Текст книги "Иначе жить не стоит"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Будь у Катерины другая мать, можно бы у нее выспросить: но с Марьей Федотовной и раньше дружбы не было, и сейчас не получилось. Обеим было неловко – не сватьи и не чужие, не поймешь кто. Обе заранее ревновали друг к дружке будущего внука и по-разному относились к предстоящему событию – Марья Федотовна причитала над горькой судьбой дочери, а Кузьминишне сквозь горе мерещилась радость.
Сердясь и посмеиваясь, Кузьминишна говорила мужу, что Марья Федотовна – золотая душа, но, прости господи, настоящая индюшка: недаром у нее дети с пеленок такие нравные.
– Так они не в мать, а в батьку, – отвечал Кузьма Иванович. – А Кирька Светов был богохульник и сорвиголова.
– Оно и лучше, с ним хоть весело было!
– Уж ты скажешь…
Про себя Кузьма Иванович думал, что с такой женой, как у Кирьки Светова, не мудрено было загулять на стороне. Как никогда, ценил он теперь свою Ксюшу. Не согнулась. Живет. Вперед смотрит.
Не умел и не любил Кузьма Иванович жить кое-как, день за днем, без жизненного плана. Был у него план в шахте, был и дома. По домашнему плану получалось, что, пока Люба не доучилась, полсотни в месяц высылать нужно. По этому же плану главная забота теперь – поднять Кузьку, а уж внучонку обеспечить все решительно, не хуже, а лучше, чем сделал бы Вова. Хлопот и расходов не оберешься, а работник в семье – один. Как же не возмущаться, что здоровущий – в плечах косая сажень! – Никита сидит в светелке, как барышня, и боится ручки запачкать углем! Как объяснить комсомольцам, приехавшим бог весть откуда поднимать угледобычу, что с них он требует, а сынку родному попустительствует?
Гроза надвигалась постепенно, а разразилась в субботний вечер, после бани, в самую благодушную минуту.
Началось с того, что прибежала Катерина, да не одна, с тремя студентами.
В институте заварилась каша. Палька прислал письмо, чтоб продлили командировку и выслали денег, потом второе письмо, что помрет с голоду, но дела не бросит. У Сонина туго с ассигнованиями, но он склонялся помочь, зато Китаев начал «копать» и даже запретил оставшимся членам группы продолжать опыты. Степа Сверчков с товарищами – двумя Ленями – пошел к Алферову. Алферов уклонился от каких бы то ни было решений, но сказал, что Светов – анархист, у него будут партийные неприятности. Степа расшумелся, вышел скандал. Студенты не знали, кто послал запрос в Москву, но сегодня пришла ответная телеграмма за подписью главинжа Колокольникова, что Светов остался в Москве самовольно, поскольку в штате Углегаза не состоит.
– Я только что была в парткоме, – сказала Катерина. – Алферов заявил, что поставлен вопрос об отчислении Пальки из аспирантуры за нарушение трудовой дисциплины. Мы пришли посоветоваться, Кузьма Иванович. Что делать?
– Это все Китаев, – с ненавистью сказал Ленечка Длинный. – Шипит, что ему не нужен фиктивный аспирант.
– Опыты мы продолжаем по вечерам, – добавил Лепя Коротких, – и будем продолжать!
– Сейчас главное – чтоб Светова не закопали, – сказал Степа Сверчков. – Может, в инстанциях повыше поскандалить?
Никита явно расстроился, а Кузьма Иванович остался спокойным. Отчисление – глупость, зря горячку порют. Приедет Павел – уладит. Сам не выпутается – на то есть горком партии. Где это видано, чтоб за доброе дело преследовали?
– Да, но телеграмма Колокольникова… – пробормотал Леня Гармаш.
Видно было, что Длинного Ленечку телеграмма не только расстроила, но и порядком напугала.
– А у тебя кишка тонка! – неодобрительно заметил Кузьма Иванович. – В жизни, парень, и не то случается, люди есть всякие, вот и пишут. А правда свое возьмет. Так что опыты продолжайте. Утрясется.
Так рассудил Кузьма Иванович. Но, когда молодежь ушла, насупился и резко сказал Никите:
– Так вот, сын. У них – дело долгое. И нечего чужими делами лень прикрывать. В понедельник придешь в шахту, оформишься.
