Текст книги "Иначе жить не стоит"

Автор книги: Вера Кетлинская

 
Не смотря ты на меня в упор,
Я твоих не испугаюсь глаз —
Не в первый раз их вижу!
                                          Коль
У нас окончен раз-го-вор! —
Оборви его в последний раз,—
      А там хоть брось, хоть брось —
      Жалеть не стану!
      Я! – таких, как ты,—
                                  еще до-ста-ну!
Ты же, поздно или рано,
Все равно ко мне придешь!
 

Песня понравилась, но теперь и до Матвея Денисовича дошло, что Лелька – на крайнем взводе.

– Ай, Леля! – добродушно сказал он. – Первый наш работник, умница – да еще и певунья.

– В полевых условиях и такая хороша! – ответила Лелька, налила себе остатки вина, залпом выпила и запела, паясничая, новую песенку, про то, как «идет мальчишечка, двадцать один год…»

Она заметила, что Игорь подает знаки Никите, почувствовала и настороженную тишину, окружающую ее. Она не знала, что лицо ее пылает и голос звучит уже не весело, а истерически, что за нее по-доброму испугались. Прервав песню на полуслове, она вскочила и с хохотом закричала:

– Что, презираете? А я, может, лучше иных чистеньких! Вас бы в такую яму, в какой я с детских лет трепыхалась, – может, и не вылезли бы! Может, захлебнулись бы! Вам легко!.. Вам…

Перед нею оказался побледневший Никита, он с силой сжал ее локти:

– Перестань!

– А-а! – закричала она, отталкивая его. – Струсил? Думаешь, осудят? Ну и пусть… и пусть…

Она подняла над головой гитару и протолкалась к выходу.

– Поди за ней, успокой, – приказал Матвей Денисович Никите. – Ох и хорошая она девушка! – добавил он, обращаясь ко всем. – Досталось ей от жизни, это верно…

Игорь поморщился – любит отец преувеличивать! Небрежно пояснил: – Беспризорщина! – и через стол сказал одной Катерине. – Простите, что так вышло.

– Я хочу выйти, мне душно, – пробормотала Катерина и беспомощно огляделась – посадили в дальнем конце палатки, нужно всех поднимать, чтобы пройти.

А дышать стало нечем. Оглушительный звон забился в ушах. Окружающие ее лица качнулись и начали медленно запрокидываться, увлекая ее с собой.

Часом позднее гости собрались уезжать. Только Никита отбился от компании – сообщил, что остается еще на два дня, и увел присмиревшую Лельку в степь.

После ее выходки и обморока Катерины веселье расстроилось. Катерину отнесли в палатку, поручили заботам Аннушки. Палька был до крайности удручен – он понимал, чем вызван обморок, и боялся, что другие тоже поймут.

– Что это с ней? – огорченно допытывался Матвей Денисович. – Может, от вина – или духота сегодняшняя?..

Игорь злился на простодушие отца, Палька густо покраснел. Но тут Татьяна Николаевна подошла к Пальке, положила легкие руки на его плечи и сказала торжественно:

– Ваша сестра, Пальчик, замечательная женщина. Потерять так трагично любимого человека и решиться родить и воспитать ребенка – это героизм.

Игорь с восторженным изумлением выслушал эту маленькую речь. Затем он постарался уйти незамеченным и пошел бродить возле палатки, где лежала Катерина. Все, что он вдалбливал себе прошлой ночью и сегодня, разом отошло. Пусть дико, пусть нелепо, пусть все будут удивляться и насмехаться…

Внутри палатки звучали голоса – Катерина как ни в чем не бывало разговаривала с Аннушкой.

Время уходило. Татьяна Николаевна позвала детей одеваться в дорогу. Шофер опробовал мотор.

– Анна Федоровна, – позвал Игорь, подходя к откинутому пологу палатки, – вас ждет Иван Михайлович.

Как только Аннушка ушла, он смело окликнул Катерину.

Она вышла уже в жакете и платке, накинутом на голову от пыли. День угасал, и тусклый обнажающий свет подчеркнул бледность ее лица, темные круги под глазами, желтоватые пятнышки на лбу и щеках. Черные глаза ее холодно и недоброжелательно смотрели на Игоря.

