Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Вениамин Кисилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Вот уж воистину нет худа без добра. Три подонка возле кинотеатра помогли мне прозреть, почему должен Андрей бояться Кешу, почему угодничает перед ним, покрывает убийство. Ну, а пикничок на загородной даче, чтобы связать концы, придумал я сам, без посторонней помощи, довольно любопытно все может получиться и – что не менее важно – правдоподобно. Нет, я, пожалуй, все-таки попробую дописать этот детектив. Но уж не по чьему-то заказу – для собственного интереса. В конце концов, я могу вообще не показывать законченную работу, договор с ними не подписывал. Надо вот только домыслить, как сюда пристроить Линевского. Он, каким я его вижу и описываю, не тот человек, который пойдет пьянствовать в какой-нибудь сомнительной компании. К тому же с Галкой. И тем более, что был при сем антагонист его и недоброжелатель Гурков. С Линевским вообще туго получается – во-первых, он не действует, потому что пропал из города, а во-вторых, им занимаются другие товарищи. Впрочем, связующая нить есть, – многоуважаемый товарищ полковник Свиридов, Петр Петрович, которого на всё и вся должно хватать. Это вообще палочка-выручалочка любой милицейской истории. Как только бравый оперативник не в ту степь сворачивает, или тупичок впереди вырисовывается – сразу же в просторном кабинете под портретом Дзержинского его приведут в чувство, вариант путный предложат, идейку подбросят, и похвалят, и пожурят по-отечески…

Глеб чувствовал себя неловко. Не очень-то удобно капитану сидеть, когда полковник, пожилой человек, на ногах – то у окна постоит, то по кабинету взад-вперед прохаживается. Крымов несколько раз порывался встать, но Петр Петрович досадливо махал рукой, чтобы не дергался.

– Значит, сомнений, что нож принадлежал Гуркову, нет? – спросил Свиридов.

– Нет, Петр Петрович, – виновато потупился Глеб. И было отчего. Юрке спасибо. Ведь не вспомни старушка-соседка, что видела этот самый нож – приметный больно, самодельный с черной костяной ручкой – у Андрея, следствие могло непредсказуемо затянуться. С Крымова же и спрос: уверовал, что не мог Андрей убить Галку – и такой непростительный промах допустил. К Митрофановне Глеб помчался вскоре после того, как отпустил Гуркова. Терпеливо выслушал, как захлопнуло у нее сквозняком дверь, и никого из мужиков рядом, хорошо, Андрей подоспел. К себе наверх съездил, вернулся – и этим самым ножом, отчетливо его запомнила, с защелкой возился. И как сразу не признала – ума не приложит. То-то потом все на душе неспокойно было, кошки скребли: вроде забыла что-то, важное очень, а что – не припомнит. Это уж когда молоденький-то милицейский выпытывать начал, вдруг в памяти всплыло… И предвосхищая возможный вопрос полковника, Глеб сказал:

– Я для достоверности нож еще двум его приятелям, кто понадежней, показывал – тоже опознали. Подстраховался, понятно, чтобы Гуркова раньше времени не спугнуть, предупредил их об ответственности за разглашение тайны следствия. Припугнул на всякий случай.

– Припугнул, говоришь? – непонятно улыбнулся Свиридов. – Хорошее дело. А отпечатков пальцев Гуркова, значит, не нашли…

– Не нашли… – эхом отозвался Глеб.

– И что ты по этому поводу думаешь?

– А что тут думать? Либо в перчатках был, либо не Гуркова работа, девяносто девять и девять, что второе. Да вы и сами полагали…

– Полагал, полагал… – Свиридов снова принялся расхаживать от окна к двери.

– Но зацепка есть, и серьезная, – окрепшим голосом продолжил Глеб. – Пусть Гурков объяснит, как оказался его нож в груди Неверовой. Это ему не фотография Линевского. Кстати, Петр Петрович, в каких границах я могу с ним говорить о Линевском?

– Теперь, когда подписан ордер на арест, в любых. Сомневаюсь, что он сможет пролить яркий свет на дело Линевского, но многое, сомневаться не приходится, знает. Хотя, если мы верно судим, об исчезновении Линевского он действительно не подозревает. Всё к этому клонится.