Никита насупился так же, как отец. Некоторое время они нацеливались лбами друг на друга, вот-вот сцепятся. Кузьминишна заторопилась с ужином, но Кузьма Иванович понял ее уловку.
– Погоди, мать. Пускай сначала ответит.
Никита еще ниже пригнул голову, так что чуб совсем прикрыл глаза, и упрямо сказал, что в шахту не пойдет. Не мог он объяснить отцу, что Павел посулил ему и Лельке не только работу, но и жилье при будущей станции; что после сообщения о принятии проекта Никита на радостях написал Лельке, чтобы готовилась к переезду, а теперь обмирал от страха, что все сорвется… Но разве такое расскажешь отцу! А Кузьма Иванович решил, что сын брезгует шахтерским трудом, и жестоко оскорбился. Слово за слово – раскричались оба. Как бы ни грешил Никита, он всегда боялся отца, а тут в запале накричал дерзостей да еще заявил, что, если отцу куска хлеба жалко, он поступит в грузчики на товарную, там и заработок больше.
– Во-во! – закричал Кузьма Иванович. – С Мотькой в компанию! Соскучился!
Мотька был дружок Никиты, гуляка и пьяница, – отовсюду выгнанный, он пристроился в артель грузчиков.
– Иваныч! – с мольбой прошептала Кузьминишна. – Может, правда, еще немного подождать…
– Улестил мать? – заорал Кузьма Иванович на сына, чтоб не кричать на жену. – Расплакался? Второй месяц жду – довольно! Для иждивенца великоват, имя мое позорить не дам!
В самый разгар спора, когда раздражение дошло до крайнего накала, на пороге появилась девчонка с телеграммой.
Кузьминишна приняла свернутый листок дрожащими руками – телеграммы казались ей вестниками беды. Разорвав наклейку, она долго не могла понять, что там отстукано на узких бумажных ленточках.
– Едет кто-то… Не разберу…
Кузьма Иванович взял телеграмму, прищурился и подальше отвел руку, чтоб прочитать мелкий текст, – и вдруг, фыркнув, кинул телеграмму Никите.
– На, встречай невесту! И то сказать, почему не жениться? Человек самостоятельный, самая пора семью заводить!
Еще только рассветало. Дымная мгла клубилась над рельсами, блестящими после дождя. Платформа была пуста. Шум поезда возник издалека и приближался медленно, как бы нехотя. Никита без всякой радости вглядывался в далекие огни, пробивающие мглу. Он так и не решил за ночь, куда вести Лельку, знал только, что домой – нельзя.
Его обдало бодрящим жаром паровоза. Окна вагонов мелькали одно за другим – сонные окна, ни одного лица за тусклыми стеклами. Скрежетнули тормоза, поезд остановился – и прямо перед собою, будто она знала, где именно он будет ждать ее, Никита увидел Лельку на нижней ступеньке вагона – зардевшееся лицо под развевающимися на ветру волосами. Радость ударила в сердце, как в бубен, и сердце отозвалось торжественным полным звуком.
Он принял ее в протянутые руки, прижал к себе и почувствовал порыв ее тела, свежесть обветренных щек, нежное тепло ее губ. Растрепанная, с пятнышками паровозной копоти на лице – какой она оказалась близкой, чудесной! И безрассудство неожиданного приезда было такое ее, Лелькино, безрассудство…
Взять бы ее за руку, повести домой, пока ни одно сомнение не замутило ее торжественного счастья, показать ее, вот такую, неприбранную, дорожную, отцу и матери, сказать бы с гордостью – вот она, жена моя, что хотите делайте, не расстанусь! А Никита стоял, прижимая ее к себе, целуя щекочущие ресничками веки и похолоделые виски, и не знал, на что решиться.
Поезд ушел, и перед ними раскрылась широта подъездных путей, а возле платформы, совсем близко, – чумазый смазчик, глядевший изумленно и весело.
– Здравствуйте! – сказала ему Лелька и засмеялась так блаженно, что смазчик тоже засмеялся и покачал головой.
Они вошли в вокзал и, не сговариваясь, сели на глянцевитую скамью.
– Подождем немного, – сказала Лелька. – Подождем.