– Ну что?

– Не надо, – настойчиво сказал он и взял ее безжизненную руку. – Вы не можете быть как камень, это чепуха. Вы самая прекрасная женщина из всех, каких я встречал. Может быть, из всех, какие есть на свете.

– Ну уж, – насмешливо протянула Катерина, но в глазах ее загорелись огоньки, и бледное лицо снова стало юным.

– Я вас люблю. Я не могу и не хочу – без вас. И ребенка… вырастим.

Ее взгляд метнулся к его лицу, растерянно ушел в сторону, опустился к земле. Рыжая пыль крутилась у их ног, перекатываясь с места на место верткими змейками.

Обнажающий трезвый свет выделял каждый камешек, каждый колышек, и Катерина разглядела, что один из колышков расщеплен. Вряд ли он долго продержится.

– Вы должны выйти за меня замуж, Катерина.

– Должна?

Гнев поднимался на смену растерянности и невольной радости. Скажи пожалуйста, как благородно! Пожалел. Благодетельствует.

– И как же вы это себе представляете? – жестоко, с издевкой допрашивала она. – Сейчас вы меня за себя возьмете? Или подождете, пока я последние месяцы дохожу? Домой, к мамочке, отвезете? Или с собой на новую работу рожать потащите?

Губы ее прыгали, грудь тяжело вздымалась. Она вскинула глаза, полные слез.

– Спасибо, Игорь. Только не будет этого!

И быстро, почти бегом, направилась к грузовику.

И вот они уезжали.

Катерину посадили в кабину к шоферу, Русаковские сидели рядком в глубине фургона, Галя – под рукою отца. Палька устроился у самого выхода. Счастье, волнение и боль переполняли его так, что он не смел оглянуться.

Липатов был печален – еще раз все вышло по-Аннушкиному, еще раз он остался ни с чем.

А на дороге, глядя вслед удаляющемуся облаку пыли, стояли трое – Аннушка, Матвей Денисович и Игорь.

Аннушка вытерла нечаянную слезинку, а Матвей Денисович, по-настоящему заметивший в эти сутки только Русаковского, восторженно сказал:

– Какая он светлая голова! Знаешь, Игорек, он одобрил мою идею и советует написать статью.

Как все очень увлеченные люди, Матвей Денисович извлек из спора и запомнил только то, что его устраивало.

Игорь нетерпеливо вздохнул – еще и это! Как слеп и наивен отец! Он и сегодня ничего не заметил, ничего не понял, для него существуют только его химеры…

А Катерину увезли, – наверное, навсегда. Вот уже и пыльное облако улеглось, вот уже не видно темного пятнышка машины – степь, тишина и быстро надвигающиеся сумерки.

Странно, ему начало казаться, что и сильное, потрясшее его чувство уплывает туда, в сумеречную пустоту, вместе с Катериной. Как будто оно не могло существовать отдельно от Катерины. Как будто его примчал и умчал погромыхивающий фургон.

И осталось лишь тупое удивление перед случившимся.

4

Жизнь стала «жизнью на колесах».

Катенин метался между Донбассом, Москвой и Харьковом, стараясь везде поспеть и ничего не упустить.

Километрах в ста от Донецка, возле шахты Алексеевская-2, им выделили участок угольного пласта. Началось строительство опытной станции. Алымов оказался истинным чудом, – потрясая мандатом и «беря на бас» всех больших и малых начальников, он буквально вырывал все, что нужно. Страна испытывала острую нехватку рабочих рук и строительных материалов, – а тут через неделю подвезли кирпич, бревна, цемент, появились рабочие, заложили первые здания. Угольный трест со скрипом, но выделил проходчиков, они уже прошли первые метры шахты. Буровики подвозили оборудование, геологи «привязывали» к земле будущие скважины…

Пока Алымов шумел, Катенин с выделенными в помощь инженерами уточнял проект. Сколько вопросов возникало! Прекрасная идея – равномерными взрывами разрыхлять уголь, – но каков должен быть размер взрывных снарядов и какими веществами начинять их? Принцип подземных выработок ясен, но как их крепить? Как добиться их герметичности, чтобы нагнетаемый воздух не расходился по трещинам породы, а получаемый газ не сгорал под землей, а отсасывался по трубе на поверхность?

