Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Вениамин Кисилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

История банальная, годная лишь на то, чтобы рассказывать ее для потехи в кругу друзей, но не один еще день хранилось, жило во мне, просыпаясь время от времени, воспоминание о пережитом страхе – мутном, темном, безобразном, унижающем.

Верно говорят, нет худа без добра. Я даже крякнул от удовольствия. Великолепное начало, прекрасная затравка для детектива. Некто поздним вечером вызывает лифт – и обнаруживает в нем труп. Ничего не стоило живописать ощущения этого человека, мне не пришлось бы особенно напрягать фантазию. И от этой печки все должно плясать. К тому же напрашивалось отличное название повести. Заголовок вообще далеко не второстепенное чело для любого сочинения, а уж для детектива, чтобы завлекал, интриговал читателя, подавно. «Убийство в лифте». Звучит? Звучит.

Некто приходит, спускает лифт. Время известно точно. Можно, обойдя жильцов дома, выяснить, кто и когда пользовался лифтом перед тем, рассчитать временной промежуток, в который труп оказался в кабинке. Больше того, по времени, ушедшему на ожидание вызванной кабинки, нетрудно прикинуть, с какого этажа она спускалась. Люди, давно в доме с лифтом живущие и часто им пользующиеся, – а мой Некто именно такой, – неплохо в этом ориентируются. Спустился, допустим, с пятого или шестого этажа. На каждой площадке по четыре квартиры, в них живут такие-то и такие-то. Следователь с ними беседует. Один вернулся после отсидки, другой вообще странный, нелюдимый и агрессивный, третий – мот и аморальный тип, четвертый… – придумывай не хочу. Разные характеры, разные судьбы – уникальное поле деятельности для умеющего писать. И все в одном месте, никого искать не надо. На каждого может пасть тень подозрения. Не забыть бы про извечную старушонку – соседку, на диво наблюдательную, неоценимую помощницу для моего сыщика. Нет оснований полагать, будто убийца обязательно живет в этом доме и на этом этаже – убил, засунул в лифт и убежал к себе, – но должен ведь следователь с чего-то начать. В общем, можно было браться за схему.

Вверху страницы я нарисовал аккуратный прямоугольник. Вписывать в него, как замыслил раньше, имя молодой и красивой? Но теперь, когда тело найдут в лифте, ему уже не обязательно быть стройным и оголенным. Не будет, соответственно, и ковра, на котором оно должно возлежать. Таяла версия о пылком возлюбленном, ревности, мести и прочей эротической ахинее. И вообще мне что-то расхотелось лишать жизни юную и соблазнительную, и уж тем более похожую на Светку. Взбредет же на ум такая блажь! Хороша получилась бы шуточка, ничего не скажешь!

Я сунул в рот новую сигарету, первая спичка не зажигалась, вторая сломалась. Стараясь подавить растущее во мне раздражение, медленно, длинно выдыхая дым, глядел на опорочивший чистую страницу магический прямоугольник. А Светка-то, Светка! Даже если бы я ей был никто! Пригласить в гости, вырядиться в новое платье и усадить за стол ненавистного мне – знала ведь, что ненавистного! – прощелыгу. Нет, я все-таки убью ее. Не опущусь до того, чтобы она узнала себя в героине моей повести, но погублю. Имя, понятно, дам другое. Не Светка, а Галка. Черная Галка, как и подобает этой смуглянке-молдаванке. А кто она – эта усопшая Галка? Ну, например, лаборантка в каком-нибудь НИИ, где на выходе важное, некоторые державы очень интересующее открытие. Руководитель лаборатории – молодой перспективный ученый, Галка ему симпатизировала, была его правой рукой. Шаблон? Шаблон, конечно, но, если на то пошло, придумать совершенно оригинальный, не виданный и не слыханный ранее сюжет вряд ли возможно. Как любит говаривать мой шеф, все мыслимые сюжеты давно уже записаны в Библии. Главное – как исполнить, преподнести. И недрогнувшей рукой я вписал в прямоугольник мелкими буквами: Галка, лаборантка, 23 года. Затем пристроил внизу пронзающую прямоугольник стрелку.

