Текст книги "Иначе жить не стоит"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Раздевайтесь, сейчас вы изобразите бокс!

Палька испуганно отказывался, но рядом возник Русаковский.

– Отказываться у нас не принято. Вот вам перчатки.

Ненаглядная упорхнула в зал. Ей освободили кресло.

Она сидела там, как царица.

Трунин был весь пухленький и какой-то сдобный, с очень белой кожей. Рядом с ним Палька горделиво ощутил крепость своих мускулов и свой южный, непроходящий загар. Поймав загадочно-ласковый взгляд Татьяны Николаевны, он отчаянно смутился и от смущения воспринял свою роль вполне серьезно – ожесточенно нападал на Трунина, нанося ему увесистые удары.

Ненаглядная хохотала и хлопала в ладоши.

– Бокс! Бокс! – кричали зрители.

– Избиение младенца! – кричал Александров. – Караул, он убьет гордость нашего института!

Пока разгоряченный и довольный Палька одевался за спинкой кресла, началась следующая сцена, в которой участвовала Татьяна Николаевна. Чтобы не пропустить ее, Палька решил избавиться от галстука – черт с ним, разве его завяжешь без зеркала!

С размаху упав на колени перед Татьяной Николаевной, Илька Александров пылко объяснялся в любви. Ненаглядная лениво слушала, покусывая цветок, а потом со вздохом произнесла:

– И ты?! Ну почему вы все влюбляетесь? Вас же много, а я одна.

Ничего не скажешь, умеет придумывать для себя роли!

Целое было – бокситы. Палька не мог представить себе, как можно сыграть такое слово. Но Русаковский, Трунин и Александров уселись втроем вокруг столика и заговорили о производстве алюминия, о теории осадочного происхождения бокситовых залежей и о разных других теориях. Трунин запальчиво сказал:

– Дело не в теориях, а в том, чтобы наиболее рационально и прогрессивно…

– Довольно! Довольно! – мелодично закричала Татьяна Николаевна. – Сели на своего конька, теперь не остановишь!

– Бокситы! Бок-си-ты! – выкрикивали остальные.

А Пальке было жаль, что интересный разговор оборвался.

Часом позднее он набрел на ту же троицу, они сидели за аркой на скатанном ковре, среди разбросанных одежд и всяких предметов, использованных в шарадах. Вероятно, они начали убирать все это – и заговорились.

Палька уже слышал от Игоря, что Александров и Трунин недавно ездили на север консультировать алюминщиков и работников бокситных разработок и привезли оттуда какую-то идею, названную ими ОРАТ. Что это такое, Игорь не знал. Сейчас разговор шел именно об этом.

Слушать чужой разговор было неделикатно, но Палька все же подошел и остановился рядом с Труниным.

– …в конце концов, все решает одно, – говорит Трунин, – действительно ли наш метод будет новым словом в производстве алюминия.

– И почему мы должны отдавать отраслевому институту? – воскликнул Александров, обиженно надув губы.

– Потому что для фейерверка твоих идей нужно создать несколько отраслевых институтов, Илюша, – шутливо сказал Русаковский. – А пока они еще не созданы, приходится отдавать в чужие.

Стараясь вникнуть в суть спора, Палька не сразу заметил, что дверь в соседнюю комнату приоткрыта и за нею виднеется большое зеркало, а в зеркале мелькает какое-то отражение. Передвинувшись на ковре, чтобы лучше видеть, он ошеломленно замер: в зеркале кружилась ненаглядная, развевая над головой пестрый шарф, служивший ей чалмой. Она кружилась для себя, сама собою любовалась, сама себе посылала улыбки.

Следя за танцующим в зеркале отражением, Палька уже не мог слушать. Все силы уходили на то, чтобы изображать на лице заинтересованность и не выдать себя. Чудесное видение исчезло, и сердце Пальки начало громко стучать – сейчас она выйдет, сейчас она выйдет.

– Когда мне говорят о чести института, я всегда знаю, что у одного из вас припадок дешевого честолюбия.

Это сказал Русаковский, сохраняя шутливый тон, но с внутренней серьезностью. Палька вспомнил летний разговор с профессором – речь шла о том же. Он ждал, что ответит Александров, человек с фейерверком идей.

