Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Вениамин Кисилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Выбился из сил, затих, бросив на руки голову. Чем-то сладковато, тошнотворно пахло. Паша встал на колени, с отвращением поглядел на свои заскорузлые окровавленные пальцы.

– А руки отмоешь, – насмешливо хмыкнул Славкин басок.

– Да, отмою, – глухо ответил Паша. – Сейчас пойду и отмою.

Очень бережно, чтобы не потревожить, сдвинул вдоль стенки стриженую стюардессу, попытался открыть перекошенную дверь буфетной. Намучился, пока удалось сорвать ее с петель.

В тесной окривевшей буфетной творилось нечто совершенно невообразимое. Вздыбившийся пол сплошь покрыт был окрашенным во все цвета радуги месивом. Из лопнувших пакетов выползли, разлетелись слипшиеся бесформенные массы, в которых с трудом угадывалось изначальное их предназначение. И все это щедро полито различными жидкостями, вперемешку со стеклянными и пластмассовыми осколками. По нрав оказался Славка, немало еще целлофановых упаковок – тех, в основном, что умудрились не вылететь из покореженного шкафчика, – уцелело. И несколько химических бутылок тоже. Одна из них, с желтой «фантой», валялась у самых Пашиных ног. Он поднял ее, открутил заупрямившийся колпачок и всю израсходовал на мытье рук. Потом снял с крючка запутавшееся полотенце и долго, тщательно, тупо глядя перед собой, вытирал мелко и часто трясущиеся пальцы. Следов крови не осталось, но пальцы по-прежнему слипались. Уронил взгляд на скользкий винегрет под ногами – и его снова стошнило.

Уцелели не только бутылки, кое-какие запаянные в целлофан коробочки с едой для пассажиров тоже. Паша даже сумел разглядеть в одной из них серую куриную ногу в зеленом горошке. Но есть ему, вконец изголодавшемуся, не хотелось, при одной мысли о еде возникали рвотные спазмы. Ощутил только новый мучительный приступ жажды. Еще одна спасшаяся «фанта» валялась у прохода. Пил жадно, захлебываясь, с короткими задышливыми перерывами, проливая на подбородок, грудь. Не отрывался, пока не опустошил ее. Добрел до «своего» кресла, подтянул колени к подбородку, накрепко сцепил их пальцами, сжался в зябкий комок.

– Приодеться бы тебе надо, – послышался Славкин голос. – Задубеешь ко всем чертям. Тут же полно чемоданов, наверняка теплые вещи найдутся. А на твою одежку в грязище и кровище смотреть невозможно.

– Я не стану лазить по чужим чемоданам, – насупился Паша. – Я…

– Станешь, – оборвал его Славка. – Не забивай себе голову всякой ерундой, не пропадать же теперь.

– Не пропадать же теперь… – эхом повторил Паша. Внушительный клетчатый кофр – как только его владельца в салон с ним пропустили – раскорячился рядом с креслом. Паша расстегнул молнию, прямо сверху лежало самое нужное сейчас – малиновый, толстой грубой вязки свитер. А еще хранились там адидасовский спортивный костюм, стопки рубашек и носков, меховые домашние тапочки. В красивой подарочной коробке пестрели этикетками три невиданные раньше Пашей винные бутылки, одна чудом не раскололась.

– Вот видишь, – рассмеялся Славка. – А ты бодался. Винцо-то попробуй, вкусное, небось. Настроение поднимется, заодно согреешься.

– Заодно согреюсь, – повторил Паша…

Вино Паше не понравилось – кисловатое, с каким-то лекарственным запахом, но больше половины бутылки выпил. Затем, стуча зубами от холода, разделся до трусов, растерся загрубевшим полотенцем, напялил на себя три рубашки, спортивный костюм, свитер. Сбросил отсыревшие вонючие кроссовки, надел три пары свежих носков, тапочки. Хозяин кофра был статью покрупней, вещи оказались великоваты, но как раз это, одно на одно, пришлось кстати.

– Похорошело? – спросил Славка.

– Похорошело, – кивнул Паша.

– Увы, тот случай, когда мертвые заботятся о живых, – вздохнул Славка.

– Тот случай, – вздохнул и Паша. – Я о них тоже позабочусь. Они тут к этим креслам привязаны, наступит… как его… трупное окоченение, не разогнешь. Под брюхо, чтобы дождь… Спасатели придут, благодарить станут, вы же сами говорили.

– Говорил, – подтвердил Славка. – Ты молодец, дело богоугодное. Голова у тебя не кружится? Захмелел, поди, на голодный желудок?

– Немного, – ухмыльнулся Паша. – Но ты не сомневайся, я в порядке. Я… – и не договорил, смятенно уставившись на лопнувшую сумку, из которой вышвырнулись скомканные пожитки. А среди них – вишневый фланелевый халат в мелких цветочках, точь-в-точь, какой носит мама. И это вроде бы пустяковое совпадение сразило Пашу. Бросился к нему, прижал к лицу, заплакал, запричитал. Так много хотелось высказать – и как погибал один в тайге, и про улетевшую птицу, и об этом страшном самолете, где являются ему мертвые и разговаривают с ним, но способен был лишь повторять невнятное, смятое холодной мягкой тканью «мамочка, мамочка»… И только до изнеможения наревевшись, простонал:

– Я боюсь, мамочка… Я их всех боюсь… Славка, он хороший, помогает мне, но он же мертвый… Мертвый он, я проверял… И эта стюардесса… Я, наверное, схожу с ума… Помоги мне, мама…

Кружилась голова, слабели ноги, но пришло вдруг какое-то облегчение, ясность какая-то. Надел на себя халат – не удивился, что впору пришелся – и направился к пилотной кабине.

– Извините, пожалуйста, иначе нельзя, – пролепетал на всякий случай и ватной рукой полез во внутренний карман Славкиного кителя. Нащупал тугой бумажник, вытащил, раскрыл. Деньги, какие-то бумажки, квитанции, фотография – смеющийся Славка в обнимку с молодой женщиной, верхом на Славке девчушка лет пяти – и, что искал, голубое удостоверение. Вспотевшими руками развернул твердые корочки. Хугаев Руслан Магомедович…

– Руслан Магомедович, – вслух повторил Паша. – Никакой не Славка…

Аккуратно вложил удостоверение в бумажник и сунул его в карман кителя. Постоял, крепко растирая ноющий лоб, и добавил:

– Не разговаривайте со мной больше, пожалуйста. И с собой никого не приводите. Я ведь теперь все про вас и про себя знаю. – Набычился, упрямо топнул ногой. – Да, знаю! А теперь вот я пойду и поем. Я должен есть, должен пить и никого и ничего не бояться. А потом самолет найдут. Уже, наверное, ищут, сколько раз по телевизору видел. Тут близко, не где-нибудь в глухих горах…

В тошниловку-буфетную решил не заходить. Мысли уже не разбегались, выстраивались последовательно, четко. В сумках обязательно должна сыскаться еда, не одного его мама в дорогу снаряжала. Если ночью станет очень холодно – наденет, не церемонясь, чью-нибудь теплую куртку, даже штаны. А «мамин» халат не снимет – неспроста же тот на глаза попался ему. Пока в нем, – суеверно подумал, – ни Славка, ни кто другой здесь не объявится. Как-нибудь переночует, перебудет, а утром весь этот кошмар наверняка закончится. И оттого, что рассуждает он так логично и трезво, впервые почувствовал себя более или менее сносно.

Начал, конечно же, с «маминой» сумки. И не промахнулся. Бутерброды с ветчиной расплющились и потеряли всякую форму, но в пищу были вполне пригодны. И оказались необыкновенно вкусными. Жаль, термос раскололся, в него – запах не выветрился – перед вылетом кофе наливали. Паша представил, как пьет горячую, божественно благоухающую жидкость, и с трудом проглотил вязкую слюну. По полу разлетелись чьи-то мандарины, отыскал парочку не расквасившихся, старательно очистил и съел. Чувство голода лишь слегка притупилось, но Паша – новый Паша Васильчиков, основательный и предусмотрительный – соображал, что после столь длительного поста наедаться сразу не следует, будут проблемы с желудком. Завершил трапезу недопитой бутылкой подарочного вина – виноградное сухое сейчас для организма наверняка полезно – и вернулся в кресло. Место рядом тоже, к счастью, пустовало, а через проход, напротив, сидел в одиночестве возле разбитого иллюминатора, безжизненно свесив на бок голову, плечистый мужчина в серой куртке с капюшоном. Паше почти удавалось уже не смотреть на самолетных мертвецов, как бы обтекая их усеченным взглядом, но заметил вдруг, что упавшие на лицо длинные черные волосы мужчины будто бы начали седеть. Не успел еще толком изумиться, как догадался о причине.

К трупу он приблизиться не рискнул, поспешил к входному люку. Белый, елочно пушистый снежок тихо, не колышимый затаившимся ветром, падал с просветлевшего неба.

Отчего-то вид этих невесомо зависающих снежинок утешил Васильчикова. А еще он почувствовал настойчивое желание делать что-то, обязательно чем-то заняться, чтобы скорей бежало время, чтобы не пропадать в одиночестве среди обезображенных трупов. И он знал уже, что это будет за работа. Даже прикинул, с чего начнет. Придется только надеть что-нибудь сверху, чтобы в крови и всем прочем не вывозиться. Хорошо бы и перчатки у кого-нибудь раздобыть. И не медлить, пока не стемнело, управиться…

Страшней и тяжелей работы в его жизни не было и быть не могло. Поначалу Пашу колотило от ужаса, несколько раз едва не терял сознание, одеревеневшие руки не слушались. Но затем, подстегивая себя хриплым, запинающимся «я должен, я должен», роботом втягивался в эту словно пришедшую из кошмарных снов чертовщину, обрел даже некую сноровку. В наглухо застегнутом длинном плаще, найденном на полу, в чьих-то кожаных перчатках, он методично, заведенно передвигался от одного кресла к другому. От мертвеца к мертвецу. Иногда то, что ему предстояло извлечь из-под ремня, выглядело настолько страшно, что у Паши мутилось в глазах, и все-таки хватало еще у него начальной решимости, чтобы не убежать, не укрыться где-нибудь в дальнем углу с головой, не заныть в отчаянье, в смертельной тоске. И его поле боя, два ряда мышиных кресел слева и справа от прохода, где выпала на его долю участь единственного выжившего санитара, было залито кровью, и ничему на этом окровавленном диком поле не суждено уже было взойти.

Особенно он намучился с теми, кто застрял в дальних, возле иллюминаторов, сиденьях. Большинство кресел повредилось, заклинилось, многие его подопечные оказались чересчур тяжелы для иссякающих Пашиных силенок, а некоторые до того изувечены, что сделались «нетранспортабельными». Днище самолета, покосившееся, скользкое, заваленное чем попало, множило трудности. Увидь себя Паша со стороны – скрюченного, с тифозными пятнами на искаженном сером лице, с ног до головы перемазанного кровью и слизью, волочащего, пятясь, по проходу очередное безжизненное тело, – содрогнулся бы сильней, чем прикоснувшись к самому изуродованному трупу. Но, как приговоренный, все тащил, тащил, тащил, укладывал и тащил, тащил и укладывал… Нет, он не стаскивал их, как советовал привидевшийся Славка, под вздыбившийся над землей самолетный хвост. Не только потому, что понимал – такой огромный труд ему не осилить. Суеверно не хотел выносить растерзанные трупы под девственно чистый, непорочный снег. Белый снег, предвестник скорого и счастливого избавления…

Последними были молодая женщина, совсем девчонка, с маленькой девочкой. Девочку с раздавленной грудкой он бережно положил пухлой щечкой на мамино плечо. Разогнулся, охнув от боли, содрал с себя плащ, доплелся до выхода, швырнул его вниз. Следом полетели такие же омерзительные перчатки. День заканчивался. Лиловые, закатно разбавленные оранжевым, не похожие на московские сумерки сползали на преобразившуюся тайгу. Паша вернулся в потемневшее самолетное чрево, устало обозрел плоды своих мученических стараний. Все удалось, как задумывал. В освобожденный от вещей дальний салон, на уцелевшие кресла с опущенными подлокотниками, были поперек уложены снесенные им сюда люди. Повезло еще, что самолет был заполнен едва ли наполовину. Места хватило почти всем, лишь в проходе, вереницей, пришлось разместить мальчика с отцом, женщину с девочкой и крепыша в серой куртке с капюшоном. А еще обеих бортпроводниц – белую и черную. Двадцать семь человек. С девушками – двадцать девять, он посчитал. Без троих пилотов. Из расплющенной кабины удалось бы вытащить одного Руслана. Но Паша не захотел его трогать. Сам толком не знал, почему. В искореженное пространство первого салона сложил чемоданы и сумки – родственники потом разберутся. Оставалось, чтобы завершить этот «очищающий» Гераклов подвиг, отгородиться от «человеческого» отсека. В материале – тех же иллюминаторных занавесках – недостатка не было, провозился только, цепляя самодельную штору в проходе.

Когда и с этим было покончено, выдохшийся Паша неожиданно, всем, что называется, естеством своим ощутил, чего ему сейчас больше всего не хватает для дальнейшего существования. И позыв этот был на удивление мощным, неудержимым. Надежды на разгромленную буфетную не возлагал, но все-таки наведался в нее – вдруг что-нибудь спиртное хранилось у них не в стеклянных бутылках. Ни на загаженном полу, ни в увечном шкафчике, до которого сумел дотянуться, чтобы не ступать в отвратительное месиво, ничего похожего не высмотрел. Но тем сильней распалялось внутри желание, тем невыносимей, требовательней делалась жажда. Все, казалось, отдал бы, чтобы влить в себя хотя бы несколько пьянящих, дурманящих глотков. И сам себе способен был еще удивляться: до сегодняшнего дня тяги к выпивке не испытывал – так, разве что, в хорошей компании, под настроение. Удостоверившись, что в разгромленной буфетной спасения нет, Паша лишь еще больше разохотился. До того завелся, что решился покопаться наудачу в чужих вещах.

И опять – кого благодарить только? – повезло. Он почему-то не сомневался, что повезет. Во втором уже чемодане – сверху, рыться не пришлось – лежала пол-литровая зеленая фляга. Паша открутил колпачок, принюхался. В ноздри шибануло острым спиртовым запахом. Неразбавленный спирт доводилось ему раньше пить лишь однажды. Помнил, как задохнулся тогда, закашлялся, света белого не взвидел. Но сейчас бесстрашно, не колеблясь, он сделал первый глоток, затем, чуть помедлив, другой. И не поперхнулся, слезинки не выцедил, лишь содрогнулся от внезапного едкого ожога. Шумно выдохнул – и сделал подряд, не отрываясь, еще три глотка. Подействовало почти мгновенно – все перед глазами зашаталось, поплыло. Выдержки хватило, чтобы тщательно завинтить крышечку, добраться до пустующей пары кресел и повалиться на них, сунув под голову матерчатый чемодан. Последнее, что коснулось мутящегося сознания, – свалился с ноги тапочек. Но нагнуться за ним не было уже ни желания, ни сил…

3

Проснулся он оттого, что невыносимо, до последней косточки продрог. Закоченевшее тело разламывалось от боли, голова, казалось, расколется, если хоть чуть шевельнет ею. Паша заставил себя разлепить чугунные веки, приподняться. Немощный сероватый свет процеживался в иллюминаторы, но даже его хватало разглядеть, что и пол, и кресла побелели.

– Надо было разбитые окна позатыкать, – промычал Паша, страдальчески кривя лицо.

Этого ничтожного движения оказалось достаточно, чтобы головная боль сделалась еще тягостней. И только сейчас обнаружил, что так и не выпустил из рук спасительную зеленую флягу. Трясущимися пальцами отвинтил колпачок. От резкого спиртового духа сразу взбунтовался желудок, спазматическая волна прокатилась к горлу, Паше едва удалось погасить муторный рвотный приступ. Но отступать, понимал, было нельзя – полувыдохнул-полупростонал и заставил себя отхлебнуть. По-вчерашнему не обошлось – словно горящий кол в глотку воткнулся. Отсодрогался, отдышался, вытер слезы, губы и снова вслух сказал, неведомо к кому обращаясь:

– С меня хватит. Утепляться нужно.

Зайти за смастеренную им штору между салонами было не легче, чем приложиться к фляге. Онемевших ног почти не чувствовал, но прежняя малярийная дрожь поутихла. И что придется ему сейчас раздевать покойника, не пугало, как раньше. Даже обязательного «извините, пожалуйста», с которым полез в Славкин карман, своему бывшему соседу не сказал. В проходе тот лежал четвертым – после двух стюардесс и мамы с дочкой. Короткие черные сапоги запомнились Паше, еще когда волок его в другой салон к остальным. Как и теплая серая куртка с капюшоном. А стащив с него сапоги, отчаянно решил позаимствовать и брюки – одни спортивные теплом не баловали. Вот тут-то и поджидал его негаданный сюрприз – на спине за пояс был заткнут пистолет.

– Террорист! – ошеломленно уставился Паша в его безжизненное лицо. – Как же ты умудрился с ним через контроль проскочить? – Вдруг озарила мысль куда круче: – Может, из-за тебя и авария произошла? Устроил тут такое…

В тусклом утреннем свете Паше почудилось, будто уголки губ этого черноволосого иронично шевельнулись.

– Не-ет, – заговорщицки погрозил ему пальцем, – ты не террорист! Я знаю, кто ты! Ты, наверное, из службы безопасности, которые самолеты сопровождают. Что, угадал? Угадал-угадал, можешь не отвечать!

Упоительно гладкий, литой пистолетик приятно тяжелил ладонь, с ним Паша ощутил себя поуверенней, неуязвимей. Подбросил его кверху, ловко поймал и джеймсбондовски подмигнул беленькой проводнице:

– Где наша не пропадала, отобьемся!

Натянул на себя брюки, сапоги, поверх «маминого» халата куртку, сунул пистолет в карман, притопнул новой обувкой:

– Теперь другое дело!

Иной, упругой походкой двинулся к выходу, остановился у вышибленных дверей. Снег падал гуще, чем вечером, все вокруг мелово побелело, под самолетное днище намело уже нехилые сугробы. Паша поглядел на неисчезнувшую вылинявшую луну, круглую и плоскую, истертую за ночь тяжелыми тучами до сквозных дыр, спрыгнул вниз. Растер снегом щеки, лоб, вернулся в самолет, нахохлился в кресле, грея под мышками озябшие кисти. Прискакавшая откуда-то подлая мыслишка испоганила настроение. Снег валит без передышки, и самолет, и все деревья, если сверху глядеть – сплошная белая равнина. Как же с вертолета – а что место аварии найти можно только вертолетом, Паша не сомневался – его отыщут? Тут не одним днем – неделей не обойтись. Костры разводить? Чему гореть, здесь не проблема, зажигалка, небось, у каждого второго мужика имеется…

– Да не расклеивайся ты, – послышался знакомый голос, отыщут, никуда не денутся. Все ведь там на ушах стоят. Ну, может, денек-другой подождать придется, не велика беда.

Паша не открыл глаза, боясь увидеть перед собой Руслана-Славку, но все-таки ответил:

– Я же просил тебя, зачем ты опять? Ты же не Славка, я знаю. Ты Руслан. Руслан Магомедович.

– Дурачок ты, – колокольчиковым звоном разлетелся за спиной беспечный смех. – Какая тебе разница?

– Мамочка, – тихо взмолился Паша, – пусть они уйдут.

– Ишь, мамочку вспомнил, – насмешливо пропела стюардесса. – Неужели не стыдно?

– Чего – не стыдно? – спросил он, сознавая всю абсурдность этого своего втягивания в дискуссию и не в состоянии удержаться.

– Ну, скажем, не стыдно тебе было ногами моими любоваться? Сам-то чуть ноги не протягивал, а туда же!

– Я не любовался, – угрюмо буркнул Паша.

– Любовался-любовался, – расхохоталась она. – Кому ты мозги пудришь? А что, красивые у меня ноги? Ну, чего молчишь? Я и сама красивая, ты на меня еще когда в Красноярск летели, глаз положил, я тебя засекла. Славка соврать не даст.

– Он не Славка, – сделал Васильчиков последнюю попытку избавиться от наваждения. – Он Руслан. Магомедович. В кабине сидит. И никого я за никого не принимал.

– Кому Руслан, а кому и Славка, – снова подал голос пилот. – Тебя ведь тоже кто Пашей, кто Павликом зовет. Мама – Котиком, думаешь, я не знаю? Русланика можно Слаником, а Сланик чем не Славик?

– Да что ты его уговариваешь? – возмутился девичий голос.

– Не хочет – не надо. Подумает еще, что мы ему навязываемся. Пошли отсюда. Пусть один тут мается, «никого за никого».

Выждав несколько секунд, Паша осторожно приоткрыл глаза, – огляделся. В салоне, кроме стащенных сюда вещей, никого и ничего больше не было.

– А я не буду маяться. – Паша рад был услышать в гнетущей тишине собственный голос, нормальный, не вибрирующий. – Не на того напали. Сейчас все дырки и дверь позатыкаю, утеплюсь, поем чего-нибудь. – Напрягся в ожидании ответной реплики, но ни звука не услышал. И пасмурно добавил: – А потом самолет все равно найдут, и стемнеть не успеет. – Выждал еще немного, в сердцах сплюнул: – Все, я пошел.

За работу взялся с энтузиазмом. Очень старался отвлечь себя, не думать о недавней встрече с покойниками. Но получалось не очень-то. Вспоминалась и вспоминалась подначка стюардессы, что любовался он ее мертвыми ногами. «А что, красивые у меня ноги»? – предательски звучал ее голос. – «Я и сама красивая, ты на меня еще когда в Красноярск летели, глаз положил»! Странная вещь, но более всего лишала его сейчас покоя мысль, любовался он все-таки или не любовался ее ногами в белых колготках, как будто от этого что-то кардинально зависело…

Разбитые окна были закупорены, входной люк завешен найденными в подсобке не то пледами, не то скатертями, хозяйственных дел не осталось. То ли действительно в самолете после его стараний потеплело, то ли просто разогрелся Паша в работе. Ворошить чужие вещи не хотелось, выудил из буфетной – бедлам в ней уже не так отвращал – две облатки курицы с горошком и две с яблочным джемом, вернулся в кресло и хмуро все это съел. Немного поколебался, стоит ли отхлебнуть из фляги, но решил, сколько вытерпит, с алкоголем не связываться. Себе дороже…

– Ну конечно! – громко, чтобы до самых дальних закутков докатилось, произнес Паша, вытирая о шторку руки. – Как же я раньше не дотумкал? Спьяну и не такое может померещиться! Да измотанному, с голодухи… – На всякий случай подождал, не откликнется ли Славкин бас или проводницын смех, и, ничего похожего не услышав, облегченно выдохнул: – Вот так-то лучше, господа хорошие.

Чтобы развлечь себя, занялся негаданно обретенным пистолетом. Теперь, когда развиднелось, он сразу опознал «тэтэшник», знакомый ему по офицерским сборам на последнем курсе. В запаснике было пять патронов, Паша вознамерился уже было разочек пальнуть для пробы, однако в последний момент передумал – мало ли чем дело обернется, тайга все же, поберечь надо. Но, как и рано утром, когда впервые ощутил на ладони его лакомую тяжесть, Паше заметно полегчало. Спрятал «пушку» в карман, побарабанил пальцами по бедру, размышляя, что бы еще придумать, дабы не киснуть бесцельно в опостылевшем кресле, и вдруг поймал себя на том, что все время где-то глубоко внутри, в самой сердцевине сознания, жила, не пропадала, напоминала о себе желтоволосая проводница. А еще всплыло, что усатый летчик, врал или не врал, но имя свое назвал, знакомясь, девушка же почему-то не сочла нужным.

– Как ее зовут, интересно? – в голос, по сложившейся уже привычке, подумал Паша. – Наверное, Света, Светлана, ей такое имя в самый раз подошло бы. – Раздумчиво потеребил кончик носа и пришел еще к одной догадке – и у нее ведь должно быть какое-то удостоверение личности. Наверняка тоже хранится в форменном кителе – не в легкой же белой блузке заявилась в самолет. И вторая, стриженая, вместе с ней. Но что-то не помнил, чтобы попадались ему на глаза пиджаки девочек. А может быть, не понадобились им в этом рейсе, просто пальтишки на плечи набросили? Выходит, так и не узнает он, как ее зовут? Нет, уже не зовут… Звали… Дикость какая-то… Такая молодая, красивая… «Я и сама красивая, ты на меня еще когда в Красноярск летели, глаз положил, я тебя засекла»… Засекла… Приметила, значит, его, Павла Васильчикова, запомнила, выделила среди сотен других – один ли он на нее в полетах пялился? От этой мысли на сердце у Паши потеплело, и до того жаль стало девушку – в носу защипало. Он еще, сволочь неблагодарная, на судьбу ропщет, недоволен чем-то! Живой, здоровый, еда, выпивка, не нужно больше в этой треклятой тайге подыхать, пусть хоть месяц самолет ищут – запросто продержится. А она, с разбитым затылком, лежит сейчас, никому не нужная, среди холодных окровавленных трупов…

– Нет уж, – возмутился Паша, – я тебя с ними не оставлю! Ты, Светланка, будешь со мной. Вдвоем со мной, пока… пока нас не разлучат…

Сначала следовало приготовить для Светы место, чтобы ей хорошо было. Два сохранившихся кресла напротив, где сидел фээсбэшник, вполне подходили – близко, удобно. Вот только длинные Светины ноги не вместятся, повиснут. Паша на секунду замешкался, но быстро отыскал нужное решение. В конце концов, почему он обязательно должен ютиться через проход от нее, во всех отношениях выгодней находиться рядышком. Особенно, если ночевать тут придется. Ночью-то сам извелся, не знал, куда затекшие ноги девать.

Повкалывать пришлось изрядно, намучился, выкорчевывая спинки кресел, разделявшие с ним Свету. Зато результатами своей работы Паша остался доволен. Получилось неплохо: два; друг за дружкой, поперек всего салона, лежака – в проходе вровень с сиденьями подставил чемоданы – аккуратно застелил бежевыми шторами. Свете наверняка понравится. Перед тем, как отправиться за ней, Паша придирчиво оглядел себя – и весьма кстати. Хорош бы он был, представ перед девушкой в свисавшем из-под куртки долгополом женском халате! Привел себя в надлежащий вид, пристроив халат на багажную полку, и направился к разгораживавшей самолет завесе.

Она, к счастью, лежала первой в веренице на полу, не надо было трогать остальных. В последний миг Паша оробел. Долго стоял над ней, пристально, во всех подробностях разглядывал. Густые светлые волосы, матово чистое сероглазое лицо, округлые груди под белой блузкой, пальцы, ногти, балетные ноги в тонких белых колготках. Наконец решился, присел, осторожно подхватил ее под плечи и коленки, выпрямился. Хрупкая, вроде бы, Света оказалась неожиданно тяжелой, запыхался, донеся ее до приготовленной для нее постели. Старался положить бережно, мягко, но не сумел – тело ее глухо шмякнулось на покрытые шторой сиденья. И от этого неживого, потустороннего звука еще сильней разболелась голова…

Света лежала на спине, вытянувшись во весь рост, руки вдоль тела. Паша сидел над ней, ссутулясь, упираясь коленями в упругую перекладину между ними, тихонько говорил. Длилось это уже довольно долго, не менее часа. Рассказывал, как заблудился, погибал в тайге, об упавшем, когда прощался уже с жизнью, самолете. Подробно рассказывал, ничего стараясь не упустить. И не только потому, что появилась возможность хоть кому-то высказаться, выплеснуться, пусть даже человеку, который не может ни понять, ни посочувствовать. Более всего значило сейчас, что человеком этим была она. Света, прекрасная, недостижимая, как самая далекая звезда. Впрочем, он уже давно, после нескольких первых минут, как-то позабыл вдруг о необычности своей собеседницы. Увлекся настолько, что не раз о чем-нибудь ее спрашивал или требовал подтверждения своим словам. Об одном лишь Паша умолчал – как и о чем беседовал с ней и Русланом-Славкой. Не рискнул этого коснуться. Но коснулся ненароком другого…

– Ты понимаешь. Светик, до чего все чудовищно совпало? Я, получается, выжил благодаря тому, что погибло столько людей. И ты погибла. Подлей всего, что ты тоже, понимаешь?..

Очевидная мысль эта, как-то не приходившая раньше в голову, потрясла Пашу. Он ахнул, закрыл руками лицо, затрясся в беззвучных рыданиях. И чем больше старался сдержаться, не выставляться перед Светой истеричным хлюпиком, тем сильней его разбирало.

– Не надо, Пашенька, успокойся. – Ласковый голос ее разительно отличался от прежнего – тягучего, насмешливого.

Паша в одно мгновение затих, уронил руки, панически уставился на нее. Светино лицо оставалось недвижимым, светлые глаза так же безжизненно смотрели в потолок. Прошла минута, вторая – ничего не менялось.

– Я тебя слышал, – неуверенно произнес Паша. Собрался с духом, прибавил: – Я ведь тебя и раньше слышал… И видел… Не такую… И Славку… Руслана Магомедовича Хугаева…

Света молчала.

– Ладно, не отвечай, – придумал Паша. – Я буду считать, что мне показалось. Или… – не сразу сумел сказать, – или не буду. Как тебе больше нравится. – И вдруг пожаловался: – Знаешь, у меня так голова болит… Грызет и грызет что-то, словно крыса какая-то залезла туда…

– Анальгинчика бы тебе, – посоветовал Славка. – Или панадольчика. Хорошо поискать, у кого-нибудь в вещах найдется.

– Ты где? – заворочал шеей Паша. – Где ты? Выходи, зачем прячешься?

– Да не прячусь я, – хохотнул Славка. – Делать мне, что ли, больше нечего? Пожалел тебя просто, не чужие. Одной, можно сказать, веревочкой мы теперь связаны. Неужели еще не понял?

– И с ней тоже? – Паша указал подбородком на Свету. Опережая Славкин ответ, выпалил: – Только пусть она сама скажет!

– Скажет, скажет, – хмыкнул Славка. – Не гони лошадей. Ты вот что, дружок, – брезгуешь в чужом барахле копаться, глотни маленько из фляжечки своей да полежи немного, расслабься, с головой полегчает…

Света молчала.

Паша, ни слова больше не сказав, поднялся, достал флягу, сделал, морщась, четыре муторных глотка. «Занюхал» по-бродяжьи рукавом, вернулся на свое ложе, улегся бочком напротив Светы, голова к голове. И долго, неотрывно глядел на ее чуть курносый застывший профиль. Славка не обманул, боль на самом деле почти отступила, напоминала лишь о себе тяжестью в затылке.

– Светик, – прошептал Паша, – я тебя люблю.

– Спи, дурачок мой, – усмехнулась она.

Контуры ее покачивались, расплывались.

– Не засну, пока не скажешь, что тоже меня любишь, – засветился Паша, очарованный этим ее волшебным «мой» после «дурачка».

Чей голос ответил ему «не гони лошадей», Светин или Славкин, Паша уже не разобрал.

Он так и не понял, спал или не спал, надолго ли провалился. Тонкий Светин профиль все так же гипсово белел в полуметре от него.

– Светик, – повторил он, – я тебя люблю.

На этот раз дожидаться ее ответа не стал. Поспешно, путаясь в словах, взялся убеждать ее, что совершенно ему безразлично, какая она, пусть ее это не тревожит. Все равно лучше, дороже ему не найти, да и не хочет, не будет он искать. А она ни секунды не пожалеет, что выбрала его, он в лепешку разобьется, но докажет. И пусть она не считает его выпивохой, несущим всякую околесицу, он, если честно, вообще непьющий, это он от холода спасается. И на Москве свет клином не сошелся – если она захочет, переберется в Красноярск или куда она пожелает, он хороший журналист, за него любая газета ухватится…

И все-таки добился своего – Света оттаяла, разулыбалась:

– Хвастунишка ты. Паша! И заносит тебя, однако! Можно подумать, жениться на мне собираешься!

– Я тебя люблю, – в третий раз признался Паша. – Не веришь? Нет? Ежели ты согласна, мы прямо здесь, сейчас… нашу свадьбу…

– Столы расставим, гостей созовем! – зашлась она смехом.

– Да! – вскочил Паша. – И столы, и гостей! Славку, например! Может, еще кого!

– А потом у нас дети пойдут, как положено, – поддразнивала Света. – Ты сколько детишек хочешь?

Такого поворота Паша не ожидал. Снова сел, нервно облизал пересохшие губы.

– Это… это как получится… Я… Я люблю детей… Тут эта девочка маленькая… ну, ты же знаешь… грудка у нее… Я когда на руки взял…