Эта стрелка должна была сыграть решающую роль. У ее основания я нарисовал еще один прямоугольник. В него надлежало внести имя убийцы. А параллельно стрелке – мотив убийства. Убийца наш, советский? Из-за бугра? Лучше импортный, хотя для описания его истоков и повадок нужны какие-то специальные знания. Ау, где ты там, «он же… он же…»? Андрей Гурков, он же Андрэ Херкофф, давно и успешно внедрившийся, скромняга, симпатяга и душа-человек – «кто б мог подумать?» Примитивчик… Как будто наш уголовничек не такой же примитив… Все эти шпионские штучки-дрючки…

Курить мне уже не хотелось, в горле муторно горчило. Я нерешительно крутил между пальцев незажженную сигарету, морщился. Нет, так дальше нельзя. Надо прийти к какому-то решению или вообще отказаться от идиотской затеи писать детектив. Кесарю кесарево. Подумаешь, какой-то сопливый студент брякнул какую-то ересь, а я теперь должен изводиться. У меня повесть начата, в понедельник надо полтораста строк в редакцию привезти – есть на что, слава Богу, время и мозги тратить. И почему убийство – в лифте? В узкой лифтовой кабине сделать это технически сложно. Да и риск очень уж велик, хороший профессионал поостережется. Но всплыли в памяти тонкие Андреевы губы, сложенные в презрительную улыбку, и я понял, что сдохну, а напишу ему детектив. Ему и Светке. Назад пути не было. Всё, хватит мудрствовать! Итак, приходит Некто, вызывает лифт, обнаруживает в нем мертвую девушку, поднимает крик. Милиция, соседи, конец февраля, погода отвратительная…. Кто этот Некто? Иван Иванович, Семен Семенович, какая разница… Хотя, не исключается вариант, что он сыграет в этой истории не последнюю роль – всё в моих руках. Куда захочу, туда и поверну…

И вдруг я увидел. Увидел ночной, плохо освещенный подъезд, загоревшийся кроваво-красный глаз лифтовой кнопки, усталого, замотанного человека, нетерпеливо дожидавшегося, когда остановится кабина. Глухой, утробный звук приземления, сейчас разойдутся створки – и он увидит… Скрипнула за спиной дверь. Я вздрогнул, резко повернулся.

– Сыночек, – просительно сказала мама, – поздно уже, ложись, отдохни. Завтра воскресенье, успеешь наработаться.

– Уйди, мама, уйди, – замахал я на неё руками. – Не мешай, пожалуйста.

– Может, хоть чаю… – вздохнула она, но, перехватив мой молящий взор, ничего больше не сказала, вышла.

Не отвлекаться, не терять темпа! Я чиркнул о коробок спичкой, заворожено уставился на хилый, ненадежный огонек. И разгорался он вяло, неохотно, как пасмурное февральское утро. Тоскливое, серое февральское утро… Вот оно! Начало, настроение… Февраль – самый тоскливый… Нет, лучше самый капризный и вздорный, а чтобы читателя сразу взять в собеседники, можно доверительно добавить: кто ж оспаривать станет?..

3

Февраль – кто оспаривать станет? – самый капризный, самый вздорный из дюжины братьев-месяцев, но в этом году выдался он особенно гнилым и ветреным. Иван Семенович Козодоев, сухопарый, крепкий еще для пенсионных лет мужчина, наконец-то вбежал в свой подъезд. Чертыхнулся, недовольно встряхнулся, как выбравшаяся из холодной воды собака, заторопился, дабы поскорей оказаться в желанном домашнем тепле, к лифту. В последнее время лифт работал плохо, часто ремонтировался, и менее всего Козодоеву хотелось, чтобы тот оказался неисправным – пришлось бы считать ступеньки до восьмого этажа. Впрочем, Иван Семенович этому не удивился бы: день сегодня окончательно не заладился, а если уж с самого утра не повезет – добра не жди. Но спящая лифтовая кнопка исправно зажглась, Иван Семенович, лишь сейчас полной мерой ощутивший, как до самых глубинных косточек продрог, нетерпеливо барабанил пальцами по косяку. Через несколько секунд рядом с ним знакомо громыхнуло, створки разошлись. Он изготовился уже привычно шагнуть внутрь, но так и застыл с поднятой ногой…