Ответил Трунин:

– Может быть, но чертовски хочется сделать!

Александров начал убежденно доказывать преимущества нового метода. Палька плохо понимал его, потому что совсем не знал существующих методов производства алюминия, а все трое говорили на специальном языке, с лету понимая друг друга.

– ОРАТ, так мы его назвали, – сказал Трунин. – Отступать поздно. ОРАТ – Олег Русаковский, Александров, Трунин. Без вас невозможно.

Татьяна Николаевна появилась в дверях, подошла, встала за спиною мужа. Пестрый шарф мирно покоился на ее плечах.

– Согласитесь, Олег Владимирович, – сказал Илька и взял профессора за локоть. – Это же очень красиво не только с технической, но и с научной точки зрения. И очень нужно!

– Это намного увеличит и упростит производство алюминия, – добавил Трунин.

Татьяна Николаевна положила ладони на плечи мужа.

– Согласись, Олешек!

Русаковский быстро обернулся к ней:

– Почему? Тут пока одна голая идея! Разработать такую штуку не просто, внедрить – еще сложней. Потребуется переоборудование только что построенных заводов. Кто на это пойдет?

– Если вы хорошо придумали, – может, пойдут?

Глядя перед собою мимо Пальки, она мечтательно улыбалась. Что ей грезилось? Успех? Слава? Деньги?

– Я соскучилась без донецкого сарая, – сказала она и над головою мужа улыбнулась Пальке, – я хочу, чтобы в доме что-то взрывалось и трещало, чтобы спорили до хрипоты ночи напролет. Я буду помогать вам.

Русаковский потянул к себе и поцеловал ее пальцы. Александров и Трунин глядели на нее с обожанием.

Палька повернулся на каблуках и ушел в коридор, где было прохладно и грустно. В ушах звучало: «Я соскучилась… я соскучилась…» Он не мог болтаться среди всех этих людей, притворяясь веселым, и улыбаться ее мужу… Уйти? Вызвать ее и удрать с нею на улицу? Убежать, не прощаясь, а завтра позвонить ей?..

– Вы хотите пить, бедняжка?

Она взяла его за руку и повела в глубь коридора. Они оказались в пустой кухне. Она зачем-то достала из холодного шкафа бутылку воды, открыла ее и налила стакан. Он покорно выпил. Она стояла, чуть улыбаясь. Он обнял ее и поцеловал. Она провела ладонью по его щеке и хотела уйти, но он дернул ее к себе и поцеловал снова.

– Я должен с вами встретиться, – говорил он, с отчаянием ощущая, что она отталкивает его. – Я не могу так. Не могу! Вы должны…

Она толкнула его сильнее и освободилась.

– Ну-ну, будьте умницей!

– Не хочу быть умницей!

Она засмеялась. И смотрела на него в упор, только не понять было, что они хотят внушить, эти глаза.

– Скажите мне прямо: да или нет, – настаивал он, стараясь притянуть ее к себе, – да или нет?!

Она отвела его руки решительным движением. Ее брови надменно взлетели.

– Ну какое «да или нет»? – с досадой сказала она и оглянулась, прислушиваясь к доносящемуся из комнат шуму голосов. – Что вы вообразили? Я позвала вас, потому что думала… – Она сделала шаг к двери и снова посмотрела этим своим непонятным, внушающим взглядом. – Мне казалось, вы должны… должны сами понимать… Иду-у! – певуче крикнула она, хотя ее никто не звал, и выскользнула из кухни.

Когда он, опомнившись, заглянул из коридора в комнату, там играл патефон, мужчины стояли широким кругом, а Татьяна Николаевна вальсировала со всеми по очереди.

Ослепнув от ненависти и обиды, Палька долго искал на вешалке свое пальто и шапку. На помощь пришел Русаковский.

– Куда вы в такой час? Трамваи уже не ходят.

Он смотрел понимающе и чуть насмешливо. Палька пробормотал что-то нелепое про срочную работу и, еле простившись, выскочил за дверь.

– Никогда больше! Никогда! К черту! – выкрикивал он, стремительно шагая по пустынному темному шоссе. Его бесила мысль, что она даже не заметила его ухода, что все это сборище поклонников посмеивается над ним… И поделом! Куда полез и зачем? Чего он ждал от этой легкомысленной, лживой женщины?!

