Текст книги "Иначе жить не стоит"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
– А вот и мы! – от двери крикнул Липатов.
Мы – это был он сам и спирт, похищенный в лаборатории из тайников Федосеича.
– Не нашел? – вскользь поинтересовался Липатов и начал рыться в холостяцком хозяйстве Саши.
– В тумбочке есть мензурки, – через плечо бросил Саша и вдруг взволнованно выдернул карточку. – Вот она! Целых две выписки!
Замер с мензурками в руках Липатов, замер, открыв рот, Палька.
Саша прочитал торжественным голосом:
– «Много слышал я про пожары каменных углей. Один случился в самом Кизеле, но успели затушить, просто преградивши доступ воздуха из всех отверстий. Другие же пожары не могут потушить годами. По поводу этих пожаров каменноугольных пластов мне кажется, что ими можно пользоваться, управляя ими и направляя дело так, чтобы горение происходило как в генераторе, то есть при малом доступе воздуха. Тогда должна происходить окись углерода, и в пласте должен получаться „воздушный“, или „генераторный“ газ».
Липатов шумно восторгался, а Палька совсем притих, только спросил пересохшими губами:
– А вторая?
– «Настанет… такая эпоха, что угля из земли вынимать не будут, а там, в земле, его сумеют превращать в горючие газы, и их по трубам будут распределять на далекие расстояния».
– Это же то самое! – закричал Липатов. – То самое!
– Первое написано в восемьсот восемьдесят девятом году, в связи с Уралом, – уточнил Саша. – А второе еще раньше, в восемьсот восемьдесят восьмом году, в статье «Будущая сила, покоящаяся на берегах Донца».
– Мы ж ее читали студентами, – пробормотал Липатов, – и вот поди ж ты – не углядели.
Палька молчал. Ошеломленно, почти испуганно. Несколько десятилетий великая идея гения ждала его!
Липатов разлил спирт, поднял мензурку.
– Ну, дружки, за подземную газификацию угля!
– За подземную газификацию угля! – сказал Саша, вставая.
– За подземную газификацию угля! – шепотом повторил Палька.
Выпили. Палька стоял, сразу побледнев. Липатов налил по второй.
– А эту за что?
– За дружбу! – выкрикнул Палька. – За дружбу, за успех, за химию, за промышленный переворот… За все!
– За все! – мечтательно подтвердил Саша.
– За все так за все! – сказал Липатов и опрокинул в горло спирт. – По третьей, что ли?
– Нет! – твердо сказал Палька. – Сейчас надо работать!
– Сейчас надо спать, – поправил Саша. – И вот что, друзья. Мне до отъезда три недели осталось. Что успеем, то успеем. На три недели я – ваш.
– Да в три недели мы горы свернем! – закричал Палька с хмельным восторгом.
– Не заносись, Палька. Только начнем сворачивать.
– И то не худо, – рассудил Липатов.
– Я у тебя ночую, ладно? – Палька уселся на койку и подсунул подушку под спину. – Ох, ребята, до чего ж это все…
Липатов привалился к его плечу, толкнув кулаком в бок.
– Тут главное – выработать точную систему работы, – сказал Саша, присаживаясь на край койки.
Рассвет застал друзей вместе.
– И если разрешить проблему продольного бурения по заданному направлению… – говорил Саша.
– Утро уже! – удивился Палька, заметив бледный отсвет на стекле, и, сладко зевая, подошел к окну.
Мглистый туман еще лежал на улицах города. Акации в сквере напротив общежития казались черными, а верхушки пирамидальных тополей уже ловили свет утра. За таинственными впадинами раскрытых окон во всех домах стояла сонная тишина. Тускло поблескивали железные крыши, серыми пятнами расплывались черепичные. Горизонт обозначался то одиночными, то выстроившимися в ряд заводскими трубами и бесчисленными черными холмами терриконов. Между двумя из них в желтоватых слоистых дымах выползало неяркое солнце.
– У-у-у-ух, здорово! – воскликнул Палька, набирая полную грудь прохладного, припахивающего дымком воздуха, а вместе с ним всю неохватную радость существования. Но радость вдруг как бы споткнулась. Он повернулся к друзьям и совсем тихо проронил: – А Вовка-то… не дожил.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РЕШЕНИЯ
1
Недавно прошел сильный дождь, и земля дымилась, а если взглянуть вверх – видно было, как слоится воздух, пронизанный испарениями. Большие капли набухали на листьях и падали: звонко – на камни, мягкими шлепками – на землю. Дорожки раскисли, а перед самой калиткой разлилась огромная лужа.