Весь инженерный состав Углегаза работал над отдельными проблемами, были привлечены и научно-исследовательские институты. Заседали эксперты. И везде требовалось участие Катенина.

Профессор Граб, вечно куда-то торопясь, консультировал проект. Выслушает вопросы и сомнения, вскользь обронит умный совет, поглядит на часы – и исчезает, приветливо кивнув на прощание:

– Желаю успеха!

В лаборатории профессора Вадецкого проводились опыты. В пределах лаборатории Вадецкий был сух, ироничен, донимал Катенина скептическими замечаниями, но после работы охотно соглашался пообедать вместе и ничего не имел против, если Катенин платил за него. Катенин помнил его речь при обсуждении проекта – увертливую, и «да», и «нет». Как ни странно, в откровенных беседах выяснилось, что таково действительное мнение Вадецкого: опыты подземной газификации проводить нужно, но рассчитывать на успех нечего.

– Тогда для чего же?!

Они сидели в полупустом ресторане, луч осеннего солнца лежал на скатерти, снизу мягко освещая холеное лицо Вадецкого и его безукоризненно накрахмаленный воротничок.

Вадецкий усмехнулся:

– Ах, Всеволод Сергеевич, плыть против течения – утомительное занятие. Да и зачем? Сами по себе эти опыты интересны, к тому же к ним приковано внимание… – Он наклонился через стол, пронизывая Катенина изучающим взглядом умных, холодных глаз. – Оспаривать выполнимость мечты, которая уже приобрела политический характер? Вам придали комиссаром этого… Алымова. Завтра на вашей опытной станции создадут партбюро, комсомол, местком и прочее. Вы – автор, зачинатель, но дело пойдет и независимо от вас, через вас, начнется критика и самокритика; если вы завтра скажете, что разочаровались в своем проекте, вы окажетесь вредителем. А так – заработаете уважение, титул передового ученого, впоследствии – всяческие блага, вплоть до орденов. Вам это не нужно? Врете, нужно. И Алымову нужно. Вот Феденьке Голь… Ну, Феденьке пока не нужно, он – сосунок, да и надежд у него еще нет на роль первой скрипки. А появится надежда – тоже будет драть горло и лезть вперед.

Катенину хотелось грубо выругаться. Сдержался ради пользы дела. Поссориться с Вадецким – значит лишиться его лаборатории. Предложил еще вина. Расплатился за двоих. У вешалки, надевая дорогое, пушистого драпа пальто, Вадецкий с дружелюбной улыбкой сказал Катенину:

– Думаете – циник? Покрутитесь с мое! Думаете, Граб или Цильштейн верят больше? У каждого свои расчеты, своя ставка. Я просто откровенней других, потому что вы мне милы.

Вечером Катенин пересказал разговор Арону Цильштейну – они встретились в сквере перед Большим театром, домой Арон не пригласил: видимо, дома было невесело. Катенин стеснялся спросить, что мучает Арона – партийные неприятности или семейная неурядица. Что бы ни было, Арону нелегко. Привычно держится молодцом, – а глаза смотрят куда-то в пространство и видят там свое, трудное…

Впрочем, когда Катенин передавал суждение Вадецкого, глаза его стали внимательны.

– Обыкновенная сволочь! – определил Арон. – Из тех беспартийных, которые по существу – партийные, да только другой партии. Несколько лет назад они ставили ставку на вредительство, на буржуазную реставрацию, на иностранное вмешательство. Провалилось! Теперь они приспосабливаются к советскому строю, стремясь урвать для себя побольше. Энтузиасты личного процветания – при затаенной мыслишке: «А вдруг все переменится и без моего участия…»

Катенину стало неловко: что за склонность сразу добираться до социальных корней? Я ведь тоже беспартийный спец, тоже не во всем согласен с большевиками, но я принимаю главное и искренне хочу – не для себя, для родины, для шахтеров! – хочу подземной газификации.