Унижался, просил, удерживал… К черту! Игорь никогда не позволил бы себе так размякнуть. Он говорит с женщинами властно и безразлично. Нужно быть таким, как Игорь. Таким, как Игорь…

Но он не умел быть таким, как Игорь.

Сквозь горечь и стыд в нем и сейчас еще дрожала нежность. Он и сейчас слышал ее певучий голос: «Я соскучилась…»

Он очутился на каком-то мосту и увидел внизу и сбоку ободранные остовы машин, тяжелые мотки ржаной проволоки и сквозные насыпи металлической стружки, поблескивающей в неярком свете уличных фонарей.

Ухватившись за перила моста, Палька долго стоял, со странным чувством боли и торжества разглядывая это кладбище. Он ни о чем особенно не думал – он внутренне собирался для решения. Наконец он взмахнул рукой и зашвырнул как можно дальше всю эту ерунду, мешающую жить. Она покатилась, больно стукаясь о железо и жалобно звеня.

Он посмотрел на свою руку – в ней ничего и не было? Как бы не так! Что-то покатилось, получая ссадины и ушибы. Жалобно зазвенело. Исчезло навсегда.

Была уже глубокая ночь, когда он заплутал в незнакомых переулках и наткнулся на цепочку студентов, – то ли с вечеринки, то ли проветриваясь после зубрежки, парни и девчата шли во всю ширину переулка и пели с увлечением, как поют только в юности. Они не собирались уступать дорогу одинокому пешеходу. Палька сам ходил вот так же, сцепив руки с друзьями, никому не уступая дорогу. И ухаживал за славной девушкой, с которой все было просто. И пел песни, и хохотал, и мечтал. И не было в его жизни обидной, горькой зависимости от чужой вероломной женщины…

Столкнувшись со студентами, он крепко ухватил и развел их руки, прошел сквозь их веселый строй, как таран.

– Смотрите, какой серьезный, – громко сказал кто-то.

– Это несчастный влюбленный, – подхватил девичий голос.

Палька круто повернулся и снова вошел в их строй, но теперь остался внутри цепи, между парнем и девушкой.

– Этот несчастный заблудился, и вы должны вывести его на путь истинный, – сказал он и заглянул в девичье лицо – лицо было симпатичное. Палька прижал к себе руку девушки и сказал совсем уже дурашливо:

– А сердце у заблудившегося совершенно свободно, полный вакуум. Если хотите, попробуйте занять его.

– Но, но! – угрожающе сказал парень.

– Или ведите меня к гостинице, или я уведу от вас девушку!

Они вывели его к гостинице. Девушка улыбалась – милое приключение, веселый прохожий. Ей и в голову не пришло, что, шагая с ними, веселый прохожий устанавливал душевное равновесие – и установил его.

Начинало светать. Сонный швейцар приоткрыл глаз, чтобы посмотреть на загулявшегося постояльца. Пустой вестибюль гулко повторял звук шагов. Из тусклой глубины зеркала выплыл странный человек в распахнутом пальто, без галстука, очень бледный. На какой-то короткий миг за ним мелькнуло видение, развевающее над головой пестрый шарф. Но видение не удержалось – и человек остался один. Странный взрослый человек, совсем не похожий на самоуверенного юношу, что несколько часов назад перевязал галстук на этом самом месте.

12

Люба постелила на стол новую скатерть, поставила в центре банку с цветами и огляделась. Как похорошела комната! На днях Саша привез мебель – оказалось, мебель можно было получить сразу, следовало зайти к коменданту института, Саша просто не догадался.

Нужно было готовиться к зимней сессии, но Любе никак не удавалось засесть за учебники. Ощущение непрочности не покидало ее, хотя видимых оснований не было: Саша принят в аспирантуру, домашний быт налаживается, Палька и Липатушка скоро уедут, и тогда Саша целиком отдастся учебе… Почему же кажется, что вот-вот что-то должно произойти?