Она не спала ночь, она предчувствовала все, что ее может ждать, и не хотела думать ни о чем, и устала именно от напряженности всех чувств.
Наискосок от них заспанная буфетчица расставляла на прилавке тарелки с винегретами и колбасами.
– А я голодная, – сказала Лелька.
Уже за столиком, когда буфетчица подала им винегрет, бутерброды и чай, Никита сообразил, что денег у него не хватит: отец совсем не давал ему денег. Чувство унижения согнуло его веселую голову. А Лелька с аппетитом ела, поблескивая крепкими зубами; он увидел милую щербинку между передними зубами и улыбку, которая продолжала гулять по ее лицу, даже когда она ела, когда она отхлебывала чай, прижав пальцем ложечку.
– Жених-то беден, – сказал Никита. – Не того жениха выбрала.
– Зато я полный расчет получила, я богатая, – отмахнулась Лелька.
Еще не поздно было, расплатившись с помощью Лельки, повести ее к себе домой – такую, как есть, растрепанную, в пятнышках копоти. Убежденность счастья так победно озаряла ее курносое загорелое лицо.
Но Лелька уже заметила растерянность своего суженого. Ее глаза расширились и потемнели.
– Так куда ж ты меня девать собираешься, жених?
Никита молчал, свесив голову.
– Звал, звал, а сунуть и некуда? – с недобрым смехом спросила Лелька, но тотчас шутливо дернула его за чуб и с торжеством достала из кармана клочок бумаги. – Вот, Анна Федоровна адресок дала, там и примут и устроят.
– Я думал, поедем к нам, – неуверенно сказал Никита.
– К ва-ам? – протянула Лелька. – А ну давай выкладывай, что там у вас.
В эту минуту она еще верила, что преодолеет все.
– Да знаешь, как старики рассуждают.
– Где мне знать? Я все с молодыми!
Она поддразнивала, стараясь расшевелить его и чувствуя, что от унылого выражения его лица по капелькам утекает ее счастливое настроение.
– Что ж, пойдем по адресочку. Проводить-то не боишься?
– Глупости говоришь! – огрызнулся Никита.
Он пережил острое унижение, когда Лелька расплачивалась за обоих. И еще раз, когда она оставила его на улице и вошла «по адресочку» одна, заносчиво вскинув голову, а он топтался на улице, как чужой.
Лелька скоро выбежала, поманила Никиту в сени, обняла и поцеловала. В полумраке сеней ее глаза победно сверкали.
– Я сейчас в баньку пойду да в магазины сбегаю, куплю кое-чего, а ты заходи за мной в двенадцать. И пойдем. Все хорошо будет, Никитка, не трусь!
Он ушел приободренный. Он не видел, как меркли ее глаза, провожая его.
– Что ж девицу свою не привел? – спросил отец за завтраком. – Я и побрился для такого случая, и галстук повязал.
Да, он был побрит и в галстуке, но смотрел недобро, с ехидством.
– Я ее пригласил к нам сегодня днем, – независимо сказал Никита.
– Пригласил? Ну-ну.
И отец уткнулся в газету.
В двенадцать часов Никита зашел за Лелькой – и не узнал ее. Растревоженная несбывшимися мечтами и нарастающим страхом, Лелька употребила часы ожидания на то, чтобы походить на настоящую невесту. Она купила в универмаге зеленую фетровую шляпку – первую в своей жизни. Шляпка закрывала ее чистый лоб и стискивала ее вольно разлетавшиеся волосы. В парикмахерской ей подбрили и подкрасили выгоревшие бровки. Она купила себе узкую короткую юбку на пуговицах и дамскую сумочку с блестящим затвором… Такой она и вышла – сама не своя, заносчивая и несчастная.
– Ну как они? – спросила она в трамвае.
Подбодрить бы ее Никите, сказать бы, что все обойдется. Но он не сумел. С игривой, искусственной развязностью ввел ее в родной дом и познакомил с родителями. Отец держался угрюмо, мать суетилась и ничем не помогла ни сыну, ни Лельке, по потихоньку разглядывала гостью, и этот взгляд исподтишка оскорблял Лельку. Она скинула пальто, но осталась в шляпке и тискала на коленях сумочку.
– Я ведь ненадолго, – сказала она, сложив губы бантиком.
