Текст книги "Иначе жить не стоит"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
– Интересно, что такая дерзкая идея возникла именно теперь, – задумчиво сказал Русаковский. – И в науке, и в технике сейчас – бесстрашное время. Человек подошел вплотную к управлению природой и даже к изменению ее. В химии мы уже на пороге такого владения веществом, когда мы будем создавать по своей воле и потребности все материалы, какие нам нужны, и в том качестве, которое желательно. Перспективы безграничны. В механике можно предвидеть всеобъемлющее распространение автоматики – тут тоже перспективы захватывающие. Полеты в стратосфере – технически решенная вещь. Принципиально решены и полеты в космос. Вероятно, возникает и бытовая авиация – нечто вроде авиавелосипеда. Физика уже сейчас по своей подготовленности может поставить задачу создания искусственных облаков, искусственных дождей. Можно предвидеть, что будущие тепловые установки будут питаться теплом земных недр, теплом, извлеченным с двадцати – тридцатикилометровой глубины. Неважно, сегодня это будет решено или через несколько десятилетий, важно, что такие задачи уже в пределах возможностей науки.
– А поворот рек в новые русла? – нетерпеливо перебил Матвей Денисович. – Тут и научных затруднений не предвидится, тут все опирается на уже решенные научные и технические задачи! Дело в экономике, в организации…
– И в своевременности, – вставил Русаковский. – Пока что это – прекрасная мечта.
– Мечта? Нет! Народнохозяйственная необходимость и целесообразность.
– Но ведь не сегодня же? – осторожно напомнил Русаковский. – Пока что мы лихорадочно торопимся индустриализировать страну и, как я понимаю, усилить оборонную мощь. То, что строится в эти годы, – только основа для настоящего экономического подъема. Ваша идея – идея далекого будущего.
Он подумал и твердо посоветовал:
– Разработайте ее. В тех общих чертах, какие нужны для ощущения целого. И опубликуйте.
Матвей Денисович развел руками:
– Хо-хо! И только-то? Нет, милый, я не только опубликую, я ринусь в бой, в драку, чтоб осуществить ее!
– Осуществить? Теперь?
– Пусть не теперь, но эта идея должна войти в перспективу развития страны как неотъемлемая часть!
– А вы не думаете, Матвей Денисович, что задача признается общественно необходимой только тогда, когда созрели условия для ее реализации?
– Э-э, нет, Олег Владимирович, вы не учитываете особенностей социалистического хозяйства. У вас пассивная точка зрения: когда созреет, тогда и займутся. Это – самотек. Я – за то, чтобы подсказывать жизни, торопить жизнь! Мечтатели? Конечно! Но мы – организаторы воплощения мечты. А это совсем особая категория мечтателей. Наши мечты – это предвидение.
– Наука вся – предвидение, – улыбаясь горячности друга, сказал Русаковский. – Но путь у нее один – разрабатывать догадку, обобщать и анализировать данные, доводить ее до тех, кто идет за нами, – если хотите, открывать семафор новому течению мысли. Но не бросаться в борьбу! Я могу разработать десять ценных мыслей, но, если я попытаюсь осуществить хотя бы одну из них, – на девять других у меня не хватит времени.
– Что же мне, разработать и положить в стол?
– Опубликовать в научном журнале, наконец – в молодежной прессе, и считать, что вы свое сделали.
Матвей Денисович в ярости взмахнул кулаками.
– И это говорите вы! Вы! Человек вечных исканий!
Вдали возник пучок света, бледного в сиянии луны, но живого, движущегося.
– Наши возвращаются, – с облегчением сказал Русаковский и двумя руками дружески разжал стиснутые кулаки Матвея Денисовича. Не отрывая глаз от далекого света, он заговорил вполголоса, с необычной для него мягкостью:
– У меня есть ученик – Илья Александров. Илька, как мы его называем. Когда я думаю о том, что мне удалось и удастся сделать в науке, я говорю себе: нашел и ввел в науку Ильку Александрова, это мне зачтется. Он уже – настоящий ученый. С самой ценной чертой – дальновидением. У него всегда новые идеи, и многие из них опережают общее движение – вон как тот пучок света. Каждая из его идей – клад для практики. Он их разбрасывает, дарит, роняет на ходу, не возвращаясь… У него шестнадцать научных работ. Ему двадцать четыре года. Я его очень люблю, но, если бы он вздумал взяться за осуществление сам, ввязаться в промышленность, я б ему шею свернул. Это было бы преступлением против науки.