– А о самом Линевском есть что-нибудь новенькое?

– Мало. Ребята с ног сбились. Единственное, что удалось выяснить, – видели его в тот день в аэропорту. Предположительно, улетел к матери во Львов. А там, точно установлено, не появлялся. Мать ни о чем не догадывается. Но в любом случае роль во всей этой истории Гуркова теперь значительно возросла. Однако объект номер один, сам понимаешь, Кеша. Личность пока не установлена, а пора бы. Давно пора. И вообще…

Что – «вообще», Свиридов не договорил, но Глеб окончательно смутился, заполыхал. Еще один прокол – Юрка упустил Андрея и Кешу. Пришел к Глебу злой, взъерошенный, оправдывался. Ему, видите ли, в голову не приходило, что Кеша может приехать на такси. А ведь так все хорошо поначалу складывалось! Юрка настолько преуспел, что умудрился даже – благо, стекло в будке выбито было – подслушать Андреев разговор. И до столовой проводил, а потом до телеграфа…

Крымов, под настроение, высказал Юрке все, что о нем думает, вручил ордер на арест и велел без Гуркова не возвращаться. Теперь приходилось выслушивать вздохи и намеки Свиридова, казниться. Поднял наконец глаза:

– Кешу я найду, Петр Петрович, из-под земли достану.

– Из-под земли не надо, – без улыбки сказал Свиридов. – Но доставай. У чем скорей, тем лучше. Помощь нужна?

– Сам управлюсь. – Встал, официально вытянулся. – Разрешите идти, товарищ полковник?

Глеб вернулся в свой кабинет, выяснил, что Юрка и, соответственно, Андрей до сих пор не появлялись. Это Глебу совсем не понравилось. Не хватало только, чтобы и Андрей куда-нибудь запропастился…

Ну вот, пока всё, можно брать тайм-аут. Не для отдыха, естественно, а чтобы закончить статью. Андрей меня больше не преследовал. Сейчас Юрка с участковым дождутся его, грязного, озябшего, уставшего, сломленного, и препроводят «куда следует». Идиотское, кстати, сочетание слов, кто его, интересно, придумал? А там уж Глеб домнет его, труда большого не составит. Это не показания на бумажке писать – будет предъявлено обвинение в убийстве. О драке в парке Андрей в любом случае умолчит, но немало интересного может поведать. Я чувствовал себя достаточно бодро, хватило бы и на очередной поединок Глеба с Андреем, однако счел за лучшее оставить это удовольствие «на потом». Неплохая приманка, чтобы не угасло желание вновь засесть за рукопись – то, что называют в литературных кругах «сладкой каторгой»…

7

Понедельник, всем известно, день тяжелый. Для меня же он еще больше осложнился тем, что неожиданно заболела одна наша сотрудница, меня назначили дежурным по номеру. Дежурство в мои планы совсем не входило. Подозревал, что раньше девяти освободиться не удастся, а я на этот вечер возлагал большие надежды. Причем, «обрадовал» меня ответственный секретарь вскоре после звонка Светке. Светка, мне на радость, была в хорошем настроении, разговаривала мило. Любезность ее простерлась настолько, что сама предложила сходить вечером в «Россию», вызвалась купить билеты в предварительной кассе. Дался же ей тот итальянский фильм! И вот такая накладка. Едва за секретарем закрылась дверь, я перезвонил ей, сообщил о случившемся. Светка не скрыла своего неудовольствия – она вообще плохо переносила, когда нарушалось что-либо ею задуманное, – спросила, помедлив:

– Ну, хоть на последний сеанс, на девять, успеешь?

– Должен успеть, – быстро ответил я, уловив перемену в ее настроении. Хотя совсем не был уверен в сказанном – от нашей редакции до «России», даже если удастся машину поймать, не меньше двадцати минут езды. А не удастся – почти без вариантов. Оставалось уповать на счастливый случай.

Когда-нибудь – давно задумал – я напишу повесть или даже роман о том, как делается газета. Хватило бы только умения и решимости. Если получится, – никакой детектив не сравнится. Какие типажи, характеры, какие тончайшие хитросплетения отношений, чудовищная смесь братства и вражды, готовности прийти на помощь и утопить в тарелке, восхвалений и подсиживаний, пугающей откровенности и коварных недомолвок. Но это – моя работа, моя жизнь, моя, громко выражаясь судьба, иного не хочу и не мыслю. Дорого бы дал, конечно, чтобы кое-что, если не многое, изменилось в многострадальном нашем ремесле, но это тема для совсем другого разговора.