– Вот как, – сказал Кузьма Иванович. – Слышал я, вы в экспедиции работали. Так вы теперь в отпуске или расчет взяли? И как жить думаете – у нас в городе или в другую экспедицию устраиваться?
Лельке хотелось крикнуть, что устраиваться ей не нужно, так как она приехала к мужу, а в любую экспедицию ее возьмут охотно, только скажи, она нигде не пропадет. Так было бы лучше всего, из-под нелепой шляпки проглянула бы настоящая Лелька. Но Лелька смирила гордыню. Скромно, губы бантиком, ответила, что хочет пожить в городе, «в культурном центре», потому что в палатках да в переездах девушке трудно. При этом она с ненавистью взглянула на притихшего Никиту.
Отец пошевелил бровями и спросил, как здоровье Матвея Денисовича и Анны Федоровны. Лелька церемонно ответила – ничего, здоровы и кланяются. Наступило молчание.
– Сняли бы шляпу, что сидеть, как в гостях, – страдая за сына, сказала Кузьминишна. – Пообедаете с нами.
Лелька вся потянулась к ней, в лице промелькнула настоящая, отзывчивая на добро Лелька, – но тут сердито кашлянул Кузьма Иванович, и настоящая Лелька исчезла под шляпкой.
– Благодарю вас, зачем же мне вас затруднять, – сказали губы бантиком.
– У вас тут, наверно, знакомые или родственники? – спросил Кузьма Иванович, тем самым зачеркивая приглашение к обеду.
Лелька вспыхнула. Значит, Никита и не заикнулся, что к нему она приехала? Шляпка давила ей голову, как жаркий обруч. Край шляпки нелепо налезал на глаза. Она судорожно вздохнула и увидела, что ее парадная юбчонка задралась и приоткрыла коленки, и Кузьма Иванович неодобрительно поглядывает на эти коленки. Юбка была узкая, нужно было приподняться, чтобы натянуть ее пониже, но Лелька не могла приподняться, сидела как скованная.
– Есть одни знакомые, – с трудом выговорила она. – Хорошие люди. Хозяйка берется кормить меня. А работу по специальности я найду.
Бросаясь на выручку, Кузьминишна спросила о специальности коллектора – хороша ли она.
– Дело нехитрое, – заметил Кузьма Иванович. – Наверно, в один месяц обучиться можно?
Он опять принизил ее – только успела Лелька приободриться, рассказывая о своей работе.
Никиту наконец-то прорвало.
– Леля была лучшим коллектором экспедиции, – резко сказал он. – Ее в каждый отряд звали, спорили из-за нее.
Кузьма Иванович словно припечатал его насмешливым взглядом – и Никита опять надолго замолчал.
– Тогда зря ушли, – сказал Кузьма Иванович. – Но должен отрываться человек от своей профессии. А культурные центры… что ж, у нас много молодежи и в культурном центре живет, а кроме хи-хи да ха-ха, гулянок да выпивок, ничего не знают.
– Учиться хочется, – пролепетала Лелька.
– Это правильно, – сухо одобрил Кузьма Иванович. – Конечно, раньше не приходилось рабочему учиться, а сейчас только шалопуты неучами остаются. Хорошее дело задумали.
Как будто ничего худого не сказал, одобрил даже, а за его словами проступал другой смысл, и Лелька поняла – не люди они еще, рано им свою жизнь решать, пусть поучатся – шалопуты.
– Ну простите, что побеспокоила, – произнесла Лелька и поднялась. – Мне пора домой.
Кузьма Иванович тоже поднялся и, не задерживая ее, протянул руку. Никита побагровел. Кузьминишна растерянно бормотала, стоя между мужем и девушкой;
– Что же вы так скоро? И не познакомились толком…
Даже сквозь загар видно было, как побледнела Лелька. В неистовом порыве сорвала с головы давящий обруч шляпки, ринулась в прихожую, накинула на плечи пальто, не желая тратить время на то, чтобы всунуть руки в рукава.
– Да что же вы?.. Куда вы?.. – бормотала Кузьминишна.
– На улице росла, на базарах песенки пела, а милости и тогда не просила, и теперь не прошу.
Так сказала Лелька – отчетливо, с открытой ненавистью.
Прежде чем старики успели опомниться, она выскочила из дому и побежала к калитке. Никита бросился за нею.