– Между прочим, он знающий специалист, и ты с ним не ссорься, а используй, – сказал Арон и сам рассмеялся: – Что, непоследовательно? Милый мой, если булыжник – под ногами, он мешает идти, но тот же булыжник прекрасно служит в ряжах.

Затем он прищурился и спросил как бы невзначай:

– Тебе нравится Алымов?

– У него потрясающая энергия, – ответил Катенин, уклоняясь от прямого ответа, так как сам не знал, нравится ли ему этот неуемный человек.

– Да, да, да, – пробормотал Арон. – Без него тебе пришлось бы туго.

Алымов летал между Москвой и Донбассом еще чаще, чем Катенин. Поездов он уже не признавал – самолет!

Олесов соглашался на все, боясь криков Алымова и – чуть что! – убийственных определений: саботаж! вредительство! преступная медлительность!

Катенин знавал людей, грубых с подчиненными, но отменно вежливых с начальниками. Алымов кричал на всех и угрожал всем, что вызывало уважение. Им приходилось бывать вместе в наркомате – то у «мамонта» Бурмина, в чьем подчинении находился Углегаз, то у Стадника, который связывал Углегаз со строительно-монтажными и научными организациями.

У Бурмина Катенин терялся. Алымов и Бурмин кричали друг на друга и пускали в ход такие ругательства, что Катенин, выходя, стеснялся смотреть на секретаршу: она, наверно, все слышала через дверь. «Мамонт» был скуп и груб, кричал: «Ваша газификация для меня – дело десятое, с меня добычь спрашивают!»; он брал под сомнение любое требование опытной станции, но в трудных случаях помогал.

Стадник не выносил ругани и терпеть не мог Алымова так же, как Алымов терпеть не мог Стадника. Здесь Катенин выдвигался на первый план, подробно докладывал о ходе работ, о возникших трудностях. Стадник тут же договаривался по телефону с разными организациями, тихим голосом настаивал на своем и старался увлечь людей важностью задачи – не только технической, но и социальной. Однако Стадник явно не верил в катенинский проект и считал его первой ступенькой – важной, но не решающей. Стадник мечтал о полной ликвидации подземного труда и досадовал на необходимость предварительного дробления угля.

В разгар испытаний взрывных снарядов он говорил:

– А нельзя ли все же обойтись без дробления пласта?

Метод взрывов – любимое детище Катенина – совершенно не нравился Стаднику, что обижало Катенина и возмущало Алымова – ловкая форма скрытого саботажа!

Стадник пытался пробудить раздумья у работников институтов и монтажных организаций – думайте, ищите, пробуйте!

– Выполняйте программу работ и не лезьте со своими домыслами! – требовал от тех же людей Алымов и говорил Катенину: – Я этого Стадника выведу на чистую воду! На кой черт он сеет сомнения? Одной рукой помогает, другой тормозит!

Катенину самолет не оплачивали, он ездил поездом и на денек застревал в Харькове – принять ванну, насладиться уютом и безусловной верой всех домашних в скорое торжество «метода Катенина».

Дома он попадал в атмосферу иных забот – Люде предстояло выступать на отчетном концерте учащихся в присутствии руководителей города и столичных музыкантов. Люда играла помногу часов в день, ее усердие радовало Катенина.

В столовой расположилась портниха – Люде шили для концерта длинное платье из воздушной материи. Катенина призывали на примерки в качестве арбитра – не велик ли вырез? Хороши ли будут искусственные цветы у пояса? Катенин любовался дочерью, а в остальном поддерживал мнение жены.

Однажды, когда Катенин блаженствовал после ванны, Люда впорхнула к нему в только что законченном платье:

– Ну как? Хороша?

Да, она была хороша, но платье было ни при чем, ее красило оживление.

– Знаешь, папка, – сказала она и осторожно присела на диване рядом с ним. – С этим концертом у меня связаны во-от какие планы! Я должна всем понравиться, всех покорить.

– Покоришь, если хорошо сыграешь.

– Ну да. Но понимаешь – важно, чтоб захотели выдвинуть именно меня.

– Куда?

– В консерваторию – вот куда! И тебе, папка, пора позаботиться о квартире. Хватит тебе скитаться по гостиницам!

