Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Вениамин Кисилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Во второй раз мы встретились в нашем дворе. Убежден, что не случайно. Маргарита хорошо изучила меня, но и я Маргариту не хуже. Наверняка подкарауливала меня, возвращавшегося с работы, слишком плохо разыграла «неожиданность», разволновалась. Сложность была еще в том, что разговаривали мы не защищенные от посторонних взглядов комнатными стенами, с приклеенными к губам идиотскими улыбками. Со стороны – все объяснимо и пристойно: бывшая больная мило беседует со своим доктором, рядовой случай.

– Как тебе живется? – улыбалась Маргарита.

– Нормально, – улыбался я.

– Я рада за тебя. Надеюсь, Лариса тоже в восторге.

– Не надо юродствовать, Маргарита, не казни меня так жестоко. Если не можешь простить, то хоть пожалей.

– Разве тебя уже надо жалеть? – быстро спросила она.

– Да не о том я, ты же все понимаешь. Я подло с тобой поступил, но это, к сожалению, оказалось сильней меня.

– К сожалению? – иронично вскинула брови Маргарита.

– К сожалению. Происходящее сейчас между нами сократит мне жизнь не на один год, это не пустые слова. Мне всегда будет плохо без тебя, ведь ты мой единственный друг.

– Ой, уж не предлагаешь ли ты мне остаться друзьями? Как это оригинально, свежо.

– Боюсь, не получится. О таком лишь мечтать можно.

– Я слышала, – после небольшой паузы, – ты скоро женишься, это правда?

Ответить я не сумел, лишь кивнул.

– С ума сойти… – Теперь она не улыбалась. – Да чем же она взяла тебя, железобетонного? В считанные дни скрутила… Что она умеет, чего не умею я? Никогда ведь не поверю, что покорила тебя постельными выкрутасами, не знаю тебя, что ли? Чем она тебя опоила, Боря? Ты в своем уме?

Что я мог ей ответить? Мучился, глядя в ее бледное лицо. Изнуренное, страдающее, оно было малопривлекательным, но что всего хуже, очень напоминало Валино. Они вообще были похожи, Валя и Маргарита, даже внешне. Женясь на Вере, я оскорблял их обеих. Одно из самых суровых испытаний в моей жизни.

– Ты пожалеешь об этом, – сказала она, не дождавшись моего ответа. – Я не желаю тебе зла, но ты еще пожалеешь об этом. Я буду несчастлива без тебя, нет смысла лукавить, но ты, когда опомнишься, когда пройдет угар… Бог тебе судья, Боря. – И заплакала…

Был и третий раз. После ее стихов, после свадьбы. И опять в субботу. Вера ушла на дежурство, я раскисал на диване, бездумно пялясь в телевизор, настроение было пакостным. Такое со мной, к несчастью, бывает частенько – вроде бы и причины особой нет, а свет не мил делается. Маргарита некстати вспомнилась…

Будь счастлив, раз таков мой жребий, с ней,

Настолько же, насколько я несчастлива…

И я вдруг решил позвонить ей. Не увидеться, просто позвонить, голос ее услышать. Бросит она трубку, не захочет со мной разговаривать – так, значит, тому и быть. Маргарита была права, мы не могли остаться друзьями, но слишком велика для меня оказалась потеря, сам не ожидал. Не обдумывал, что я ей скажу, не подыскивал причину – набрал номер и замер, прислушиваясь к бесстрастным длинным гудкам. Подумал было, что никого нет дома, почему-то обрадовался этому, хотел положить трубку, но тут прозвучал до боли знакомый голос:

– Слушаю вас.

– Маргарита, это я, – выдохнул.

– Что случилось? – не сразу ответила она.

– Ничего, просто захотелось поговорить с тобой. Извини, если тебе это неприятно…

– Тебе плохо?

– Нет, не плохо, просто вдруг подумал, что…

– Я ее видела, – не дала она мне договорить. – У нее красивые волосы.

– При чем тут волосы? – не сумел я скрыть досады. – Не надо, Маргарита, пожалуйста. Мне все-таки казалось, что мы с тобой…

– Это тебе только казалось, – снова перебила она меня. – Тебе казалось, мне казалось, ей казалось… Если б ты только знал, как ждала я твоего звонка. До последнего ждала. Но я не думала, что ты будешь таким бессердечным, начнешь снова ворошить, ты, молодожен… Не трогай меня, Боря, я только в себя приходить начала. Оказывается, я могу без тебя, уже получается. Порой очень даже хорошо получается. Я отыскала выход. Надо было просто очень-очень разозлиться.

– Разозлилась, и забыла меня… – хмыкнуть я постарался как сумел бесстрастно.

– Нет, не забыла. Я все помню. И ни о чем не жалею. Спасибо за школу. Ой, извини, кто-то в дверь звонит, дочка, наверно, вернулась. Ну, будь здоров. – И частые, короткие гудки отбоя.

Мне уже не узнать, в самом ли деле кто-то нам помешал, или она это выдумала, чтобы закончить разговор. Да и какая теперь разница? Я уже много чего никогда не смогу узнать, может, оно и к лучшему. Но ту, финальную нашу беседу, я перенес болезненно. Наивно было бы рассчитывать, что Маргарита, после всего, сомлеет от радости, услышав мой голос. И отчего я так расстроился? Разве хотел, чтобы она и дальше любила меня, разве связывал с ней какие-либо планы? Разве не должен был порадоваться, что дорогой мне человек, которому я причинил столько боли, выздоравливает, к нормальной жизни возвращается? Разговаривала со мной, во всяком случае, спокойно, без надрыва. Вот только по ковру, когда видел ее в то воскресенье, колошматила так раздраженно, так зло… Все еще лечилась злостью? Нет, прощальную записку Маргарите я писать не стану…

* * *

Что думает обо мне Маргарита – сейчас, сегодня, после годичной разлуки? И почему так хочется мне, чтобы думала хорошо? Зачем вообще нужно, чтобы о нас думали хорошо? Ну, небезразличные нам люди, мнением которых дорожим, – объяснимо, но прочие? Я ведь и начал с того, что неплохо бы побывать на собственных похоронах, полюбопытствовать. Отчего же не все равно, что скажут обо мне после моей смерти, когда это для покойника будет лишь сотрясением воздуха? Хочу остаться в памяти – чьей? – маститым хирургом и кладезем добродетелей? Кому надобна посмертная слава? Потомкам? Благодарным потомкам? Неблагодарным? И всегда ли надобна эта слава бескорыстно? Почему столько списывается великим мира сего, даже их пороки возводятся в ранг достоинств, и ничего не прощается рядовым смертным?..

Для Дантеса Пушкин не был гениальным поэтом – не более чем низкорослым губастым мулатом, мужем высокой очаровательной женщины, в которую статный красавец Дантес был влюблен. Влюблен, можно не сомневаться, что бы об этом ни писали, какая тут к черту политика. Ревнивый и вспыльчивый Пушкин вызвал его на дуэль – с роковым для себя исходом. С той же долей вероятности результат мог быть обратным. Но интересней другое. Вот если бы Александр Сергеевич, известный соблазнитель, был вызван на дуэль оскорбленным мужем одной из своих многочисленных любовниц – удивительно, кстати, что избежал этого, – и Пушкин застрелил бы законного супруга. Ведь наверняка придумали бы какую-нибудь версию, позволявшую не бросить тень на светило российской поэзии. Может быть, поставили бы ему даже такое молодечество в заслугу.

А что испытывала светская львица Наталья Николаевна, жена погрязшего в карточных долгах, взбалмошного некрасивого мужа, осаждаемая блестящим чужеземцем? И так ли уж важна внешность для творца, поэта? Судили бы мы иначе о толстом Блоке, низеньком, гнусавом Маяковском? Есенин без кудрей и голубеньких глаз, лысый, плюгавый Пастернак…

И уж совсем убогая мысль: что было бы с российской литературой, если бы не родились или умерли в детстве тот же Пушкин, Толстой, Чехов, Гроссман, фамилии можно продолжать долго? Аналогично – в живописи, физике, математике, философии… Ежедневно погибают тысячи и тысячи – аборты, болезни, катастрофы. И никому не дано знать, чья и какая жизнь оборвалась. Мир лишь волею случая обрел для себя музыку давно усопшего безвестного Баха. А мог бы и не обрести, запросто. Как и многое другое. Выкидыш у матери Наполеона, погибает от менингита юный Шикльгрубер, падает по неосторожности в колодец Володя Ульянов, бешеная собака кусает Сосо Джугашвили…

И даже – всего лишь набор звуков – имя способно оказаться не последней в этом мире вещью. Отца Ленина могли, допустим, звать Кузьмой. Тогда бы – дело Кузьмича, заветы Кузьмича, внуки Кузьмича, под знаменем Кузьмича. А если бы не Кузьмой, Ксенофонтом, например?..

Но мне все это не грозит. Бдения мои не стоили того, чтобы дотошные исследователи по крохам собирали сведения о житии какого-то Бориса Стратилатова. Не заслужил. Хотя – по моему разумению, – как на это поглядеть. За четверть века своей врачебной деятельности я спас немало людей. И детей тоже, не исключается вариант, что кто-то из них приобретет громкое имя. А если вспомнить Достоевского, о ценности детской слезинки, то, получается, даю сто очков форы самому Федору Михайловичу.

Что возразил бы мне автор «Преступления и наказания», окажись он сейчас в этой комнате? Я не поклонник его литературного таланта, писал он расхлябанно, небрежно, мало заботясь мнением о своей прозе читателя, ценящего красоту изложения, отточенность фразы. Но мыслил, конечно, великолепно, изощренно – это вообще свойственно страдающим каталепсией. А талантливых людей сей недуг наделяет подчас гениальностью. Как расценил бы философ Достоевский Верину встречу с Севкой в день свадьбы? Не просто в день – после загса, когда мы за столом сидели…

И мне, и Вере довелось вторично проходить через казенную церемонию венчания по-советски. Не было платья белого, не было фаты, не было всей той бесшабашной, счастливой куролесицы, которая край нужна юным новобрачным, без которой они жизни своей не мыслят, ни в день торжества, ни в дальнейшем. «Как у людей». С Валей мы учились в одной группе, пировали в институтской столовой – наш добродей-декан позаботился, – народу сбежалось видимо-невидимо. Да и не хотел я, «молодожен», чтобы вторая моя регистрация отмечалась шумно, помпезно. К счастью, Вера придерживалась того же мнения. И «сочетали» нас не в парадном зале строения, пышно именуемого «Дворец Счастья», а в какой-то боковой комнате.

Процессия была скромненькая. С Вериной стороны – ее мама и училищная подруга. С моей – Иван Сергеевич с Ларисой и Платошей да тетя Даша, мамина сестра. По протоколу зять, родственник, не имел права быть моим свидетелем, но я, поколебавшись, решил не звать никого из приятелей.

За свадебным столом нас собралось побольше, ни мне, ни Вере нельзя было не пригласить родственников. Занимались в основном тем, что ели и пили. Пыталась расшевелить великовозрастную компанию смешливая Верина подружка, но успеха не добилась. Несколько раз кричали «горько». Мы с Верой послушно вставали, целовались. Пробовали петь, и даже песни, как-то так получалось, вспоминались небойкие, тягучие.

Единственный раз я не сожалел, что так рано ушли из жизни мои отец и мать. Не сидели они за этим столом, не видели, как празднуется вторая свадьба их сына. Нет, не единственный. Сейчас я тоже радуюсь безвременному сиротству. Нет горше беды на свете, чем родителям хоронить своего ребенка. И не рискнул бы я травиться, если бы кто-нибудь из них был жив. У Веры отца тоже не было. Верней, где-то был, но давно ушел из семьи. Мать же ее, полная круглоглазая женщина, тоже медицинская сестра, сидела совершенно ошарашенная, на меня глядела с испуганным почтением, если позволительно такое словосочетание. Думаю, не последнюю роль здесь, кроме моего «серьезного» возраста, сыграла цеховая зависимость сестры от врача.

Возможно, все бы происходило иначе, не будь с нами Ларисы. Слишком хорошо я изучил собственную дочь, чтобы не заметить, как бесит ее скоропалительный папенькин выбор. Надо отдать ей должное, внешне выглядела почти безупречно, лишь язвила напропалую. Не Вере, не мне, но что это меняло? Старался не судить ее строго. Я предал Маргариту, предал – если это тоже тянет на предательство – Валю. Для Ларисы же – я предал маму. Не тем, что снова женился, – она сама в последние годы намекала мне, что неплохо бы покончить с неустроенной холостяцкой жизнью. Тем – что женился на Вере. Не просто на молодой, в дочери мне годящейся разведенной женщине, – на Вере. Что-то знала о ней, дававшее повод недовольствовать? Такая версия ближе всего к истине, но Лариса – честь ей и хвала – никогда со мной об этом не заговаривала.

Один Платоша не унывал. Радовался новым людям, песням, радовался застолью, обилию вкусных вещей. Подхихикивал, когда дедушка, при всех, целовался с незнакомой тетенькой, выскакивал, притомившись, на улицу, возвращался.

Но более всего в тот день мое внимание приковывалось к Вере. Меня мало трогало, как гуляется наша свадьба. Полагалось пройти через все эти процедуры – и я проходил, никуда не денешься. Нечто вроде обязательного визита к стоматологу. Но Вера, совсем еще молодая женщина, да просто женщина – что испытывала она? Женщины вообще, не в пример большинству мужчин, придают громадное значение внешним атрибутам. И что выходила Вера замуж не впервые, решающей роли не играло. Со мной все ясно, но она-то почему не захотела приглашать подруг, друзей? Хочу надеяться, не стыдилась своего немолодого избранника, на развалину я уж никак не похожу. Когда мы обсуждали, кого позовем, невнятно сказала:

– Не надо афишировать.

– Чего не надо афишировать? – не понял я.

– Просто не хочу никакой суеты. Родственников пригласим и всё.

Продолжать дискуссию я не стал. С первой же, памятной той ночи, получив жесткий урок, взял себе за правило не вытягивать из Веры мотивы ее поступков, не вынуждать на откровенность. Хватило тяму сообразить, что должно пройти время, пока уляжется взболтанная в ней муть, притремся мы друг к другу, в лучшем понимании этого слова. Как было это сначала с Валей, потом с Маргаритой. Когда доверительное, родственное общение становится не обязанностью, а потребностью. И путь предстоял нелегкий – слишком разными были мы людьми, а главное, из разных поколений. Но я любил Веру, я попросил ее стать моей женой, я хотел прожить с ней долго и счастливо, ради этого стоило запастись терпением.

Во «Дворце Счастья», надевая Вере на палец обручальное кольцо, я посмотрел ей в глаза. Она чуть сузила их, и в ту секунду я уверовал, что она в самом деле любит меня, и слова ее, сказанные в темном больничном дворе, не просто расхожая фраза. Я скуп в проявлении чувств, не выношу воркований, от Веры же порхающее «люблю» слышал несчитанно. И никак не мог для себя решить, хорошо это или плохо. Частые повторы – не обязательно любовные признания, вообще – кажутся почему-то подозрительными. Ну, если не подозрительными, то не совсем искренними. Но что каждый раз было мне при этом до чертиков приятно – глупо отрицать…

Мы, два голубка, сидели с ней рядышком в торце стола, я незаметно подглядывал за ней. Это и раньше не давало мне покоя, но в тот день, когда уже поблескивали мы обручальными кольцами и сделалась она Верой Стратилатовой, сомнения обострились. Зачем она выбрала меня, предпочла другим? Именно зачем, а не почему. Бросилась прямо на улице мне на шею, заплясала, запрыгала… Чему обрадовалась? А я не в постели сделал ей предложение, истомный и разнеженный, потерявший бдительность, – провожая с работы домой, в ненастную, ветреную погоду…

Все мы знаем себе истинную цену, и я не исключение. Жених я был, что там говорить, не последний, не зря ведь столько женщин – достаточно того, что работаю в большом коллективе больницы, где они преобладают, – охотились за мной, скрыто и явно. Но превыше всего – тайная гордость моя, – готова была всем пожертвовать для меня такая редкостная женщина, как Маргарита. Ну, что там еще в знаменитом джентльменском наборе? Знаменитые «не» – не пью, не курю, не шляюсь. Отдельная благоустроенная – слово-то какое! – квартира, не бог весть сколько зарабатываю, но далеко не бедствую. В конце концов, очень даже удобно выйти замуж за врача, многие проблемы решаются. Да и Веру я не охмурял, сама, первая мне в любви призналась…

Вот тут-то и начинает тяжелеть другая чаша весов. Вера не тот человек, для кого те три ангельских «не» – свет в окне. И на квартиру мою – предмет вожделения для многих «неустроенных» женщин – не зарилась, своя была. Привлекла моя порядочность, надежность? Как это она тогда сказала мне, озверевшему? «Не разочаровывай меня больше, пожалуйста, ты ведь не такой, я знаю. Потому и люблю». Но я помню не только эту ее фразу. Более непредсказуемой, неожиданной женщины встречать не доводилось. Прозвучали в ту ночь еще одни Верины слова – «Это не я разделась»… Тут уж не моя врачебная компетенция – психиатра. И разве не знала, какая скучноватая, без всплесков жизнь предстоит ей, молодой, резвой, со мной, затворником? Обожглась на первом муже-гулёне, решила, с ее болезненным самолюбием, ни с кем не делить супружеское ложе, присмотрела положительного старичка? Покоя захотела, мирного домашнего очага? Но как увязать это с мерзавцем Севкой, с погубившим меня замшевым футляром для очков?..

Она сидела за свадебным столом рядом со мной, загадочно улыбалась. Или казалось мне, что загадочно, – просто улыбалась? Не удалось мне увидеть, как изменилось Верино лицо, когда прибежал к ней с улицы Платоша. Я в тот момент – еще одна случайность? – помогал тете Даше открывать на кухне банки с зеленым горошком. Возвратился – и не обнаружил в комнате Веры. Подумал, что вышла в туалет или ванную комнату поправить что-либо в одежде, не придал этому значения. Гости как раз завели «Ой, мороз, мороз», песню, требующую полного самозабвения, ни на что другое не обращали внимания.

Минут через пять-десять я вдруг занервничал, пошел искать ее. Ни в ванной, ни в туалете Веры не оказалось, я выбрался на лестничную площадку, негромко окликнул ее по имени, начал спускаться вниз. Добрался уже до второго этажа – и увидел ее, поднимавшуюся мне навстречу.

– Выходила подышать ненадолго, – предвосхитила она мой вопрос.

Я с неубывавшей тревогой посмотрел в ее пламеневшее лицо – за столом она пила совсем немного, сухое вино, как и я.

– Тебе нездоровится?

– Нет, все нормально, – чмокнула она меня, – ни о чем не беспокойся. Пойдем, нехорошо гостей оставлять без хозяев. – Взяла меня под руку и зашагала вверх по лестнице.

У нас было все, что положено на свадьбе, даже танцевали. Иван Сергеевич – вот уж не ожидал от него – пригласил Веру на вальс, я, оставшись в одиночестве, украдкой поглядывал на Ларису, с отвращением наблюдавшую за их кружением. Вернулся с улицы Платоша, зашептал мне на ухо – внук мой обожал всяческую таинственность:

– Деда, хочешь, расскажу что-то?

– Давай, – подыграл ему я, тоже изобразив опытного конспиратора.

– Я во дворе гулял, подошел ко мне дяденька и сказал: «Платоша, позови сюда тетю Веру. Но чтоб никто не услышал, понял, это военная тайна. Умеешь хранить военную тайну?» Я умею, только все равно решил, что тебе надо знать. Она к нему выходила, я видел.

– Какой еще дяденька? – опешил я.

– Из твоей больницы, толстый такой, с золотым зубом.

Севка тогда еще не познакомился с Ларисой, но Платоша несколько раз бывал у меня в отделении, перезнакомился с нашими врачами.

– Правильно, что я рассказал? – смотрел на меня внук смышлеными глазами.

– Правильно, – погладил его по голове. – Ничего серьезного, это с работы, насчет дежурства. Но раз уж военная тайна, пусть ею и остается, никому больше ни слова, договорились, товарищ капитан?

– Договорились, – разулыбался он.

Я был совершенно обескуражен. Не столько меня сразило, что приперся к нам Севка, сколько то, что Вера все-таки спустилась к нему. Но и это бы полбеды. Зачем солгала, что вышла подышать? Чего испугалась? И сразу ясным стало, почему так полыхало Верино лицо. О чем говорила она с ним, моя невеста? Нет, уже не невеста – законная жена, Вера Стратилатова?..

Первой засобиралась Лариса, угомонила разгулявшегося вдруг Ивана Сергеевича. Вслед за ними потянулись остальные, через час мы с Верой остались одни. Убрали со стола, потом мыли на кухне посуду. Вера мыла, я вытирал. И я, собравшись с духом, все-таки выпалил:

– Зачем приходил Сидоров?

Тарелка звякнула в ее руках.

– От Платоши узнал?

– Допустим. Но меня больше интересует другое. Зачем ты выходила к нему? Из-за нашего свадебного стола! Разве не понимала, что сильней пощечины мне нанести невозможно? – Сейчас я ненавидел ее. Ненавидел и презирал. Изо всех сил старался не сорваться на крик. – Почему ты обманула меня? Подышать ей захотелось!

Я не видел Вериного лица, она стояла спиной ко мне. Даже ее роскошные медные волосы казались фальшивыми, неестественными. Она не отмолчалась. Только зубы, судя по голосу, не размыкала.

– Выходила, чтобы он раз и навсегда позабыл сюда дорогу. – Неожиданно резко Вера повернулась ко мне, грохнулась о пол, вдребезги разлетелась тарелка. – Да как ты смеешь подозревать меня? Сегодня, в день нашей свадьбы! За кого ты меня принимаешь? Где твое благородство? И лишь посмей еще раз заговорить со мной о Сидорове! Я… я свяжу тебя и удавлюсь на твоих глазах!

Почти год прошел с того дня, но ее последняя фраза и сегодня не кажется мне комичной…

Она бросилась в комнату, рухнула на диван, разревелась. Это не было похоже на истерику Маргариты, на том же диване, но с большим трудом удалось успокоить Веру. Я просил у нее прощения, целовал ее заплаканные глаза, а потом была у нас брачная ночь. Не ночь, собственно, еще и не стемнело. Оба мы словно потеряли рассудок, не могли оторваться друг от друга. Я не был с ней так безжалостен, как в то недоброй памяти утро, но снова казалось, что все мало и мало мне ее горячего тела, не сумею выпить ее до дна, а хотелось этого больше всего на свете…

Она заснула, ко мне же сон долго еще не шел. И думать способен был лишь об одном: ну зачем приходил Севка? Логичней всего предположить, что использовал последнюю возможность забрать ее у меня, может быть даже, предлагал в мужья себя. Но почему заявился после нашей регистрации, не раньше? Или раньше тоже было, только я не догадывался об этом? Что сказала ему она, почему так уверенно ответила мне, что Севка позабудет сюда дорогу? Позабудет лишь сюда? Сидоров не тот мальчик, которого можно образумить, отвадить словами, пусть и самыми резкими…

Федор Михайлович, зачем он к ней приходил? Зачем убежала она к нему? Для чего Бог наказал меня Севкой Сидоровым? И еще одна мысль цепко, занозисто сидела во мне: пока этот негодяй жив, мне жизни не будет. Я заболевал опасной инфекционной болезнью, каким-то неведомым науке сидоровитом…

* * *

Я человек независтливый – с детских лет взял себе за правило никому и ни в чем не завидовать. Но в юные годы, когда пробудился во мне интерес к девушкам, если не завидовал, то дивился той легкости, с какой другие парни знакомятся с ними, общаются. Не лавры победителей смущали меня – их раскованность, незыблемая уверенность в себе. Многие мои ровесники уже сделались мужчинами, я глядел на них, как ни презирал себя за это, снизу вверх. Появление в моей жизни Вали почти излечило меня от всяких комплексов. Но, хоть и стыдновато признаваться, все-таки «почти», не до конца. И до сих пор, дедушка уже, чуть ли не ревниво наблюдаю за амурной лихостью удалых мужиков. Не то чтобы ущербность свою чувствую – просто наталкиваюсь порой на неудобную мысль, что я какой-то не такой, словно лишен чего-то. Беда, конечно, невелика, ничего я в жизни не потерял, возможно, выиграл даже, но тем не менее.

Севка в этой ипостаси заинтересовал меня с первых же дней его появления в нашей больнице. Прежде всего потому, что внешность он имел самую заурядную, а на мой взгляд – вовсе непривлекательную. Толстый, бесцветный, губастый – чем покорял он своих бесчисленных наложниц? Не всем же могли нравиться его пошлые анекдоты и нахрапистость. Он сумел заинтересовать – предпочту уж такое слово – женщину, для которой должен был бы вообще не существовать, мою Ларису. Но вот от чего я не смог да и не стремился избавиться, так это от въедливой привычки копаться в себе, копаться в других, докапываться до самых глубинных, самых тоненьких корешков непостижимого растения, именуемого человеком. Потому, наверно, и выбрал медицинский институт.

Древний мудрец говорил, что для познания мира надо сначала познать самого себя. Идея, вообще-то, спорная, познать себя порою сложней, чем целый мир. Разве не ловим мы себя подчас на таких дремучих мыслях, что лишь диву даемся? О той же зависти. Ходили мы как-то в воскресенье с Верой на рынок – одно из любимейших, кстати, ее развлечений, тоже информация мне для размышления, – понакупили всякой всячины. Сумка с картошкой была тяжелой. Вера, чтобы не таскался я, навьюченный, по рядам, предложила:

– Ты постой здесь, в сторонке, отдохни, я еще немного поброжу, поглазею.

Я с готовностью согласился, тем более, что базарная толчея для меня – тяжкое испытание. Стоял, наблюдал за кипевшей вокруг ни с чем не сравнимой жизнью. Внимание мое привлек нищий калека, сидевший неподалеку на грязном ящике. У бедолаги не было обеих кистей, торчали из рукавов два жутких предплечья, раздвоенные, как рачьи клешни, на локтевую и лучевую кости. Подавали ему щедро. Интереса ради я засек время и принялся считать, сколько набросают ему в шапку денег. За двадцать минут, что ждал я Веру, собрал он больше полутора тысяч рублей. А сидит он здесь целый день, с утра до закрытия. Произведя несложные арифметические подсчеты, я взялся сравнивать, сколько надо мне пропахать в больнице, чтобы получить столько же. Пока не ужаснулся самому себе: господи, нашел кому завидовать!..

У нас, русских, вообще особое отношение к увечным, юродивым. Но, что парадоксально, не к больным и старикам, достойным не меньшей жалости, – от этих, увы, зачастую не знают, как избавиться. Почему-то лишь зримо, кричаще неполноценные пробуждают наше сострадание. В далеком послевоенном детстве тронул меня до глубины души рассказ, прочитанный в каком-то журнале. Назывался рассказ, кажется, «Венера Милосская». Парень полюбил красивую девушку без обеих рук, жертву бомбежки, работавшую в справочной будке. Полюбил и, преодолев ее понятное сопротивление, женился на ней. Трогательная история, но всё не давала мне тогда покоя одна мысль, совершенно идиотская: а как же она обходится без рук в туалете? Неужели он теперь станет ей и попу вытирать? Какая же это будет любовь?

Любовь, с детства был убежден, должна быть красивой, возвышенной. Романтичной. А если всего этого нет, то и не любовь она, значит, что-то другое. Однажды, в той злополучной командировке, я изменил своим принципам, но лишь однажды. И чтобы до конца уж быть откровенным – та женщина все-таки была достаточно привлекательна и мила, я не насиловал себя. Не хочу повторяться, любовь к Вале, любовь к Маргарите, любовь к Вере – три разных любови. Мне пришлось выбирать между Маргаритой и Верой, и я предпочел Веру. Но как поступил бы я, если бы Вера встретилась мне при живой Вале? Тешу себя надеждой, что будь я с Валей, моей женой, к Вере и близко не подошел бы. Но могу ли сам себе поклясться в этом? – ведь таким дьявольским искушением стала для меня рыжая бестия Вера… Остается возблагодарить Всевышнего, что пощадил он меня, не провел такой садистский эксперимент…

И вообще очень хотелось бы мне потолковать по душам с кем-нибудь из пресловутых «мыслителей древности», чьими ставшими легендарными изречениями можно защититься от любой напасти. А если еще запомнить их по-латыни – никакой оппонент не страшен. Хотя сами они, эти фразы, ничего из себя не представляют. Так прозвучали бы через сотни лет сказанные сегодня «Пожалеешь, Максим» или «Деньги счет любят, Клавдия». Но заполучи я возможность задать бородатому философу всего один вопрос, наверняка выбрал бы тот, который не дает мне в последнее время покоя…

Я прожил почти полвека, должен бы с годами становиться если не умней, то уж по крайней мере мудрей, проницательней. Почему этого не случилось со мной? Почему сейчас, при немалом жизненном, врачебном опыте, я перестаю понимать, что хорошо, что плохо, что можно, чего нельзя, утрачиваю такие прежде ясные, такие четкие ориентиры? И справедливо ли списывать сумбур в моей голове на дикость российских реформ? Разве Ельцины-Гайдары виноваты, что утратил я вдруг стержень, что скоропалительно женился на Вере, что взрастил, взлелеял в себе убийцу? Что, наконец, убежденный прагматик и рационалист, решил, словно девица истеричная, отравиться. Где, когда появилась во мне трещинка, незаметно превратившаяся в зияющую дыру? Куда девался маленький рыцарь Борька Стратилатов?..

В школе я, помню, враждовал с учительницей физики. Ненавидел ее привычку смотреть на меня – казалось, только на одного меня так – поверх очков. Смотреть исподлобья, ехидно, вздернув брови и досадливо морща лоб. Лишь недавно, когда сам стал надевать очки для работы, понял, что глядеть на кого-нибудь иначе, не снимая их с переносицы, невозможно.

С детства же меня интриговала парадоксальность симпатий и антипатий, предпочтение одних людей другим. Почему тот задружил именно с этим – ведь по всем канонам несовместимы они? Почему половина ребят из нашего класса влюбились в одну девчонку, хотя были девочки и покрасивей, и посмышленней? Севка, самый главный в моей жизни объект для изучения, ставил меня просто в тупик. Он, любимец женщин, имевший возможность затащить к себе домой чуть ли не любую сестричку, чистенькую, бойкую, молоденькую, прихватывал на вокзале – жил неподалеку – грязных вокзальных алкоголичек, тощих, страхолюдных. Все знали об этом, да он и не скрывал, не стыдился, сам рассказывал, еще и посмеивался. В конечном итоге мне такая Севкина неразборчивость оказалась на руку…

Я однажды, беседуя с ним, попытался дознаться, как ему физически не противно, о прочем уже речи нет, заниматься любовью с этими кошмарными бабенками. Он подмигнул, хохотнул, но ответил мне вполне серьезно, без обычного ерничанья:

– Вам, Платоныч, не понять. Я порой и сам понять не могу. Это, знаете, как нюхаешь все время классные французские духи, и вдруг так дерьма захочется, спасу нет. Но вы недооцениваете вокзальных девочек, кайф от них – если не часто, конечно, – обалденный. Только хорошо подкеросинить сначала надо, чтобы в нос не так шибало. А разговорчики какие, шуточки-прибауточки – класс! Хотите попробовать интереса ради? Вы ж у нас философ, изучайте жизнь! – И рассмеялся – громко, самодовольно, как лишь он умел.

Попробовать я не захотел, да и звучала его версия неубедительно. Но пищу для размышлений получил в самом деле неслабую. А главное, тот разговор не прошел для меня бесследно – я уже придумал, кто загубит Севку. Оставалось со всей тщательностью подготовиться, не допустить ни единого промаха, все рассчитать до мелочей. Мы к тому времени неплохо, моими стараниями, поладили с Сидоровым, вплоть до хождения в гости. Точней, гостем мог быть только я – мой дом был еще и Верин, табу для Севки. Вскоре мне предстоял визит к нему предпоследний. Чтобы следующий утратил роковую частицу «пред». Внук мой Платоша все уже мне рассказал…