Далекий пучок света вдруг погас.
Русаковский молчал, вглядываясь в серебристый туман, безразлично укрывший место, где недавно шла машина.
– Рыдван забастовал, – объяснил Матвей Денисович и с горячностью возразил: – Преступление против науки? А если это будет благодеянием для родины, для миллионов людей?!
– Разве наука не для того же? – с неожиданным раздражением ответил Русаковский. – Я не могу противопоставлять. Есть общественное разделение труда и разумная трата сил.
– А жизнь? Куда вы денете в этой разумной схеме простую человеческую жизнь и ее пределы? И желание увидетьто, что вам дорого?
– Это уж область психологии, – процедил Русаковский и заставил себя отвести взгляд от одной точки, растворившейся в лунном тумане. – Иногда и мне хочется чего-то такого – быстрого. Но я знаю: ценой большого труда ученый стал ученым. Он – общественное богатство. Все свое время он должен тратить с максимальной пользой в той сфере, где он нужней всего.
– Это как-то слишком расчетливо.
– Я это называю целенаправленностью, – отчеканил Русаковский и прислушался – неподалеку возникли детские голоса.
Матвей Денисович сложил ладони рупором:
– Э-ге-гей!
Их было всего двое. Двое ребят. Галинка с размаху кинулась к отцу. Она дышала часто и громко. Волосы – мокрые, хоть выжимай.
– Я научилась нырять! И плавать под водой. Метра два проплыла, вот Кузька скажет. Метра два, верно, Кузь?
– А где мама?
Галинка неохотно мотнула головой.
– Они что, у машины остались?
– Игорь остался. С Катериной, – исподлобья глядя на отца, угрюмо сказала Галинка. – А мама пешком идет. С этим… Побежали, Кузька! – позвала она и первая помчалась к лагерю.
– Может, пойдем навстречу? – предложил Русаковский и тут же удержал себя: – Впрочем, она не одна, да и светло.
– Конечно, с нею Павел, – не задумываясь, подтвердил Матвей Денисович, торопясь вернуться к прерванному разговору. – Допускаю, что вы правы в отношении крупных талантов. Но я, Олег Владимирович, не светило, я самый что ни есть практик, один из миллионов. Мне наплевать на экономию сил. Я вместе со всеми работаю на будущее. И чувствую себя в луче света, устремленном вперед, а луч имеет свойство расширяться в пространстве и охватывать все больший круг…
– Но сила света при этом ослабляется, – сказал Русаковский, незаметно увлекая друга навстречу двум людям, потерявшимся в степи.
– Ага! Широкий круг – и многое в дымке, контуры неясны! – с торжеством подхватил Матвей Денисович. – А я хочу увидеть, хочу по контурам угадать будущее! Определить, что и как! Вы скажете – самолет создали тогда, когда наука смогла решить проблемы полета машины тяжелее воздуха. Но ведь был Икар! Была легенда, мечта! Полет мысли опережает любой другой полет иногда на столетия. Были безумцы, которые привязывали к спине крылья и прыгали – и разбивались. Я – этот безумец. Мне пятьдесят два года. Времени осталось не так уж много.
Два человека – два силуэта – определились в лунном тумане. Они приближались рука об руку, светлый шарф Татьяны Николаевны отлетел концом на грудь ее спутника, как бы соединяя их.
– Э-ге-гей! – излишне громко закричал Матвей Денисович. – Что там у вас случилось?
Два силуэта разделились, Татьяна Николаевна быстро пошла на голос, концы шарфа вились за ее спиной, как крылья.
– Вот вы где, философы! – сказала она. – Небось говорили о науке все время, пока мы ездили, купались, плавали, ломали машину… Ах, какая ночь, Олешек! А вода теплая-теплая.
Светов тоже подошел и стоял рядом с нею. Русаковский внимательно оглядел его – как он молод, невыносимо молод!