– Мне самому трудно, но маме жалко оставить тебя. Конечно, нам нужно обосноваться вместе. В Москве ли, в Донбассе ли…

– Вот именно – вместе! – воскликнула Люда. – И конечно, в Москве! Если мне удастся показать себя на концерте… В общем, мой план – Москва!

– Позволь… а Анатолий Викторович?

Люда покосилась на отца, невесело рассмеялась:

– Любите вы, мужчины, закабалять женщин! Если я поеду учиться в консерваторию… Конечно, я буду приезжать на каникулы, а он – в командировки… Ох, папка, ты должен помочь мне перебраться в Москву – только там есть широкое поле…

Когда он заспорил, она снисходительно потрепала его волосы.

– Ты старомоден, папунька, этакий наивный чеховский интеллигент!

Он уехал в Донбасс расстроенным.

Его не встретили – забыл послать телеграмму. До строительства было километров семь. Катенин пошел пешком, оглядываясь, не нагонит ли его попутная машина. Нагнал грузовик с крепежными бревнами.

– Товарищ начальник, подвезем!

В кабине сидела женщина из конторы буровых работ, – Катенину помогли забраться на бревна, где беспечно лежали грузчики. И вот оттуда, с этой трясущейся вышки, обдуваемой ветерком, он увидел все по-новому, свежим глазом – и давно знакомую Алексеевскую шахту, и нарядное здание недавно открытого клуба, и кварталы новостроящихся двухэтажных домов, оттеснивших хибары стародавнего поселка, – как все хорошеет вокруг, как отстраивается Донбасс!.. Грузовик обогнул по вновь накатанной степной дороге дубовую рощу – и перед Катениным открылась картина строительства его опытной станции.

Первой бросается в глаза широкая, приземистая башня газоохладителя – градирни; обшитая досками, еще не потемневшими от дождей и пыли, она возвышается посреди степного раздолья, как хозяйка. Рядом с нею легка и изящна узкая башня скруббера, призванного очищать будущий подземный газ – да! да! будущий подземный газ! – от смол и других примесей. К скрубберу успели подвести трубы – по ним потечет горячий газ. Широкое ребристое колено трубы, напоминающее выгнутую до предела гармошку, окружено легкими подмостями, – на подмостях стоит человек со щитком на глазах, рассыпая вокруг себя огненные брызги. Градирня, скруббер, массивные трубы, брызги сварки придают степному пейзажу новые, индустриальные черты.

Еще несколько зданий строится или намечается. Барак компрессорной уже под крышей. Стены котельной только-только наметились – каменщики выкладывают первые ряды кирпичей. А насосная почти готова – девушки-маляры в низко повязанных платках обмазывают наружные стены глиной, как украинскую мазанку. Окна не застеклены – Алымову никак не удается раздобыть стекло.

Все это закладывалось и строилось понемногу, хотя и быстро. Проводя целые дни на площадке, Катенин не замечал изменений, а сейчас охватил взглядом целое – и почувствовал, что этот кусок затоптанной степи с неказистыми постройками – это уже воплощение ею мечты. И нет теперь места родней.

Грузовик на полном ходу пронесся мимо скруббера и градирни – а Катенин увидел за ними поднимающийся остов копра с лебедкой, и первый невысокий отвал породы, и простенькую яму будущего шахтного ствола…

Из ямы по лестнице-времянке выбрался перемазанный глиной Федя Голь, заорал во всю силу молодых легких:

– Сюда, сюда сгружай!

Грузовик круто осадил возле места, указанного Федей, Катенин чуть не слетел с бревен. И тут-то его заметил Федя.

– Всеволод Сергеич! – просияв, вскричал он. – Вот здорово, что приехали!

И Катенин, обняв его на радостях, окончательно переключился на тот особый жизненный строй, которого у него не могло быть ни в Москве, ни в Харькове. Ах, какая это была удивительная жизнь! Иногда ему казалось, что он снова молод. Он сладко спал на жесткой раскладной койке в закуте конторы, громко называемом «кабинет начальника». Он ел когда и как придется, забыв о всяких желудочных неприятностях, случавшихся дома. Если хотелось побеседовать с кем-нибудь без помех, уходили в рощу и садились на пеньки или на траву; в дождливую погоду укрывались в компрессорной, где было тихо и пусто, потому что компрессор еще не прибыл, и разговаривали под шум дождя за незастекленными окнами.