Что-то, как в любом другом деле, нам нравится больше, что-то меньше, но дежурства по номеру я невзлюбил с первых же дней. Раздражало тягостное ожидание неразворотливой и вздорной курьерши, швырявшей ворчливо на стол очередную полосу, нерадивость девчонок-корректоров, пропускавших очевиднейшие ошибки, неизбежные накладки, несуразности, повторы, суеверный страх что-то проглядеть, проморгать, не вставить. Но более всего – нервотрепка с поступлением этих полос: то сидишь битый час в ожидании, то гонишь, как на пожар, мотаешься в типографию, бесконечные сверки-пересверки. Обычная, повседневная, необходимая работа – но не лежит к сердцу. И вообще вид увечной, уродливой, с бельмами проплешин в местах будущих заголовков и фотографий страницы наводит на меня тоску. Добавить сейчас к этому, что отчетливо представлял, как Светка, ежась от ветра, одна, будет ждать меня у входа в кинотеатр – сеанс уже начался, а я все не иду и не иду, – и нетрудно вообразить, в каком пребывал я настроении…

Не заладилось с самого начала. Первую полосу принесли около трех, а потом словно заклинило – ни слуху, ни духу. Я маялся, места себе не находил. Писать – не писалось, пробовал читать – не читалось, мысли в голову лезли какие-то несуразные, ни с кем не хотелось общаться. Начал почему-то злиться на Светку, неизвестно в чем сегодня провинившуюся, не отказал себе в сомнительном удовольствии вернуться к субботе, когда привечала она меня вместе с хлыщом Андреем. Воспоминание об Андрее оптимизма не прибавило. Тоже мне деятель! Ткнуть бы его разок, этого ухмыляющегося любителя детективов, как придуманного мною тезку Гуркова, в грязную жижу, чтобы не сверкал беленькими своими носочкам, спеси поубавилось бы…

За это я себя не люблю. Или, не знаю, как лучше и точней, это в себе не люблю. И ведь не скажешь никому, на самом дне прячешь. Да так глубоко, что сам не всегда разглядишь. Не люблю себя таким недобрым и мстительным, вплоть до того, что готов порой всякого зла пожелать ненавистному мне человеку. Почему же, чуть ли не превыше всего ценя в других доброту, широту, умение прощать, быть снисходительным и незлопамятным, ловлю себя на столь низменных, пещерных чувствах? И не так уж редко, увы. Почему не спускаю другим того, в чем сам грешен? Рассказ мой напечатан в толстом журнале, повесть лежит в издательстве, для кого-то, непосвященного, я уже писатель. Но плохо представляю, чтобы Настоящий писатель, Писатель, мог быть меленьким, гаденьким, подленьким. И если хочу приблизиться, как в силах моих и возможностях, к Писательству – должен, обязан изжить, вытравить из себя все карликовое, наносное, недостойное. Иначе что ж… Придумать сюжет, более или менее литературно записать его способен почти любой грамотный человек. А уж счеты сводить, наделяя своих героев – отрицательных героев – внешностью, именами тех, кого не любишь… Да вся беда в том, что одного лишь понимания и желания маловато, с понедельника себя не переделаешь. Это же не курить бросить…

Настроение окончательно испортилось. Часы показывали четверть пятого. Я выглянул в коридор – курьерши нашей не видать. А сделана-то всего одна полоса, четвертая часть предстоявшей работы… Жаль, нехорошо подумал, Андрей видел уже этот фильм, а то бы Светка звякнула ему… Хотя… он-то уж и от второго раза не отказался бы, с нею рядом… Почему, кстати, именно он, Андрей? Мне трудно судить о мужской привлекательности, но, будь я женщиной, даже в сторону его не поглядел бы. Хилый, вертлявый, язвительный, самомнение непомерное… Был бы хоть интеллект повыше – еще куда ни шло, а то ведь как вспомню анекдоты, которыми он потешал публику на дне рождения… Детективы ему подавай… А мой, вымышленный Андрей, пырнул ножом в пьяной драке человека. Вечером, в парке, и Кеша об этом знает. Теперь, как я это себе представлял, панически боится возмездия, и Кеша им вертит, как хочет… Но ведь я, вместе с капитаном Крымовым и полковником Свиридовым, пришел к твердому убеждению, что не способен Андрей Гурков убить человека. Галку, значит, не способен, а кого-то другого способен?..