– Нет, я просто нервничаю, потому что Саша забыл… – сама себе сказала Люба и посмотрела на часы. Без четверти восемь. Саша убежал рано утром – в институт, потом в Углегаз, потом на аспирантский семинар. У него загруженный день, вот и все. Можно ли обижаться, что он не вспомнил их «годовщину»? Ровно три месяца назад они поженились; отпраздновали первый месяц, второй… но, вероятно, никто не празднует ежемесячно – всю жизнь?..

Люба заставила себя улыбнуться. Накрыла на стол. Поставить рюмки, чтоб Саша вспомнил? Нет, не надо, он расстроится. Промолчу. Или сама поцелую и поздравлю. Нет, если забыл – не поцелую. Нет, все равно поцелую.

Она включила радио. Женский голос кончал объявлять: «…из Большого зала Консерватории. Зал включим без предупреждения».

После минутной тишины в репродукторе возник неясный шум голосов, пиликанье скрипок.

Люба вздохнула. Интересно, какой он, этот Большой зал Консерватории, куда они мечтали часто ходить? Так и не были там ни разу. И в театрах не были. И в Сокольниках… Но я же знала, что с ним получится именно так. И я никогда не разочаруюсь в нем, не рассержусь на него, даже если он забыл…

Она вздрогнула от гневного возгласа басов, прозвучавшего неожиданно и сильно.

Басы требовательно повторили свой зов, свое предупреждение. Какое? О чем? И тотчас, как бы в стороне от них, вступили скрипки и повели нежную мелодию, насыщенную ожиданием. Мелодия будто кружилась в нарастающем порыве, в устремлении к чему-то желанному и прекрасному; временами она сливалась с грозными голосами басов и виолончелей, но это было не растворение одной мелодии в другой, а сближение в борьбе, противоборство. И вдруг валторна, вырвавшись из грома звуковой схватки, подняла свой звучный голос – предвестник еще далекого торжества.

Люба впервые слушала симфоническую музыку. Она не знала названий и звучаний инструментов, не знала, как достигается изумительная сложность и выразительность музыкального языка. Но сердце ее открылось для звуков. Какую победу и кому предвещал певучий инструмент, оттеснивший все другие? На чем с такой силой настаивают басы? Какая борьба и с кем… ждет ее и Сашу?

Или это только действие музыки – и им ничто не грозит, никакие испытания их не коснутся? Но почему кажется, что музыка обращается именно к ней, предупреждает именно ее? Или это всегда так, если слушаешь внимательно?..

Звуки бушевали над нею, они заполнили уютную комнату, где стол накрыт на двоих, где ей нужен только один-единственный человек. Но не о счастье говорили звуки, – они стонали и пели о борьбе, и, если временами возвращалась нежная мелодия начала, ее подхватывали и преображали другие, грозные звуки, и в комнату врывались призывные кличи труб.

Трубы заглушили знакомый щелчок замка и стук двери. Она увидела Сашу уже на пороге и бросилась к нему, взволнованная, со слезами на глазах.

– Погоди, разобьешь, – сказал Саша и вытащил из-под пальто бутылку вина. – Тащи из кармана пакет, только осторожней.

Смахнув слезу, она вытащила обернутую бумагой вазочку.

– А ты думала, забыл? Я весь день ношусь с этой вазой и так боялся разбить, даже в трамвае не поехал, а пер пешком. Любушка, ты меня не разлюбила за эти три месяца?

– Нет.

– И ни разу не проклинала меня?

– Нет.

– И не обижалась, что я не такой?

– Нет, нет, нет.

– Какая музыка! Это в нашу честь, правда?

Запнувшись, Люба ответила: «Да». Из репродуктора лилось смятение, а может, и жалоба. И призывные кличи труб. Куда они зовут, трубы?

Люба быстро выключила радио и обняла Сашу.

– Когда ты здесь, я хочу только тебя одного. Смотреть на тебя, слушать тебя. Это стыдно, что я так говорю?

– Я думал, сильнее нельзя, но три месяца назад я еще не любил, оказывается. Только в эти месяцы я по-настоящему полюбил.

– И я… Но ты скажи – почему?

– Хитрая, тебе мало? Давай нальем вина и чокнемся. Знаешь за что? За тебя – любимую и друга. Выше этого нет ничего! В эти месяцы я узнал, Любушка, что ты – друг. С тобой легко идти. Через все испытания и трудности.

