Текст книги "Иначе жить не стоит"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НАЧАЛО
1
Они шагали втроем, плечом к плечу, прямо по сочной, еще не успевшей выгореть степи, никуда не спеша, позволяя ветру подталкивать их в спину. Сильный и теплый, он трепал и спутывал их волосы, вздувал рубахи и носился вокруг них, то вскидывая, то пригибая зеленые метелки типчины, раздувая золотистые сквозные шары молочая и совсем расстилая по земле и без того поникшие кисти шалфея. Наиграется вволю, пахнет в лицо горьковатыми запахами полыни и чебреца, а потом сдует с ближнего террикона бурую донецкую пыль, смешанную с черной угольной, понесет ее облаком над степью да и уронит на кусты ежевики по краям балки, на серебристые хвосты цветущего ковыля. Затихнет, даст услышать смягченный расстоянием грохот угля, ссыпаемого в бункера, разноголосую перекличку маневровых паровозов и трезвон бегущего под уклон трамвая, поколышет дымную пелену над заводами и станцией – и вдруг бросит в степное раздолье кисловатый запашок угля.
Друзья шагали размашисто, дышали во всю грудь и говорили во весь голос. Поговорят, необременительно помолчат – и снова кто-нибудь из трех выскажет мелькнувшую мысль; подхватят ее – хорошо, не подхватят – тоже не беда. Только одного они не касались: официального извещения со штампом Академии наук, полученного Сашей Мордвиновым, хотя именно это извещение, сулящее разлуку, оторвало их сегодня от субботних дел.
– А что, если так идти и идти, не сворачивая? Через балки, через речки, через города – напрямки. За сколько дней мы бы до Москвы дошли?
Так спросил Палька Светов, самый молодой из трех, – черноглазый, с юношески гладкими щеками и решительно выдвинутым подбородком.
– Отсюда напрямик не Москва, а Харьков, – сказал Саша Мордвинов и остановился, чтобы ориентироваться по низкому закатному солнцу.
Он был высок, тонок, загорелое лицо казалось светлым оттого, что глаза очень светлые, мягко-серые, а волосы белесые. Прищурясь, он оглядел горизонт, взрезанный тут и там крутыми холмами терриконов, похожими на вулканы, но вулканы, все как один, с вершинами набекрень; раскинул руки, определяя направление, и не без педантизма уточнил:
– Так – север, так – запад. Конечно, Харьков.
Некоторое время они спорили, как идти на Харьков, а как – на Москву, спорили так, будто им вот сейчас предстояло идти туда.
– Поезд довезет, была бы причина ехать, – лениво подал голос Липатов и замолк.
Добрая, хитроватая улыбка еще долго не сходила с его лица – то дрогнет на губах, то подчеркнет первые морщинки возле глубоко посаженных голубеньких глаз. Низкорослый, костистый, с прочно подведенными углем ресницами, он был самым старшим из трех – скоро тридцать. Вместе с друзьями он остановился и вместе с друзьями, равняя шаг, пошел дальше, но думал свою думу. Когда он прислушался, друзья обсуждали, помогает ли альпинизм вырабатывать характер.
– Характер – это воля плюс выдержка и упорство, – говорил Саша.
– Чего стоят упорство и воля, если они просто так, без всякой пользы! – горячился Палька. – Плевал я на характер, если он не устремлен на настоящее дело!
– Чем плевать, лучше тренировать характер, – улыбнулся Саша. – В том числе и выдержку.
– На что он намекает, Палька, ты не знаешь? – поддразнивал Липатов.
– Не знаю, – буркнул Палька и ожесточенно двинул ногой круглый кустик синеголовника, но кустик устоял, не надломился, и Палька виновато поправил его носком ботинка. – Я знаю, что и чувство коллектива, и эта ваша выдержка вырабатываются в деле! На чем-то большом! Когда – умереть, но добиться!
Он склонил голову так, что уперся подбородком в грудь, и сказал с тоской:
– Хочу такого. А где оно? Китаевские «битум-альфа», «битум-бета»… сколько можно!
Саша глядел огорченно, понимая, почему Палька томится сегодня, почему такой невыносимой показалась методическая возня с навесками угля, которую навязал ему Китаев для своей нескончаемой работы о природе спекаемости углей… Конечно, вышло обидно. Вместе, втроем, кончали Донецкий институт угля. Ну, Липатов – горняк, он и не претендовал ни на что другое. А они с Палькой решили – в науку! Радовались, что их оставили при кафедре. И вдруг одного из двух, Сашу, выдвинули в аспирантуру лучшего в стране столичного института. Работать под руководством академика Лахтина! Еще месяц назад он и мечтать об этом не смел.
– Это же только зачин, – сказал Саша, – за химией будущее. Осмотришься – нащупаешь самое интересное. А в отпуск приедешь ко мне, сходим в академию…
Он хотел самого доброго: ввести Пальку в круг новейших проблем, поискать для него перспективную тему – уж там-то, у Лахтина, сконцентрировано все главнейшее, что есть и будет… Но Палька с мальчишеской нетерпимостью отверг будущую помощь.
– Ну да, в отпуск! Хвостиком ходить! Я не в отпуск… Если я захочу, так я!..
Он сам не знал что. И не зависть томила его, хотя именно бумажка из Академии наук растревожила его сегодня. Успех Саши открыл ему, что возможностей много и кафедра Китаева – лишь ступенька к настоящему увлекательному делу, надо только понять – какому, и перешагнуть. Только бы ухватить, а там он своего добьется! Недаром же его в двадцать два года оставили аспирантом при кафедре, и Китаев скрепя сердце сказал, что Павел Светов – «многообещающий, способнейший юноша, хотя упрям, заносчив и неуравновешен…»
Палька гордился второй частью характеристики не меньше, чем первой. Виноват ли он, что старик хочет покоя, а он не хочет просиживать брюки за пустяковыми лабораторными анализами истолченного в пыль угля – только для того, чтобы установить природу спекаемости, когда уж если заниматься этим, то так, чтобы поднять производительность коксовых печей, чтобы перевернуть дыбом весь Коксохим!
Год назад Палька и подумать не мог, что его незадачливый приятель Федька, вынужденный уйти из школы в шахту, станет знатным забойщиком, чуть ли не наравне со Стахановым, а теперь Федька руководит на своем участке школой стахановского труда, и в газете пишут: «Федор Никитич Коренков сказал…» Ближайший сосед, Остапенко, ездил на совещание в Кремль и запросто беседовал с Орджоникидзе и Сталиным. Липатушка со старым Кузьменко борются за сплошь стахановский участок. Серега Маркуша – вместе кончали институт – пошел на Коксохим сменным инженером, рабочие поначалу вышучивали его, а теперь, говорят, какой-то новый метод придумал…
Палька не мог высказать всего, что бродило в нем, и сам почувствовал, что ответил заносчиво, нелепо. Саша поморщился и промолчал, Липатов начал подзуживать:
– Еще бы! Если ты захочешь, ты и в Кремль попадешь! Только намекни, самолет пришлют! Почетный караул выставят!
– Не дразни его, Липатушка, взорвется.
– А почему не попасть? – продолжал ерепениться Палька. – Ты что ж думаешь, я буду всю жизнь у Китаева в подсобниках корпеть? Слушать его поучения? – Он согнулся, вытянул шею и проскрипел старческим монотонным голосом: – «Научное знание, мой юный друг, слагается из мельчайших частных выводов, и ваш кропотливый, незаметный труд в конечном счете…» Да ну его к черту!
– Какие уж там частные выводы, ты всю химию враз перевернешь!
– Брось, Липатушка, ведь взорвется.
Палька ринулся на Липатова и дал ему хорошего тумака, потом наскочил и на Сашу. Некоторое время они боролись, стараясь повалить друг друга, затем отдышались, подставляя под ветер распаленные лица, и зашагали дальше довольные – никто никого не повалил. Но оттого, что им было так легко вместе, каждый по-своему ощутил: неразлучной троице – конец.
Саша подумал: что ж поделаешь, одно находишь, другое теряешь.
Палька подумал: нас объединял Саша. Саша был главным. А как же теперь? Три минус один не всегда два.
Липатов с горечью прикидывал, что без Саши будет совсем скучно, если Аннушка не приедет. А где она? Ждешь, ждешь…
Не принято было у них говорить о чувствах, Липатов сам не заметил, как у него сорвалось с языка:
– Эх, и жалко же терять тебя, Сашко! И рад за тебя, и жалко. Дружбы нашей.
Палька даже отвернулся: ну зачем он так?
Липатов смутился и от смущения продолжал другим, дурашливым тоном:
– Женишься – раз, в Москву укатишь – два.
Ну что ты ерунду городишь? Москва близко.
– И жена близко, да вроде проволочного заграждения.
– Чудак, ты ведь сам женатый.
– Ну, я!..
– Он холостой женатый, – сказал Палька. – Муж-заочник!
Липатов уныло усмехнулся. То, что казалось Пальке забавным, было для него хоть и привычно, но трудно. Он женился очень молодым, это была первая комсомольская свадьба в поселке, молодые торжественно поклялись ни в чем не стеснять свободу друг друга; но вышло так, что этим воспользовалась только Аннушка: поехала учиться, затем вечно пропадала в экспедициях то на севере, то на юге, возвращалась домой измотанная, с запавшими щеками, в истрепанных ботинках. Липатов волновался о ее здоровье, каждый раз откармливал ее и выхаживал, он никак не мог представить себе, как она живет одна среди чужих мужчин, ходит пешком по горам, ночует у костров, мокнет под дождем и носит на спине мешок с пробами пород… «Я же не одна, с товарищами», – объясняла она, и тогда он томительно ревновал ее к этим неизвестным товарищам. Их восьмилетняя дочь воспитывалась в Ростове у тетки – считалось, что тетка опытный педагог и сумеет дать Иришке хорошее воспитание; правда, Липатов замечал, что во время своих приездов домой Иришка лихо ругается во дворе с мальчишками, удивляя их ростовским шиком выражений, витиеватых и обидных, – но что поделаешь, если мать – редкий гость дома! Отдохнув и пополнев, Аннушка опять уезжала в какие-то неведомые места – на карте таких названий не найдешь. Липатов писал письма как на тот свет. Ответы приходили через месяц, а то и через два, иногда и сама Аннушка уже была дома и сидела напротив него в домашнем халатике, так что рассказы о скитаниях и приключениях казались особенно невероятными.
В это лето Аннушка работала с экспедицией поблизости, в Донбассе, изучая что-то связанное с грунтовыми водами; Липатов отказался от путевки на Кавказ, надеясь, что Аннушка будет приезжать домой по субботам, но она все не приезжала, и адрес у нее был невнятный: до востребования, почтовый ящик.
– Мой случай особый, – со вздохом сказал Липатов. – А вообще-то известно: женишься – переменишься.
– Ты Любу, кажется, знаешь, – обиженно возразил Саша.
Да, они с детства знали Любу и все-таки ревновали…
– Так ведь я и то знаю, что у хорошей жинки муж по ниточке ходит и по сторонам не глядит.
– Неумно.
– Брось, Липатушка, женихи – народ нервный! – начал поддразнивать Палька.
Сашка сказал строго:
– Хватит! Переменили пластинку!
И в его голосе прозвучала знакомая друзьям категоричность, с которой нельзя было не считаться.
Не тяготясь молчанием, каждый из трех продолжал мысленно кружить вокруг этой интересной темы.
Саша думал: какой вздор! С Любой просто не может быть ничего подобного, у нас совсем не те отношения…
Палька думал: в данном случае скорее Люба будет по ниточке ходить, но на кой черт так рано жениться? Нет, я такой хомут не надену, дудки!..
А Липатов посмеивался про себя: что они оба понимают? Женишься – думаешь одно, а получается другое. У нас с Аннушкой никто по ниточке не ходит… а разве это семья? Вот и реши, как лучше!
Они подходили к Дубовой балке, где еще устояло несколько старых дубов из большой, некогда шумевшей тут рощи. Старики рассказывали, что в первые же годы, когда бельгийцы построили шахту, они вырубили рощу для крепи. Уцелевшие дубы теперь начали сохнуть – над их разлапистой листвой торчали сухие, голые ветви.
Липатов замурлыкал себе под нос:
Как заду-у-у-умал сын жени-и-ить-ся,
Дозволенья стал просить…
Песня была унылая, и, хотя припев у нее был «Веселый да разговор!», веселого в ней ничего не было, песня кончалась смертью. Но тягучее мурлыканье Липатушки заглушил счастливый голос Саши, за Сашей звучным тенорком вступил и Палька:
Отец сы-ы-ыну не пове-е-рил.
Что на свете есть любовь…
Веселый да разговор!
Песня смолкла вдруг, на полуслове.
На той стороне балки появилась женщина.
Она была еще далеко, но в лучах заходящего солнца ее высокая фигура в белом платье казалась искрящейся и очень стройной. Шла она вольным шагом человека, наслаждающегося и ходьбой, и солнцем, и ветром.
– Чья такая?
– Вроде не наша.
– Ин-тер-ресно.
Незнакомка увидела их, настороженно замедлила шаг, потом смело сбежала по спуску, перескочила через убогий ручеек, струившийся по дну оврага, и начала подниматься по склону.
Все трое с молодой непосредственностью уставились на нее. Лицо свежее, по-северному не тронутое загаром. Волосы рыжие или кажутся такими в закатном освещении.
Никто не успел разглядеть ее толком. Она прошла мимо и тоже оглядела их независимо, с легким любопытством.
Не сговариваясь, друзья повернули вслед за нею к поселку. Теперь низкое солнце светило им в глаза, а женщина двигалась перед ними четким силуэтом, окаймленным золотой полоской.
– Вот это краля! – сказал Липатов.
Саша усмехнулся:
– Что, зацепило?
Друзья знали способность Липатова мгновенно влюбляться и привыкли подшучивать над этим.
– Ты, жених, молчи уж! Кому-кому, а тебе на женщин теперь не засматриваться. Засматриваться предоставь другим. – И Липатов кивнул на Пальку, который так и шагал с приоткрытым ртом, не отводя глаз от светящегося силуэта.
Палька покраснел.
– А чего засматриваться? Подумаешь, невидаль!
– Оно и заметно.
– Что заметно?
– Что невидаль! Даже рот раскрыл.
Женщина остановилась – и разговор разом оборвался. Она прикрылась рукой от солнца и неторопливо разглядывала все, что раскинулось перед нею. И трое друзей придержали шаг, оценивая знакомую картину по-новому.
С детства они привыкли к тому, что за родным поселком – степь. В детстве степь казалась почти неоглядной, а потом – потом уже и не думали, какая она, настолько она была своя. Теперь же вдруг увидели, как она ограничена со всех сторон: позади, за Дубовой балкой, совсем близко вырастает поселок Азотно-тукового завода, а справа километрах в полутора тянутся многочисленные здания самого завода и высятся его трубы – две дымят, а третья распустила по ветру ярко-рыжий лисий хвост – отходы производства, окислы азота.
Слева степь обрывалась у другой балки – Дурной, куда стекала сажа от Коксохима. Сажа оседала по берегам озерка, разлитого в ее широкой чаше; время от времени грузовики забирали сажу и увозили куда-то. Вымахнув прямо на край балки, один к одному лепились неказистые домишки Нахаловки – шахтерского поселка, возникшего тут стихийно; каждый строил так, как бог на душу положит, в большинстве землянки, то есть глиняные мазанки, поставленные прямо на грунт, с крошечными оконцами и кривыми трубами. Чубаков мечтал снести Нахаловку, переселить ее жителей в новые дома – да скоро ли настроишь этих домов для всех, когда народу все прибывает!
Два террикона стояли рядом, сросшиеся между собою, как две вершины Эльбруса, только вершины были черные, увенчанные скиповыми подъемниками; склоны дымились, будто лава после недавнего извержения вулкана, – тлели выкинутые вместе с породой угли и сера. Черные вершины отвалов господствовали над всей округой; если присмотреться, их можно насчитать десятка полтора, а то и два. Мимо шахты, по мосту, перекинутому через отрог Дурной балки, бежал красный трамвайчик, гордость поселка, – его пустили всего год назад, и дорогу из Донецка в поселок замостили год назад. Это было торжество, Чубаков произнес речь, а самый старый житель поселка, дед Никифор, перерезал ленточку… Но заезжей красотке, вероятно, кажется, что дорога была всегда, она и не поверит, что тут после дождя в жидкой глине тонули лошади…
Прямо перед ними – и перед нею – в яркой зелени молодых садов стройными рядами стояли домики поселка имени Челюскинцев. Трое друзей помнили, что тут недавно была степь, помнили домашние разговоры о новой затее: государство дает шахтерам ссуды с рассрочкой на много лет, помогает материалом и транспортом – стройтесь, товарищи шахтеры! Трудно шли люди на такое необычное дело, сперва и десятка застройщиков не набралось, а потом понравилось, поселок начал расти и расти. В то время только и разговору было о спасении челюскинцев со льдины, так что новому поселку присвоили имя челюскинцев, а улицы между порядками называли как кто хочет, но все выбирали названия торжественные – имени Парижской коммуны, Социалистическая, Революционная, имени Артема… Улицу, где поселились Световы, назвали именем Клары Цеткин: ее бесстрашная речь при открытии рейхстага осталась в памяти, и всем казалось, что таким названием они бросают вызов фашизму, вызов Гитлеру, который в те дни захватил власть и пер в диктаторы.
Отсюда, из степи, домики поселка виделись маленькими и до смешного одинаковыми: стена в три окошка на улицу, да пристроечка веранды, да негустая зелень яблонек, абрикосов и вишен, что еще не успели разрастись, а надо всем этим, замыкая порядки домов, даже издали мощная махина Коксохима: на фоне пылающего заката будто плывет четырехтрубный крейсер, смешивая с облаками тяжелые клубы своих дымов.
Женщина разглядывала все это, козырьком пристроив над глазами незагорелую руку, Видела ли она все то же, что и они? Или сморщила тонкий нос: дымно, пыльно… Кто знает, что видит залетная птаха, невесть зачем прибывшая сюда?
Солнце опустилось за трубы Коксохима, золотая кайма погасла, фигура женщины стала обыденной. И эта обыденная женщина, подойдя к окраине поселка, рупором сложила ладони и протяжно выкрикнула:
– Галин-ка! Галю-у!
Белое платье промелькнуло мимо палисадников и скрылось в проулке.
Саша скосил глаза на часы – Люба уже дома.
– Наконец-то я вас нашел! – раздался сбоку отчаянный возглас, и откуда ни возьмись метнулся к ним худенький парнишка лет двенадцати. Его босые ноги отважно приминали и траву, и крапиву, и колючки.
– А чего тебе? – небрежно отозвался Палька.
Парнишка не ждал такого вопроса. Выражение радости сошло с его лица, он отвернулся и уже не старался попасть в ногу.
– Ну что, Кузька? – ласково спросил Саша, обнимая его за плечи.
Кузька вывернулся из-под обнимающей руки: Саша был женихом сестры, его внимание дешево стоило. Саше он так же не нужен, как и другим; вот ведь разговаривали о чем-то своем, а подошел к ним – замолчали…
– Все в порядке, пьяных нет! – со злостью крикнул Кузька и, засвистев, побежал вперед, припадая то на одну ногу, то на другую, когда подворачивались колючки.
– Пошли к Кузьменкам? – предложил Саша.
– Да стоит ли? – насмешливо откликнулся Палька.
И они пошли вслед за Кузькой в поселок.
2
Кузька вихрем пронесся мимо землянок Нахаловки и вбежал в окраинную улочку поселка Челюскинцев, где недавно играли в городки, но никого из мальчишек уже не было. Линии, обозначавшие города, наполовину замело пылью.
Кузька потопал по ним босыми ногами и побрел куда глаза глядят, стараясь подавить обиду.
Сделал глупость, поперся за людьми, когда у них свой разговор, – ну ладно! Но Палька-то заважничал! «Чего тебе?» Липатов – начальник участка да еще член парткома, но он-то как раз и не задается. Саша хоть и пришился к Любе, но все знает и говорит очень интересные вещи. «Вторая пятилетка – пятилетка химии» – почему? Шахтеры гонят добычь – пятилетка. Реку Днепр перегородили – пятилетка. Почему же химия? Саша говорит: «А ты знаешь, что пуговицы из творога делают?» Он знает, кажется, все на свете. А Пальке чего гордиться? Мама говорит, он был «сущее несчастье» и она полотенцем гнала его от забора: «Ступай, ступай, занимается Никита, нечего посвистывать!» А Никита через забор перескакивал к нему, и они пугали парочки в саду; один раз живую крысу спустили по водосточной трубе школы прямо девчонкам под ноги. Отец говорил: «Плохая у тебя компания, Никита!», – это про Пальку. А теперь, скажи пожалуйста, какой серьезный!
Обидно, потому что Палька все-таки молодец. И Саша, и Липатов. Ни от кого не услышишь таких разговоров, никто не спорит так много о самых разных вещах… Жалко им, что Кузька послушает?
Никто не понимает Кузьку, даже мама: «Где шатаешься?», «Опять рубаху порвал!», «Чего сидишь без дела, сходи в лавку!» А Кузька не шатается и не сидит без дела. Он думает. Он слушает. Он читает все, что попадает под руку, и особенно газеты. Другие мальчишки считают, что в газетах – скука, Кузька не согласен: он всегда вычитывает там важное. Вредителя разоблачили… При взлете учебного самолета сломалось шасси, летчик шесть раз вылезал на плоскость, пытаясь починить, а потом ловко посадил самолет на одно колесо… В Магнитке задули новую домну, как странно: «задули»… На зимовке в Арктике медвежонка белого поймали и приручили… Старший лейтенант Филонов на мотоцикле «Красный Октябрь» прыгнул с помощью трамплина на семь, потом на десять, потом на тринадцать метров… Пограничники выловили банду шпионов и диверсантов…
И почему-то все самое интересное происходит именно теперь, когда Кузьке никуда ходу нет. Кузька не собирался стать шахтером, его манили необыкновенные профессии: водолаз, верхолаз, исследователь вулканов. Но если б он был шахтером, как брат Вовка, он закатил бы такой стахановский рекорд, что никто не обогнал бы!
Все только отшучиваются, если человеку двенадцать лет. И все свои мысли и разговоры берегут промеж себя: «Ты чего тут крутишься?», «Спать пора!», «Зачем ты взял мою книгу, это еще что за новости – книги таскать!» А Кузьке нравятся те книги, что читают взрослые. Не совсем понятно, но тем интересней думать над ними, добираться до смысла. И Кузьке нравится слушать, как отец с Липатовым говорят о Гитлере и об итальянских «молодчиках», о том, кто и почему просчитается; это у них получалось очень убедительно; даже странно, почему отец и Липатов так здорово все понимают, а те, кто «просчитается», не понимают…
Пойти домой, что ли?
Не доходя до своей калитки, Кузька увидел девчонку в розовом платье на заборе панфиловского дома. Она преспокойно пригнула к себе ветку вишни и что-то на ней рассматривала. Что она там рассматривает? И что это за девчонка такая – с большим бантом в рыжеватых растрепанных волосах, в платье с оборками и белых носочках?
– Эй ты, пигалица! – крикнул Кузька.
Девчонка не вздрогнула и не смутилась, а весело повернула к нему скуластое, выпачканное вишневым соком лицо.
– А тебе жалко?
– А ну слазь!
Девчонка не слезла, она запустила в рот несколько вишен и выплюнула на Кузьку вишневые косточки. В ту же минуту она слетела с забора от сильного удара по ногам. Видимо, Кузька не рассчитал – девчонка так грохнулась об землю, что осталась лежать и заскулила. Испугавшись, Кузька сказал для храбрости:
– Ну вот, теперь реветь будешь.
Но она вскочила, как на пружинке, размазала по лицу пыль и сказала, презрительно поблескивая сухими глазами:
– Вот еще! Из-за всякого сопляка буду я реветь!
Если бы это была своя, поселковая девчонка, он бы знал, как с нею поступить. Но в этой нарядной городской девочке, неожиданно находчивой, было что-то непонятное и сдерживающее. Вместо того чтобы дать ей затрещину, Кузька засмеялся и сказал примирительно:
– Ишь ты какая отчаянная!
Девочка подмигнула и тоже примирительно спросила:
– А вишни чьи? Ваши?
Тогда он подпрыгнул, пригнул ветку и щедро предложил:
– Бери.
Но она, видно, уже наелась или разрешение лишило вишни всякой приманчивости. Кокетливо улыбаясь распухшими губами, она сорвала две сережки и нацепила их на уши. Глаза у нее были темные и блестящие, как эти вишни. Вишневый сок лиловыми разводами застыл на ее щеках и крепких скулах.
– Ты откуда взялась?
Девчонка мотнула головой в сторону города.
– Приезжая?
– Ага.
– Откуда?
– Из Москвы. – Она подумала и важно добавила: – Кончим дела и поедем в Сухум.
– А чего вы тут делаете?
Девчонка оглядела Кузьку и гордо проронила:
– На консультации приехали. – Но тут же, устыдившись, добавила: – Это папа. Мы с ним…
– Он кто?
– Профессор.
– Про-фес-сор? А по чужим садам вишни воруешь. Профессорша!
Девчонка хмыкнула и доверительно сказала:
– А мой папа тоже вишни воровал. И яблоки.
Кузька ответил доверием на доверие:
– Я тоже. – И вернулся к тому, что его интересовало: – Он по какой науке профессор?
– По химии. – Помолчала и прибавила: – Гео.
Он не понял, но спросить постеснялся.
– Химия сейчас самое важное. В этой пятилетке.
Девчонка кивнула не очень уверенно и в свою очередь спросила:
– А вы кто?
– А мы шахтеры. И отец, и брат.
– У тебя один брат?
Кузька помолчал и неохотно ответил.
– Два.
– Вот счастливый! У меня – никого… А второй – кто?
– Какая любопытная! Кто да кто. Зачем тебе?
Где-то за домами, то ближе, то дальше, женский голос звучно выкликал какую-то Галинку-Галю-у… Уж не ее ли? Но девчонка и ухом не повела.
– А ты в каком классе?
– В шестом… перешел.
– А я в третьем… перешла.
Кузька только успел подумать, что девчонка еще мелкота, как она придвинулась поближе и чистосердечно предложила:
– Давай дружить, а?
Он подумал, что она все-таки молодец, не заревела и вообще ведет себя что надо; не отвечая, спросил:
– Как тебя звать-то?
– Галина. А тебя?
– Кузь… Константин.
– А Кузь это что?
– Это меня ребята зовут так. Кузька. Кузьменко моя фамилия.
– И я тебя буду звать Кузька, хорошо?
– Зови, мне-то что!
– В гостинице такая скучища! Ребят ни одного, внизу рояль стоит, а играть запрещают. Ты ко мне приходи, у папы такие альбомы есть! В красках. Придешь?
– С чего я вдруг пойду?
– А просто… Ты в этом доме живешь?
– Не. Вон в том, где дуб, видишь? А эти альбом о чем?
– Научные, – туманно ответила Галинка: должно быть, не читала в них ничего, только картинки смотрела.
– А я тут два дня вредителя выслеживал.
У девчонки округлились глаза, округлился рот – вот это да!
– А ты думала, о бдительности просто так пишут?
Галинка растерянно молчала: она совсем об этом не думала и не читала.
– А он чего делал?
– Ничего не делал. Ходил, смотрел. С фотоаппаратом. Я ему два снимка засветил. Обломком зеркала.
Он не торопился рассказывать, наслаждаясь ее потрясенным видом.
– А он… чего снимал?
– Землянки, – с презрением бросил Кузька. – Делал вид, что снимает старорежимные землянки. А поверх них завод видно, чуешь?
– Чую… А потом? Арестовали его?
– Исчез он куда-то. Сел на трамвай и уехал в город. Я и туда ездил. Не нашел.
Конец рассказа получился слабее начала, Кузька и сам почувствовал это, и по лицу девчонки видно было. Она оглянулась, запоминая место.
– Так ты в том, где дуб? Я завтра приду после обеда, ладно? И свистну.
– Свистнешь?
Она сунула два пальца в рот и пронзительно свистнула – не хуже мальчишки. И сразу из-за домов донеслось:
– Галин-ка! Галю-у!
Галинка пригладила без особого успеха волосы, придержала одной рукой бант, а другой рукой сильно дернула за прядку, на которой он держался, чтобы бант встал на место.
– У тебя все лицо вишней перемазано.
– Ну и пусть.
– А ты скуластая.
– Это я в папу. Папа тоже скуластый.
– Тебя кличут?
– Кого ж еще?
Она звонко отозвалась: «Иду-у-у!» – и, не прощаясь, побежала на зов, вздымая тучи пыли.
3
Перейдя по камням черное болотце в отроге Дурной балки, друзья поднялись к крохотной мазанке, притулившейся на скате.
– Ты жива еще, моя старушка! – пропел Липатов.
Саша на минуту остановился, оглядел и землянку, и кособокий очаг с высокой кривой трубой, стоявший в пяти шагах от нее, и разросшиеся, пышно цветущие кусты шиповника.
– Цветут, – посуровев, отметил Саша и прошел, склонив голову как перед могилой.
Когда-то, несмышленышем, он ненавидел эту убогую землянку и чудного старика, жившего в ней. Старик был до жути худ, жилист, остронос. Его руки с длинными пальцами всегда шевелились, будто хватали, мяли что-то невидимое. В Нахаловке старик слыл «тронутым», мальчишки смеялись над ним, и для Саши было страшным открытием, что этот «тронутый» – его дядя. После похорон матери дядя цепкой рукой взял Сашу за плечо и повел к себе.
Что это был за диковинный человек! Один из старейших шахтеров в поселке, он в молодости много пил и случайно пережил памятную в Донецке катастрофу, когда от взрыва газа погибла в шахте вся смена, пятьсот тринадцать человек. Было это в понедельник. Запив в субботу и закатившись «гулять» на соседнюю шахту, Дядя явился домой во вторник, когда его жена уже сутки считала себя вдовой. С тех пор он стал пить еще больше, оглаживая бутылку и приговаривая:
– Спасла, родимая! Выручила, милая!
Как и почему покинула его жена, никто толком не знал. Когда Саша поселился у дяди, тот жил один, почти не пил и в шахте не работал: болел силикозом. Целыми Днями старик читал, философствовал и что-либо придумывал. Одно время он решил культивировать шиповник, для чего пересадил к мазанке несколько кустов, подрезал их ветви, удобрял землю, поливал кусты каким-то раствором, оставлял только самые крупные бутоны и рано утром, как ребенок, бежал посмотреть, не произошло ли чудо, не распустилась ли роза… Где-то прочитал он о лечебных травах, увлекся, бродил по степи в поисках каких-то особых трав, неизвестных медицине, варил их и настаивал на водке, устраивал причудливый смеси – и уверял Сашу, что вылечится сам и будет лечить других лучше всяких докторов. Однажды он заявил, что берется за ум и обеспечит верный заработок, чтобы Саша мог учиться. Два дня он малевал огромную вывеску:
ПРИНИМАЮ ПОЧИНКУ РАЗНУЮ ОБУВ
ЗАЛИВКА ГАЛОШ ЛУДИТЬ ПАЯТЬ
Сперва в Нахаловке только смеялись над затеей «тронутого», потом круглолицая девчушка с косой принесла в узелке четыре пары сношенной детской обуви – из семьи Кузьменко – и сказала:
– Когда почините, мама пришлет папины.
После Кузьменок и другие стали приносить обувь, но чинил ее с грехом пополам Саша; дядя только руководил: он был дальнозорок, гвоздики расплывались у него перед глазами, заплатки ложились не на место. Дырявой посуды и ведер набиралось немало, но дядя так и не научился лудить-паять; лудил-паял Саша, вернувшись из школы, а дядя ходил вокруг него, размахивая жилистыми руками, и рассуждал.
– Весь мир, – говорил дядя, – разделен надвое: вампиры-кровососы и трудящие. Когда во всем мире задушат вампиров, засияет ярче солнца гений человечества…
– Наплевал я на сытое брюхо, – говорил он, – и ты плюй на это. Главное есть человеческая мысль, ее развивай, Саша!..
Когда дядя слег, Саша бросил школу и поступил на шахту в насосную. Ночами дядя маялся кашлем и бессонницей, Саше приходилось сидеть возле него и читать ему книгу за книгой: слушая, дядя забывал кашлять. Кузьменковская девчушка Люба приносила в глечике то бульону, то молочка для больного. Однажды она сказала Саше, что папа предлагает устроить дядю в больницу. Саша был бы не прочь, он устал до одури, но дядя смертельно боялся больницы, и Саша непреклонно заявил, что дома дяде лучше, дома – воздух и есть кому читать вслух.