Я снова уселся за стол, подпер скулы кулаками. Что-то с Андреем не то получилось, явно не то. Может быть, ударил он ножом кого-то, защищая свою жизнь, другого выхода не было? Тем более, выпивший был, тормоза отказали… Хулиганчики, вроде той паскудной троицы, насели, деваться некуда… А зачем он вообще с ножом ходит? Что за манера? И как свидетелем драки Кеша оказался? Стоп! Ну конечно же! Хорош писатель, не ведает, что творит! Кеше ли, матерому волку, такой элементарной задачки не решить? Не было никакой драки, Кеша все подстроил, чтобы захомутать Андрея, а через него нужную ему Галку, соратницу Линевского. Нанял, чего проще, парочку негодяев, напоил Андрея, вытащил из дому в парк, нож прихватил – а остальное дело техники…

Они сидели на кухне, уже вторая коньячная бутылка почти опустела, Кеша завздыхал, замотал головой, отстраняя руку Андрея, державшую стакан:

– Хватит с меня, Андрюша, я питок неважнецкий, до дому не доберусь.

– Не велика беда, у меня заночуете! Поговорим по душам!

– Не могу, – загрустил Кеша, – должен быть у себя. Стемнело уже совсем, а мне через парк тащиться. Самое разбойное времечко, совсем хулиганье распоясалось.

– А я провожу, неужели одного вас, дорогого человека, отпущу? – напрашивался Андрей. – Да хоть волосок один с вашей головы… да я… Кеша, друг! – Его уже сильно развезло, глаза косили.

– С тобой, гляжу, не пропадешь! – рассмеялся Кеша. – Ну, а если вооружены они, чем отбиваться будем? Этим, что ли? – кивнул он на воткнутый в ополовиненную буханку нож.

– А что! – хорохорился Андрея. – Сгодится! Штуковина надежная, износа нет! Сам, еще в школьной мастерской, сработал! Урок труда называется! Золотые руки!

– Ну, если золотые, тогда наливай!..

Через полчаса из подъезда вышли двое. Оба нетвердо стояли на ногах. Тот, что повыше и поплотней, в мохнатой шапке и шубе, поддерживал второго, совсем захмелевшего.

– М-может, н-нам м-машину? – с трудом промычал Андрей.

– Лишнее, – возразил Кеша. – Пройтись немного надо, проветриться, чтобы голова посвежела. Перетрудились мы с тобой, кажись, Андрюша! Ну-ка, обопрись на меня, дружище, вдвоем не пропадем!..

В вечернем зимнем парке, который они пересекали, не было ни души. Откуда взялись те двое – Андрей не мог понять по сей день. И с чего началось – тоже. Кажется, попросили закурить, потом один из них содрал с Кеши шапку, бросился было наутек, но тот неожиданно резво, в два прыжка, настиг ворюгу, повалил, тут же, третьим сверху, подоспел другой грабитель.

Несколько секунд Андрей оторопело глядел на возящихся в снегу, потом закричал, качнулся к этой куче-мале, принялся, рыча от натуги, стаскивать верхнего. Тут же получил такой удар по челюсти – искры из глаз. Но еще сопротивлялся. С головой творилось что-то невообразимое, все куда-то летело, колыхалось; Уже упав, пытался лягнуть противника, но тот оседлал его, содрал с Андрея шарф, ухватился за горло.

– Нож, нож возьми! – откуда-то издалека донесся сдавленный Кешин вопль. – В кармане! Порешат ведь, сволочи!

Сознание мутилось. Рука Андрея скользнула в карман, нащупала гладкую костяную рукоятку…

Потом он сам удивлялся и тому, что все-таки, оказалось, сунул нож в карман, уходя из дому, и что умудрился как-то извлечь его, раскрыть. Но хорошо запомнилось, как снова пришел в себя, увидел тормошащего его Кешу, услышал испуганный, задыхающийся голос:

– Вставай, Андрюша! Вставай, Бога ради, бежать надо!

С Кешиной помощью он сумел подняться на ноги и – сразу протрезвел. На снегу, раскинув руки, черным крестом лежал один из парней. Куртка на его груди была расстегнута, скупого, от дальнего фонаря, света хватало, чтобы различить страшное, расползшееся пятно на сером свитере.

– Нож давай, чего выпучился? – торопил Кеша. И лишь сейчас Андрей заметил, что в намертво стиснутом кулаке зажат нож. Поднес его к глазам, коснулся тоже потемневшего, липкого клинка – и снова куда-то поплыл. Его стошнило, частая, болезненная икота сотрясала тело. Кеша разжал его пальцы, отнял нож, несколько раз окунул в снег, – очищая, потом, насухо вытер носовым платком, сложил и снова опустил в Андреев карман. Пугливо огляделся, встал перед лежавшим на колени, схватил его запястье, замер, прислушиваясь, затем повернул к Андрею белое пятно лица:

– Мамочки, готов… Как же ты так?..

Андрей заплакал. Зарыдал, сотрясаясь всем телом, давясь и захлебываясь.

– Я не хотел… Я же… Что же это такое…

Кеша тяжело разогнулся, отряхнул с колен снег, еще раз воровато посмотрел по сторонам, чувствительно хлопнул Андрея по щеке:

– Все! Хватит! Возьми себя в руки! Теперь ничего не вернешь, спасаться надо, пока не поздно!

Судьба благоволила к ним. Встретилась, правда, уже на выходе, какая-то парочка, но вряд ли обратила на них внимание. Как по заказу, подъехало такси. Кеша был настолько внимателен, что сначала отвез полубессознательного Андрея домой. Ночь Андрей провел ужасную. Самую, без сомнения, страшную ночь в жизни. И долго еще грызла, покоя не давала мысль, что парень тот мог лишь сознание потерять, остаться живым, а они бросили его в снегу, даже в скорую не позвонили…

Всему на свете приходит конец. Закончилось и мое дежурство. Еще и половины девятого не было – успевал, только бы колеса какие-нибудь нашлись. Помчался к автобусной остановке и – награда за все мои страдания – увидел «Жигули» нашего замредактора. Хороший мужик, он притормозил, помахал мне рукой – не каждый, между прочим, удостоится. Больше того, ублажил меня, утешил, похвалив напечатанный рассказ. Мой барометр устойчиво показывал «ясно», хорошее начало обнадеживало, придавало оптимизма. Счастлив человек, ибо не может знать, что ждет его впереди… Без пяти девять я подбежал к кинотеатру. И вдруг услышал Светкин голос. Если бы не звала меня по имени, вряд ли узнал его – громкий, непривычно радостный, даже какой-то отчаянный. Увидел ее – и похолодел.

Светка была не одна. Стояла, прижавшись спиной к стене, ее окружали трое. Та самая, воскресная троица… Разделяли нас шагов десять. Преодолевая их, я лихорадочно раздумывал, как себя повести. Подойти, как ни в чем ни бывало, уверенно взять, не обращая на них внимания, Светку за руку и потянуть за собой? Налететь на них с видом собственника: нечего, мол, на чужой каравай рот разевать? Напустить на себя «в доску свой» вид: хорошо вас, ребятки, понимаю, но ее уже застолбили, придется вам поискать что-нибудь другое?..

Чернющие, на пол-лица Светкины глаза стремительно приближались. Они, все трое, услышав ее возглас, оглянулись на меня, приценочно щурились. Вожачок держал руку на Светкином плече.

Сеанс вот-вот должен был начаться, людей у входа было мало, не больше десятка. Теперь героем заварушки стал я, зеваки, как я вчера, с интересом наблюдали за происходящим.

– Что здесь такое? – хмуро сказал я вожачку. – Убери руку.

– А ты откуда такой прыткий взялся? – недобро улыбнулся он. Я понимал, что в дискуссию вступать бесполезно, готовился к худшему.

– Убери руку!

– А то что будет? – Вожачок игриво заулыбался. Даже не игриво, а как-то ласково, призывно, явно провоцируя меня на взрыв, на скандал. Он, я видел, хотел драки, искал, как мы пацанами говорили, приключений. Я же, изо всех сил стараясь выглядеть мужественно, не уронить себя ни в Светкиных глазах, ни в глазах этих мерзавцев, процедил сквозь зубы:

– Много на себя берешь, понял? И вообще эта девушка не про вас.

– Почему же не про нас? – Вожачок не прочь был немного потрепаться, покуражиться. – В самый раз, то, что нам нужно. Мне, например, такие цыганистые всегда нравились! – И по-хозяйски провел ладонью сначала по Светкиной щеке, а потом груди.

Я перехватил эту поганую руку, оттолкнул его. Еще мгновение – и я, взбешенный, готовый сопротивляться до последнего, стоял, заслоняя Светку, к ним лицом. Знал, что драки не избежать – без ножа бы только! – и что спасение мое в ногах. Не в бегстве, конечно, – Светка со мной, – а в необходимости отбиваться ногами, иначе шансов у меня не будет. Хорошо бы начать первым – врезать вожачку в пах, чтобы отключился, а там, с двумя другими, уж как получится.

– Конец этому будет?! – взвился рядом пронзительный женский голос. – Хулиганье проклятое! Порядочной девушке из дому выйти нельзя! – Рослая, закутанная в платок толстуха схватила вожачка за воротник куртки, потянула на себя. – Ты чего наглеешь, щенок? Давай отсюда, пока в милицию не сдала!

– Совесть потеряли! – подключилась старушонка, опиравшаяся на руку маленького, ей под стать, дедули. – Внучка моя прошлым летом…

Что прошлым летом случилось с ее внучкой, дослушать не удалось – пришел в себя сбитый поначалу с толку вожачок, дернулся, заорал на тетку в платке:

– Убери грабли, сука! Как врежу сейчас!

– Подлец! – затрясся дедуля. – Ты как с женщиной разговариваешь, гаденыш? – шагнул вперед и неожиданно сильно, звучно влепил ему пощечину.

– Мужики! – завопила толстуха, одной рукой сдерживая вожачка, а другую простирая к безмолвным зрителям: – Что же вы стоите?

Отталкивая цеплявшуюся за него, тихо и быстро что-то бормочущую женщину, к нашей живописной группе подошел мужчина, молча остановился плечом к плечу со мной, снял очки, опустил в карман. Вожачок вдруг успокоился, даже разулыбался. Внимательно, словно запоминая навсегда, оглядел по очереди всех героев этой истории. Последней такой чести, дольше всех, удостоилась Светка. Неожиданно подмигнул ей:

– Ну, ладненько, может, еще свидимся, не последний день живем. За нами не заржавеет. – Дружелюбно похлопал толстуху по руке, все еще сжимавшей воротник его куртки: – Кончай, тетя, рукоприкладство, оторвешь ненароком…

Нет, не красота спасет мир. И не прогресс. Не интеллектуалы-провидцы, не технари и не словотворцы. Мир спасут простодушные. Которые белое будут называть белым, горькое горьким, кошку кошкой, подлеца подлецом. А может быть, просто женщины? В платках?..

Нарочито громко хохоча и отвратительно матерясь, троица удалялась от кинотеатра. Только сейчас я почувствовал, с какой силой вцепилась в меня Светка. Не ощущал ни радости, ни облегчения – лишь тусклую, чугунную усталость. Ни двигаться, ни говорить, ни жить не хотелось. Нас обступили, что-то возбужденно, размахивая руками, говорили, толстуха смеялась.

– Пойдем, – тянула меня за рукав Светка.

– Куда? – тупо спросил я.

– Как куда? – Она даже руку мою выпустила. – В зал, сеанс уже начался.

В темноте, вызывая неудовольствие сидящих, мы нашли свои места. Светка была взвинчена, нервно хихикала.

– Испугался? – приникла она ко мне, когда мы наконец пристроились.

– Нет, – ответил я. – Не испугался.

Сзади на нас зашикали.

Я действительно не испугался. То ли не успел, то ли разозлился очень – все другие чувства затмило. Но было мне очень противно, точно в грязи вывалялся. Или коснулся чего-то мокрого, скользкого, холодного. И единственное, что примиряло сейчас меня с опостылевшей жизнью, – мягкая, теплая Светкина ладонь. Фильм я смотрел невнимательно, мысли рассеивались, блуждали.

Когда зажегся свет, захлопали сидения и люди потянулись к выходу, неожиданно возникло подозрение, что развеселая троица, усыпив нашу бдительность, от своего не отступилась. Дождутся, когда мы со Светкой выйдем из кинотеатра, пристроятся за нами, удобный момент улучат… Светке, к счастью, эта мысль в голову не приходила – оживленно щебетала, фильм ей, кажется, очень понравился. Я старался выглядеть беспечно, незаметно скашивал глаза в сторону, прислушивался к шагам сзади. Полчаса, что шли мы к Светкиному дому, показались если не вечностью, то во всяком случае непомерно длинными. И лишь когда вошли мы в Светкин подъезд, и я закрыл входную дверь – смог полностью расслабиться. Мне всегда нравилось целоваться со Светкой. Боюсь, что не очень оригинален, и вряд ли найдется мужчина, которому не нравилось бы целоваться с молодой, красивой, желанной девушкой. Я, правда, уже немножко не в том возрасте, когда ласки в подворотнях, да еще в зимней одежде, доставляют наивысшее наслаждение. Стрельбу в тире – с охотой не сравнить. Но набросился на Светку, словно годы на необитаемом острове провел, сегодня с корабля сошел. Несколько своеобразно подействовали на меня злоключения этого дня. На нее, кажется, тоже. Позволяла мне много больше, чем всегда, сама в долгу не оставалась, и будь у нас хоть какие-то мало-мальски приемлемые условия, свершилось бы многое.

И я что называется, спекся. Вконец изведясь, бессильно привалился к стене, жалобно сказал невидимым ее глазам:

– Светка, горе мое! Я пропал. Боюсь, что навсегда. Знаю, что не станем мы самой счастливой парой и что вертеть будешь мною, как захочешь. Но вдруг оказалось, что больше всего на свете я хочу, чтобы именно ты мною вертела, чтобы все обиды и напасти в моей жизни были связаны с тобою. Только с тобою.

– Это что, – не сразу отозвалась Светка, – такое своеобразное предложение руки и сердца?

– Да, – решительно перешагнул я через роковую черту. И почувствовав, что обязательно надо сейчас еще что-то сказать, очень существенное, важное, соответствующее историческому моменту, неуклюже добавил: – Если хочешь.

Я уже немного приспособился к темноте, но выражения Светкиного лица уловить не сумел. Угадывались два черных пятна на белевшем овале, разметавшиеся волосы. Дышала она, как и я, часто и трудно, но, скорее всего, не оттого, что сразило ее мое скоропалительное и витиеватое предложение. Медленно, пуговицу за пуговицей, застегивала короткую свою шубку, затем нагнулась, подняла – я и не заметил, как упала, – шапку, старательно отряхнула, нахлобучила на голову.

– Что же ты молчишь? – не выдержал я испытания столь долгой паузой.

– Я еще не собиралась замуж.

Ответ такой же несуразный, как и предшествовавшее ему мое объяснение.

– А когда соберешься?

– Не знаю…

Если это отказ, то в слишком сложной для меня форме. Или не отказ, обычные женские штучки? Можно было продолжить наш захромавший на обе ноги диалог, промычать напрашивавшееся «а кто знает?», но я обиженно замолчал, засопел, полез за спасительными сигаретами.

– Я пойду? – В голосе ее мне послышалась улыбка. Посмеивается надо мной? Жалеет? Кокетничает? Резвится?

Я чиркнул спичкой, закурил – тоже возможность потянуть немного время, – потом, очень стараясь, чтобы прозвучало это безразлично, сказал:

– Иди. – Не знаю, смогла ли она рассмотреть, что я еще и безразлично пожал плечами.

– Так я пошла?

Это мне вдруг напомнило сценку из «Иронии судьбы». Мягков мнется у двери и, все еще на что-то надеясь, в который раз спрашивает: «Так я пошел?». Но у нас, по всему судя, складывалось не так картинно. Им было легче – не разделяла, как меня со Светкой, десятилетняя возрастная пропасть. Не в десяти годах дело: просто восемнадцать и двадцать восемь – это не двадцать восемь, например, и тридцать восемь. Я разозлился на себя. Всё как-то не по уму получилось, с ног на голову. Хотя, чего уж теперь… И вообще нашел, о чем сейчас думать, о каком-то фильме! Но еще больше разозлился на нее – бездушную, коварную Светку. А зря, наверное. Мне бы, переростку самолюбивому, благодарить ее, что отказала так мягко, неоскорбительно. Могла ведь и посмеяться просто, с нее, с них станется… Конец всему?

– Так я пошла? – повторила Светка.

– Иди. – Меня уже не хватило на какую-либо игру, плечами не дергал.

Светка вытащила у меня изо рта сигарету, бросила на пол – маленький красный глазок ехидно уставился на меня из угла.

– Не кури, не люблю дыма. Мой муж будет некурящим.

– Когда соберешься? – Я, оказывается, способен еще был иронизировать.

– Ага, когда соберусь, – скорбно вздохнула Светка. – И боюсь, что за тебя, ненормального.

В жизни я не получал большего комплимента, чем это сказанное ею «ненормальный». И такой радости. Счастливо ахнул, снова притянул Светку к себе. Сейчас я услышал, как шмякнулась на пол ее шапка, но до шапки ли стало…

Я никак не хотел отпускать ее, но Светка взмолилась, что немыслимо поздно уже, отец, чего доброго, кинется разыскивать.

Застучали по ступенькам ее каблучки, я дрожащими руками приготовил новую сигарету, и вдруг цоканье прекратилось, услышал сверху озорной Светкин голос:

– Да, мэтр Валька! А ты пишешь детектив, который обещал нам с Андреем?

О, Господи! Этого только не хватало – милого сердцу имечка! Но, к счастью, поменялись времена, теперь оно могло лишь позабавить меня, пощекотать.

– Пишу! – крикнул в ответ. – Я же тебе обещал!

8

Довелись мне описывать состояние героя, получившего согласие любимой, – много всякой романтической чепухи наворочил бы. Издержки жанра, никуда не денешься. Бессонная ночь, восторги, надежды, планы. Умиление и всепрощение. Наверное, большинство действительно ощущает нечто подобное – должно, во всякое случае. Но вот этим героем оказался я, и ничего похожего со мной не происходило. Разве что – тоже не спалось. Для любовных признаний нет рецептов, и не найдется, пожалуй, двух мужчин, у которых предложения руки и сердца звучали бы одинаково. Мой вариант, похоже, был совсем никудышным, вычурным. Дилетантским. Но я ни о чем не жалел. Ни о чем…

Лежал, руки за голову, и думал о Светке. Уже успокоившись, «на холодную голову». Один – самый главный – вопрос я для себя уже точно решил – могу ли назвать Светку любимой. И нисколько не кривил душой, когда говорил ей в подъезде, что счастлив был бы, в плохом и хорошем, связать с нею свою судьбу. Я хотел, чтобы Светка стала моей женой. Хотел, чтобы встречала меня с работы, кормила и выспрашивала, хотел просыпаться с нею утром в одной постели. Жизни без нее уже не представлял. Меня сейчас – а ведь два дня всего прошло после той субботы – мало страшили ее всплески и выверты. Даже, коль на то пошло, нравились. Ну, если не нравилась, то очень привлекали, будоражили. Она ведь совсем еще девчонка, вчерашняя школьница. Повзрослеет, помудреет. Только бы любила меня, остальное приложится. Я буду внимателен и терпелив, только бы любила…

Мне довелось недавно беседовать о семейной жизни с одним неглупым мужиком, отцом взрослых уже детей. Он, помнится, убеждал меня, что внешность жены особой роли не играет. Проходит угар медового месяца или медовых месяцев, и на первый план выходят совсем другие качества – на них-то семья и держится. Может, оно и так. Скорее всего так. Но – увы или не увы – сильней всего влекла меня к Светке ее красота, ее нежная смуглая кожа, улыбчивые губы. Я по-мальчишески, по-мужски, первозданно хотел, чтобы эта Красота принадлежала мне. Одному. Всегда. Зачем иначе вообще жениться?