В тесной кабинке, скрючившись, лежала женщина. Густая копна черных волос закрывала ее лицо. С замершим от испуга сердцем Иван Семенович уставился на лежащее перед ним неподвижное тело. Забыл, как отчаянно замерз, про незадавшийся день, обо всем на свете забыл. Почувствовал, как независимо от его воли и желания забилась, запрыгала на виске какая-то вышедшая из повиновения жилка. С мягким шипением створки сомкнулись, Иван Семенович ошалело глядел на плотно присосавшиеся одна к другой черные резиновые прокладки. Сердце ожило, заскакало суматошно, неровно, не хватало для дыхания воздуха.

– Что же это такое? – непослушными губами проговорил Иван Семенович, беспомощно озираясь. Выждал еще немного, словно женщина могла вдруг чудодейственно исчезнуть из неудобной своей обители, и далеко отставленным указательным пальцем опасливо надавил на кнопку. Чуда не произошло – женщина лежала на том же месте и в той же позе.

– Эй! – неуверенно позвал Иван Семенович. – Ты чего? Пьяная, что ль?

Но уже отчетливо понял – по неестественно вывернутой ее руке, по безжизненно поникшей шее, что не пьяная она и даже не в обмороке. И тут же – удивился, что сразу не сумел, – опознал молодую соседку из квартиры напротив, Галину. Тихо охнув, потянул девушку на себя. Створки снова начали сближаться, но Иван Семенович попридержал их, заработал с удвоенным рвением. Еще одно усилие – и Галина, в красной, с короткими рукавами кофточке и узкой черной юбке, лежала возле лифта, вниз лицом. Туфля с одной ноги свалилась, осталась в кабинке. Иван Семенович трясущимися руками перевернул неподатливое тело и в голос застонал – из бездыханной груди торчала черная рукоятка ножа. Крови, почти невидимой на красной ткани, было немного. Козодоев осторожно сдвинул с ее лица волосы – и на него, сквозь него, пусто глянули остановившиеся темные глаза.

– Убили… Как есть убили… – неизвестно кому хрипло сообщил Иван Семенович и тяжело распрямился. Посмотрел, содрогаясь, на свою вибрирующую ладонь, измаранную в красном и липком, закричал, присев от натуги: – Убили! Сюда! Люди!

На втором этаже громыхнула дверь, послышались шаркающие шаги. Иван Семенович с надеждой запрокинул голову, увидел Митрофановну. Старуху Митрофановну, заядлую кошатницу и вредину, Иван Семенович не любил, не раз доводилось конфликтовать с ней, как-то даже собирался в суд на нее подать. Но сейчас взирал на нее, как на явившегося грешной земле ангела.

– Кто тут по ночам… – трусливо высовываясь из-за перил, начала Митрофановна, но сразу же замолкла, разглядев соседа над поверженным телом девушки. Ахнула, и засеменила вниз по ступенькам.

Путаясь в словах и заикаясь, Иван Семенович поведал ей о страшной своей находке, Митрофановна в ужасе внимала ему, трепетно сцепив на впалой груди коричневые кулаки.

– Что ж теперь делать будем, соседка? – закончил горестный рассказ Козодоев.

– Известно что, – прозвучал сверху мужской голос. По лестнице спускался грузный усатый мужчина в полосатой пижаме. – Не надо, – отмахнулся он от Ивана Семеновича, приблизившись. – Я все слышал.

Присел на корточки, хмуро всматриваясь в мертвое лицо девушки, зачем-то потрогал торчащую из ее груди рукоятку. Выпрямился во весь свой внушительный рост, строго оглядел притихших, сразу же признавших его превосходство стариков и угрожающе качнул перед носом толстым пальцем:

– Уголовное дело. Ничего здесь не трогать, не затаптывать следы. Никуда не отлучаться, можете понадобиться. Я сейчас позвоню куда следует. – И, через ступеньку шагая, двинулся вверх.