Звучали ли они где-то за стеной, на улице – или ей только показалось, что снова призывно трубят трубы?

– Ты меня не осудишь, Сашок, если сегодня мы откинем испытания и трудности?

– Конечно! Они мне осточертели. За тебя, Любушка!

Когда на следующее утро Люба вспомнила незамутненную радость этого вечера, она подумала: «Хорошо, что он был. Мне легче оттого, что он был…»

Утро занялось такое ясное. Выпавший ночью снег лежал на ближних и дальних крышах, еще не тронутый копотью. Город празднично сиял.

– А я чувствую себя подлецом, – сказал Саша, и лицо у него стало жесткое, непримиримое – она знала это выражение и боялась его. – Я должен был сказать вчера. Я как будто украл вчерашний вечер. Но ты была такая веселая… Люба! Выяснилось, что нам придется ехать. Отказаться нельзя.

– Так это ж интересно, Саша! И ты говоришь – нам… значит, меня пустят с тобой? Наверняка?

Она не понимала, почему он боялся сказать. Уже неделю шла речь об этих заграничных командировках. На год. Почетно и очень интересно. Поехать за границу, повидать разные страны…

– Ты не так поняла, Любушка. От заграницы мы отказались. Категорически. Это предложение – коварный ход Вадецкого и Колокольникова. Избавиться от нас на год, а пока…

– Постой. Так… куда же?

Он помолчал. Мысленно подобрал самые убедительные доводы и утешения, но откинул их и сказал напрямик:

– В Донбасс. Я не имею права бросить дело на решающем этапе.

– В Донбасс?!

Она хотела сдержаться. Очень хотела. Но слезы хлынули сами.

– Люба, перестань!

Его голос звучал сурово.

Значит, он даже не понимает, как ей горько?

Она ладонями стерла с лица слезы.

– Перестала! Давно пора перестать! – неистовым шепотом заговорила она. – Давно пора понять, что я для тебя – вещь, игрушка, приложение к твоим делам и планам! Еще бы! Ты в Москву – и я с тобой. Ты в Донбасс – и мне все бросать! Стоит ли думать о таком пустяке, как мое место в жизни!

Теперь ей казалось, что так оно и есть – все три месяца она ощущала его эгоизм и терпела его невнимание.

– Я мечтала стать педагогом – какое тебе дело! – не глядя на него, быстро продолжала она. – Два года учебы побоку! Ты даже не подумал, что из-за этой газификации я не поспела в институт, что я снялась с комсомольского учета и мне негде стать на учет здесь! Ты даже свадьбу отложил из-за этой газификации! Даже свадьбу! А что я вижу теперь? Стряпаю, убираю, стираю, часами жду тебя – и никакой жизни… никакой! Никакой! Никакой!

Он подавленно молчал, а она выискивала новые упреки, потому что все, что она уже высказала, было слишком страшно, – любовь отлетала, сгорала в этом потоке обвинений. Стоит замолчать – и Саша скажет: ну что ж, очень жаль, значит, мы ошиблись оба.

– Это ужасно, – сказал Саша, – что же мне делать, Любушка? Что? Я так хотел, чтобы ты была счастлива.

Люба вскинула глаза и увидела доброе, несчастное лицо человека, поверившего каждому упреку.

Она подошла и прижалась к нему, всем телом ощущая счастье быть с ним.

– Ничего не делать, – прошептала она в жесткую шерсть его пиджака. – Я же счастлива. Ты знаешь. Очень.

– Нет! – воскликнул он. – Не утешай. Я был чурбаном! Эгоистом!

– Неправда! – крикнула она с возмущением. – Это я… я!

Часы показывали половину девятого. Через полчаса начиналась лекция – очень важная для него лекция академика Лахтина. Он отмахнулся от лекции и от самого Лахтина.