Кузька таскал камни, пытаясь замостить лужу, ему помогала Галинка – за последнюю неделю она совсем прижилась в доме Кузьменко, вернее, в сарае, что стоял в глубине двора.
Люба бродила по вязкой дорожке взад-вперед, взад-вперед. Она не могла заставить себя уйти на веранду, где сидели родители с Липатовым и Катериной. Мать то и дело выглядывала в сад:
– Не идут?
Она спрашивала обо всех троих, но Люба понимала, что сердцем она ждет одного – Никиту…
Конечно, Никите пора бы вернуться. Еще утром он должен был держать последний экзамен – русский устный. Сегодня же вывесят отметки за сочинение. От этих двух отметок зависит, примут ли Никиту в вечерний техникум, и даже большее – закрепится ли он на добром пути или, не попав на учебу, махнет на все рукой…
Люба волновалась за брата, но то, что решалось сегодня у Китаева, было для нее неизмеримо важнее.
Кое-как перебравшись по камешкам через лужу, она вышла за калитку и глядела вдоль улицы, в сторону трамвайного кольца. Улицу всю обмыло дождем – ни мусоринки. Посередине ее, где и всегда-то струился жидкий ручеек, теперь бежал настоящий ручей, мутный от глины.
Красный трамвайчик прибежал из города, замер на закруглении рельсов и будто вытряхнул из себя пассажиров. Пассажиры разошлись кто куда, почти все были знакомы Любе, но не было тех, кого она ждала.
Трамвайчик убежал, позвякивая. Потом прибежал другой и тоже вытряхнул пассажиров – опять не тех…
Люба поежилась от сырости и вдруг беспощадно спросила себя – ну а чего же я жду? Чего я хочу? Она знала, чего хочет Саша, помогла ему принять решение и даже под его диктовку написала текст телеграммы на имя академика Лахтина – убедительной телеграммы, объясняющей причину задержки аспиранта Мордвинова и необходимость месячной отсрочки… Китаеву расскажут, какие опыты нужно проделать в институтской лаборатории и как будет хорошо, если проект пойдет от имени института. Китаев согласится включить проект в план научных работ и, конечно, подпишет телеграмму… Саша будет в восторге, о Пальке и говорить нечего! Ну – а я? Я – хочу этого?
Нет, со вчерашней ночи ей больше всего хотелось убежать в какой-нибудь закут и выплакаться – не сдерживаясь, навзрыд. Откуда же взялись силы быть спокойной и уверять Сашу, что все устроится? Это – любовь?.. Но тогда почему Саша не подумал о ней, пренебрег свадьбой и поездкой в Москву, о которой они так мечтали? Он-то – любит?..
Ей пришлось перебрать в памяти все, что подтвердило ей – да, любит, любит! Просто он такой и другим быть не может. И безумие с этой газификацией не могло не захватить его, раз оно захватило даже отца и маму, даже совсем чужую девочку Галинку. Особенно с того дня, когда решили провести в сарае хотя бы небольшой опыт, не дожидаясь, пока в институте кончатся отпуска и ремонт лабораторий. Деловая, веселая суматоха затянула и Катерину, приходившую в сарай прямо с работы, и Никиту, который по первому зову бросал учебник и прибегал подсобить – подручным «в одну лошадиную силу», как говорил Липатов. Кузьку теперь и не прогнать со двора, а Галинка заплакала, когда мать хотела увести ее…
Посреди сарая выросло странное сооружение, похожее на печку-буржуйку.
Кусок угля – его тут называли «целик» – привезли с шахты. С шахты отец с Липатовым таскали и нужные инструменты. Палька проникал в кладовую, куда сложили лабораторное имущество, и под носом у Федосеича уносил оттуда и трубки, и реактивы, и даже стащил баллон сжатого воздуха. Цемент и кирпичи откуда-то раздобыл Никита. Проволоку разыскала у себя в компрессорной Катерина.