Жизнь была удивительно хороша потому, что здесь не было скептиков – ученых и неученых, здесь азартно работали и незатейливо отдыхали. Вечерами заливалась гармошка, в облаке степной пыли плясали землекопы. По субботам молодежь уходила «на Алексеевку» в клуб. В дни получек не обходилось без пьяных, возникали драки. Катенину приходилось укрощать буянов, но и это ему нравилось, потому что его появление действовало отрезвляюще, он ощущал свой авторитет и власть.

Впервые в жизни ощущал он и свою близость к рабочим людям. Запросто подсаживался к ним, беседуя о чем придется, иногда подпевал песне, иногда молчал, никому не мешая. Над ним сияло звездами огромное небо – такого огромного неба он никогда не видал, такое видишь только в море или в степи.

Смолоду не глядел он вот так в ночное небо, не подтягивал песне, не лежал на траве. Да и такой увлеченности трудом он тоже, кажется, никогда не знал…

– Вот здорово, что приехали! – повторил Федя. – У нас сегодня такая радость! Я сейчас позову чудесного парня – Ваню Сидорчука! Представьте, тот самый кавалерист, что начал всю историю с письмом кавполка! И вот – разыскал нас!

При слове «кавалерист» в воображении Катенина возникли брюки с лампасами и развевающаяся бурка – он видал конников только в кино. И не сразу понял, что это и есть кавалерист Сидорчук, когда от копра, шагая немного вразвалку, к ним подошел курносый, стриженный ежиком, широколицый паренек в голубой футболке с белой шнуровкой.

– Да я же шахтер с Кадиевки, – сказал Сидорчук, улыбаясь безбрежной улыбкой и по-украински мягко, с придыханием выговаривая «д» и «г». – Умирающая профессия – коногон! Отслужил срочную – и вот подался до вас. Большая охота поглядеть на эту самую подземную газификацию.

Затем он рассказал, сидя в дубовой роще напротив Катенина:

– До службы я больше гулять любил, а в армии читать приохотился. И так меня забрало – что, да как, да почему. И вот у Ленина наткнулся на ту статью. Название заинтересовало – «Одна из великих побед техники». Взялся читать – так то ж о нас, о шахтерах! Ребятам рассказал, многим понравилось, особенно кто с Донбассу. Ведь это подумать только – без подземных работ хотят уголек использовать! А тут политбеседа. Ребята шепчут – спроси. Я спросил. С того все и пошло… А когда письмо послали – кто о чем, а я все размышляю: неужто с нашего письма начнется такое великое дело? И почему о нем не слышно? Газеты начал читать все подряд – «За индустриализацию» и донецкие, все свободное время сижу в читальне, как больной, и роюсь в газетах.

– В газетах еще не было, – виновато сказал Катенин.

– Так ведь если судьба – найдешь! – воскликнул Сидорчук. – Демобилизовался, приехал домой – ну, конечно, гуляю. Завернул с хлопцами на вокзал до буфету. А там этакий длинноногий дядько шумит, ну, прямо мать в перемать: «Сегодня чтоб отгрузить, иначе голова с плеч!» И конечно, угощает того подрядчика или агента – не знаю. Я спрашиваю хлопцев – хто такий? «Да ну его, говорят, скаженный, мотается по Донбассу и хватает, что худо лежит, – для какой-то подземной газификации…» Догулял я недельку, раз уж начал – ну и подался до вас.

С подземной газификацией он был как бы накоротке, ему казалось естественным – раз дело великое, значит, должно быть сделано, а поскольку он сам демобилизовался – тут ему и быть, где ж еще!

Он уже успел осмотреть строительство и нашел себе работу по душе – прибился к проходчикам, хотя и сказал о методе проходки:

– Тю-ю! Кустари-одиночки. Девятнадцатый век!

Его уже все знали. Девушки-маляры скалили зубы и задевали его, когда он проходил мимо, а Ваня Сидорчук добродушно отмахивался:

– Но-но, знай малюй!