– Сядем, Любушка. Вот так. Нет, не отнимай руку. Послушай. Я должен все рассказать тебе…

Он и сейчас не мог рассказать ей все. Он привык оберегать ее от повседневных неприятностей. Вот Палька и Липатушка знали все, знали даже больше, чем он, потому что сами оберегали его счастье. Им троим ясно, что в Углегазе идет глухая борьба против нового проекта, что Колокольников и Вадецкий всеми силами торопят испытание своего проекта и всячески тормозят создание станции № 3,– вот подоплека бесконечных придирок, замечаний, требований испытать в лабораториях и теоретически обосновать десятки частностей, которые быстрей и проще решились бы на месте.

Когда три друга злились, Люба рассудительно говорила:

– Ну что вы ворчите, хлопцы? Почему кто-то обязан верить вам на слово? Хорошее нужно доказать.

У нее был трезвый ум – настоящая Кузьменко, шахтерская дочь.

Как объяснить ей то, что они сами улавливают только чутьем?

– Мне сразу показалось странно, когда Колокольников восторженно сообщил об этих заграничных командировках. Уж очень он радовался, уж очень соблазнял нас – заграница, Париж, вернетесь франтами! И Вадецкий поздравлял, как друг сердечный. Конечно, сперва нас соблазнило. Но мы спросили: а что же мы там изучать будем? Ведь подземной газификации у них нет, в подземной газификации мы первые. И кто же будет осуществлять наш проект? Сунулись к Стаднику, а Стадник усмехается: покупают вас на заграничную приманку, а вы не продаетесь? И мы как-то сразу поняли…

Тут Саша запнулся. То, что произошло со Стадником, мучило его непонятностью. С первого заседания комиссии он заметил, что на Стадника наскакивают Алымов, Колокольников и кое-кто еще. Он помнил горькие слова Стадника: «Почему так? К днищу корабля обязательно присасывается всякая гадость!»

Третьего дня вместе с Олесовым они пошли по срочному делу к Стаднику. Они были записаны на прием и готовились сидеть в очереди. Но приемная была пуста и безмолвна, даже телефоны не звонили. Секретарша сидела на своем месте, сложив руки на столе, и не шевельнулась, когда вошли посетители. Впрочем, вошли не все. Олесов от порога исчез, растворился в воздухе, его не оказалось потом ни в наркомате, ни в Углегазе.

Они подошли к секретарше, секретарша сухо отчеканила:

– Обратитесь к одному на заместителей.

– А что Арсений Львович – заболел?

Секретарша поглядела на них странным, осуждающим взглядом и так же сухо повторила:

– Обратитесь к одному из заместителей.

Когда они пробились к Бурмину, тот был необычно тих и сразу подписал бумагу, которую должен был подписать Стадник, – рука, выводившая подпись, тряслась, буквы прыгали.

– Что же это с Арсением Львовичем? – тихо спросил Липатов.

И тогда Бурмин закричал, что нечего лезть не в свое дело, и обругал Липатова непристойными словами, и не было в этой ругани обычного душевного веселья, которое примиряло с нею самых обидчивых людей.

Как это могло произойти со Стадником? Почему? За что?

Стадник – враг? Это не умещалось в голове.

Саша любил ясность и всегда добивался внутренней ясности, прежде чем говорить с другими, даже с Любой. Тут никакой ясности не было. Он промолчал о Стаднике.

– Обстановка такая, что нам будут вставлять палки в колеса. Будут придираться. А помимо того, у нас куча нерешенных вопросов. Нужна повседневная научно-исследовательская работа. Мы работали втроем, дополняя друг друга. Заменить меня некем.

Он думал еще и о том, что одного из них, Пальку Светова, ждут неприятности. Пусть одобрение проекта и назначение Пальки главным инженером сглаживает его вину, но кто поручится, что в удобную минуту ему не припомнят и фальшивую подпись на телеграмме, и самовольную задержку в Москве? Даже из скупого сообщения Катерины можно понять, что Пальке не избежать осложнений… Кто же выступит в его защиту? Как оставить его в возможной беде?

Этого он не сказал, но Люба сама обронила задумчиво:

– Да и Пальку поддержать…

Он обнял ее и приник щекой к ее щеке.

– Когда нужно ехать?

– Послезавтра.

– А как с институтом?

– Сегодня в два часа иду к Лахтину. Отпрошусь на несколько месяцев, может быть, на год.

– Комнату… ликвидируем?

– Надеюсь, что нет.