Застыв в дверях, старики видели, как Никита догнал ее у калитки и пытался удержать, а Лелька размахнулась и зажатой в руке шляпкой – раз! два! три! четыре! – отхлестала его по щекам. И ушла.
Никита постоял-постоял – и поплелся за нею, как был, без пальто, без кепки.
Поздно ночью Кузьминишна услыхала в саду возню и пьяные голоса. Накинув халат, выскочила на крыльцо.
– Никитка, ты?
– Принимайте своего Никитку! – крикнул из темноты хмельной девичий голос. – Бережете для себя, так вот он, тут, в лужу свалился. Берите!
Затем тот же голос с тоской попросил:
– Пошли, Мотька, пошли, ребята, ну его!..
А немного спустя, когда Кузьминишна пыталась поднять бессмысленно мычащего сына, где-то уже поодаль от дома звонкий отчаянный голос что есть силы запел частушку, подхваченную мужскими заплетающимися голосами:
Мне жених по форме нужен,
Зря меня не обнимай!
Нынче девушка без мужа
Что без номера трамвай!
10
Игорь отправил в Углич путаную, призывающую телеграмму – и только тогда сообразил, что не стоило добавлять матери волнений, и без того ей тяжко – тетя Надя при смерти. Однако что же делать, когда сам Игорь бессилен повлиять на отца! Вот уже неделю отец в Москве, в Управлении у него неприятности, а он уткнулся в карты и справочники, созванивается с какими-то географами, разыскивает геологов и водников, работавших в Сибири и Средней Азии, и сидит с ними допоздна. Подходя к двери кабинета, Игорь слышит возбужденный голос отца:
– …Можно предвидеть, что в двухтысячном году у нас будет не меньше четырехсот пятидесяти – пятисот миллионов населения! И всех надо накормить, одеть, обуть. Значит, проблема освоения пустынь неизбежно встанет в ближайшие десятилетия!..
– …А вы знаете, что Петр Первый посылал офицера изучить, нельзя ли повернуть Амударью в Каспий по ее древнему руслу – Узбою? Он искал торговых путей, но весьма знаменательно, что уже тогда…
– …Арало-Каспийская низменность должна быть преобразована в корне!.. В корне!..
Игорю хотелось распахнуть дверь и закричать: фантазер! Опомнись! Тебя же вот-вот с работы выгонят!
Похоже, на коллегии отцу устроили «раздрай». Он как-то ребячливо обижался на всех, кто его критиковал, и все свои беды валил на топографа Сорокина – того самого, что делал фальшивые записи в журнале работ; отец тогда правильно выгнал его из экспедиции, но ведь нужно было составить акт и послать в отдел кадров неопровержимые документы! Приехав в Москву, Сорокин быстро учуял, что это не сделано, и начал «капать». Да, наговоры Сорокина усложнили положение отца, но будь у него все в порядке – отбился бы! А в день доклада выяснилось, что он опоздал подать заявку на горючее.
Создана комиссия для разбора предъявленных отцу обвинений. Казалось бы, дерись, доказывай! А отец по-прежнему блажит со своими реками и еще, в довершение всего, тратит время на Галинку Русаковскую, которая повадилась в дом. С этой скуластой дурехой отец тоже говорит о повороте рек. Сидят, рассуждают, рисуют карты… Что он, в детство впадает?!
Игорь пробовал закрыть глаза и уши, уйти в работу над дипломом, но сосредоточиться не удавалось: он злился на отца и волновался за него.
– Папа, что же будет с заявкой?
– Подумаешь, проблема! Протолкну, без горючего не оставят.
– Почему же ты не идешь проталкивать? Знаешь, папа, ты пассивен там, где нужна энергия, и слишком активен в том, что никакого отношения к делу не имеет.
Резкостью Игорь хотел вернуть отца «на землю». Но Матвей Денисович добродушно потрепал его по плечу:
– А ты уже все превзошел и без ошибки понимаешь, где – дело, а где – не дело?
Через полчаса, дозвонившись до кого-то, он заглянул к Игорю и весело спросил, есть ли в доме какой-нибудь харч и выпивка, так как придут два географа, один из них – замечательный умница и большой выпивоха.
– По-моему, все съели и выпили вчерашние водники.
– Может, сбегаешь купить?