Кусок угля обложили кирпичами, обмотали проволокой и обмазали для герметичности глиной с цементом, предварительно просверлив в угле скважинки и вставив туда трубки. Возились больше недели: все время чего-то не хватало и что-то выходило не так. «А что, если…» – начинал кто-нибудь из трех друзей, и обсуждение этого «если» продолжалось, пока сообща не находили решение. Но тут возникало новое: «А что, если…»
Вчера опыт провели. Сколько было подготовки и волнений! А получилось все очень просто. Электрической искрой разожгли внутри угольного целика горючее – щепки и паклю, смоченные керосином. Немного погодя Саша сказал, что «процесс» начался и нужно ждать. От нечего делать пробовали экзаменовать Никиту, но по поводу запятых, где они нужны, а где не нужны, вышел спор, так что Люба запротестовала:
– Вы мне Никиту с толку собьете!
Потом Липатов закурил и поднес спичку к газоотводной трубке – и на конце трубки вспыхнуло нежное голубое пламя. Все закричали «ура», Палька сунул в пламя конец проволоки, который быстро раскалился, – Люба не знала, проверяет он что-то или просто наслаждается тем, что вот – горит… Но тут раздался грохот, похожий на выстрел, голубое пламя сникло и погасло, а печка треснула и начала распадаться на части.
– Кузька, воды! – закричала Кузьминишна.
– Это очень интересно, – сказал Саша. – Показатель превосходный, верно, ребята?
Трое друзей, обжигая пальцы, долго копались в треснувшем куске угля, чему-то радовались и находили какие-то ошибки. Потом они гуськом прошли наверх, в комнатку Вовы, где теперь была у них «теоретическая часть», – там они искали решений в книгах и в собственных головах, отчаянно споря и куря так, что из окошка валил дым. Когда они впервые забрались туда, Кузьминишна проплакала половину ночи, а потом вспомнила, что хлопцы голодные, понесла им хлеба и неуверенно предложила согреть борщ, оставшийся от обеда. Три изобретателя закричали: «Вот это идея!» – и в два часа ночи уплели по тарелке борща, а затем снова спорили до зари…
Вчера после полуночи Саша спустился вниз поискать Любу – в последнее время никто в доме толком не спал, кроме Кузьмы Ивановича. Люба сидела на веранде и слушала, как Никита, чертыхаясь, уточнял правописание имен существительных в родительном падеже множественного числа.
– После шипящих, черт их подери, буква «мягкий знак» не пишется: нет рощ, нет дач. И после окончания «ен» с беглым «е» (вот еще какое – беглое!) тоже, к счастью, не пишется: песня – песен, бойня – боен.
– Исключения! – строго напомнила Люба и вскочила, увидав Сашу.
– Исключения составляют барышни, – ухмыляясь, ответил Никита. – Они с мягким знаком. Существа нежные.
– Повтори исключения на «мя», – приказала Люба и выскользнула вслед за Сашей в сад.
Он обнял ее, Люба прижалась щекой к его плечу и снизу вверх поглядела в его напряженное лицо.
– Любушка, тебе не надоело мучиться со мной? – услыхала она его шепот и быстро ответила:
– Нет! Нет! Только скажи сразу…
– Пласт загорелся и дал газ, процесс может идти в целике, понимаешь? Вот что мы доказали сегодня! Все остальное – дело расчета. Нужна серия опытов в лабораторных условиях, нужно разработать весь процесс и обосновать его теоретически… Повезти с собою протоколы испытаний, анализы газа…
– Ну? – поторопила Люба.
Саша крепче обнял ее и твердо сказал:
– Сегодня стало ясно, что подземная газификация возможна. И я не имею права бросить дело на полпути.
Вот оно, вот! Она смутно знала это с самых первых дней.
– Мне очень трудно, Любушка. И мне страшно, что тебе надоест и ты пошлешь меня к черту.
– Не пошлю.
Он целовал ее – словами не сказать было всего, что хотелось. Потом она спросила ровным голосом, как же будет с аспирантурой и на сколько придется задержаться.
– Недели на три, самое большое – месяц, – ответил Саша, и Люба поняла, что он уже все решил без нее.
Одна мелочная мысль крутилась в Любиной голове – девчата в поселке знают об ее отъезде, теперь они узнают, что свадьба отложена из-за какого-то опыта. Как они поймут это? Что будут болтать между собой?
– А ребята никак не могут… без тебя?
– Понимаешь, Любушка… все затянется. Есть вопросы, в которых я сильней. Так же как Палька и Липатов – в других. Бросить – измена.
Он произнес это слово жестко. Он все обдумал заранее.
– Только бы ты поняла и не сердилась…
– Я все понимаю, – сказала Люба и заглотнула слезы.
– Племя, бремя, темя, пламя, знамя… – бубнил Никита, сердито поглядывая в темноту сада, где скрылись влюбленные.
Они пришли побледневшие, торжественные. Уходя наверх, Саша задержал Любину руку и поцеловал ладонь.
– Давай суффиксы уменьшительно-ласкательные, – непримиримо потребовала Люба, заглядывая в учебник.
– Цыпочка, – буркнул Никита и зевнул. – Вот чертовня! – с ненавистью добавил он, но ответил и про суффиксы.
Это было вчера ночью. А сегодня утром Люба написала ту телеграмму. И когда Саша уезжал к Китаеву, пожелала удачи…
Еще один трамвай прикатил из города. Битком набитый людьми. Люди потекли струйками во все стороны. И опять – не те…
Катерина осторожно перебралась через лужу и остановилась рядом с Любой.
– Ну чего маешься? Придет твой Сашенька. Ты на себя погляди – какое у тебя лицо.
Люба не могла поглядеть на себя, но подбородок ее задрожал.
– Ох, Любка, и дурная же ты! – без всякого сочувствия сказала Катерина. – Не знаешь ты ничего. Ни счастья, ни горя.
– Я, кажется, никому не жалуюсь…
– Вот и я такая была, – продолжала Катерина, не глядя на подругу. – О себе думала, со своим самолюбием нянчилась. А человека не поняла. Чего он хотел – для меня делал, а не со мной. Не со мной! Не доверял моей дружбе… Задушила бы себя! – с ненавистью прошептала она. – Горло бы себе перегрызла!
Помолчав, она уже ласково обняла подругу:
– Ну, жди, выглядывай дружка. А я пойду проволоку размотаю. Небось сегодня же начнут печку перекладывать.
Первым явился Никита – возбужденный и подвыпивший. Подхватил на руки сестру и перенес через лужу, у сарая опустил на землю, торжественно поклонился отцу.
– Принимай, батя, студента!
– Причастился уже? – скрывая радость, проворчал отец.
– Так ведь на радостях! И всего-то двести грамм.
Приняв поздравления, он рассказал:
– Надо же, выпало это самое исключение на «мя»! Оттараторил, как пулемет. На разборе предложения запутался – из-за этого вышла тройка…
– А сочинение? Сочинение? – торопила Люба.
– Удовлетворительно, – уклончиво ответил Никита, – с запятыми там… будь они прокляты, эти закорючки!
На самом деле с сочинением получилось обидно. Он выбрал тему «Мой любимый литературный герой» и написал о Татьяне Лариной. Писал он уверенно, в сочинении можно было избегать трудных слов и писать короткими фразами, с одними точками. Тройку ему действительно поставили, но сочинение читали вслух в учительской, и преподаватель, пряча насмешку, спросил потом Никиту:
– Вы пишете: «У нее были серьезные недостатки: легкомыслие и доверчивость». Почему вы ей приписали такие недостатки?
Никита смутился, но ответил независимо:
– Такая у меня точка зрения. Имею я право понимать по-своему?
– Имеете право, – согласился преподаватель. – Но можно ли писать: «У нее не хватило характера. Любя Евгения, позволила отсталым родителям продать замуж за толстого генерала…» – Он странно фыркнул и закашлялся, весь покраснев, а потом, махнув рукой, поздравил Никиту с зачислением в техникум.
Что они там нашли смешного? Никита и сейчас думал, что у Татьяны не хватило характера подождать, ведь Евгений в конце концов полюбил ее! Вот Лелька ни за что не пошла бы замуж за нелюбимого, Лелька говорит: когда любишь – и муку примешь, а не любишь – и счастья не надо.
Рассказывать о своей обиде Никита не стал, приняли – и ладно.
Очень довольная, Кузьминишна обняла сына и шепнула на ухо:
– Порадовать, что ли?
Он сразу понял, сунул руку в карман ее передника, выхватил конверт и отошел под сирень – читать. Кузьминишна одним глазком следила – аж загорелся весь! Знать бы, к добру или не к добру?..
Лелька писала:
«Если ты сумеешь приехать с Липатовым, тебя встретят хорошо. Соню угнали за тридцать километров с Сысоевым, все остальные поминают тебя добром и жалеют. Приезжай, Никитушка, а то до зимы не увидимся, меня не отпустили, да и дело не бросишь Ц. т. м. р.
Твой Лу…».
Он понял значение букв и понял подпись. Лучик – так он ее назвал в ту единственную ночь.
– Иван Михайлович, я поеду с вами на воскресенье, – сказал он громко, чтоб услыхали родители.
Мать страдальчески улыбалась – и возражать нечего, и страшно: только-только наладился Никитка… Куда она повернет его, та девушка?
– Может, и мне поехать, повидать Аннушку? – вслух подумала Катерина, а глазами сказала Кузьминишне: «Поеду, присмотрюсь, моему глазу верить можно».
С тех пор как старики узнали, что она ждет ребенка, не было для них человека желанней и любимей – за Катериной ухаживали, ее мнение было решающим во всех семейных делах.
– И я поеду! – заявил Кузька.
– И я, – прошептала Галинка, сама не веря, что это возможно.
Липатов готов был согласиться, но тут все смешалось, и сама поездка отодвинулась далеко-далеко.
В раскрытой калитке остановился Саша Мордвинов.
– Китаев отказал, – сквозь зубы произнес он. – Палька помчался в институт, но совершенно зря.
Перешагнул лужу, бросил на ходу Липатову:
– Вернется Светов, будем решать.
И пошел с Любой на веранду.
В саду наступило молчание, прерываемое бормотанием Липатова:
– Ну, Китаеву это еще аукнется! Говорят: коли ты тово, так и я тово, а коли ты не тово, так и я не тово…
Тяжело вздыхая, Кузьминишна поглядывала на веранду, где шел очень значительный разговор. Теперь, когда с Никиткой все решилось, сердце Кузьминишны могло вместить и горе дочери, – а горе было, горе и стыд. Шутка сказать, жених свадьбу откладывает, и все из-за этой печки. Хорошее дело – ничего не скажешь. Да только сбыточное ли?
Странно, на веранде горевал Саша, а Люба в чем-то горячо и даже с улыбкой убеждала его. Потом Саша зарылся лицом в ее ладони, забыв о том, что из сада все видно.
– Пойдемте подразберемся там, – смутившись, сказал Липатов, и все потянулись за ним в сарай.
Через минуту зазвенели удары молотка – Никита выпрямлял проволоку. Галя и Кузька приспособились держать ее, чтобы Никите было удобней.
– Дядя Никита, что же теперь будет? – шепотом спросила Галя.
Ничего толком не понимая, она испугалась, что из-за непонятного отказа Китаева – болтливого старичка, которого мама за глаза называла «занудой», – вдруг прекратятся чудесные занятия в сарае.
– Что нужно, то и будет, – неохотно ответил Никита.
– А дядя Саша уедет?
– Не знаю, Галя. Откуда мне знать? Я бы не уехал.
Тут озлился Кузька. Никите хорошо рассуждать – «я бы…» Что такое Никита? А Саша – ученый. Его приняли к самому главному академику. Не явится в срок – возьмут другого.
– Конечно, поедет! – выкрикнул он, ожесточенно стукнув молотком по неподдающейся извилине проволоки. – Неужели работу терять? У него и права нет остаться, раз не позволили.
Липатов, вздохнув, поддержал Кузьку, как равного в разговоре, – да, такое место Саше второй раз не представится.
– И Люба уже документы послала в московский институт, – напомнила Кузьминишна.
– Да что, свет клином сошелся на вашем Китаеве? – сказал Кузьма Иванович. – Старая перечница он, хоть и профессор! Ты бы зашел, Иван Михайлович, к преемничку своему – неужто не уважит?
Липатов поморщился. Когда уходил из института на шахту, сам предлагал Алферова на свое место – секретарем парторганизации. А вот ведь что получилось!
– Алферов там… – невнятно пробормотал он – и вдруг оживился, засмеялся. – Ну, я к нему ключ подберу. Когда у нас городской актив? Во вторник? Я ему там подсироплю!
На веранде до чего-то договорились. Оба встали, подержались за руки, потом Люба пошла ставить самовар, а Саша сбежал с крыльца и остановился в дверях сарая.
– Что ж, будем работать! – через силу бодро сказал он. – Решили так: остаемся до конца опытов, Лахтину напишу сам. Поверит – и без Китаева разрешит. Не поверит – тогда хуже. – И, не желая продолжать разговор, взял паяльную лампу. – Кузька, давай трубки. Да не эту, вон ту подай.
От волнения хватая не то, что нужно, Кузька с обожанием услуживал Саше и напряженно думал: почему Саша с Любой так порешили? Ведь потом Сашу могут и не принять! Почему академик вот так, за здорово живешь, поверит Саше – Китаев же не поверил! Значит, Саша сильно надеется на печку, несмотря на то, что она взорвалась?
Сунув в трубу горящие щепки, Люба ждала, пока угли разгорятся, и говорила Катерине, смущенно топтавшейся возле нее:
– Не воображай, что я жертвую собой. Решили, потому что иначе не выходит.
Обе разом обернулись, услыхав скрип калитки.
Палька Светов лихо перескочил через лужу и помчался к сараю, победно размахивая руками:
– Живем! Телеграмма послана! Все в порядке, Саша!
В тот день, отправляясь вместе с Сашей к профессору, Палька нисколько не волновался. Конечно, старик поворчит, но не откажет. Мало ли они затевали – еще студентами – всяких дел! Когда ходили ради заработка на Металлургический грузить доломит, занялись с Сашей и Липатушкой придумыванием механизации – Китаев ворчал, но в общем одобрил. Во время практики на коксовых печах они увлеклись проблемой использования тепла кокса, выдаваемого из печи, – целый месяц возились с этим, а потом делали дымовые шашки нового типа, пользуясь отходами коксового производства. Китаев ворчал, но не мешал. Как же он может возразить против действительно важного, огромного дела?..
Профессор жил на окраине Донецка, в собственном домике с образцовым фруктовым садом, заложенным еще до революции. Заправляла всем хозяйством толстая и властная домоправительница профессора Дуся. Она угрюмо сказала, что профессор отдыхает, а будить – не ее власть. И ушла в дом, оставив Сашу с Палькой в саду. Из окон она подозрительно поглядывала, не стащат ли они с дерева грушу. Все знали, что Дуся уже много лет живет с Китаевым и помыкает им как хочет, что Китаев побаивается ее, а она его – нисколько. Но при посторонних Дуся держалась покорной служанкой, и друзья остались в саду, поддразнивая Дусю тем, что подходили к деревьям и щупали груши. Пошел дождь, а Дуся будто и не заметила, даже в окно выглядывать перестала. Наконец Китаев вышел на крыльцо – в домашней блузе-распашонке и цветистой тюбетейке. Он воскликнул: «Что ж вы в дом не вошли?», усадил гостей на веранде и крикнул Дусе, чтобы принесла груш посочнее (Палька был уверен, что груш не будет, – Дуся считала баловством угощать профессорских учеников).
– Нуте-с, – выполнив долг вежливости, протянул Китаев.
Палька и Саша рассказывали по очереди, стараясь не замечать брюзгливых гримас профессора. Они не знали, что у Ивана Ивановича второй день неладно с желудком, что он тревожно прислушивается к его зловещему урчанию и с трудом воспринимает рассказ учеников.
Ядовито усмехаясь, он пожал плечами и сказал, что крайне удивлен. Крайне удивлен! Ну, Павел Кириллович молод и легкомыслен, но как мог Александр Васильевич не разобраться в том, что наукой давно доказано, – без предварительного дробления угля…
– А у нас шел процесс в целике и получился газ! Горючий газ! – перебил Палька.
– Но вы, кажется, сказали, что установка взорвалась?
Впрочем, чтобы поскорее кончить разговор, Китаев согласился провести опыты в институте, когда кончится ремонт. И посоветовал привлечь студентов, так как даже бесперспективные опыты для них полезны. Все складывалось как надо. Но тут до сознания Китаева дошло, что его любимейший ученик, лично им рекомендованный академику Лахтину, собирается ради этих вздорных опытов…
– …манкировать моей рекомендацией? Ставить меня в глупое положение перед академиком Лахтиным?!
Он так рассердился, что забыл о тревожном урчании в желудке, забыл и о своем принципе «невмешательства». Обычно в спорных случаях он мелкими шажками бежал в партком, требуя партийных установок, так как считал, что «ученый в наше трудное время должен прежде всего ладить с комсомольско-партийной прослойкой». Но в данном случае он остался непреклонен.
– Стыдно! Безответственно! – кричал он срывающимся голоском. – Пойти на поводу у мальчишки! Перечеркнуть свою научную карьеру! Нет, я вашим убийцей не буду!
Саша выждал, пока он утомленно затих, и сказал с беспощадной прямотой:
– Именно вы, Иван Иванович, убиваете мое научное будущее. Я все равно останусь, потому что уехать сейчас было бы подлостью. Ваша телеграмма откроет мне возможность прийти к Лахтину через месяц. Без вашей телеграммы он может не принять меня. Я не ждал от вас такой жестокости и… косности.
Китаев побледнел, но не отступил. Вероятно, он опасался, что академик посчитает его легкомысленным. Чем суровее возражал Саша, тем больше Китаев сердился и даже вслед, выскочив под дождь, продолжал кричать:
– Вы не останетесь! Не допущу!
В институте шли приемные испытания. Алферов заседал в приемной комиссии, Пальке с трудом удалось вызвать его.
– Ну что за пожар? – со вздохом спросил Алферов.
Сели в коридоре на скамью. Мимо них, почтительно приглушая шаг, проходили взволнованные новички.
Алферов откинулся на спинку скамьи с видом усталого и доброжелательного человека, раз навсегда отрекшегося от забот о самом себе. Волнуясь и сбиваясь, Палька изложил суть дела.
– Идея, конечно, заманчивая, – протянул Алферов. – Я бы сказал – прогрессивная. Но объясни мне, товарищ Светов, видишь ты отличие нашей науки от науки буржуазной?
– Вижу, конечно! – радостно откликнулся Палька. – Им никогда с этой проблемой не справиться, это и Ленин пишет, что только при социализме…
– Да я не о том! В буржуазных странах каждый за себя, – продолжал Алферов. – Частное предпринимательство. Бизнес. А у нас – планирование. Коллективность.
– Вот мы и хотим…
– А вы разводите анархию и частное предпринимательство. Что за спешка? Тему еще не утвердили, институт ничего не знает, а вы – как частники! Тишком, в каком-то сарае…
– Да товарищ Алферов! Это же какое дело! Лениным завещанное! Всесоюзный конкурс ради пустяка не объявят!
– И так-таки вы трое все решите?
– Мы уже решили!
– Ну, Светов, зачем же бахвалиться? Сам говоришь – Китаев против. Если бы ваше решение было научно обосновано…
– Китаев стар и консервативен!
Алферов утомленно провел рукой по морщинистому лбу.
– Ох, Светов, мало у вас скромности. Мало. Партия нас учит прислушиваться к старым специалистам, а вы…
Палька с горечью припомнил партийное собрание, на котором вместе со всеми голосовал за Алферова. Считалось, что Алферов – человек скромный и работящий, к тому же менее занят, чем научные работники, и общаться с людьми ему сподручнее, отдел кадров – не лаборатория. При Липатове Алферов был заместителем, Липатов хвалился, что с ним не пропадешь – все протоколы и ведомости в порядке! Липатова отпускали с сожалением, но тогда никто не задумывался над тем, как много воодушевления и тепла вносил Липатов в жизнь партийной организации, а поэтому никто не ждал, что при Алферове что-либо изменится. У Алферова было два конька – бдительность и дисциплина. Что ж, все признавали – и то, и другое нужно. С ним скучнее? Что правда, то правда! Липатов был требователен, но он говорил: «Давайте сделаем так…» Алферов говорит: «Вы должны сделать то-то…» Все понимали, что должны. А с Липатовым – хотели… Впрочем, и теперь про Алферова говорили: «Он все-таки работящий и скромный…»
– Плевать мне на скромность! – выпалил Палька. – Лучше нахальство, чем бескрылость! И насчет отличия науки – не в том оно! Там – бизнес, а у нас – польза социализму.
Будущие студенты издали с любопытством прислушивались к возбужденному голосу Пальки. Алферов досадливо морщился, он терпеть не мог беспорядка.
– Не стоит горячиться, – сказал он, вставая. – Кончится отпуск, мы включим вашу тему в план – пожалуйста, переворачивайте технику. Прикрепим вам научного руководителя, отпустим средства. А Мордвинов числится за Москвой. Даже формально я не имею права обращаться к Лахтину, поскольку Мордвинов уже не наш, да и тема не утверждена. Вы должны понимать, что дисциплина…
Палька уже не злился – ему стало скучно, до зевоты скучно. Обдумывая, как теперь быть, он рассеянно слушал назидательную речь Алферова.
– …вместо того чтобы оправдать доверие, которое вам оказали, выдвинув вас в аспирантуру… Помните, скоро начнется обмен партийных документов и суждение о каждом коммунисте будет основываться…
К счастью, Алферова позвали в приемную комиссию.
Выбежав из института, Палька заметил, что все еще держит в руке листок с текстом телеграммы, которую некому подписать. Простой росчерк пера мог спасти Сашу, одна подпись – Китаев…
Пальке представилось: в невообразимо прекрасном Академическом Институте седовласый Ученый Секретарь докладывает еще более солидному и седовласому Академику, что вновь зачисленный аспирант Мордвинов не прибыл в срок и поэтому… Но тут Академику подают телеграмму – «аспирант Мордвинов выполняет чрезвычайно важную государственную задачу…». «Надо уважить просьбу профессора Китаева», – говорит Академик и пишет на телеграмме: «Разрешить»…
Так могло бы быть…
Почему могло бы?
Будет!!!
И как мне раньше не пришло в голову! Плевал я на этих сухарей! Пока хватятся, все будет сделано!
Не терзаемый никакими сомнениями, Палька опрометью бросился на телеграф.
Много позднее, вспоминая этот вечер, никто не мог понять, почему так легко, без расспросов, приняли сообщение Пальки. Оттого ли, что всем очень хотелось поверить? Или Палька сумел отвести расспросы, хвастливо заявив: «Все дело в подходе! Надо уметь…»
Как бы там ни было, все шумно обрадовались и с новым жаром взялись за работу. Делали то же, что полчаса назад, – но молотки выстукивали победный марш, проволока послушно выпрямлялась, трубки сразу входили в скважины… Палька дурачился, затевал возню с детьми – и даже Галинка смотрела на него, как на героя.
Пожалуй, серьезнее всех в этот вечер была самая маленькая участница опыта. Она плохо понимала, в чем отказали Саше и не отказали Светову, но она поняла, что начатое дело будет продолжаться благодаря Пальке…
Она ненавидела этого Пальку, хотя он относился к ней добрее всех, придумывал для нее работу и провожал до трамвая, если уже стемнело. Почему? Из-за мамы?.. Мама несколько раз приезжала за нею и сама застревала тут. Старики Кузьменко уважительно говорили с мамой и спрашивали о здоровье «вашего супруга», то есть папы. Не любила маму только сестра Пальки, она дулась и говорила колкости. Почему?
Галинке стыдно было и неудобно, когда приходила мама. Все держались иначе, чем обычно, и мама тоже – голос у нее был не домашний, слишком оживленный, и улыбалась она неестественно – совсем так, как улыбалась иногда перед зеркалом, стараясь не морщить лицо.
Приходы мамы нарушали жизнь пленительного мирка, где все много работали и много смеялись, громко спорили, ругались и постоянно что-нибудь переделывали, где не было старших и все подчинялись одному командиру – Решению. Решение было существом таинственным и увертливым, оно «не давалось», его искали в верхней комнатушке, куда Галинка пробиралась для воспитания храбрости, – комнатушка принадлежала покойнику. С дрожью поднимаясь наверх, Галинка замирала на темной лестнице и слушала, как спорят три человека, ищущих Решение, – лохматый Липатушка, симпатичный Саша и Палька. Она продолжала ненавидеть Пальку, но втайне восхищалась им, потому что он часто «хватал за хвост» это самое Решение, и все скатывались вниз по скрипучей лесенке – в сарай, где сразу начиналось «столпотворение вавилонское». Что такое столпотворение и почему оно вавилонское, ни Галинка, ни Кузька не знали, но означало оно, что всё переиначивают, разбирают и собирают, что-то припаивают и подтачивают, топчась вокруг печки.