Иван Семенович почувствовал себя много легче. Появление старушки Митрофановны и, особенно, уверенного, не паникующего соседа с шестого этажа придало ему бодрости. Стараясь не смотреть на Галину, вытащил из кармана смятый, залежавшийся платок, принялся оттирать запятнанную кровью руку. Митрофановна, по-прежнему не убирая и не разжимая кулачков, со скривившимся лицом следила за его стараниями. И вполголоса, словно боясь потревожить мертвенную тишину, причитала:

– Что же это творится на белом свете, Господи? Такая молодая, красивая такая… Жить бы да жить… Совсем озверел народ, нехристи проклятые, душегубы…

Ну вот… Начало положено, жертва найдена, пришла пора появляться сыщику. Конечно же, молодому, ироничному, напористому, но в то же время человеку тонкому – книгочею и эрудиту. И фамилию ему надобно дать хорошую, крепкую, как положено. Не Козодоев же. Можно даже что-нибудь былинное, могучее. Ермаков? Святогоров? Ермаков – неплохо, но столько уже было этих Ермаковых… Я вдруг вспомнил, что в начале зимы прожил пару дней в гостинице с очень симпатичным доктором, тоже командированным. Волевое светлоглазое лицо, высокие скулы, крепко вылепленный подбородок. И рукопожатие его, когда знакомились, было таким же энергичным и надежным, и фамилия соответствовала – Крымов. Решил писать своего сыщика с него. Звание – по молодости – небольшое, но и не маленькое: капитан. Зовут… Глебом, незаезженное имя. Что ж, ваш выход, – Глеб Крымов…

– Садись, Глеб, – кивнул, дописывая что-то, Свиридов.

Крымов подсел к длинному столу, пристроенному перпендикулярно начальническому, отметил про себя, что Петр Петрович сегодня – нечасто случается – в мундире с полковничьими погонами и настроение у него далеко не радужное. В дверь постучали.

– Разрешите, товарищ полковник? – вытянулся на пороге тоненький, розовощекий – не был бы в форме, за мальчишку-старшеклассника сошел бы – лейтенант Гоголев.

Свиридов, по-прежнему не отрывая взгляда от лежащих перед ним бумаг, так же мотнул подбородком на стул. Лейтенант, четко прошагав по кабинету, примостился рядом с Крымовым, положил перед собой тощенькую папку с завязками, подмигнул Глебу.

Вместе с Юркой Гоголевым летом прошлого года появились в Управлении еще три выпускника, но Юрка был единственным, кто мог позволить себе такую вольность по отношению к «старику» капитану. Равно как и то, что обращался к нему – когда начальства при сем не было – по имени и на «ты». Юрку, как все в «конторе», включая хмурых уборщиц и языкатых машинисток, Крымов любил и прощал ему многое. Впрочем, сердиться и уж тем более злиться на него было просто невозможно – легкий человек, светлый, веселый. И Юрой, Юрием его почти не звали – всё больше Юркой или Юрочкой. Гоголев как-то, в шутливом разговоре, выдал, что обязательно станет всемирно известным сыщиком и все еще будут бегать к нему за мудрым советом. Глеб тогда вместе с остальными посмеялся, но Юркиного оптимизма не разделил. Более того, сильно подозревал, что настоящего работника из Юрки не получится. Умен паренек, сметлив, характер есть, но именно легковесность его и веселость, так привлекавшие, обернутся при случае его же недругами.

Свиридов наконец ткнул кончиком пера в бумажный листок, ставя точку, и поднял на них скучные, оплетенные сетью дряблых морщин глаза:

– Доложи, Гоголев, по делу Неверовой.

Краем уха Глеб уже слышал, что нашли в лифте заколотую девушку, и сейчас с интересом узнавал подробности – на место происшествия выезжал Юрка. По Юркиному мнению, убийство мог совершить сосед и вероятный сожитель Неверовой – Андрей Гурков, человек без определенных занятий, возомнивший себя писателем.

– Сосед с ее же этажа? – хмыкнул Свиридов. – Она что же, в лифте к нему ездила?

Юрка приготовился защищать свою версию, но Свиридов предостерегающе выставил перед собой ладонь:

– Страсти-мордасти пока оставим. Выяснились новые обстоятельства. В лаборатории, где работала Галина Неверова, пропали секретные документы. Вместе с ними исчез руководитель лаборатории Виталий Михайлович Линевский. Характеризуется положительно. Но сотрудники полагают, что у него с Неверовой были близкие отношения. Разберись во всем, Крымов, и по возможности быстрей. Там на выходе важное открытие, чуть ли не переворот в науке. Кстати, имеющее отношение к военному ведомству. Линевский этот, говорят, талантище, получал лестные предложения, в том числе оттуда. Знакомься с делом, приступай немедленно. Докладывать мне постоянно…

Закрутилось колесо… Я устало потянулся, выбрался из-за стола, раздвинул шторы. Ни одного светящегося окна вокруг, ни живой души на улице. Только ветер никак не угомонится, швыряет в стекло какую-то серую слизь. Об исчезновении товарища Линевского я до последнего момента думать не думал. Само собой вдруг выползло. Ладно, там разберемся. Куда он, интересно, девался? Документы хранились в сейфе, ключ от которого он никому не доверял. Галке тоже? По идее, да – в конце концов, она не более чем простая лаборантка. А как же их близкие отношения, о чем поведали следствию бдительные сотрудники? И как вписывается в них подозреваемый Андрей Гурков, бывший журналист, решивший посвятить себя неблагодарному писательскому ремеслу? Но о Гуркове потом, сначала надо разобраться с Линевским. Нет, прежде необходимо хотя бы контурно наметить само открытие. Не вдаваясь в подробности, естественно, но чтобы ясно было, о чем речь.

Открытие – это хуже… Тут с кондачка не сработаешь, нужны специальные знания. В какой отрасли? Тем более, что оно оборонное значение имеет, забугорные разведки из-за него девиц в лифте кончают. Нет, с этим делом нужно толком определиться, чтобы дурачком или откровенным дилетантом не выглядеть. Я начал перебирать в памяти знакомых, которые сумели бы мне посодействовать. Человек пять набралось – профессия моя с ними сводила. Мог бы – сна ни в одном глазу не было – посочинять еще, на время обойти возникшее препятствие, но оно вдруг выросло передо мной неодолимой стеной, не давало ходу дальше. В пачке осталось две сигареты. Решил не испытывать судьбу, попытаться заснуть. Задел уже положен, и немалый, завтра, как говорится. Бог даст день и, соответственно, пищу. Для ума тоже.

Заснуть, однако, не удавалось. Навалилась та степень усталости и взвинченности, с которой даже сну не совладать. Столько часов над рукописью – тяжелейший труд, до помутнения в глазах. Это мало кто понимает. Подумаешь, казалось бы, работа! Посиживает себе человек за столом, пописывает там чего-то. Его бы к станку поставить – узнал бы, что такое настоящий труд. Не буковки вырисовывать!.. Наивность от неведения. Поднимешься из-за этого стола – ощущение такое, будто вагон разгрузил, каждая клеточка ноет, еще и голова как чугунная. Да ведь никто не неволит… Но любой литератор, даже последний графоман, достоин «за муки» если не любви, то уважения.

Я перевернулся на другой бок, о сюжете своей повести старался не думать. Пусть голова отдохнет, проветрится, мысли улягутся. Мне же еще завтра статью писать. О Светке-предательнице тоже не хотел вспоминать, чтобы не заводиться, не растравливать себя. Вот несокрушимый Глеб Крымов наверняка заставил бы себя мгновенно заснуть. На то они и супермены книжно-киношные. Я вдруг вспомнил, что настоящий Крымов, доктор из гостиницы, тоже на удивление быстро засыпал. Лег – и через минуту уже похрапывает, жаловался мне, правда, что здорово уставал в своей командировке. Кровь там, рассказывал, кому-то не ту перелили, неприятности. Мы еще, помнится, потолковали с ним об этом немного. Меня «кровяные» дела заинтересовали не только из-за неистребимого журналистского любопытства. Я сам донор, три раза давал. Дважды, когда студентом был, а потом мужику одному из нашей редакции, в аварию влетевшему. Больше месяца тех, у кого третья группа, отыскивали. Главное, нельзя было сразу собрать людей, запастись, потому что кровь долго стоять не может, портится. Гостиничный Крымов, когда заговорил с ним об этом, объяснил мне, что по закону кровь может в холодильнике три недели храниться, но ни один уважающий себя врач не вольет больному старше недельной.

Не знаю, почему мысли мои потекли по «кровяному» руслу, но результат получился неожиданным – родилась великолепная идея. И ни с кем консультироваться не надо, помощи просить.

Чтобы не «заспать» находку, подбежал к столу, включил лампу, написал одно слово – «кровь» – и поставил жирный восклицательный знак. Заснул после этого легко и просто. Возникшая передо мной несколько минут назад стена рухнула – я заглянул в документы, скрывавшиеся в сейфе Линевского. Он придумал такой консервант крови, который позволяет хранить ее в неизмененном виде… ну, скажем, три месяца. И конечно же это должно иметь оборонное значение, еще какое! Награда мне за противный, незадавшийся день.

Проснулся я поздно, около двенадцати. Обожаю воскресенье. В ванной долго разглядывал свое помятое лицо, медленно, лениво плескался, чистил зубы, потом понежился под душем, сделав под конец струю почти холодной, чтобы взбодриться.

Буду работать, читать – прессы нечитанной накопилось много, – у телевизора подремлю, расслаблюсь. Не исключался вариант, что побриться все же придется, если… Обмануть можно кого угодно, только не себя. Но я старательно гнал от себя мысль, что не решаюсь отлучиться из опасения пропустить Светкин звонок. Сомнительно, чтобы она первая проявила инициативу, но чего не бывает… В том же, что сам ей – сегодня уж точно – звонить не стану, заставлял себя не сомневаться. Душ тому посодействовал или что другое, но вышел я из ванной комнаты энергичным и свежим – капитану Крымову под стать. На кухне, когда мама кормила поздним завтраком, решил вдруг заняться не редакционным заданием, а повестью. Поймал себя на том, что уже не Андреев заказ собираюсь выполнять – самому интересно попридумывать, раскрутить сюжет. Несколько путных идеек появилось. Сделать на хорошем уровне – можно и предложить кому-нибудь, на детективы, Андрей прав, всегда спрос. Чай я допивал уже быстро – «тянуло» к оставленному на столе бухгалтерскому журналу…

4

Иван Семенович, понимая историческую важность момента и из уважения к высокому гостю, облачился в пиджак и выражение лицу придавал соответствующее. Следователь ему понравился. Не мешало бы, конечно, быть постарше, посолидней, и брюки при такой службе мог бы не джинсовые носить, но глаза внимательные, участливые, слушает хорошо. Жаль, не по душе ему – от проницательного Козодоева не укрылось, – когда разговор более широкий, обстоятельный характер принимает, предположения свои он, Иван Семенович, высказывает. А ведь Козодоев тоже не дурак, и книжки почитывает, и фильмы детективные по телевизору смотрит, разумеет, что порой мелочь, деталька на первый взгляд маловажная может громадную роль для следствия сыграть. Но, с другой стороны, понятно и то, что время у сыщиков дорогое, особенно рассиживаться им некогда. Не стал же он, Иван Семенович, распространяться, как с самого утра наперекосяк пошел день, ни в чем удачи не было, как продрог и вымок, добираясь от заболевшего внука домой, и словно чувствовал, что на этом беды не закончатся. Предчувствие такое было.

О том, как обнаружил он в лифтовой кабине мертвую соседку, Ивану Семеновичу приходилось уже рассказывать не раз – родным, знакомым, соседям, – но сейчас очень старался сосредоточиться, не забыть какой-нибудь подробности. Особенно ему казалось важным, в какой позе лежала Галина, потому что был единственным, кто видел ее до извлечения из кабины.

– В домашнем она была, Глеб Дмитриевич, кофточка на ней легкая, туфельки. А погода – сами видите. Получается, – заговорщически поглядел на Крымова, – не с улицы в лифт пришла. И дверь свою, уходя, не заперла. Или, значит, выскочила на минутку, или, – жалостливо скривился, – вывел ее кто силком из квартиры. Но, – с удовольствием это выговорил, – следов борьбы в помещении не обнаружено, чисто все, прибрано. Она, Галина-то, вообще девица аккуратная была, не из нынешних молодых.

Сказанное Козодоевым откровением для Глеба не явилось. И о Галине Неверовой, жившей к тому же достаточно уединенно и замкнуто, знал уже, кажется, побольше, чем сосед, помнивший ее девчушкой. Иван Семенович переключился на обсуждение ее достоинств, но Крымов перехватил инициативу:

– А что из себя представляет другой ваш сосед, Андрей Гурков? Неверова будто бы дружила с ним, ходили друг к другу.

– Андрюха? – оживился Козодоев. – Одно слово, непутевый.

Конечно, и ему досталось – поначалу отец с молоденькой продавщицей из нашего гастронома сбежал, после мамаша на стороне муженька нашла. Шутка ли, в такие кобельковые годы одному хозяином в квартире остаться! Поперву ничего был, журналистику закончил, в многотиражке пристроился, всё по-людски. А потом как шлея под хвост попала – работать бросил, романы какие-то пишет. Только что-то никто не видел, чтобы его гениальные творения напечатали. На что живет – неизвестно, пообносился весь. И друзья к нему такие же свихнутые ходят, за полночь орут, водку глушат.

– А Неверова?

– И Неверова захаживала. Известно, дело молодое, гитара там у них, разговоры всякие. Но, думаю, сам Андрюха не привлекал ее. Не пара он ей. Галина – она жалостливая была, подкармливала бедолагу. Кастрюльки, сам видел, таскала, сверточки. И он к ней заглядывал, посиживал. Только, еще раз доложу, не должно было ничего промеж ними быть. К тому же, – Козодоев зачем-то приглушил голос, – к ней другой наведывался, не Андрюхе чета. Тоже не в годах еще, а ни дать ни взять профессор. Больно уж обличность у него внушительная, Андрюха его видеть спокойно не мог. Однажды, выпивший был, драться полез. Галка кричала, я на шум тоже из квартиры выбежал, еле растащили.

– Этот? – показал Глеб фотографию Линевского.

– Он! – Иван Семенович с восхищением посмотрел на собеседника. – Точно он. И как вы за день всего докопаться сумели? Ловка ваша служба, ничего не скажешь!

Глеб увернулся от дальнейших комплиментов в адрес своей службы, сказал:

– Вы очень наблюдательны, Иван Семенович, большое нам подспорье. Вот заметили, что Неверова Гуркова навещала. Но ведь в халатике, наверно, как принято по-соседски забегать, а не в нарядной кофточке и туфлях на каблуках, какой нашли вы ее.

– Ну да, – пожал пледами Козодоев. – Когда гости у Андрюхи собирались, в халате, известное дело, не шастала, а если просто так – чего ж наряжаться?

– Но ведь в тот вечер гостей у Гуркова не было.

– Не было! – озаренно уставился на Крылова Иван Семенович. Андрюха потом сам, когда весь дом на ноги поднялся, вниз прилетел. Убивался страшно. Чтобы выпивший он был, не скажу, держался, во всяком случае, трезво.

– С Гурковым на время погодим, – перебил Глеб. – Давайте еще один момент проясним. Вы уверяете, что лифт спустился именно с вашего, с восьмого этажа. Не могло быть ошибки?

– Ручаюсь! – прижал руку к сердцу Козодоев. – Я в этом доме со дня сдачи, почти двадцать лет живу. Изучил время досконально. А уж со своего этажа, с родимого, будь он неладен, не промахнусь, во мне уже как часы внутри заложены. Ну, и на старуху бывает проруха, может, с седьмого спустился, с холоду мне не терпелось, но что не с девятого и не с шестого – голову наотрез даю.

– Ваши показания для нас просто бесценны, – потрафил Ивану Семеновичу Крымов. – А что остальные ваши соседи по лестничной площадке?

Глеб намеревался сегодня обойти всех жильцов восьмого этажа, но решил сначала навести справки у словоохотливого Козодоева. Иван Семенович, разрумянившийся, выдал информацию и о соседях четвертой, последней квартиры, где проживали Маша и Миша Сорокины. Но информацию, к козодоевскому сожалению, скудную, потому что переехали те сюда недавно, поменялись. Приличные, вроде бы, люди, молодые, оба, кажется, инженеры, дочка у них в садик ходит. Заодно счел нужным изложить свои мнения о двух главных свидетелях – Николае Сидоровиче Яровенко с шестого этажа, толстом, усатом и много о себе воображающем строительном каком-то начальнике, и старухе Митрофановне, весь подъезд провонявшей своими бесчисленными кошками.

Маша и Миша Сорокины интереса для следствия не представляли. Смущенно переглядывались, улыбались, на все вопросы отвечали, что недавно переехали и ни с кем из соседей, в том числе с Галиной, даже не познакомились толком. И вообще об убийстве в их подъезде только недавно узнали. Андрея Крымов оставил на закуску. Тип оказался прелюбопытнейший.

Встретил его Андрей агрессивно. Уже с порога принялся вещать, что ждал этого визита, и специально, чтобы не утруждать славную советскую милицию, из дома не выходил, но напрасно кое-кто надеется, будто он, Гурков, может ей быть чем-то полезным. А если в чью-нибудь безумную голову проникла бредовая идея, будто он имеет какое-либо отношение к убийству, то даже разговаривать не станет, просто на дверь укажет. Тут уже один милицейский мальчишка. Гоголь-моголь, пытался ему лапшу на уши вешать…

– Да погодите, погодите вы! – шутливо поднял руки вверх Глеб. – Никто вас ни в чем не обвиняет. Но вы же сами сказали, что ждали нашего визита. Это ведь так естественно – вы один из немногих, кто знаком был с Галиной Неверовой, даже дружили, говорят. Конечно же мы не могли обойти вас, не побеседовать. В вашем доме убита девушка, молодая, красивая, одаренная, мы делаем все возможное, чтобы найти преступника, и как можно скорей. Используем любую возможность… Может, все-таки разрешите войти?

Узкое, тонкогубое лицо Андрея слегка порозовело.

– Да-да, – выдавил он из себя, – проходите, конечно. Нервы, знаете, ни к черту стали.

Глеб вошел в комнату, с любопытством огляделся. Хозяин, очевидно, в самом деле ждал гостей, потому что ожидаемого «холостяцкого», к тому же творческого беспорядка Глеб не заметил – пол подметен, пыль с мебели вытерта, вещи где попало не валялись.

– Аккуратно для одинокого мужчины живете, – похвалил Андрея.

– Во всем должен быть порядок, – скупо ответил тот.

– А где же ваше орудие труда?

– Не может быть! – выпучил вдруг с ужасом глаза Андрей, схватился за голову, подбежал к зеркалу, едва не ткнулся в него носом и шумно, с облегчением выдохнул: – Ф-фу! Ну и напугали же вы меня! Неужели, думаю, голова пропала? Слава Богу, на месте!

– Я имел в виду пишущую машинку, – усмехнулся Крымов. – Вы ведь, насколько мне известно, писательской деятельностью занимаетесь?

– А-а, вот вы о чем! И всё-то вы ведаете, ничего от вас не скроешь, э-э… извините…

– Глеб Дмитриевич, – назвался Крымов.

– Ничего, говорю, от вас не скроешь, Глеб Дмитриевич. Нет у меня машинки. Не купишь ее, увы, а если бы и продавалась – на какие шиши? Тружусь по старинке, как граф Лев Николаевич.

– Получается, надеюсь, не хуже?

– На этот вопрос ответ могут дать лишь потомки, как не раз уже в истории бывало. Придется вам, Глеб Дмитриевич, немного потерпеть. Ваша профессия должна учить этому многотрудному искусству терпеть, а также соображать. Кстати, данные о роде моих занятий вы почерпнули от вашего юного сотрудника, проводившего среди меня дознание, или из каких-либо других тоже абсолютно достоверных источников?

Глеб сел на край дивана, забросил ногу на ногу, оценивающе посмотрел на Гуркова:

– Ну зачем же так? Зачем ерничать, над ментом дубоватым потешаться? Тем более, что благодарных слушателей нет, некому внимать вашему остроумию. Прекрасно понимаете, что я на работе, и нашел бы себе занятие поприятней, чем выслушивать ваши филиппики. И потом это нечестно – знаете ведь, что я не могу позволить себе ответить в том же духе. Добиваетесь, чтобы у меня не возникло к вам чувство симпатии? Не пойму, для чего. Умный человек, разумеете, что лучше и быстрее всего – ответить на мои вопросы, рассказать, что сочтете нужным, и распрощаться. Мне показалось, что вы пришли к этой мысли еще в коридоре.