– Сбегаю, если ты с утра пойдешь по поводу заявки.
Отец поднял руку и со смехом сказал: клянусь! Можно было подумать, что это не у него неприятности.
Утром, когда отец отправился-таки проталкивать заявку, пришла телеграмма из Углича: «Среду похороны вечером выеду».
Игорь испытал минутный ужас – тетя Надя умерла. Перед глазами возникла оживленная, деятельная тетя Надя, какою она была в свой последний приезд, – педантично аккуратная высокая женщина в очках, отнюдь не старая, хотя ей перевалило за пятьдесят. Бегала, как девчонка, по Москве и проявляла юношеский интерес ко всему решительно – к художественным выставкам, к освоению Арктики, к стахановским методам каменщиков, к новым спектаклям, к парашютизму… Тети Нади больше нет?! Жила себе, лечила других, ничем как будто не болела, и вдруг…
Затем он подумал об отце – как сказать ему? Игорь смутно догадывался, что у отца к тете Наде какое-то особое отношение, что-то у них в молодости произошло и что-то между сестрами осталось, у мамы всегда делалось виноватое лицо, когда заходила речь о Наде. Отец расстроится. А может, хоть это вернет его «на землю»?..
Игорь положил телеграмму на отцовский стол и начал генеральную уборку квартиры, опасаясь материнского нагоняя и радуясь, что послезавтра мама будет дома.
А отца все нет…
Уже кончились часы занятий, а отец как в воду канул.
В восьмом часу он наконец появился. Игорь слышал, как он напевал, снимая пальто. Игорь нарочно не вышел, но отец сам заглянул к нему – то ли выпивший, то ли необыкновенно довольный.
– Ну что, папа, протолкнул?
Отец как будто не сразу понял, о чем спрашивает Игорь. Потом беспечно ответил:
– Разумеется!
И обнял сына за плечи.
– Как диплом, Игорек? Кончаешь?
Нужно было сказать о смерти тети Нади, но Игорь медлил огорчать отца в этом непонятно счастливом состоянии.
– Ты что так поздно, папа?
– Я обедал с Юрасовым.
– С Юрасовым?
Один из столпов гидротехники, Юрасов казался Игорю почти легендарной личностью. Еще бы! Строил Волховстрой и Днепрострой, так или иначе участвовал во всех крупнейших начинаниях в области электрификации страны. К тому же – руководитель проекта новой гидростанции на реке Светлой, куда Игорь мечтал попасть после защиты диплома. Если бы отец замолвил словечко…
Игорь еще не решился заговорить об этом, когда отец улыбнулся своим счастливым мыслям и ласково сказал:
– Кончай скорей, Игорек! Я попрошу, чтобы тебя направили в нашу экспедицию, тебе там все знакомо, а мне будет легче…
И тогда Игорь со злобой выкрикнул:
– Нет уж, спасибо! Ты будешь заниматься прожектами, а я – работай?!
Только на миг появилось в лице Матвея Денисовича растерянное, недоуменное выражение, затем он весь подобрался, с горечью сказал:
– Впрочем, зачем ты мне такой… щенок!
И вышел, особенно грузно ступая.
Игорь слышал, как отец захлопнул свою дверь и повернул ключ в замке. Тихо стало в квартире.
Матвей Денисович с утра нахлебался горечи, проталкивая опоздавшую заявку. Никто ему не отказывал – план буровых работ без горючего не выполнишь! – но каждый считал своим долгом попрекнуть рассеянного начальника экспедиции, а руководитель отдела изысканий ядовито спросил, о чем он вообще думает. Матвей Денисович не удержался, попробовал рассказать – о чем, но тот пренебрежительно оборвал:
– Лучше занимайтесь тем, что вам поручено!
В другое время Матвей Денисович заспорил бы, но сейчас чувствовал свою вину и, удрученный, побрел по длинному учрежденческому коридору, медля идти в следующую инстанцию, где его ждали новые попреки.
Навстречу шел Юрасов, как всегда раздражающе изящный и моложавый – никто не дал бы ему пятидесяти лет, если б его юбилей не отмечался недавно во всех газетах. Новенький орден Ленина мерцал на его синем с искрой пиджаке.