И улыбался Катенину – что делать, липнут ко мне девчата…

С того дня Катенин искал среди работающих вздернутый нос и голубую футболку Вани Сидорчука.

Через несколько дней приехал Алымов.

Вместе с Алымовым прибыл компрессор – Алымов перегрузил его на станции и сам примчался на подножке грузовика.

– Вырвал с бою! – рассказывал он Катенину, когда сели пить чай. – На железной дороге – саботажники, пустили малой скоростью. Я влез на тормозную площадку, на каждой станции – к начальнику, накричался – аж охрип! Зато компрессор тут.

Катенин глядел на него восхищенно и благодарно.

– Олесова будем снимать, – продолжал рассказывать Алымов, с блюдца жадно потягивая чай. – Не годится он – размазня! Говорил с Бурминым, убедил. Только Бурмин тяжеловат на подъем, недаром «мамонтом» зовут – пока раскачается!

Катенин нередко досадовал на Олесова – не конкретен, мягок, плохой организатор. Но, как все люди, видавшие на своем веку много начальников, он боялся перемен: недостатки Олесова известны, как воздействовать на него – изучено, а человек порядочный, доброжелательный. Поди знай, кого назначат на его место!

– Не прогадать бы.

– Прогадаем, если выжидать станем. Знаете, кто метит на это кресло? Стадник!

Катенин припомнил неудобные вопросы Стадника, его недоверие к методу взрывов. Но это были недостойные, мелкие соображения, и Катенин отогнал их. Стадник – энергичный работник, преданный идее подземной газификации. Как он говорил в тот вечер, на банкете: «Я хочу ее увидеть, понимаешь?..»

– Отпустят его из наркомата?

Алымов бешено сверкнул глазами.

– Отпустят – да только не туда! У него губа не дура! Кто он такой? Десятая спица в колеснице. А тут – сам себе начальник, слава, ордена! Я про него кое-что узнал. Приемный сын дьякона – вот он кто. Хоть и был у него батько бедняком и солдатом империалистической войны, а рос – у дьякона. На шахту пошел, когда дьякона прижали. В партию пробрался, а там и в руководящие кадры! Ну, ничего. Я уже меры принял.

Катенин побледнел. Ему стало страшно и стыдно.

– Что насупились? – усмехнулся Алымов и налил еще чаю себе и Катенину. – Не задуряйте свою голову. Это не ваша забота. Ваша забота – провести опыт и победить.

– Мне кажется, Стадник человек честный, – запинаясь, возразил Катенин. – Он, в общем-то, наш большой доброжелатель. Правда, кое-чего он не понимает… не принимает…

Алымов сжал вздрагивающую руку Катенина своими сильными, цепкими пальцами.

– Всеволод Сергеевич, ну что вы разволновались? Вы – талант, вы – технический ум, ваше дело – изобретать, а внешнюю политику оставьте мне. Такие люди, как вы, на все смотрят идеалистически, попросту говоря – наивно. А жизнь сложнее и грубее, мерзавцев побольше, чем идейных. Каждый рвет себе. Вы вот откровенничаете с профессорами – то не решено, это не получается. А вы знаете, что Граб уже внес в комиссию свое предложение – вариант вашего метода? Что Вадецкий вместе с Колокольниковым тишком разрабатывают свой проект и тянут Олесова в соавторы?

Катенин заволновался. И Граб, и Вадецкий – знающие, опытные люди, у них превосходные помощники, отлично оборудованные лаборатории, широкие возможности… Пока он тут кустарничает с несколькими молодыми инженерами, не имея ни лаборатории, ни свободных денег, пока он наивно доверяется экспертам-консультантам… они мотают на ус недостатки его проекта и полным ходом разрабатывают лучшие варианты?!

– А вы… Константин Павлович, вы видели их предложения?

Алымов встал и покровительственно потрепал Катенина по плечу.

– Доверьтесь мне, Всеволод Сергеевич. Я за вас – и не позволю ущемить ваши интересы. Ни Олесов, ни Стадник не смогут нам пакостить – это уж будьте уверены.

Он налил себе еще чаю и, стоя, жадно выпил. Глаза его лихорадочно сверкали из-под набрякших век.

Катенин сидел ссутулившись. Снаружи доносились оживленные голоса – монтажники с Федей Голь влюбленно ходили вокруг компрессора и обсуждали, как лучше организовать монтаж и наладку. Повизгивал пневматический молот – в шахте дошли до твердых пород и начали дробить их. Жужжал сварочный аппарат – сваривают швы на газоотводящей трубе. Девушка-маляр выкрикивала частушку:

 
Трехкопеечные парни
Завсегда ломаются!
 

Шла обычная трудовая, милая сердцу жизнь. Где-то там работает и Ваня Сидорчук, первым спросивший: «А что у нас делается по той статье Ленина?» – Ваня Сидорчук, для которого удача подземной газификации будет огромной, быть может, самой большой в его жизни радостью.

«А для меня? – спросил себя Катенин. – Для меня тоже! Ведь не для почестей, не для денег, не для личного благополучия я все затеял. Я не хочу „рвать себе“. Если Вадецкому или Грабу удастся найти какие-то лучшие решения, я охотно поделюсь с ними всем, что удача может принести. Поделюсь?.. А если они хотят не какой-то доли, а всего? Отстранить меня и добиться самим? „Вам это не нужно? Врете, нужно“. Я верил Олесову, а он связывается с Вадецким против меня? Я поверил Стаднику, а он ловко саботирует?.. Да может ли это быть?!

Рядом стоит и жадно пьет четвертую чашку чая мой главный помощник и руководитель – Алымов. Действительно ли он знает о людях что-то такое, чего не вижу я? Что-то более низменное и глубинное, руководящее их поступками?.. А я – интеллигент-идеалист?.. „Ты старомоден, папунька, этакий наивный чеховский интеллигент…“»

– Ну что, никак не переварите новости? – грубовато-ласково спросил Алымов и закурил. Курил он так же, как пил чай, – жадно.

– Неприятно все это.

А надо ли все это «переваривать»? Зачем вникать во всякую ерунду – кто приемный отец Стадника, и с кем якшается Олесов, и кого там нужно снимать, и кто хочет что-то «рвать себе»?! Алымов говорит – я за вас, доверьтесь мне. Ну и пусть он делает все, что нужно. А я буду работать. Работать! И не буду путаться в побочные дела. Видимо, жизнь действительно сложней и грубей. Это понимает даже моя дочь. Каждый тянет в свою сторону. Добивается своего. А чего добивается Алымов? Он поверил в меня? Добивается моего успеха? Ну и хорошо!

– Константин Павлович, вы сказали – довериться вам. Вот я и хочу… Хочу думать только об опытной станции, готовить проведение опыта, решать технические вопросы…

– И правильно! – поддержал Алымов. – Валяйте жмите!

Чтобы переменить разговор, Катенин рассказал о Ване Сидорчуке. Может ли быть, что Алымов не почувствует того же, что почувствовал и Федя Голь, и сам Катенин?

Алымов почувствовал. Опять засверкали его маленькие глазки под тяжелыми веками.

– Замечательно! Сейчас же позову его!

– В конце концов, это – главное! – с надеждой сказал Катенин. – Есть же и такие – чистые, убежденные люди?..

– Ну конечно! – Алымов наклонился и прикурил от докуренной папиросы новую. – Конечно, милый вы мои интеллигент! Есть народ – чудесный, самоотверженный. А накипь – накипь мы сметем.

Он походил по тесной комнатке – длинная фигура смешно моталась взад и вперед. Похоже было, что энергия распирает его и не находит выхода.

– Вот что мы сделаем! – воскликнул он, останавливаясь напротив Катенина. – Пора выводить наше дело к народу! Я вызову сюда корреспондента газеты, мы ему тут все расскажем и покажем, сведем с этим вашим Сидорчуком… Знаете, какой это материал для газетчика?!

Катенин соглашался. Алымов опытен и деловит – мне и в голову не пришло так использовать появление Сидорчука. И вообще без Алымова я не сумел бы двинуть дело. Как быстро он получил участок, развернул стройку! И вот сегодня – компрессор…