– Вы еще не наговорились? – спросила Татьяна Николаевна и запахнула плечи шарфом. – Я пойду уложу Галинку.
– Вы хотели послушать песни, – напомнил Светов.
Она прислушалась – в лагере пели. Песня доносилась издалека и потому казалась особенно красивой.
– Если Галя скоро заснет, я приду. Ну, философствуйте, не буду вам мешать.
Она прощально улыбнулась мужу, свободно положила свою руку на руку Светова – и они ушли. Русаковский и Матвей Денисович еще долго видели два силуэта и разлетающиеся концы светлого шарфа.
– Иногда мне бывает жаль, что я не способен к прыжку, – печально сказал Русаковский. – Может быть, в этом самая большая красота – совершить прыжок в будущее хотя бы с риском сломать ноги. Но химия – наука точная и кропотливая. Сна готовит опору для смелых прыжков… но прыгают другие. Те, кто пользуется нашими выводами. А мы – мы и есть работяги, чернорабочие прогресса.
Они чуть не наткнулись на парочку. Девушка спрятала лицо, а парень поднял голову и недовольно поглядел – кто тут бродит некстати? Матвей Денисович узнал Никиту и поспешно свернул в сторону.
– Женщинам нравятся люди, способные к отчаянному прыжку, – сказал Русаковский. – Наш брат, работяга, для них скучноват. В давние времена женщины предпочитали не мудрецов, а рыцарей. Времена изменились. Но изменилась ли женская психология?
Русаковский говорил полушутливо, и Матвей Денисович заставил себя улыбнуться. Он не знал, что ответить. Он думал о печальном подтексте этого рассуждения. Всегда казалось, что Русаковский слеп и доверчив, слишком погружен в науку и многого не видит, не замечает. Да нет же, видит, замечает все…
– Я высказал вам свод возражения, – заговорил Русаковский, как бы продолжая мысль, и Матвей Денисович не сразу понял, что он вернулся к разговору, прерванному появлением Татьяны Николаевны. – Но я не стану вас отговаривать. Если хотите, я вам завидую. Однако пойдемте поглядим, уснула ли наша ребятня. Галя очень возбуждена – и сегодня, и все последнее время.
Когда он вошел в палатку, где их поместили, Галинка лежала одна и не спала. Олег Владимирович присел на койку и поцеловал ее.
– Почему ты не спишь, рыжок?
Галинка прижалась к нему и передохнула так громко, будто удерживала плач.
– Ты что, Галинка?
– Ничего.
– Боишься одна?
– Я вообще ничего не боюсь, – сказала Галинка и тряхнула головой, как бы откидывая тревожные впечатления вечера. – Я решила, папа! Я буду изыскателем.
– Очень хорошо. Но почему ты так решила?
Отец спрашивал серьезно, он никогда не оскорблял ее снисходительностью.
– Потому, – убежденно сказала она, – что они всегда первые. Пришли, поставили палатки и начали.
– Это очень интересная профессия, Галя. Но у нее есть свои неудобства. Тебе почти не придется жить дома…
– А я не хочу жить дома.
Руки отца, обнимавшие ее, дрогнули. Галинка прижалась к ним, ей хотелось заплакать и в слезах избавиться от злобы и отвращения, которые находили на нее каждый раз, когда она с ревнивой наблюдательностью подмечала беглые слова и взгляды украдкой, которые мама старалась скрыть.
– Папа, расскажи мне что-нибудь, чтоб я заснула.
– Ну, какой я рассказчик!
Он пригляделся во мгле палатки – личико ее печально. Поцеловал ее влажные волосы, рыжеватые, как у матери.
– Я вас завтра же отправлю к морю, рыжок. Тебя и маму. Большого рыжика и маленького.
– Да! Отправь. Завтра?
– Завтра. Там много зелени, не то что здесь. Цветут олеандры – это такие деревья в крупных розовых цветах. Ты никогда их не видала. И другие деревья – на них растут мандарины. Сейчас они еще зеленые, потом пожелтеют. Ты увидишь море. Там прежде всего и больше всего – море. Знаешь, какое оно?
– Какое?