– Рад видеть вас, Матвей Денисович! – останавливаясь, сказал Юрасов. – Я думал, вы где-нибудь в Каракумах.
Вряд ли он вообще думал об этом, просто хорошо воспитан и не забыл их общую студенческую юность.
– Как здоровье супруги? – продолжал осведомляться Юрасов. – Имеете ли известия от Надежды Григорьевны?
Сквозь вежливое безразличие впервые проступила заинтересованность – Надя, видимо, навсегда осталась для него Надей; «белокрылая птица с лицом подвижницы» – так он когда-то назвал ее, прикрывая восхищение скептической усмешкой.
– Умирает Надя, – опустив голову, сказал Матвей Денисович.
Юрасов мучительно сморщился и несколько минут молчал.
– Надя – Надежда, – пробормотал он. – Надя – и смерть… невероятно! – Он покрутил шеей, будто накрахмаленный воротничок стал тесен. – Пойдем куда-нибудь, Матвей, посидим, поговорим…
Узнав, что Матвею Денисовичу нужно сперва протолкнуть заявку, Юрасов без доклада вошел в кабинет самого ответственного лица и в одну минуту, пошучивая, получил заветную подпись, затем усадил Матвея Денисовича в машину и привез в ресторан.
Не успели они войти в зал, как почтенный метрдотель с уложенными на щеках фигурными усами подбежал к столику у края фонтана, отодвинул для Юрасова стул и почтительно-дружелюбно спросил:
– Чем вас накормить сегодня, Аркадий Георгиевич? Есть недурная форель.
Предоставив Юрасову заказывать, Матвей Денисович поглядывал на него с двойственным чувством уважения и отчужденности.
В юности он тянулся к этому человеку – и не любил его. Сын крупного путейца, Аркадий Юрасов занимал в роскошной квартире отца три комнаты, в одной из которых Надя прятала нелегальную литературу, а некоторое время и гектограф. Аркадий ни во что не верил и, просматривая листовки, холодно отмечал недостатки стиля, но потом помогал Наде развозить их – мчась на лихаче, они разыгрывали веселящуюся парочку. Однажды Матвей Денисович с раздражением спросил, ради чего он рискует собой; Юрасов ответил: «По математическому и психологическому расчету, охранка доберется сюда не скоро, а кроме того, рисковать интересно».
Они были разными во всем и постоянно спорили, но возражения и насмешки Аркадия помогали Матвею утвердиться в своих взглядах. С малых лет работая и своим горбом пробиваясь к образованию, Матвей Митрофанов бессистемно хватал знания, на ходу восполняя зияющие пробелы; жадно читал он философов и экономистов, романистов и историков, ученых и публицистов, стараясь понять, почему так плохо устроен мир, и найти ответ – как жить. Тысячи умов – каждый по-своему – пытались понять и объяснить мир. Матвей увлекался то одной теорией, то другой, пока не прикоснулся к научному материализму. Философы лишь объяснялимир, дело заключается в том, чтобы изменитьего, – эти слова Маркса были для него откровением, и он ринулся в борьбу, чтобы изменить и преобразовать мир.
Юрасов скептически усмехался: «Изменить мир? Глупости! Вас сгноят на каторге, а что будет после, вы все равно не увидите». Он признавал только постепенные изменения в результате прогресса науки и техники. Он был широко образован, а если чего и не знал, то потому, что данная проблема его не занимала; но общее представление у него было обо всем – культура, воспринимаемая с детства и без особых усилий. Будь Юрасов обычным барчуком-белоподкладочником, было бы приятно презирать его. Но Юрасов был умен и талантлив, это приходилось признать. На старшем курсе он из любопытства разработал проект – целую систему каналов, соединяющую Белое море с Балтийским, Каспийским и Азовским. Студенты были в восторге, а Юрасов небрежно закинул проект на шкаф и усмехнулся: «В нищей стране с лучинами и деревянной сохой?!» Получив диплом, он уехал за границу совершенствоваться, а потом читал в институте курс гидротехники.
Революция надолго оторвала Матвея Денисовича от его профессии. Подполье, красногвардейский отряд, комбеды, фронты… С Юрасовым он столкнулся в Петрограде уже в двадцатом году – похудевший, в потертом пальто, тот насмешливо отрекомендовался:
– Безработный инженер. Впрочем, разыскал в Публичной библиотеке старинные рецепты и делаю свечи для товарообмена, так что по-вашему – кустарь-одиночка, мелкая буржуазия.