– Я начну собираться понемногу. Только бы тебя приняли потом обратно!

– Любушка, мы вернемся не позже осени, я тебе обещаю.

Дверь открыла одна из дочерей академика.

– Федор Гордеевич отдыхает после лекции, – шепотом сказала она, неохотно впуская Сашу. – Вы не можете решить свое дело с директором?

– Я уже решил с директором, но я просто не могу… не могу уехать без согласия Федора Гордеевича.

– Вы… покидаете институт?

В ее вопросе прозвучала такая обида, что Саша и сам удивился – здесь, в нескольких шагах от человека, который мог стать его бесценным учителем, собственное решение показалось чудовищным.

Пожав плечами, она на цыпочках подошла к двери кабинета и заглянула в щелку.

– Идите, он не спит.

Лахтин сидел в кресле у круглого столика и перебирал в ящике карточки. Ноги его были закутаны пледом. В ярком сиянии погожего зимнего дня его лицо выглядело особенно старым.

– Пожаловал! – насмешливо сказал Лахтин и кивком указал на кресло по ту сторону столика. – Знаю, все уже знаю, прилетел и улетел, как птица перелетная. А я вот свое хозяйство в порядок привожу. Когда жизнь длинная, чего только не скапливается! – Он поднес к глазам очки, как лорнет, не заправляя дужки, прочел запись на карточке про себя, потом вслух – «Вдохновение – это гостья, которая не любит посещать ленивых». Хорошо сказано? Или вот так: «Вдохновение – это награда за каторжный труд». Тоже неплохо. Первое сказал Чайковский, второе – Репин. И оба правы. А Дмитрий Иванович записал по-иному: «В науке-то без великих трудов сделать ровно ничего нельзя». Ровно ничего!

Саша с жадностью поглядывал на плотные листки, хранящие сотни интересных мыслей, которые в разное время остановили внимание Лахтина. Порыться бы в них самому, не торопясь, без отвлекающей догадки, что Лахтин читает свои записи неспроста…

Лахтин вдруг засмеялся и протянул Саше карточку. Саша прочел: «Вера в авторитеты делает то, что ошибки авторитетов берутся за образцы» (Лев Толстой).

– Тоже полезная мысль. Пусть она вас подкрепит, когда я начну навязывать вам свое понимание… или – как это студенты говорят? – капать на мозги. А вот другой великий старик – Гете. Читали вы его мысли в пересказе Эккермана? Достаньте и прочитайте, недавно вышел русский перевод. Тут об искусстве, но мысль и повернуть можно, была бы умная. Слушайте. «Произведение, которое первоначально не писалось для подмостков, не годится для них, и, как бы мы его ни приспособляли к сцене, оно всегда сохранит что-то неподходящее, чуждое ей». А ну-ка, поверните это соображение на технику, хотя бы на свою подземную газификацию! Повернули? Некоторые умники схватились за газогенератор и ну его пихать под землю! – Он снова заливисто засмеялся. – Граб-то, Граб! Светило! А за ним профессор Вадецкий этаким попрыгунчиком!

Он вытер слезы, набежавшие на глаза.

– Не думайте, что я не понимаю ценности вашего замысла. Вы пошли оригинальным путем и не пытались приспособлять созданное для одних условий к другим, подземным. Ваш замысел очень близок к наметкам, оставленным Дмитрием Ивановичем Менделеевым. Химия! – другого решения тут быть не может. Ценю вашу идею, особливо рядом со спекулятивными поверхностными идейками некоторых авторитетов – им бы только скорей, скорей да к славе поближе.

– Значит, вы мое решение одобряете?

– Нет, не значит! – сердито воскликнул Лахтин. – Совсем не значит! У вас, Александр Васильевич, есть данные для работы в науке. Не люблю пышных слов вроде «талант» или «призвание», но у вас что-то такое чувствуется. Не хочу преувеличивать и своего значения в науке… но думаю, что мог бы способствовать вашему развитию. К нам в институт стремятся и не попадают многие молодые люди, мечтающие о науке. Вы попали. И вот очертя голову все бросаете, рискуя своим будущим!

– Федор Гордеевич, а вы? Вы никогда не бросали… не рисковали своим научным будущим?

Их взгляды скрестились – зоркие, вызывающие. «Ишь ты, куда замахнулся! – говорил взгляд Лахтина. – С чем сравниваешь! Да и что ты знаешь обо мне, мальчишка?» А Саша с быстрой усмешкой отвечал: «Да, замахиваюсь, сравниваю и все знаю, – знаю, как вы бросились очертя голову в революционную борьбу, сидели в тюрьме, бежали за границу, возили подпольную литературу… Вы верили и ради этого рисковали своим будущим, а ведь талант-то у вас покрупнее!»

– Я не рисковал будущим, – помолчав, сказал Лахтин. – Я хотел завоевать его для себя и для всех… для вас, в частности, для младого племени. А вы народом нашим выдвинуты в советскую науку и бросаете ее… ради дела увлекательного, но проблематичного. Что это? Легкомыслие молодости? Жажда быстрого результата, громкого успеха?

– Честность, – сказал Саша.

– Объяснитесь.

– Без меня товарищам будет трудней. Их могут смять – обстановка такая, что надо драться. И при этом неустанно разрабатывать теоретические основы газификации. Через несколько месяцев теоретические вопросы станут главными и начнут тормозить дело, если мы запустим научные исследования.

Академик молчал, нахмурив брови. Потом спросил, подыскивая слова поделикатней:

– А вы учитываете такой момент… такую возможность, что ваши усилия… не оправдаются и вы не добьетесь… существенного результата?

Саша подумал, прежде чем ответить.

– Нет! Не хочу учитывать. Вы рисковали ради одной важной цели, мы – ради другой. Техника коммунизма – вот что такое подземная газификация. Ликвидация самого тяжелого и опасного труда. Вывести миллионы людей на солнце – вот что это такое. Вы говорите, проблематично? Нет, главное – решено. Но если окажется, что это все же не решение, значит, надо поработать еще и еще, но решить.

– Конечно, задача интересная, – протянул Лахтин задумчиво.

– Не только интересная, но и необходимая, – неуступчиво сказал Саша и замолк, потому что даже этому чудесному человеку не мог сказать всего того, что стучалось в сердце, когда он думал о подземной газификации. Ужас долгих ночей возле умирающего дяди, надрывный кашель и тяжкий хрип его забитых угольной пылью легких… Шахтерские рассказы о взрывах и обвалах, смертях и отравлениях, запомнившиеся с детства… А потом, уже в институте, – горькие раздумья над неразрешимыми проблемами спасения людей от опасностей подземного труда, от неожиданных выбросов газа, все сметающих на своем пути… И наконец, навсегда врезавшийся в память день, когда он со спасательной группой спустился в шахту и судорожно откидывал, откидывал обвалившуюся породу… и страшный миг, когда извлекли первое размозженное тело – и он узнал Вову…

– Видите ли, мой друг, – с особой мягкостью заговорил Лахтин, – все мы склонны преувеличивать, когда увлечемся. И это хорошо, если разум способен проконтролировать увлечение. Способны ли вы на такой самоконтроль – в минуты, когда ради увлечения ломаете жизнь?

– По-моему, да, – сказал Саша.

– Попробуем заглянуть в будущее. – Лахтин прищурился, будто и впрямь куда-то заглядывал. – В наш быстротекущий век соотношения бесспорных величин меняются чрезвычайно быстро, потому что наука-то зашагала стремительно! Химия и физика вышли на передовую линию прогресса и поведут его по-своему. Наших предков устраивали дрова, но развитие металлургии и железных дорог потребовало угля, девятнадцатый век и начало двадцатого ознаменовались интенсивным развитием угледобычи. Сейчас уголь в нашем топливном балансе – подавляющая величина, но за ним поспешает нефть, и усиленная разведка нефти вызовет к жизни новые и новые промысла. Заметьте, транспорт перешел на новые двигатели и новые скорости. Аэропланы, автомобили, тепловозы – они требуют новых топлив. Нефть, бензин! Вероятно, мы подойдем к использованию попутных газов, которые с выгодой используют американцы, вместо того чтобы сжигать в факелах, то есть пускать на ветер золото! Вероятно, мы научимся применять и солнечную энергию, и энергию, заключенную в атоме…