Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Вениамин Кисилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Annotation

В книгу «Наваждение» автор включил произведения разных лет, как бы намеренно выстраивая цепочку из затейливых звеньев нашей нелогичной, сумбурной, подчас чуть ли не мистической жизни последнего двадцатилетия. И что люди, события, описанные годы назад, и сегодня близки, понятны, а главное, неослабевающе интересны читателю, несомненная заслуга писателя.

Вениамин Кисилевский

НАВАЖДЕНИЕ

ФУТЛЯР

РАССКАЗЫ

Воронья лапка

Годовщина

Ромка

Свет в окне

Самолет

Вениамин Кисилевский

Наваждение

Другу Александру Хавчину

Ростовский писатель Вениамин Кисилевский известен широкому кругу читателей как автор романов и повестей «Ничьей быть не может», «Лампа А. Ладина», «Шея», «Жена», «По кругу», «Кольцо», сборника юмористических рассказов «Моя рожа». Пишет он также для детей, его книги «Седьмой канал», «Чудики», «Котята» полюбились ребятам. Но более всего дорожит он небольшой книжкой «Приключения ежика Тошки», которую издали юные читатели детской областной библиотеки им. Величкиной, сопроводив нарисованными ими же картинками.

Знаком В. Кисилевский не только дончанам – публиковался в периодических изданиях Москвы, Воронежа, Элисты.

Вениамин Кисилевский – врач по профессии, один из исторической когорты медиков, совмещающих врачебную деятельность с литературной. Естественно, большинство героев его произведений – медики – люди, быт и проблемы которых ему хорошо знакомы.

В книгу «Наваждение» автор включил произведения разных лет, как бы намеренно выстраивая цепочку из затейливых звеньев нашей нелогичной, сумбурной, подчас чуть ли не мистической жизни последнего двадцатилетия. И что люди, события, описанные годы назад, и сегодня близки, понятны, а главное, неослабевающе интересны читателю, несомненная заслуга писателя.

Автор выражает искреннюю благодарность руководству Северо-Кавказской железной дороги за выход этой книги.

НАВАЖДЕНИЕ

1

Не мною впервые подмечено: едва ли не каждое дело, большое и малое, начинается зачастую с какого-нибудь незначительного, напрямую с ним не связанного происшествия – случайной встречи, мимолетного разговора, даже одной, вскользь брошенной фразы. И эта негаданная встреча, несколько опрометчивых слов могут не только круто изменить нашу жизнь, но и сломать ее, совершенно преобразить. Встреча с Андреем, по-хозяйски развалившимся на Светкином диване, жизнь мою не преобразила и не сломала, но, не будь ее, мне бы никогда и в голову не пришло писать детектив.

Меньше всего я ожидал застать в этот вечер кого-нибудь, а тем более хлыща Андрея, в Светкиной квартире. Еще два дня назад мы договорились, что я приду сегодня, в субботу, в семь часов. И что дома у нее никого не будет – родители приглашены на свадьбу и вернутся поздно. На это свидание я возлагал много надежд. Со Светкой мы знакомы больше месяца, но впервые появилась возможность остаться с ней наедине. То есть не впервые, конечно, но крыша над нашими головами в промозглый, метельный февраль появилась лишь сейчас. Потолки кафе, кинотеатров, подъездов и прочих убогих заведений, где могут зимой укрыться и согреться двое, не в счет.

Светка мне нравилась. Очень нравилась. Волновался и, что называется, сгорал от нетерпения с самого утра. Сам себе удивлялся. Я, двадцативосьмилетний журналист, автор трех опубликованных рассказов, один из которых появился недавно в «толстом» региональном журнале, достаточно ушлый и опытный человек, я, автор повести, лежащей в книжном издательстве и получившей уже одну неплохую, как удалось разузнать, рецензию, я, до столь зрелого возраста не позволивший ни одной юбке окрутить себя, – не мог дождаться часа, когда увижусь с этой капризной и взбалмошной девчонкой.

Собственно, заявиться я к ней должен был не просто так. Предполагалось, что мы отпразднуем выход того самого, в солидном ежемесячнике, рассказа. Рассказ, кстати, Светке понравился, и я знал, что она таскала подаренный мною журнал с дарственной надписью к себе в институт, показывала, хвасталась. А я загодя раздобыл бутылку хорошего венгерского вина и бисквитный торт. Накануне выкупался, нагладился, сменил рубашку и носки. Ни дать ни взять – солдат перед решающим сражением.

Слава – великая вещь. Возможно, кому-то покажется, что не бог весть какое достижение – тиснуть рассказик в периферийном журнале, но это от пещерного неведения и полнейшего незнания литературного рынка. Там страшенная конкуренция, борьба идет жесткая и жестокая. Я знаю ребят, да что там ребят, зрелых уже мужей, которые годами, а кое-кто чуть ли не десятилетиями, ждут первой своей публикации, и многие вряд ли дождутся. И добро бы все они были бесталанными графоманами, ведь нет, мне доводилось в нашем литературном объединении читать их сочинения. Никак не хуже, а порой лучше того, что печатают даже именитые столичные журналы. Тут еще и удача нужна, громадная удача, и расположение редактора, и личные, наконец, симпатии и заслуги, и куча всяких других значительных и незначительных моментов и моментиков. Проникновение, одним словом, в тесную издательскую кухоньку, где на видавшем виды, со следами острых и сладких приправ, протухшей и подгоревшей снеди и плохо отмытой крови шатком столике готовится очередное блюдо. И тот, кто сподобился пробиться, протиснуться туда, оставив позади равных или почти равных, имеет право по большому счету зауважать себя. Ну, а уж книгу издать – об этом только мечтать можно. Там сложности стократ возрастают.

Два первых моих рассказа, сильно, к сожалению, из-за недостатка места сокращенных и, соответственно, потерявших из-за этого чуть ли не всю прелесть, появились в молодежной газете. Приятно, конечно, ужасно льстило самолюбию, но то была не слава – славочка. А вот журнальная публикация – подлинный триумф. Вся наша литературная братия, не знаю уж, кто в какой степени искренне, поздравляла меня, плакала от счастья мама, восхищались родственники, соседи и знакомые. Я скупил все журналы, которые удалось найти в книжных магазинах и киосках, больше тридцати штук, раздаривал направо и налево, жалея лишь о том, что не смог раздобыть их штук на сто или даже двести больше. Знал бы кто из непосвященных, какое это сладостное священнодействие – надписывать журнальную страничку, где крупно набран заголовок твоего рассказа, твоего произведения, с твоей фамилией, заканчивая посвящение вожделенными словами «от автора» и небрежно расписываясь. Внизу же надо обязательно поставить дату – день, число и месяц. «Для истории». Не надо смеяться; никому не дано знать, что ждет впереди. Чем черт не шутит…

Не очень скромно, наверное, о себе такое говорить, но я – до появления журнальной публикации, и я – после нее – не один и тот же человек. Ночь переспав, основательней сделался, решительней, раскованней, снисходительней. В плечах пошире, ростом повыше. А главное – поуверенней в себе, в своих способностях и возможностях. Слава, повторюсь, – великая вещь. Заметно изменились и отношения мои с окружающими, с той же Светкой. Красивая девчонка, избалованная мужским вниманием, цену она себе знала и кого попадя близко не подпускала. Я, надеюсь, не «кто попало», но не мог похвастать, что за месяц добился каких-либо заметных успехов. Целовались, конечно, но стоило мне повести себя чуть активней, тут же наталкивался на упорное, холодное сопротивление. Вплоть до угрозы, что знать меня не пожелают, если буду много себе позволять. Причем говорилось это не мальчику сопливому, «дорвавшемуся», а мне, взрослому мужчине, человеку редкой и престижной профессии и – не могла же она не видеть – отнюдь не прощелыге и ловеласу. Я все принимал как должное, вынужден был принимать, потому что притягивала меня Светка, пошлое сравнение, как магнит, сердце колотилось, когда руки ее касался. Если и не любовь, то нечто весьма и весьма к ней близкое.

Все волшебно преобразилось два дня назад, после выхода достославного журнала с моим рассказом. Вечером мы встретились со Светкой, была она ко мне небывало расположена, улыбчива и мила, посидели в кафе, а потом – погода была ужасная, снег с дождем – до поздней ночи липли друг к другу в темном ее подъезде, не отпускала она меня. И довела, смешно сказать, до невменяемого состояния. Тогда же и сказала она мне, что в субботу уходят ее папа с мамой на свадьбу и мы могли бы «обмыть» мой триумф. Нетрудно представить, как ошарашен был я, увидев Андрея, полулежащего на диване – нога на ногу, галстук приспущен, расположившегося, судя по всему, всерьез и надолго.

Андрея, Светкиного однокурсника, я знал, познакомились на дне рождения у ее подруги. Я не хотел туда идти, понимал, что, чужак и переросток, неуютно буду себя чувствовать среди молоденьких и разухабистых, как большинство медиков, ее друзей, но отказаться не хватило решимости. Вечер мне дался с трудом, гости не понравились, а больше всех этот Андрей – самодовольный, нахальный, рассказывавший гнусные, даже для своей медицинской кодлы, анекдоты и громко ржавший. Возмущало, что со всеми девчонками, в том числе и со Светкой, вел он себя, как со своими наложницами. И они, Светка тоже, принимали это как должное, а если роптали, то более для виду. Ко мне, человеку намного старше его и не ему, студентишке, чета, он также отнесся без должного пиетета, старался при любой возможности «лажануть». Я, естественно, в долгу не оставался, он откровенно задирался – противный был, одним словом, вечер. И вот этот Андрей развалился передо мной на Светкином диване, глаза у него масляные, тонкие губы сложены в пренебрежительную ухмылочку.

За руку здороваться я с ним не стал, сухо кивнул, демонстративно сел на стул в другом конце комнаты и вопросительно поглядел на Светку. Та, как ни в чем ни бывало, взяла у меня торт и бутылку, скрылась, безмятежно напевая, на кухне. Я, чтобы не встречаться с Андреем взглядом, уставился с непроницаемым видом в окно. Вспоминал, что Светка, открыв дверь, не поцеловала меня, а лишь быстро подставила щеку для поцелуя и сразу же повела в комнату, которая, как выяснилось, не пустовала. В такой-то день!

Я уговаривал себя не беситься, держаться спокойно, безразлично – сомнительно ведь, чтобы Светка пригласила Андрея тоже. Скорей всего, тот приперся по собственной инициативе и просто надо поскорей от него избавиться. Хотя – отравляла настроение подлая мыслишка, – Светка могла бы это сделать и до моего прихода, нечего ему тут на диване валяться, белыми носками сверкать. В конце концов, идея отпраздновать принадлежала ей, не мне. И уж никак не предполагалось, что наш дуэт должен превратиться в трио.

Я скосил глаза в Андрееву сторону. Он тешился разглядыванием собственных ногтей. Я вдруг обратил внимание, что руки у него не мужские – маленькие, белые, холеные. Гвоздя, наверное, в жизни прибить не довелось. Почувствовав мой взгляд, он приподнял пушистые, тоже девушке впору, ресницы, иронически сощурился. Облизнул приготовительно губы, но я не стал дожидаться его монолога, тут же встал и вышел из комнаты. Светка на кухне протирала фужеры. Три фужера. Можно было ни о чем не спрашивать. Но я спросил. Ровным, недрогнувшим голосом.

– Насколько я понимаю, праздновать будем втроем? Или еще кого-нибудь ждем?

Темные, зрачков не различишь, продолговатые Светкины глаза сделались от улыбки еще длинней.

– Не заводись, Валька. Ну, сидит человек, не гнать же его теперь из дома. Тем более, он знал, что ты должен прийти и по какому поводу.

– Откуда ж он мог узнать? – изобразил я крайнюю степень удивления. Не заводись, говорит. Как же тут не заводиться, если она, вместо того, чтобы побыстрей избавиться от этого словоблуда, докладывает ему о нашем, нашем с ней празднике, приглашает войти, раздеться? Так, значит, ждала меня, так, значит, дорога ей наша встреча. А я еще приперся сюда с этой бутылкой, коробкой этой дурацкой!

– Перестань, Валька! – нахмурилась Светка.

Валька, Валька… Дернула же меня нелегкая – настроение было хорошее, игривое – отрекомендоваться так, когда знакомились в Доме кино. Фестивальные фильмы крутили. Увидел Лешу Провоторова из «Вечерки», тараторившего что-то симпатичной смуглянке с роскошными кольцами крупно вьющихся черных волос, подошел. Больно уж приглянулась Лешина собеседница. Особенно кожа ее поразила меня – нежная, чистая, гладкая, так и тянуло провести легонько по щеке ладонью. Придумал какое-то, якобы неотложное, дело к Леше, позволившее вклиниться в их разговор, напросился на знакомство. Почему-то решил, что лучше всего тон взять игривый, дурашливый. В свои набивался?

– Валька, – назвался я, протягивая руку и молодо, бесшабашно ей, девчонке, улыбаясь.

Она немного помедлила, чуть сдвинув тонкие брови, потом протянула свою и тоже на мгновение показала зубы:

– Тогда Светка.

Я догадывался, что далеко не оригинален, и ей, видимо, тысячу раз уже приходилось выслушивать остроты о явном несоответствии ее имени с внешностью, но не отказал себе в удовольствии. Главное, надо было что-то говорить, чтобы привлечь ее внимание, глядеть на нее и, чего скрывать, показаться ей. Судьба благоволила ко мне – Лешу вдруг куда-то отозвали, и мы со Светкой остались вдвоем. Мы еще пытались разыскать в толчее подругу, с которой она пришла, но безуспешно. Прозвенел третий звонок, мы вошли в зал, сидели рядом, потом я пошел ее провожать. Никогда в жизни я так не старался понравиться девушке, из себя выходил, рот не закрывал ни на секунду, как Остап Бендер, завлекая Зосю. И уж конечно не преминул доложить, что занимаюсь писательством и скоро у меня выйдет в журнале полновесный, в печатный лист, рассказ, от которою сам ответственный секретарь в восторге. И про повесть в издательстве. Показывал товар лицом. Не могу сказать, что с огромным воодушевлением, но все же Светка согласилась на свидание, о котором попросил ее, прощаясь. Так и повелось с тех пор – Валька да Светка…

Она, вероятно, заметила, как я раздосадован и едва сдерживаю себя, потому что ласково – она это хорошо умела, когда хотела, – улыбнулась и проворковала:

– Не заводись, мы его скоро спровадим. – И, скользнув, однако, сначала глазами на дверь, чмокнула меня. – Возьми фужеры, я сейчас приду.

Мы сидели за низким журнальным столиком, пили вино. Такой прекрасный, редкостный в нашем городе напиток пришлось переводить на какого-то Андрея. Светка, надо отдать ей должное, первый тост подняла за мои литературные достижения, пожелала мне «новых творческих успехов» и, бальзам на мои раны, поцеловала в губы, при ненавистном Андрее. Тот никак на этот демарш не отреагировал, смаковал с видом знатока вино. И торта, наглец, отвалил себе в тарелку чуть ли не половину. Уселся он основательно, и не похоже было, чтобы собирался вскорости уйти. Интересно, каким образом собиралась его Светка спровадить?

Разговор – как же без этого? – зашел о литературе. Тут уж Андрею со мной не тягаться. Я намеренно, чтобы позлить его, рассказывал о близком своем знакомстве – некоторых, между прочим, в самом деле неплохо знал по литобъединению – с известными нашими писателями, что я им сказал, что они мне сказали. Среда, доступ в которую имеют лишь избранные, не ему, студентишке, чета. Не отказал себе в удовольствии, поведал, как высоко оценили корифеи – так оно, кстати, на редсовете и было – мой рассказ. Андрей не млел, не впитывал в себя каждое мое слово, вид у него был скучающий.

– Читал я твой рассказик, – сказал он. (Не рассказ, главное, а рассказик! Вот же пакостник!) – Ничего.

Ну, спасибо! Ну, уважил! Руки бы ему целовать! Сам Андрей, великий ценитель и знаток, соизволил заметить, что рассказик все-таки «ничего»! Я в его сторону даже бровью не повел, а он, словно реванш беря за вынужденное молчание, болтал теперь без умолку. Короче, речь он завел о том, что по-настоящему читаемая, всем другим фору дающая литература – это детективная. Рассказать о чем-нибудь может любой мало-мальски грамотный человек, а закрутить детективную историю, да так, чтобы оторваться нельзя было, способны лишь избранные. Не зря же все человечество, включая самых высоколобых интеллектуалов, обожает детективы, предпочитает их, хотя многие признаться в этом стесняются, всем другим жанрам. Вот мне, например, слабо́ написать настоящий, классный детектив. Калибр не тот.

Здесь необходимо сделать маленькое отступление. Я не против детективного жанра, и он, как любой другой, конечно же имеет право на жизнь. Более того, сам не прочь почитать хорошего мастера, Сименона, например, или Чейза, Вайнеров наших. Но все-таки – и это не только мое мнение – в Большой литературе детектив не считается настоящей прозой. Равно как и фантастика, кстати. Вот тут уместно сказать, что калибр не тот, уровень другой. Хорошо ли, плохо ли, справедливо или несправедливо, но тем не менее. Достаточно поговорить об этом с любым серьезным литератором. Знаменит и славен тот же Сименон, но разве поставишь его в один ряд с… – здесь десятки, сотни фамилий можно привести. О Вайнерах уже не говорю. Все-таки настоящая проза – это Толстой, это Чехов, это Паустовский, это Булгаков, это Гроссман, что уж тут спорить…

Но особенно меня заело, что выпендряла Андрей считает, будто мне, видите ли, слабо́ написать детектив, кишка, мол, тонка.

Вот тут я и спекся. Сказал, что, ежели захочу, в два счета сварганю детективчик, раз плюнуть. И не хуже других.

– В два счета – это как? – пренебрежительно сощурился Андрей.

– Да хоть за месяц! – неосмотрительно ляпнул я. – Делов-то!

– Даю три, – снизошел Андрей. – Если ты не трепач и действительно такой прыткий, двадцать четвертого мая должен принести свой детектив. Светлана свидетель. Поглядим, на что ты способен.

– И принесу! – хорохорился я. – Эка невидаль! С посвящением тебе, можешь гордиться. – И не удержался: – При условии, что эти три месяца не буду иметь удовольствия лицезреть тебя.

Узкое, породистое Андреево лицо задубело.

– Думаешь, для меня большая радость видеть тебя? – Обиженно засопел, встал, в упор посмотрел на Светку: – Мне уйти?

Она молчала, не отрывала взгляда от недоеденного куска торта, ковырялась ложечкой. От ее молчания у меня зубы заныли. Предательница!

– Мне уйти? – настойчиво повторил Андрей.

Снова ничего в ответ не услышал, помедлил еще немного, развернулся и пошел в прихожую.

Громко хлопнула за ним дверь, и Светка, словно очнувшись от этого звука, подняла на меня омутные свои очи и спросила:

– В самом деле за месяц детектив напишешь? Ты у меня молодчина, Валька! Только чур, я первая буду читать! – Выкатила, дурачась, глаза и людоедски зашевелила в воздухе пальцами: – Только стра-ашный, чтобы кровь стыла в жилах!

Я игры не принял. Я у нее «молодчина»! Не просто молодчина, а именно у нее. Молчала, притвора, звука не издала, когда Андрей куражился. А теперь ведет себя так, будто ничего особенного не произошло. За дурачка, за козлика безрогого меня принимает? Думает, вообще никакого самолюбия у меня нет?

Я встал, прошелся несколько раз по комнате, остановился у двери и завороженно, слово в слово, как Андрей, спросил:

– Мне уйти?

– Ты чего? – вздернула брови Светка.

– Не понимаешь? – Очень старался сдержаться, не выказать, насколько уязвлен и унижен.

– А что я должна понимать?

Или актриса она талантливая, или ее прозрачно-смуглая кожа только кажется тонкой, а на самом деле – как подошва. Третьего – что просто дура – не дано, я уже не раз получил возможность убедиться, что соображает она отменно.

– Ну, если действительно не понимаешь… – звенящим голосом начал я, но Светка не дала мне договорить:

– А ты тоже хорош! Тебе бы сказали, что смотреть на тебя противно, небось, взбеленился бы!

Ах, вот оно что! Но, во-первых, не надо передергивать и слова мои извращать – я вовсе не говорил Андрею, что мне противно смотреть на него. А во-вторых… во-вторых…

Не так часто, увы, приходилось мне совершать в жизни поступки, которыми мог бы потом гордиться. Если не самими поступками, то по крайней мере проявлением характера, мужской решимости и непреклонности. Мне не хотелось уходить. Очень-очень не хотелось. И Светка даже сейчас, после всего, несказанно привлекала меня. Вечер был весь впереди и, возможно, многое мне обещал. И очень хороша была Светка в легком синем, плотно облегающем платье, забавно морщился ее милый, так нравящийся мне вздернутый носик, – вам часто приходилось встречать курносую смуглянку? – но я пересилил себя. Я должен был ее наказать. Не уверен, правда, что это послужило бы ей наказанием, но все равно. Пускай знает, что у меня тоже и достоинство есть, и самолюбие. На будущее. На будущее, потому что, как ни распалял себя, чувствовал, что ухожу не навсегда, не смогу уйти навсегда. Одарил ее испепеляющим – надеюсь, он получился таковым – взглядом, выбежал в коридор, быстро, чтобы не передумать в последний момент, оделся и грохнуть за собой дверью постарался не менее громко, чем, будь он трижды проклят, Андрей.

От Светкиного дома до моего четыре остановки, но я не стал садиться в троллейбус, двинулся пешим ходом, получая почему-то мазохистское удовольствие от резкого, секущего лицо мокрого ветра, от ослепившей меня темной студеной мглы. Я быстро шел, глубоко засунув руки в карманы и втянув голову в плечи, шел, шел, и яростно думал, что напишу им детектив. Обязательно напишу. Без посвящения Андрею, разумеется, но такой, чтобы на одном дыхании читался, до последней странички не отпускал. Хотят они узнать, на что я способен – узнают.

В эти минуты ничего для меня важней и принципиальней не существовало.

2

Мама удивилась. Видела, как тщательно я в этот субботний вечер собирался, видела вино и торт видела, и уж никак не ожидала, что вернусь всего лишь через каких-то полтора часа. Испытующе – никто, как она, не умеет так – поглядела на меня, но я, предвосхищая неминуемые расспросы, соврал, что неожиданно свалилась срочная работа, быстренько облачился в свой старенький верный спортивный костюм и закрылся у себя в комнате. На столе лежала недавно начатая мною повесть, а я никогда не мог засесть за новую вещь, пока не закончу предыдущую, но традиции пришлось изменить. Более того, не терпелось прямо сейчас, пока заведен, приступить к работе. С пылу, с жару. Главное – хорошо начать.

Я обладал уже достаточным опытом, чтобы знать, какое это существеннейшее для писателя дело – удачное, задающее тон начало. Но перед тем – тоже опыт кое-какой приобрелся – следовало успокоиться, расслабиться, отрешиться от всего наносного, ненужного. Для этого имелись у меня испытанные приемы, тоже традиционные. Толстый разлинованный журнал – я никогда не пишу на машинке, обязательно рукой, правлю два раза и лишь потом перепечатываю – открываю на второй – примета такая – странице. Журнальчики эти поставляет мне из своей бухгалтерии мама, очень удобные, привык я к ним. Шариковую ручку беру тоже старую, облюбованную – для других целей ее суеверно не использую. Пепельница, сигареты, спички – все под рукой, чтобы не вставать потом, не отвлекаться. Очистить мой заваленный бумагами стол нельзя, но можно сдвинуть эти залежи на противоположный край, чтобы вокруг чисто было. Затем необходимо удобно сесть, закурить, терпеливо уставиться в чистую страницу – и ждать. Ждать, когда – узнать бы, отчего это происходит! – шевельнется в голове первая фраза. Порою ждать приходится долго, но торопить себя нельзя. Пока не произойдет этот желанный, таинственный посыл, приступать к делу нельзя. Первая фраза – главнейшее звено в цепи. Не получится она как надо – ничего толком к ней не приторочишь…

Но все эти способы-приемы сейчас оказались мало пригодными. По службе мне приходилось много писать очерков, статей, обзоров и прочей журналистской газетчины, проза моя тоже творилась по каким-то определенным канонам, детектив же – я это четко понимал – требовал совершенно иного, качественно другого подхода. У детектива свои законы, свои незыблемые принципы, не следовать которым нельзя. И если, начиная, скажем, повесть, автору вовсе не обязательно четко знать, как и что в ней произойдет и чем закончится, – нередко получается вообще противоположное тому, что задумано, второстепенные герои и события становятся главными, круто меняется сюжетная линия, – то с детективом подобные вольности исключаются. Тут, я понимал, надо выстроить четкую, однозначную линию преступления, определить для себя, кто и зачем согрешил, заранее приготовить узелки, которые потом придется распутывать. Для повышения интереса придется, конечно же, заготовить несколько ложных ходов, но тоже заранее автору известных. Поразмышляв таким образом с полчаса, я пришел к выводу, что необходимо начертить схему. Не в уме начертить, а на бумаге – соорудить конструкцию, скелет, который по ходу должен обрасти мясом – той самой плотью, что делает из уголовной хроники литературное произведение.

Но сначала следовало придумать само преступление, подлежащее раскрытию. Какие у нас вообще могут быть преступления? Ну, во-первых, убийство. Это особенно щекочет нервы, вызывает у читателя объяснимое чувство ненависти к злодею – преступнику и, соответственно, неизбывное желание поучительного возмездия. И чем ужасней, чем бесчеловечней злодеяние – тем сильней это желание. Нет, убийство – это в самом деле хорошо, потому что для, например, ограбления или каких-либо торговых, политических махинаций нужно хорошее знание предмета, технологии, коими я, понятно, не обладаю, можно, конечно, для пользы дела изучить вопрос, проконсультироваться с «компетентными товарищам», поработать с документами, но времени мало, да и не стоила затеянная мною игра таких свеч. Значит, убийство. Один человек лишает жизни другого. Зачем? Зачем – это очень важно, потому что мотивация преступления – ключ к его раскрытию. Для проницательного следователя. А мой следователь должен быть проницательным – кому нужен следователь-простачок? Зато уж и преступник обязан удивить изворотливостью и умом – талантливому сыщику нужен достойный оппонент, чтобы доказать, насколько сам он хитер и ловок. Яснее ясного.

Далее. Кого требуется убить? Лучше всего женщину. Молодую, красивую, одаренную. Чтобы очень жаль ее читателю было. Глупо считать, будто жизнь юной красавицы дороже жизни брюхастого любителя пива, зато все это можно ярко описать. Как она сопротивлялась, защищая свое девичье тело, для любви и ласки созданное, как смотрела в черные зрачки погубителя прекрасными светлыми глазами, заламывая нежные руки. В кино чаще показывают результат насилия: изящно обставленная комната, в центре ковра, чтобы потом можно было мелом обвести, – распростертая женская фигура, грудь почти обнажена, оголены длинные безжизненные ноги. К тому же причин для убийства такой девы наберется великое множество – ревность, месть, извращенность, садизм и весь остальной джентльменский набор приспешников порока. Потом – не любовную же историйку пишу – окажется, что преступника меньше всего интересовали ее женские прелести, причина убийства была абсолютно другая. А молодое же и одаренное следствие, поневоле сбитое с толку прелестями девушки, пошло по неверному пути. И вообще смертоносный удар был нацелен не в нее, а в другого человека, чтобы еще больше запутать ситуацию. Мне вдруг пришла в голову озорная мысль сделать жертву похожей на Светку, а убийцу – на тонкогубого Андрея. Чтобы они, читая, узнали себя. А я бы, смеясь, доказывал, что это просто совпадение, ни о чем подобном и не помышлял.

Значит, решено: будет обнаружена погибшая – застреленная зарезанная? каким-либо подвернувшимся тяжелым предметом сраженная? – молодая женщина. Врач установит, что смерть наступила около… пяти часов назад. Труп найдут… в два часа дня. Соседка подтвердит предположение доктора – утром забегала сюда по какому-нибудь делу, видела хозяйку живой, невредимой и в хорошем настроении. Три окурка в пепельнице, раскрытая дверь шкафа, выдвинутые ящики, брошенное на пол барахло. Что-то искали. Что? Однако если убили из мести или ревности – ничего искать не стали бы. Но – кто это должен подтвердить? – ничего и не пропало, деньги, ценности не тронуты. Значит, личные взаимоотношения отпадают? Или преступник – преступники? три окурка! – намеренно запутывали следы, инсценировали ограбление? Тогда, наоборот, что-то взяли бы – те же кольца, золотую цепочку, допустим, лежавшие в шкатулке на видном месте…

Голова у меня пошла кру́гом. Версии извивались, теснили одна другую, загорались и гасли, работа оказалась вдруг много сложней, чем я предполагал. Может быть, я все усложняю? Проще надо, без выкрутасов, нагромождать ведь можно до бесконечности. Выбрать одну, стержневую линию – и держаться ее, петляя вокруг по ходу дела. Не так уж много доводилось мне читать детективов, но представление имел достаточно полное. Мелькнула даже мысль, что не для издательства ведь стараюсь – таким знатокам, как Светка с Андреем, шедевры не нужны, закурил очередную сигарету, решительно передернул плечами, настроился. Ладно, подумал, начну, заведусь потихоньку – а там видно будет.

Итак, в квартире найден труп хозяйки – одинокой привлекательной женщины. Кто нашел, если она одинокая? У кого-то был еще один ключ – вошел и увидел? На него – нее? – кстати, может пасть подозрение в убийстве. Зацепка есть. Интересно, что чувствует человек, обнаруживший мертвое тело, тем более кого-нибудь из родных, близких? И почему люди вообще так боятся мертвых? Не примитивные, суеверные люди, а просвещенные, современные, прекрасно понимающие, что никакого вреда ни плоти, ни душе мертвые причинить не могут? Вспомнил вдруг, как сам недавно потом ледяным покрылся, узрев «покойника» в лифте.

Смешная была история. Мы со Светкой ходили в кино, вернулся я поздно, нажал на лифтовую кнопку и стоял, безмятежно ожидая, когда спустится кабинка. Дверцы разошлись, я изготовился уже войти в нее, и сразу же отшатнулся, словно меня в грудь толкнули. Там, скрючившись, лежал мужчина. Несколько секунд, пока не сомкнулись лифтовые створки, я с ужасом пялился на него, недвижимого, ткнувшегося лицом в грязный пол. Потом я еще, не знаю, как долго, обморочно смотрел на закрывшиеся дверцы, лихорадочно соображая, как должен поступить. Почему-то элементарная мысль помчаться домой, позвонить в милицию и неотложку, не приходила в голову. Никого рядом не было, я вконец растерялся. Вдруг до слуха моего донесся какой-то непонятный звук – не то хрип, не то стон. Мой покойник подавал признаки жизни. Облегченно выдохнув, я поспешно снова нажал на кнопку, принялся вытаскивать тяжелое, неподатливое тело на лестничную площадку. И – просто удивительно, что сразу это не случилось, у страха глаза велики! – узнал соседа с пятого этажа, пьяницу и забулдыгу.