Года два спустя, приехав в командировку на Волховстрой, Матвей Денисович встретил там Юрасова – уже в роли одного из руководящих инженеров. Юрасов, кажется, не очень верил в реальность ленинского плана ГОЭЛРО, хотя, как выяснилось, работал в одной из комиссий по разработке этого плана.
– Полюбуйтесь, преобразователь мира! – сказал он тогда. – Проектирую кабель-кран… в дереве! Металла нет, действуем топором и лопатой! Но вы бы видели, какие тут есть умельцы-плотники!
Постепенно Юрасов стал одним из виднейших гидротехников страны. Матвей Денисович не раз производил изыскания для проектов Юрасова, они встречались на обсуждениях, иногда спорили, иногда соглашались друг с другом. Но всегда в глубине души оставалось у Матвея Денисовича сомнение: что он такое, этот знаменитый теперь Юрасов? Талантливый деляга? Умный, холодный специалист, признающий только блеск дерзкого технического решения?..
И вот он сидит напротив Матвея Денисовича за ресторанным столиком и, забыв о собеседнике, смотрит на сверкание несильных струй фонтана. Молчит и покусывает нижнюю губу.
– Я дважды делал предложение Надежде Григорьевне, – вдруг сказал он и посмотрел на Матвея Денисовича – знает ли он об этом.
Матвей Денисович удивленно приподнял брови.
– Самой поразительной ее особенностью было полное соответствие всех ее поступков – идеалам, – тихо сказал Юрасов. – Редкая цельность натуры. Но беречь себя она не умела. Вот и теперь, наверно, не сумела. Есть около нее близкие люди?
Должно быть, он хотел узнать, есть ли у нее муж. Матвею Денисовичу было трудно говорить об этом, он односложно ответил, что возле нее – сестра.
Юрасов снова покрутил шеей, как бы высвобождая ее из воротничка, и круто переменил разговор. Принесли рыбу и вино. Юрасов оживился, он с интересом слушал Матвея Денисовича, возбужденно и сердито излагавшего свои замыслы. Матвей Денисович сам не заметил, как заговорил о них. Чего ради? По давней привычке в споре с Юрасовым укрепляться на своем? Из желания убедиться, что этот человек и теперь неспособен загореться мечтой?
– Эко вы замахнулись, – сказал Юрасов, – и не забыли юношеских мечтаний. Помните… Чернышевского?
Это было на первом курсе, вскоре после того, как в их жизни появилась медичка Надя. «Что делать?» было ее Евангелием, Вера Павловна – идеалом. Она мечтала о служении народу, о врачебном подвижничестве где-нибудь в глуши, об идеальной любви гармонических людей. Матвея Митрофанова пленило у Чернышевского другое – в страшных потемках тогдашней России этот великий бунтарь верил, что труд станет потребностью души, что освобожденные люди превратят бесплодные пустыни в цветущие сады, по-своему направят течение рек, научатся изменять климат. Увлеченный, Матвей выдвигал гигантские проекты преобразований, дойдя до озеленения Сахары. Юрасов слушал, слушал и сказал: «Терпеть не могу беспочвенной болтовни!»
Матвей Денисович и теперь на миг запнулся, будто снова услышал этот леденящий упрек. Но нет! Мечта не была беспочвенной. Ее подготовила вся его жизнь – и те подпольные листовки, и бешеная борьба с контрреволюцией, и скитания по песчаным барханам Средней Азии, где он занимался проблемами орошения. Он видел, как поднимались к новой жизни нищие кочевники, и хотел дать им воду, изобилие, грамоту, возможность настоящего развития… Позднее, скитаясь по стране с изыскательскими партиями, он прикоснулся к другим проблемам пустынь. Огромные сокровища лежали нетронутыми в недрах неосвоенной земли. Уголь, нефть, железная руда, редкие металлы, сера, медь, цинк… почти всю таблицу Менделеева можно там найти, и каждый элемент – в запасах промышленного значения. Но как подобраться к ним в этом безводном краю? Нет, решение должно быть кардинальным – надо менять климат, географию, экономику, быт… Комплекс проблем и комплекс крупнейших работ!