– Оно такое большое, что степь перед ним – маленькая. Ты приедешь, выбежишь… Вот послушай: «…над самым обрывом застынешь – и вот в разрывах тумана сверкнувшее море все сердце простором тебе захлестнет». Это написал один поэт. О море. Маме очень нравились эти стихи, когда мы в первый раз поехали с нею к морю. Вот послушай еще: «Смеется, и плещет, и возится море, и пенит крутую лазурь на бегу. О, как оно звало тебя и кипело, как билось и плакало в брызгах навзрыд!»
– А почему плакало? – сонным голосом спросила Галя.
– У него тоже свои горести, у моря. Вот когда буря. Мчится, мчится ветер, цепляется за горы, за деревья, а потом как вырвется к морю, как разгуляется на его просторе, как начнет гонять волны…
Он рассказывал неторопливо – не ей, себе. Галя уже спала, стиснув его палец. Он выпростал палец, разделся и долго лежал, стараясь не прислушиваться, и не ждать, и заснуть во что бы то ни стало, но сон не шел, и все отчетливее звучали в тишине запоздалые шаги, тихие голоса, позвякивание умывальника – последние звуки замирающей до утра жизни. За откинутым пологом темнело – луна уходила за горизонт.
Ее светлый шарф казался не серебряным, а синим, когда она остановилась у входа, прежде чем войти.
– Олешек, ты спишь?
Он плотно смежил веки и постарался дышать размеренно, как во сне. Она постояла над ним, над Галей, еле слышно разделась и прилегла на скрипучую койку так осторожно, что койка чуть вздохнула. «Виновато вздохнула», – усмехнулся Олег Владимирович, послушал еще ничем не нарушаемую тишину – и заснул.
Ночь пришла – длилась – начала отступать, а Никита и Лелька так и не покинули степь. Степь была их домом, небо простиралось над ними крышей – когда-то еще будет над ними другая! Она была снисходительна к ним, эта крыша, – щедро одарила лунным светом, потом укрыла теплым мраком, в котором таинственно и приманчиво колыхалось расплывчатое пятно далекого костра; они все посматривали на костер – вот и другие гуляют, не спят… и не заметили, когда погас костер. Небо стало нежно-зеленым, и пошли по нему легкие отсветы, сперва несмело, потом все ярче, и вот уже на полнеба раскинулась заря, и по сияющему небосводу неторопливо поплыло желтое облачко – круглое, оно постепенно вытягивалось и загибалось кверху, уже не облачко, а ладья с надувающимся парусом; затем наплыла целая стайка таких же, и все устремились наперегонки, вздымая желтые паруса, – быть ветру и на земле, определила Лелька и поежилась от предутреннего холода.
Никита смотрел, как отражается заря в глазах Лельки и как розовеет ее побледневшее лицо. Никогда еще он не понимал так ясно, что им не жить врозь. Если бы она согласилась переехать в Донецк!..
– Тебе легко говорить – уйди, – рассуждала Лелька. – Я бы, может, и ушла, да как таких людей обидеть? Матвей Денисовича! Анну Федоровну! У меня же, кроме них, никого во всем свете.
– А я?
– Ты, ты… – блаженным голосом пробормотала она, но закончила весьма недоверчиво: – А кто ты такой есть? И куда мы с тобой денемся?
– Поступишь куда-нибудь. Что, устроиться негде? С руками рвут людей! Общежитий сколько угодно, и комнатку снять можно…
Из уютного гнездышка его теплых рук она смерила Никиту колючим взглядом:
– И кто ж в той комнатке жить станет?
– Как – кто? Ты!
– Сам надумал – или советчики помогали? – Она невесело засмеялась. – Здорово! Ты у папы с мамой за пазухой, а мне – полюбовницей твоей на людях ходить? Невелика честь!
– Так ведь… Ну что я сейчас могу? Вот найду работу, стану на ноги…
– Тогда и приглашай.
– А пока, значит, не нужен? Тебе, видно, не больно скучно без меня? Не торопишься?
– В комнатку на отлете? Да, не спешу.
Она высвободилась из его рук, искоса презрительно оглядела его.
– Герой героем, а родителей боишься! И этой твоей Катерины. Подумаешь, королева! Ей ручку подаешь – осторожно, не оступись! – а меня прячешь? Не компания?
– Так ведь ты сама…
– А что мне – набиваться в подруги? Или к твоим родителям разбежаться с приветом: здрасте, я вашего непутевого незаконная жена!
Никита вскочил, рванул с земли и с силой тряхнул пиджак.
– Видно, такая у тебя любовь – до первой трудности! О себе думаешь – законная или незаконная, вроде как в царское время. А того не ценишь, что я зубрил, как черт, целый месяц ради нашего уговору…
Лелька лениво поднялась, потянула к себе пиджак, закуталась в него. Только что сердилась, а теперь – улыбается. Многозначительно, будто знает что-то неведомое Никите.
– До какой трудности моя любовь – еще увидишь, жизнь длинная. А что ты родителей боишься – так я не боюсь. И Катерины твоей не боюсь. Все равно – мой.
С восходом солнца подул сильный горячий ветер, закрутил над степью пыльные смерчи. По небу в два слоя надвигались облака – нижние, ржаво-серые, тяжело ползли, а верхние победно светились и легко обгоняли их, и каждое летело как бы стоя, завихряясь на верхушке. От облаков по степи мчались тени – лиловые на желтизне выгоревших трав. Несмотря на ветер, становилось душно.
Матвей Денисович готовился с утра показывать работу экспедиции, но гостей за ночь словно подменили: Олег Владимирович «закрылся на десять замков», держался безразлично-вежливо и ни к чему не проявлял интереса. Татьяна Николаевна не отходила от мужа и украдкой позевывала, Катерина сразу после завтрака куда-то скрылась, а Липатов брякнул напрямик:
– Ну, куда бежать по пылище и духотище? Может, просто отдохнем?
Но тут взвился Палька. С утра он был в возбужденно-счастливом состоянии и как бы отсутствовал – смотрел мимо людей шалыми глазами и в разговорах не участвовал. Но, оказывается, слышал их. Теперь он набросился на Липатова: для чего же мы ехали? Я, во всяком случае, приехал ради бурения, тут опытные мастера, от них узнаешь куда больше, чем по книгам! И ведь условились!..
– Что верно, то верно, раз приехали посмотреть – надо смотреть! – с ледяной веселостью сказал Русаковский. – Танюша, если ты предпочитаешь отдохнуть…
– Вот еще! Раз ты пойдешь… – поднимаясь, сказала Татьяна Николаевна и взяла мужа под руку.
Матвей Денисович на ходу отменил принятое было решение начать с поездки на буровую вышку – он заботился лишь об одном человеке, а этого человека могли оживить не зрительные впечатления, а пища для ума. И действительно – когда они вошли в темноватое, прохладное кернохранилище и лабораторию, где робеющая перед известным профессором Аннушка старательно показала все, чем богата, – Олег Владимирович заинтересовался геологическими разрезами, а через минуту у них завязался оживленный разговор. Палька вынужденно помалкивал, но слушал и, когда мог, вставлял вопросы, чтобы извлечь из двух специалистов все возможное – впрок так впрок. Зато на буровой он вырвался на первый план и прямо-таки вцепился в старшего бурового мастера, совершенно не думая о том, интересно ли другим. Ему нужно было разобраться в технике бурения, понять возможности и недостатки оборудования. Он мысленно осуществлял подземную газификацию, и ему предстояло бурить скважины – не только вот такие, вертикальные, но и наклонные, и продольные, а если обычный буровой станок не мог этого сделать – тем хуже для станка, надо создать новый, более совершенный!..
Другие скоро отстали, а он совал нос во все механизмы, лазал на верхнюю площадку, где свинчивали трубы, и все время слышалось его нетерпеливое: «А если…» Иногда он замечал, что возле его локтя неотступно торчит любопытная скуластая физиономия Галинки, но ему было не до нее.
А Галинка с упоением лезла туда же, куда он, и слушала, навострив уши. Ей нравилось в экспедиции решительно все, даже пыльные смерчи, гуляющие на степном просторе. Ее пленили камни и куски глины – перенумерованные, с этикетками на боку, расставленные Аннушкой в строгом порядке, – не камни и не глина, а образцы «пород», которые «залегают» в глубинах земли. Ее завораживали таинственные названия – морена, гнейсы, аркозовые песчаники… Подумать только! – в каких-то «отложениях» находят окаменевшие остатки панцирных рыб, которые когда-то плавали здесь, потому что здесь было море! А потом море почему-то ушло, и рыбы перемерли. Что за панцирные рыбы – вроде черепах или совсем другие? И куда ушло море? И как узнают про рыб и про моря, которых давно нет? Это и есть Гео. Папино самое умное Гео… Еще больше ей понравилось на буровой вышке. Никто не мешал ей взбираться по шатучей лесенке на самую верхнюю площадку, где рабочий поднимал из глубины земли «свечу» – несколько соединенных вместе труб. Лебедка понемногу вытягивала их из скважины, и рабочий отвинчивал трубу, чтоб она не уперлась в небо, перевинчивал хитрую головку с гольцом на следующую трубу, лебедка и ее вытягивала… Трубы назывались штанги. «Как в футболе, – сказал рабочий, – только тут зевать уж никак нельзя!» Хитрая головка называлась вертлюг, наверно потому, что она вертится, когда ее навинчивают, а кольцо – серьгой; оно и вправду напоминает мамины серьги, только эта серьга была большая, через нее пропускали стальной трос.
Гале казалось, что штанги будут ползти и ползти – из самой сердцевины земли. Но очередная труба повисла в воздухе, вытащив за собою трубу потолще, а на ней – наконечник с зубьями. Рабочий, что стоял внизу, стукнул по толстой трубе и вынул из нее колонку породы – керн, а девушка в брезентовой куртке уложила керн в ящик и что-то написала на ящике. Галя скатилась вниз, чтобы поглядеть керн, – это оказался невзрачный камень, исцарапанный зубьями «бура». Затем свечу начали снова свинчивать и опускать в скважину. Закрутился движок, разгоняя приводные ремни, от ремней закрутился вал станка, от вала – свеча. Галя представила себе, как зубастый бур, крутясь, скребет и прогрызает камень, медленно углубляясь в него и вбирая внутрь трубы колонку керна. Буру всячески помогали – засыпали в трубу черные горошины дроби, чтоб они перетирали камень, заливали туда воду, чтоб она охлаждала металл…
Силища! Но нет, – оказывается, этот Палька еще недоволен и хочет, чтоб свеча шла и вбок, и как-то «продольно», и мастер соглашается, что тогда станки надо более умные.
– Что ж, будет потребность – придумают.
Как будто ничего особенного не сказал этот седеющий мастер в перепачканном мазутом комбинезоне. Но, может быть, оттого, что рядом с напористым Палькой он был так невозмутимо рассудителен, Галя поразилась его ответу, и ей вдруг приоткрылось что-то очень большое и общее. Она не могла бы высказать ее словами, но мысль была яркой и волнующей – не только в сарае Кузьменок, вокруг взрывающейся печки, не только у папы в институте, где они «колдуют» с Илькой Александровым и Женей Труниным, – нет, и здесь, в степной экспедиции, где будут поворачивать в новое русло речку, в которой Галя вчера купалась, и на этих буровых, и везде-везде, все время что-то создается, меняется, замышляется и рождается… И она сама растет для того, чтобы принять в этом участие – где-то, где всего интересней.
Когда на обратном пути Матвей Денисович обнял за плечи Галю и Кузьку и начал рассказывать им почти невероятный план поворота крупнейших сибирских рек, Галя даже не удивилась, ей только показалось, что, может быть, именно в этом – самое интересное и если стать изыскателем – то для тех изысканий в Сибири. Положив блокнот на колено, Матвей Денисович с уже привычной точностью начертил им карту Сибири – папа давно научил ее разбираться в карте, но та, напечатанная карта была неживая, горы, реки и равнины были нарисованы раз и навсегда, а набросок Матвея Денисовича шевелился, как живой, – реки текли в обратную сторону, горы взлетали на воздух.
– Я поеду с вами, когда вырасту, – почему-то шепотом сказала она, и Матвей Денисович ответил вполне серьезно: «Договорились!» – и пообещал в Москве показать ей много интересного, и предупредил, что она должна хорошо подготовиться, потому что изыскания будут ой-ой-ой!
И Галя ощутила торжественность – как в тот день, когда ее приняли в школу.
Катерина с утра чувствовала себя дурно – давил зной, угнетал ветер. Она полежала в палатке, но там нечем было дышать. Хотела выйти – по лагерю кругами бродил Игорь, поглядывая в ее сторону. Ну зачем он? Ведь все сказано. И не нужно было ехать. Знала же, что не нужно! Приглядеться к этой Лельке? Подумаешь, повод!..
Вон она прогуливается с Никитой – ломается, в волосах цветок. Вчера, когда она сидела на кургане, Катерине почудилось в ней что-то милое, а теперь видно – ломака. Подчеркнуто смеется, говорит излишне громко, чтобы все слышали – вот она я!
Лелька увидела Катерину у полога палатки, нарочно подошла поближе, начала вырывать свою руку из руки Никиты:
– Ступай, ступай, некогда мне. Как идти к Матвей Денисовичу, зайдешь. Пусти, ну!
Вошла в соседнюю палатку, что-то замурлыкала. Все – игра.
Катерина выглянула – Никита ушел, Игоря тоже не видно. Присела на узкую скамеечку возле палатки, спиной к ветру. Куда деться от этого горячего пыльного ветра? Скорее бы домой. Но еще предстоит обед – даже думать о нем тошно. Целое сборище, шум, гам…
Лелька вышла с шитьем и уселась рядом, неумело орудуя иглой. Губы сложила бантиком, мизинец отставила – спектакль.
– Извините, пожалуйста, можно в Донецке купить прошивки?
Вопрос – нарочно, чтоб завязать знакомство. Ну что ж… Пожав плечами, Катерина спросила, что она шьет. Оказывается, блузку со складочками. Складочка пошла вкось, нитка запутывается узелками…
– Дайте-ка сюда. Вот так надо.
Выдернула нитку, заложила складочку ровно, пригладила ногтем, прометала.
– Некогда мне шить-вышивать, – независимо сказала Лелька. – Профессия не позволяет. Стирать, полы мыть, гладить – это я могу.
Ишь как отрекомендовалась! Уж больно просто понимает… невеста! А невеста завистливо наблюдала, как ловко Катерина прометывает складочки, и вдруг совсем тихо спросила:
– У вас мама есть?
– Есть.
– А у меня никого. Как дурной гриб – одна на свете.
Катерина внимательно поглядела на девушку, – может, и не ломака? Да нет, с чего бы при первом знакомстве жалкие слова говорить? Вот сидит, ветер бросает ей в лицо пыль, а она и не отвернется, глядит исподлобья… Чего-то ждет? Добивается? Осторожно, чтоб перевести разговор на Никиту, Катерина возразила:
– Почему же одна? У вас друзей, наверно, много. Вас любят…
– Любят, да! – с вызовом согласилась Лелька и, не удержавшись, спросила: – Вы ихнюю семью знаете? Его папа и мама… добрые?
Об этом Катерина никогда не задумывалась. Доброты она не искала, не нуждалась в ней. А эта девушка нуждается? Или надеется на доброту стариков, чтобы войти в семью? Мало они настрадались, так еще и это!..
– Они лучшего сына потеряли, – сурово сказала она. – А Никита – сами знаете, от него радости мало. Так что не у них доброты искать, Никите самому пора к родителям доброту проявить.
Лелька побагровела. Намек ясен – не лезь в семью, никто этого не хочет, и Никите не позволят.
– Вам, конечно, видней, что им нужно, – кротко, но с затаенным гневом сказала она. – Я в семейных делах мало понимаю. Бессемейная, скитаюсь как то перекати-поле. А только чего достигла – все сама! И какая ни есть, а свое счастье держу крепко!
Катерине понравилась ее решимость. Пусть девушка диковата, злюка, зато характер сильный. Тут бы и начаться настоящему разговору – но Лелька резко потянула к себе шитье:
– Давайте, чего вам зря руки трудить. Как умею, так и ладно.
Вскинула голову и ушла в палатку, что-то там уронила или бросила в сердцах – и запела во весь голос, с надрывом:
Десять я любила, девять позабыла,
А-а-ах, одного лишь забыть не могу!
Позднее Катерина слышала, как пришел к ней Никита, и они долго спорили, и Лелька закричала: «Ах, не останешься? Ну-ну, езжай!» А к обеду у Матвея Денисовича она явилась позже всех, в шелковом платьице, с цветком в неумело завитых волосах.
Она ли на всех подействовала, или ее взвинченное состояние было сродни состоянию многих собравшихся, – но с первых минут за столом возникло нервное веселье. Русаковский сам себя объявил тамадой и произносил шутливые тосты за всех присутствующих, дурачился Палька, а Татьяна Николаевна, с утра такая смирная, как из плена вырвалась. Игорь, весь день бродивший мрачной тенью, стал шумно весел и через стол так смотрел на Катерину, что она и не глядя чувствовала…
Матвей Денисович был простодушно доволен удачным приемом гостей и не замечал нервных токов, перебегавших от одного к другому в этом сборище очень разных людей. Именно он под конец обеда попросил Лельку спеть. Она повела плечиком, ответила:
– Какие у меня песни? Тут люди столичные.
И вдруг, передумав, крикнула:
– А ну, Никитка, давай гитару! Петь так петь.
Пока Никита бегал за гитарой, она объясняла, поблескивая глазами и покусывая нижнюю губу:
– Я ж беспризорница была, мои песни – уличные, самые обыкновенные, что на базарах поют. Знаете – люди в кружок собьются, а ты поешь, а потом с шапкой или тарелкой… Был у меня учитель по песенному делу – Яшка Коротыш. Ох и пел! Мы с ним на пару ходили – он поет, а я для жалостности подпеваю. Вы не думайте, я не воровала. И милостыню не просила. Мы гордые были – артисты! – Она рассмеялась, вскользь кинула: – Впрочем, Яшка и другим промышлял.
Никита принес гитару. Лелька прошлась пальцами по струнам, покосилась на профессора.
– Может, вам и смешно покажется, да уж раз попала в вашу компанию такая, как я…
Не докончила, нервно хохотнула и запела, движениями всего тела подчеркивая игривый, приплясывающий мотив песенки:
За две д-настоящих катерин-ки
Купил мне миле-но-чек ботин-ки
И на те ботиночки
привернул резиночки —
Круг-лые и тол-стые ре-зин-ки!
Теперь она с вызовом глядела на Катерину, на ее брата, на Липатова – на людей, которые вхожи в семью Никиты и завтра же расскажут его родителям, какая такая зазноба у их непутевого сына, – что же, рассказывайте, если им любопытно, а прикидываться постницей не буду! Она рванула струны, придала своему подвижному лицу таинственное выражение и допела протяжно, с лирическими вздохами:
Уж я те ботинки надева-ла!
Гу-лять те ботинки отправ-ля-ла!
Улицу Садовую
те ботинки новые
Исходили вдоль и по-пе-рек…
Никита стоял над нею, чуть подрагивая плечами и губами в такт песни. Ему было стыдно, жарко и как-то необыкновенно хорошо оттого, что Лелька – егои не скрывает этого ни перед кем, и что такие люди приняли ее в компанию, и слушают ее, и не осуждают, а столичная профессорша даже подпевает. Он понятия не имел о том, что у Лельки вышел неприятный разговор с Катериной и она бросает сейчас вызов всем грядущим осложнениям. Его прямо-таки ошарашил неожиданный поступок Лельки, когда она оборвала песню и громко бросила через стол Катерине:
– Чего смотрите? Думаете – с улицы да в порядочный дом? Не набиваюсь!
Этого еще не хватало! Побелев, Катерина сказала:
– А я о вас совсем не думаю.
И отвернулась.
– Очень забавная песенка, я не слыхала такой, – будто и не заметив этой Лелькиной выходки, говорила Татьяна Николаевна. – Спойте еще что-нибудь, Лелечка, у вас это прелестно получается.
– Так ведь иначе и платить не стали бы, я ж с этого жила! – все так же вызывающе ответила Лелька и запела неожиданно низко, почти басовито, с грозными интонациями:
