Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Вениамин Кисилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Покровский оторвал взгляд от бумаг: девушка улыбалась так же безмятежно. И он, сам не зная отчего, вдруг еще больше раздражился, буркнул совсем уже нелюбезно:

– Как хотите.

Залетел Валерка, с порога понес какую-то ахинею, и Олег вышел из комнаты…

Дневная жара к вечеру поутихла, Олег решил выбраться из дому пораньше, пройтись до больницы пешком, воздухом подышать перед заточением до утра в душных больничных стенах. Когда прошагать осталось два квартала, рядом с ним притормозила вишневая «девятка».

– Садитесь, Олег Петрович, довезу.

За рулем сидела Наташа, та же приятельская, лучезарная улыбка на ярко накрашенных, чуть припухших губах. Сначала он хотел отказаться, и причина была убедительная, но в последний момент передумал. Втиснулся в распахнутую Наташей дверцу, сказал лишь:

– В такой вечер ноги предпочтительней колес.

– Куда ж я без верного своего товарища? – любовно погладила руль Наташа. – Мы друг без дружки скучаем. Вам она разве не нравится?

– Цвет хороший, – хмыкнул Олег. – Приятные воспоминания навевает.

– Расскажете? – снова сверкнула зубами Наташа.

Ему не хотелось в очередной раз выглядеть бирюком, неопределенно пожал плечами:

– Может быть. – И после небольшой паузы: – Когда-нибудь.

– Значит, ждать осталось недолго. – Ничто, казалось, не могло испортить ей настроения, стереть с лица ослепительную улыбку.

В коридоре Наташа задержалась с операционной сестрой, Олег один вошел в ординаторскую, быстро стащил рубашку, сменил брюки на тонкие пижамные, облачился в халат. Появившейся Наташе сказал:

– Я выйду, вы, если хотите, переоденьтесь, жарко.

– С превеликим удовольствием. Счастливые вы, мужчины, халат можете на голое тело натягивать.

Возвратившись, Олег сразу обратил внимание, что завидовала ему Наталья Сергеевна напрасно – под полупрозрачным кокетливым халатиком отчетливо белели только две узенькие полоски – лифчик и трусики. Неодобрительно подумал, что негоже, вообще-то, врачу перед больными выглядеть столь фривольно, но, конечно же, промолчал. Ноги у нее, прав был Валерка, в самом деле не подкачали – длинные, хорошей лепки, покрытые кирпичным, не здешнего солнца загаром.

На вечерний обход пошли втроем, с дежурной сестрой. Олег не без удовольствия отметил, что в палатах Наташа преобразилась – серьезная, собранная, внимательная.

– Хоть бы аппендицит какой привезли, – мечтательно вздохнула Наташа, когда вернулись в ординаторскую и уселись – он за свой стол, Наташа на диван. – Вы позволите мне соперировать?

– Почему вы, Наталья Сергеевна, избрали для себя хирургию? – ушел от ответа Покровский.

– Во-первых, просто Наташа, если не возражаете. – Та же слепящая улыбка. – А во-вторых, кто сказал, что хирургом должна быть, если уж не мужчина, какая-нибудь мымра, а красивой женщине это противопоказано? Я, между прочим, стану не последним хирургом, у меня рука легкая. Видите? – качнула гладкой, ровно загорелой, почти до плеча оголенной рукой.

– Машину, во всяком случае, вы водите неплохо, – не стал ввязываться в дискуссию Олег. – Давно за рулем?

– С пятнадцати лет. И все у меня обязательно получится, я везучая.

– Сглазить не боитесь? – усмехнулся Олег, вспомнив Валеркины слова, что полгода назад она развелась.

– А я не суеверна. Ни в Бога, ни в черта не верю.

Зазвонил телефон, передали, что в приемное отделение привезли мужчину с подозрением на острый аппендицит.

«Кажется, в самом деле везучая, – подумал Олег. – Но оперировать ей не дам, пусть сначала научится ассистировать».

Диагноз подтвердился, больного – здоровенного, отчаянно трусившего мужика – взяли в операционную. Олег с Наташей, готовясь к операции, мыли руки, она улыбнулась ему просто влюбленно:

– Олег Петрович, миленький, я начну? Под вашим просвещенным взглядом. Вы не думайте, я в институте несколько раз делала.

Покровский, секунду назад и не помышлявший об этом, ответил:

– Да, пожалуйста. – И поймал себя на мысли, что даже рад сегодняшнему Наташиному появлению – разговорился, отвлекся, на душе полегчало.

Наташа приятно удивила еще раз – кое-что действительно умела, он в ход операции почти не вмешивался. Да и аппендикс попался без вывертов. К тому же она успевала обольщать лежавшего на столе мужика – тот, сраженный молоденькой красоткой-врачихой, с упоением внимал ее ангельскому голосу и героически удерживался от стонов.

Как всегда в конце лета, больница пустовала, работы значительно поубавилось. Телефон молчал. Не будь Наташи, Олег с удовольствием бы покемарил сейчас на ординаторском диване. Рыцарски предложил ей самой, пока всё тихо, соснуть на дежурном хирургическом ложе, но та, свежая среди ночи и веселая, отказалась:

– Дежурить так дежурить. А вы, если хотите, посношайтесь немного с Морфеем, обещаю самоотверженно беречь ваш непорочный сон. Вы того заслуживаете.

– Чем же? Что допустил вас к аппендициту?

– Не только. Буду как никогда откровенна – вы первый мужчина, которому ничего от меня не нужно. Ценю. – Расплылась в лукавой улыбке: – И на ноги мои, пардон, не пялитесь.

– Благодарю, – закашлялся от неожиданности Олег. – Комплимент, хоть и сомнительный, принимается.

– А почему, кстати, не пялитесь? – сузила глаза Наташа. – Образцовый муж? Слишком высокого о себе мнения? Не нравлюсь? И отчего бука такой? Гложет что-то, жить нормально не дает? Вы уж извините меня за неукротимое бабье любопытство. Я, если бы не выбрала хирургию, обязательно подалась бы в психологи!

– Будем считать, что образцовый муж, – снова не откликнулся на ее улыбку Олег.

– Будем считать или это действительно так? – не отставала Наташа. И, не дав ему ответить, погрозила изящным пальцем: – Не-ет, тут какая-то тайна, нутром чую. – Испуганно вытаращила глаза, надула щеки. – Страшная!

– Заело вас, что не пристаю? – насмешливо глянул на нее Олег.

– Если честно, есть немного, самая малость. К тому же я обожаю разгадывать тайны. Вот вашу, например, очень хочется. Что вы там такое прячете…

– Нет никакой тайны, – помрачнел Олег. – И не майтесь дурью, ложитесь отдыхать. Я, во всяком случае, именно так сейчас и сделаю. – Составил в ряд к стенке пять ординаторских стульев, пристроил под голову свою сумку, вытянулся во весь рост и закрыл глаза.

– Свет выключить? – спросила Наташа, молча наблюдавшая за его хлопотами.

– Пусть горит, – не приподнял веки Олег.

– Я все-таки выключу, – возразила Наташа, – чтобы в глаза вам не било.

Он услышал ее мягкие – босиком? – шаги к двери, щелкнул выключатель, потом шаги обратно, скрипнул диван. Через полчаса Олег начал заводиться: лежать было неудобно, спина затекла. Боялся повернуться набок, чтобы стулья не разъехались. Еще эта духотища… Появилась неглупая идея устроиться, если никто не занял, на столе в перевязочной. Олег осторожно – вдруг Наташа заснула? – спустил ноги на пол, двинулся к двери. Поступавшего со двора хилого света хватало, чтобы на что-нибудь не наткнуться. Бросил украдкой взгляд на Наташу – та лежала на спине, халат на груди распахнулся, выпукло белела на темной коже бабочка лифчика. Взялся за дверную ручку – и различил тихий, чуть хрипловатый голос:

– Вы куда?

– Надо мне, – скупо ответил.

– Ничего вам не надо. – И совсем уже тихо: – Это не я, это вы дурью маетесь. Идите, Олег Петрович, сюда.

– Это зачем еще? – тоже вдруг захрипел.

– Посидите со мной, поговорите, все равно ведь заснуть не удастся. Вы ведь, надеюсь, не боитесь меня?

– Нет, – сказал, помедлив. Приблизился, сел рядом на краешек дивана.

– Вот так-то лучше, – вздохнула Наташа. – А то мы как два берега у одной реки. – Нашла его руку и положила себе под щеку. – Теперь у меня есть мостик.

– Соблазняете меня? – Очень постарался, чтобы прозвучало иронично.

– Увы, Олег Петрович, соблазняю. Кажется, вы первый мужчина, если не считать пылкую любовь во втором классе, к которому я сама цепляюсь. Поздравляю вас. – