Текст книги "Иначе жить не стоит"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

По-настоящему Галинка привязалась только к Никите. Он самый сильный – его зовут, когда нужно что-нибудь поднять или передвинуть. Он веселый и простой – когда он тут, кажется, что детей не двое, а трое. С Галинкой он разговаривает как с равной и называет ее «подружкой». Мама говорит – типичный рубаха-парень с чубчиком. Галинке нравится его чуб – не чубчик, а волнистый светлый чуб, спадающий на изогнутую бровь. Нравится и глаз под этой бровью – подмигивающий, яркий.

Удивительно хорошо вечерами в сарае. В саду темнеет, потом вылезает в небо луна – с каждым днем она все позже вылезает и становится все ярче и круглее. А в сарае горит керосиновая лампа – уютная, потрескивающая внутри. Все предметы и люди отбрасывают на стены смешные тени, особенно смешная тень у печки – напоминает носорога. Сидишь в уголке и знаешь, что давно пора домой, мама будет ругать, а папа скажет, что отправит ее в Сухум, а то «совсем одичала здесь»…

В этот вечер Галинка никак не может уйти. Все сегодня особенно дружные и добрые. Звонко повизгивает напильник в руках Липатова. Никита сверлит отверстия в глыбе угля – брови нахмурены от старания, сверло шипит и подвывает, но и этот звук Галинке нравится. Люба и Катерина наматывают проволоку и тихонько поют:

 
Мы простимся с тобой у порога,
И, быть может, навсегда…
 

Помолчат, потом снова начинают:

 
Мы простимся с тобой у порога…
 

– Да проститесь наконец, девушки! – кричит Палька. – Сколько можно?

Все смеются. А Палька начинает припаивать к трубке «колено» и зовет Галю подержать трубку. Кузьке завидно, он подходит и тоже держит.

– Вырасту – буду работать в подземной газификации, – говорит он.

Теперь Галинке завидно, что он высказал это первым.

– И я!

Ей нравится название – подземная газификация. Важное название. «Ты где работаешь?» – спросят инженера Галину Русаковскую, а она гордо ответит: «В подземной газификации». Да, но к тому времени не будет ни этого сарая, ни этой печки, а будут станции с кафельными плитками, как в ванной. Неинтересно…

– Нет, я буду делать что-нибудь другое, – говорит Галинка и представляет себе какой-то другой сарай и какие-то другие, диковинные сооружения. – И поеду туда, где еще никто не был.

Она краснеет – Палька перестал паять, и очень внимательно смотрит на нее.

– Правильно, Галя! – говорит он по-товарищески. – Знаешь, кем тебе надо стать? Изыскателем!

Галинка не знает, что это такое. Спросить – или не спрашивать? Выручает Кузька, у него вопросы всегда вылетают без задержки.

Палька продолжает паять и вразбивку, между делом, объясняет, что такое изыскатель. И вдруг выясняется, что Никита был изыскателем и жил в палатке, пока его не уволили из-за стервы Сони.

– Я был мастером по бурению, – говорит Никита, пошевелив бровью. – Вот как сейчас, только скважины в сто раз больше. А теперь кончу техникум и буду геологом. То есть тем же изыскателем, только в сто раз умней.

– И я буду геологом, – решает Галинка и представляет себе, как она карабкается по горам рядом с Никитой и он называет ее подружкой и хвалит ее, потому что она ничего не боится. – Не Гео, а геологом-изыскателем. А папа мой Гео. Химик.

Саша отрывается от какого-то сложного подсчета.

– У твоего папы самая умная специальность из всех Гео. Все Гео идут по поверхности, а он забирается в самую сердцевину, можно сказать – в сто раз глубже, чем все остальные Гео.

Галинке приятно, что у папы такое умное Гео, но все-таки папино Гео скучное, папа все время сидит за столом, значит, сам ни в какую сердцевину не забирается. Изыскатель – это куда интересней. Если бы удалось убежать на воскресенье в экспедицию!

Но тут раздается далекое:

– Га-лин-ка! Га-лю-у!

Так мама оповещает о себе.

Палька пятерней приглаживает волосы и мчится за калитку. Когда он возвращается с мамой, у него чужой, неестественный вид и нелепый смешок, он суетится и норовит задержать маму здесь. На маме одно из самых красивых платьев и туфли с высоченными гранеными каблуками, она садится на виду и палочкой счищает с них налипшую грязь. Палька смотрит на ее туфли и забывает на полуслове, что начал говорить.

Галька забилась в темный угол сарая и насупилась. Она видит, как вся подобралась Катерина – вот-вот скажет что-нибудь злое. Липатов начинает издалека разговор о поездке. Галя боится – если он скажет о Галиной просьбе и мама не разрешит, потом уж никто не согласится взять ее.

И вдруг все оборачивается чудом, настоящим чудом!

– И мы с вами! – восклицает мама. – Олег Владимирович давно мечтает навестить Митрофанова, это же его друг. Едем! Едем! Олег Владимирович возьмет в институте машину!

Галинка задыхается от восторга. Если поедут мама и папа, ее тоже возьмут – это само собой разумеется. Хватит ли места в машине для Кузьки? Ну вот, теперь и Палька увязался!..

– Интересно, – говорит Саша. – По-видимому, нам торопиться некуда? Все решено, можно отдыхать?

Липатов смущен. Палька недовольно бормочет:

– Я тебе, кажется, устроил отсрочку.

И тут выступает вперед Катерина.

– Дуришь, Саша. Посмотри, на кого вы похожи! Себя заморил и Любу заморил. Сколько ночей мы тут провозились? А ведь и мне, и Любе, и Липатушке – с утра на работу! Не спим, не дышим. Как хочешь – в субботу закрываю сарай на замок.

Люба бросается к ней на шею и неожиданно начинает плакать. Саша растерянно топчется рядом. Кузьма Иванович говорит:

– Довели девку, изобретатели!

Теперь Галинка боится одного – хватит ли мест в машине. Но мама сегодня прямо удивительно добрая!

– В институте есть крытый грузовик, – вспоминает она. – Фургон со скамейками. Когда я была комсомолкой, мы ездили в таком на воскресники – копать траншеи для водопровода.

Кажется, все поражены не меньше, чем Галинка, – мама была комсомолкой и копала траншеи для водопровода!

– Олега Владимировича, как профессора, мы посадим в кабину. А сами – в кузов! И всю дорогу будем петь песни!

Мама смеется, увидев изумленное лицо Пальки.

– Пошли домой, Галя! Ты совсем отбилась от рук.

Улица – вся голубая. Луна очень яркая и кривая – как арбуз с подрезанным бочком.

– Нет, не надо провожать нас. Мы с Галей прогуляемся и помечтаем вдвоем при луне.

Галинка злорадно желает Пальке спокойной ночи. Забирается под мамину руку и шагает рядом с нею, прижимаясь к ее теплому боку и прислушиваясь, как тихонько шуршит на ней шелк.

– Тебе никогда не кажется, Галюнька, будто все кругом – незнакомое, как во сне, и ты – уже не ты, а кто-то другой?

– Иногда, – неуверенно отвечает Галинка, и тотчас ей начинает казаться, что этой дороги она никогда не видала и она – уже не она, а кто-то другой.

– Посмотри, у луны одна бровь выше другой и глаз прищурен, видишь?

– Как у Никиты. Подмигивает.

Мама смеется и крепко обнимает Галинку. Идти так неудобно, зато приятно.

– А ты знаешь, дочка, что жить – замечательно хорошо?

После этого мама молчит до самого трамвая. Улица голубая, небо голубое и мама – голубая, незнакомая, очень любимая.

2

Отец, слава богу, совершенно устранился, характеристику написала Липатова. Практика кончалась, через несколько дней – в Москву!

Игорь с удовольствием предвкушал встречи с товарищами – у каждого куча впечатлений. И есть чем погордиться перед ними. Думал он и о встрече с матерью – она собирается в Углич к больной сестре, но ждет его возвращения, чтобы «наладить» сына так же, как она всегда «налаживает» отца после очередной экспедиции. Приятно и лестно. Нужно будет поскорее написать содержательный отчет о практике, немедленно приняться за диплом и защитить его с отличием. А там – самостоятельность где-либо на гидростройке, обязательно – на большой, где есть масштаб, где можно развернуться! Честолюбие? Ну и пусть! Чувствую я, что могу? Чувствую. Отец опытен и умен, а делал массу ошибок, тут недосмотрит, там забудет. А я все примечал – и ему подсказывал. Я знаю, какнужно. Так и дайте мне проявить себя!

В характеристике записано: «…умение применить свои знания… организаторские способности… справлялся с заданиями в сложных условиях… заслужил уважение подчиненных и товарищей…» Такую оценку не каждый приносит с практики.

Подписи еще не было – перед тем как подписать Липатова всегда проводит назидательную беседу.

Аннушка была в кернохранилище – готовила образцы пород для отправки в центральную лабораторию. Она брала кусок камня или затвердевшей глины, зачищала ножичком и передавала Леле Наумовой, которая сидела рядом с ней на корточках. Леля ловко пеленала образец марлей и опускала его в ведро, стоявшее на примусе. Готовые образцы выстроились на скамейке в ряд, поблескивая застывшим парафином.

Когда вошел Игорь, Леля поднялась и, еле кивнув, вышла. Игоря поразила ее сухость, а еще больше – то, что она тут делала: подготовка образцов не входила в обязанности коллектора.

– Обидел девушку – и зря, – сказала Аннушка, освобождая место на скамье для Игоря. – Было бы невозможно – ну, тогда другое дело. Но всего на три дня… неужто не нашел бы, кем заменить ее? А у девчонки все планы рухнули. Сам ведь знаешь – любовь. Трудная любовь. И девка трудная. Зачем поперек становиться?

Игорь примирительно пошутил – экспедиция не загс, а начальник группы – не сват.

– Да ты садись, – сказала Аннушка и уселась напротив Игоря, сложив на коленях маленькие руки с набухшими венами. – Потрудился ты не плохо, но… Вот ты говоришь – не загс, не сват. А ведь если придется тебе руководить людьми – без этого не обойдешься. Иной раз и сватом, и братом сделаешься, мужа с женой судить придется, ссоры друзей улаживать… Этого ты пока не умеешь. А без этого ты не руководитель.

– На меня люди не обижаются.

– В твоей группе у одной Лели нужда была в помощи, ее одну ты и обидел. А ведь она золотой коллектор! Без таких, как она, у самого распрекрасного начальника не пойдет дело.

– Учту, – сдержанно ответил Игорь, чтобы не разводить долгих разговоров. Черт его дернул отказать Лельке в пустяковом отпуске!

– Небось думаешь – по-бабьи рассуждаю? Нет, Игорек, по-партийному рассуждаю и – по-шахтерски. Когда человек работает, на душе у него должно быть спокойно. Ну, и хватит об этом! – сама себя прервала Аннушка. – Теперь о Сторожеве. Ты с ним не ладил, да с ним и нелегко поладить. Ворчливый человек, желчный, придирчивый. Но механик он прекрасный, над техникой трясется. А ты с ним цапался из-за каждой мелочи! Сквалыгой обозвал!

– Так ведь по делу. Из-за жалкой трубы…

– Знаю, что не без дела. А только цапанье и делу помеха. Человек больной, его щадить надо.

– Да что у нас, ясли? Санаторий для неврастеников?

– Нет, Игорек, обычный коллектив. Небольшой коллектив, работающий в трудных условиях. Вот отец твой это хорошо понимает.

Аннушка вздохнула и совсем тихо сказала:

– Ты и отца не бережешь. А это – стыдно.

Игорь изменился в лице, хотел ответить и – промолчал. Не может он с подчиненной отца обсуждать его недостатки! Никто не знает, как ему горько и больно…

Аннушка деликатно отвела взгляд, размашисто подписала характеристику. Не возвращаясь к началу разговора, уточнила с Игорем все его деловые удачи и промахи, – оказывается, она приметила многое и сейчас, подписав официальную оценку его работы, на словах дополнила ее другой, более подробной.

– Это – по-большому счету, – сама определила она.

Когда поздней его спросили, получил ли он все, что полагается, Игорь с иронической усмешкой ответил:

– Сполна!

Проповедь Липатовой испортила удовольствие от письменной характеристики. И задела. Будь это кто-нибудь другой, Игорь отмахнулся бы. Но Липатову он уважал. Она была требовательна и тактична – если заметит упущение, никогда не сделает замечания при всех, а отчитает с глазу на глаз и тут же объяснит, как следовало поступить. Или это и есть то, чего, по ее мнению, не хватает Игорю?..

Есть о чем подумать. Товарищи говорили про него: «Игорь – правильный парень». Без насмешки, хотя порой с раздражением. Игорь отвечал: «Да, правильный. Ненавижу людей, у которых принципы и поступки не в ладу». У него они были в ладу. Он хорошо учился. Не пьянствовал. Девушек не обижал: случалось, поступал жестковато, но без подлости. В дружбе был открыт, весел, для товарищей ничего не жалел. Считал себя идейным комсомольцем и презирал тех, кто живет без убеждений. В институте считали, что уж кто-кто, а Игорь Митрофанов будет настоящим гидротехником, из тех, кому далеко шагать. И вот – первая самостоятельная работа. Всего-то – две буровые вышки, полтора десятка подчиненных… Казалось, справился блестяще, во всяком случае – намного лучше, чем Сысоев, второй практикант. А вот оказалось – одно не сумел, другое упустил. Задание выполнил, а с людьми – осечки. Липатова ни слова не сказала о Никите, но Игорь сам понимал, что Никита – его проигрыш. Взял под свою опеку и – проморгал. Сторожев с его характером – вопрос иной. Подыгрывать его капризам – увольте. Попадется мне такой – или обуздаю, или… Да нет, обуздаю! Начальнику это легче. И понять его горькую душу постараюсь, если работник ценный, – придется. Доброты, что ли, во мне мало? Вероятно. Нет, что за сантименты? Почему надо быть добрым? Надо делать дело и требовать, чтобы люди делали его как можно лучше.

Остальное – женские штучки. Разгульная Лелька влюбилась, а мне на три дня остаться без коллектора?! Ничего с ней не случилось. Успеет любовные дела уладить. Это и отец говорил – пусть поскучают.

Отец?.. Легко говорить – не бережешь. А если я вижу, что он увлекся химерой, а дело запускает? По-сыновьи покрывать его промахи? Нет уж!

– Игорь! Иго-ре-ек!

Отец… Что опять стряслось?

– Игорек, к нам едут гости! Русаковские и Липатов с целой компанией! Выводи рыдван и мчись на станцию, тащи угощение!

Отец сияет. Профессор Русаковский – его слабость.

– На сколько душ заготовить харч?

– Я не разобрал точно, только там и дети, и твой Никита, человек восемь, на грузовике едут.

– На грузовике?..

Игорь вспомнил жену профессора. Красоточка. И веселая. Даст бог, отец ударится в философию с мужем, а жена предпочтет погулять…

Как всегда, когда у него рождалось желание поухаживать, Игорь чувствовал прилив энергии. И все ладилось. Рыдван сразу завелся. В чайной нашлось приличное вино и кое-что из закусок. На базаре купил уток и кучу всякой зелени, кавуны, персики. Сам заказал поварихе завтрашний обед – рассольник с потрохами и утка с яблоками. Для экспедиционных условий – шик!

– Действительно, организаторские способности! – сказал отец.

К ужину тоже хватило всякой снеди. Игорь сам накрыл стол в палатке отца, откуда вынесли койки.

– Папа… Никиту, конечно, не считать? Пусть с Лелькой?

Отец вскинулся, хмуро поглядел на сына.

– Именно – считать. С Лелей. Вдвоем.

– Ты себе представляешь – Русаковские… и Лелька!

Отец жевал губами – признак сильнейшего недовольства.

– Олег Владимирович – умнейший человек, – сказал он. – Поживешь – узнаешь: чем больше человек, тем проще ведет себя. А жена его… – он опять пожевал губами. – Она будет рада таборной обстановке. И почему я должен думать, подойдет ли ей компания, а не наоборот – подойдет ли она к компании?

Игорь засмеялся. Резонно! Пусть будет табор как табор. Подговорить бы Лельку спеть свои залихватские песенки!..

Вышли встречать гостей за пределы лагеря, в степь. Аннушка надела белую блузку, распушила свои начисто отмытые, светлые, выгоревшие за лето волосы – они разлетались цыплячьим пухом вокруг ее обветренного, дочерна загорелого лица.

В стороне, на старом кургане, охватив колени руками, неподвижно сидела Лелька. В красной кофточке и сандалиях на босу ногу, надвинув на глаза широкополый бриль, она не отрываясь смотрела в ту почти неразличимую точку горизонта, где должен показаться грузовик.

И вот он появился.

Переваливаясь на ухабах размытой дороги и оставляя за собой хвост бурой пыли, он медленно приближался, а на нем приближалась песня, которую разнес по всей стране рабочий паренек Максим из недавно появившегося фильма:

 
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой…
 

Матвей Денисович тяжело побежал навстречу.

Грузовик остановился.

В фургоне азартно заканчивали песню:

 
Вот эта улица, вот этот дом…
 

Первым соскочил Липатов и заспешил к Аннушке. За ним выпрыгнул Никита, через головы встречающих сразу приметил неподвижную фигуру под брилем – и перестал петь. Палька гаркнул над его ухом:

 
Вот эта барышня, что я влюблен!
 

И спросил, подмигивая:

– Она, что ли?

Никита не ответил. Всю дорогу посмеивался шуточкам насчет предстоящего свидания, а тут оробел. Не побежал к кургану, протянул руку Катерине:

– Вылезай, не бойся, я приму.

Игорь подходил не спеша, приглядываясь, что за компания приехала. Никита… стесняется, чудак! Какая-то женщина. Палька Светов. А вот и красоточка. Хороши ножки, ничего не скажешь!

Он ускорил шаг и вдруг остановился, густо покраснев.

Перед ним, отряхивая пыль с жакета, стояла Катерина.

Черные косы по-новому закручены вокруг головы – высоко поднятым венцом, отчего вид у нее еще более величавый. Статная, с пышной грудью и боками, с твердо поставленными ногами. Ни в позе, ни в движениях – никакого кокетства: смотри, если хочешь, я сама по себе. Еще похорошела и опять неузнаваемо изменилась.

Игорь не нашел слов, чтобы приветствовать ее. Молча поздоровался с нею и с другими, молча пошел рядом с Катериной…

Никита отстал. Когда Катерина оглянулась, он уже сидел на кургане, но не возле девушки, а на почтительном расстоянии. На губах Катерины промелькнула улыбка – и тотчас отразилась на лице Игоря.

– Любовь, – сказал он.

Она впервые взглянула на него с живым интересом, но интерес относился не к нему, а к той парочке.

– Девушка – хорошая?

Игорь ответил словами, которые удивили его самого:

– Если любовь настоящая – значит, и человек хорош.

– Я хочу познакомиться с нею.

После этих слов Игорь настойчиво звал Лелю с Никитой ужинать, но они смутились и убежали в столовую, где скоро началось веселье. Из палатки начальника было слышно, как хохочет молодежь, а потом донеслась песня – девичий голос выпевал слова задорные, смешные, но звучало в этом голосе ликование.

– Лелька поет, – сказал Игорь.

Катерина рассеянно прислушалась. Она ела мало, смеялась редко, думала о чем-то своем. За столом господствовали Матвей Денисович и профессор, они спешили наговориться после долгой разлуки.

Русаковская держалась сдержанно. Нетрудно было заметить, что Палька Светов совершенно присох к ней, но теперь это только обрадовало Игоря. С помощью Пальки он уговорил обеих женщин поехать после ужина купаться.

– И мы! И мы! – закричали дети.

Это решило вопрос о профессоре и Матвее Денисовиче – для них мест в машине не хватило.

Выводя рыдван, Игорь думал о том, что посадит Катерину рядом с собой, – и злился на себя и на нее. Наваждение какое-то! И что мне она? Зачем? Шахтерская мадонна!

Как нарочно, в небо выползла чуть скошенная, рыжеватая луна, и сразу все стало прекрасным – и палатки лагеря, и неоглядная степь, и уходящая вдаль дорога, еле заметная среди степной глади.

Катерина сидела рядом с Игорем. Широко раскрытые глаза, плотно сжатые губы. Не заговори с нею – сама и не подумает.

– Какое у вас лицо, такими, как вы, пишут мадонн, – сказал Игорь и про себя усмехнулся – она, должно быть, и не знает, что такое мадонна. Как она поведет себя – притворится, что поняла? Или промолчит?

– А я никогда не видела мадонн, – просто сказала Катерина. – Я ведь поселковая, шахтерка. Какие они – мадонны?

– Красивые и строгие. Как-никак божья матерь.

– Лестно, – усмехнулась Катерина. – Шахтерская мадонна!

Игоря бросило в краску.

За их спинами, уместившись вдвоем у косого оконца, Галя и Кузька пытались разглядеть, где они едут, и принимали колодезные журавли дальнего села за буровые вышки. Притиснутые друг к другу в тесноте и полумраке, Палька и Татьяна Николаевна без умолку болтали между собой и с детьми, пока их руки разговаривали по-своему – Палька находил и сжимал руку ненаглядной, рука то решительно отталкивала его, то покорно замирала, то шутливо выскальзывала из его пальцев и тут же снова попадала в плен…

Над запрудой разлив воды чуть покачивался, серебристыми змейками обозначая несильное течение. Темные деревья подступали вплотную к воде, только на изгибе реки образовалась неширокая отмель. От этого естественного пляжа наискось тянулась по воде лунная дорожка, дробясь в беспокойном водяном гребне, перебегающем через верх плотины.

Первыми бросились в воду ребята. Кузька сразу поплыл саженками, вздымая фонтаны сверкающих брызг. Игорь и Палька у самого берега учили плавать Галинку, украдкой выглядывая своих спутниц – что они там замешкались?

Татьяна Николаевна подбежала к воде и остановилась, пробуя ее кончиками пальцев. В изящном купальном костюме, каких в Донбассе и не видывали, – она знала, что ее разглядывают, и нарочно медлила. Пальке хотелось потянуть ее за руки, затеять возню, да смущала сестра. Но вот Катерина твердой походкой прошла мимо Татьяны Николаевны и, не раздумывая, бросилась в воду. Ненаглядная осталась одна. Было бы нелепо не крикнуть ей: «Трусиха!» – и не выбежать за нею…

Игорь и не глядя видел статную фигуру, так просто, без жеманства вошедшую в воду. Действительно мадонна! Ее величавая голова высоко поднималась над водой, – наверно, не хочет замочить косы.

Игорь поплыл рядом.

– Как вы тихо плывете. Наши парни всегда на скорость плавают, брызги до неба.

– Мне приятней с вами.

– Со мной? А ну, давайте!

Она нырнула и исчезла. Чуть колебалась гладь воды – луна покачивалась на ней, дразня обманными бликами. Игорь не умел плавать под водой и не знал в какую сторону плыть.

Катерина вынырнула далеко сбоку, засмеялась и поплыла против течения, прочь от Игоря. Игорь догнал ее.

– Косы замочили.

– Не беда, высохнут.

– А меня зачем бросили?

– Почему бросила? Плыли бы за мной. Или не умеете?

– Я бы вот так плыл и плыл рядом с вами, Катерина.

– И долго проплыли бы?

Он не успел ответить – она снова нырнула, показалась у самой плотины, поманила его и ушла под воду. Он поплыл наугад, а она уже вышла на берег, растерлась полотенцем и ушла за кустарник – одеваться. Игорь тоже вышел и все поглядывал искоса на ее белеющее тело, на взлетающие над кустами руки…

Уже одетая, Катерина села на берегу и распустила косы.

Игорь сел рядом. Густые волосы спадали на ее плечи и спину, одна мокрая прядь легла на грудь, приоткрытую низким срезом сарафана. Игорь зажмурился. Разум требовал – остановись! Но справиться с собою не удавалось.

– Катерина, меня тянет к вам. Не знаю, нужно вам или не нужно, но что есть, то есть.

– Ну зачем вы? – с досадой сказала Катерина. – Так хорошо было.

– А стало хуже?

Катерина начала заплетать косы. Игорь смотрел, как ловко ее пальцы перехватывают и свивают мокрые пряди. Одна коса повисла плетью. Потом – другая. Потом руки взлетели и точно уложили косы венцом, энергично протыкая их шпильками.

– Я не знаю, – вдруг сказала Катерина с грустным недоумением. – Не знаю. Только не надо.

Она была права. Игорь сам не понимал, что такое на него нахлынуло. Почти незнакомая, из незнакомой среды, недобрая и неприветливая девушка со странно изменчивыми настроениями… Скажи она: «И я полюбила вас» – что он будет делать с этой любовью? Но желание дотронуться до нее было так сильно, что он взял ее руку, заранее догадываясь – сейчас она выдернет руку. И она выдернула ее, нахмурив брови.

– Я полюбил вас, Катерина. Что мне делать с этим?

– Вы ж меня не знаете совсем. И обо мне ничего не знаете. Как у вас быстро все!

– Я сам удивлен, – сердито отозвался Игорь. – Но, к сожалению, это так.

Катерина внимательно посмотрела на него и сказала другим, печальным и добрым голосом:

– Что ж, буду помнить.

Встала и пошла к воде звать детей – пора ехать!

Палька уплыл с Татьяной Николаевной на другой берег. Катерина вздохнула и стала выкликать их – пора ехать! Скорее, скорее уехать от этой серебряной воды, от этого лучащегося неба, уехать, остаться одной, закрыть глаза и уши…

Когда они возвращались в лагерь, рыдван зачихал, зашипел и остановился. До лагеря оставалось километра два. Татьяна Николаевна решила идти с детьми пешком, с ними пошел и Палька. Не спрашивая, хочет ли она остаться с ним, Игорь попросил Катерину посветить, пока он разберется, что случилось. Они говорили только о диковинной машине, собранной Игорем. Ему хотелось, чтобы Катерина похвалила его, но она спросила, сколько времени он провозился, и усмехнулась, узнав, что больше месяца. Когда мотор кое-как заработал, сели и поехали.

Игорь не пытался заговаривать с Катериной, только радовался, что она еще тут, рядом, и он сможет видеть ее весь завтрашний день. Что будет потом, он не знал.

Они уже приближались к лагерю, когда Катерина заговорила сама:

– Я очень любила одного человека. Он погиб. В шахте.

Пристыженный, Игорь мгновенно припомнил тот первый вечер у Кузьменок и молчаливого парня, что крутился возле них и показался таким незначительным… брат Никиты! И как же я, болван, не догадался! Почему не расспросил о ней, вместо того чтобы некстати приставать!.. Но ведь что случилось – случилось, а жизнь продолжается, и она…

Будто угадав его мысли, Катерина сказала еще суровей:

– У меня будет ребенок. Я должна вырастить его ребенка. Ничего другого я не хочу. Вот вы заботитесь – косы намочила. Мне приятно. Но у меня этого никогда не будет, чтоб кто-то заботился. Мне нужно быть как камень. Вот и все. И ради бога, не говорите ни слова.

3

Все, кто видел, как Аннушка Липатова благоустраивала свою палатку, как она мило охорашивалась перед встречей с мужем, – все радовались за нее и старались ничем не помешать. В экспедициях такие события ценят.

Когда Липатовы под ручку прошли к себе, молодежь из соседних палаток так и брызнула во все стороны и воспользовалась чудесной ночью, чтобы подольше не возвращаться домой.

Все способствовало любовной идиллии. Но идиллия была начинена взрывчаткой накопившихся обид и вот-вот могла взлететь на воздух – стоило только запалить фитилек. Оба старательно обходили взрывоопасные вопросы, чтобы не портить радость свидания. Липатов твердо решил отложить серьезный разговор на завтра, и если сама собою вплелась в его нежные речи подземная газификация угля, то лишь потому, что тема была безопасной и счастливой.

– Ты увидишь, от нашего проекта начнется громаднейшее дело, – говорил Липатов, положив голову на колени Аннушки и снизу вверх глядя в ее милое лицо. – Ребята еще сами не понимают, какая это штука! Не на месяцы – на годы труда! – И добавил: – Скоро нам понадобятся геологи – вот тогда ты сможешь найти себе постоянное важное дело дома!

Аннушка не представляла себе работу геолога в условиях подземной газификации – это же совсем иной характер изысканий, наверно?

Робкий огонек коснулся фитиля, и фитиль начал тлеть – то ли разгорится, то ли погаснет.

– Подучишься немного, изменишь профиль, – мирно сказал Липатов и чуть дунул при этом на тлеющий фитилек. – Все равно пора кончать с кочевой жизнью.

Аннушка прикрыла фитиль ласковой ладошкой.

– Конечно. Так грустно жить врозь, я ужасно соскучилась без тебя и без Иришки! Я так мечтаю об отпуске! Вероятно, в ноябре или декабре. И по крайней мере на два месяца.

Ладошка неосторожно соскользнула с фитиля, и пламя занялось.

– В декабре? Я с ума сойду до декабря! – воскликнул Липатов. – Не могу я так больше! Как собака в конуре!

– Два-три месяца, Ванюша! Они пролетят быстро. Если мне удастся заняться обработкой материалов дома…

Но Липатов уже раздувал пламя протеста:

– А ты знаешь, что я мужчина и не могу жить таким монахом? Палька смеется – муж-заочник! Я… я… я за женщинами начал ухаживать! Вот!

Он сидел перед нею – взъерепенившийся, с подчеркнуто грозным, преступным видом.

– Мне очень больно, Ванюша. Очень. Я не ждала, что ты… Но ведь у нас обоих – свое дело, я никогда не связывала тебя, никогда не покушалась…

– Покушалась! – рявкнул Липатов – и вся идиллия взлетела на воздух. – Покушалась с первого дня! Я сидел один, как дурак, пока ты училась, пока ты ездила черт знает куда! Я лишен ребенка! Лишен жены! Лишен домашнего уюта! Ты покушалась на главное – на семью! Какая, к черту, семья? Нет у меня семьи! Я брошен, ребенок брошен, придешь домой – пусто, грязно, хоть кричи, хоть напивайся! Да, да, сижу один и пью! И сопьюсь! Уже спиваюсь! Вот!

– Да как же ты? – пробормотала Аннушка, с ужасом глядя на него, потом отстранилась и сказала своим непреклонным голоском: – Знаешь, Ваня, если ты начал пить, я к тебе совсем не вернусь. И дочку не привезу. Зачем мне… пьяница?

Пламя сразу сникло. Чуть тлели последние головешки семейного бунта.

– Да какой же я пьяница, дуреха! – сказал Липатов и потянул ее к себе. – Что ты вообразила?

– Ты же говоришь – спиваюсь, ухаживаю за женщинами…

– Так это ты меня вынуждаешь!

Она обняла его, поцеловала, пригладила его взъерошенные волосы, – и сразу он стал ручным. А она старательно заглаживала остатки бунта, взывая к другому, покладистому и сознательному человеку, существовавшему под оболочкой обиженного мужа.

– Я ведь горжусь тобой, Ванюша! Горжусь, что мы построили семью на полном равенстве, на взаимопонимании… Я всегда говорю нашей молодежи…

– Но нельзя так годами, – жалобно вставил он. – Семья – а дочка брошена одна… – С последней вспышкой угасающего бунта вырвалось – …у этой старой дуры!

– Тетя Соня – старая дура?

– Не знаю, может, она и умная, но ты бы слышала, как Иришка ругается во дворе с мальчишками!

– Иришка ругается?

– Еще бы! Безнадзорный ребенок, брошенный матерью!

Аннушка всхлипнула и прижалась к мужу.

– Ну хорошо, это ужасно, все брошены. Но что же мне – оставить экспедицию, обмануть доверие, стать домашней хозяйкой? Коммунистке, геологу с неплохим опытом – все бросить сейчас, когда вся страна… когда геология, как никогда…

– Нет, конечно, – испуганно пробормотал Липатов – тот, второй, сознательный и самоотверженный Липатов, который когда-то клялся не стеснять свободу комсомолки Аннушки и давно внушил себе, что строительство социализма требует жертв «по семейной линии».

– А знаешь, Матвей Денисович скоро поедет с докладом в наркомат, и вопрос о передвижке нашей реки…

Так Аннушка увела разговор с опасного направления в привычное русло, где всякий бунт ударялся в обкатанные, непроницаемые берега.

Матвей Денисович увел из лагеря – ото всех подальше – своего друга, перед которым не боялся выглядеть сумасбродом.

Стоя посреди освещенной луною степи, Матвей Денисович палкой чертил карту – вот Сибирь и ее громадные реки, сбрасывающие воды в Ледовитый океан, вот палимая солнцем, безводная Средняя Азия, вот Тургайское плато и узкий гребень Тургайских ворот – взорвать этот гребень или проложить туннель, и массы воды потекут в пустыни… Задача – грандиозна, потребует значительного труда и средств, но только в ней – решение для безводных пустынь, жаждущих влаги, да и для Каспийского моря – вы знаете, как быстро мелеет Каспий?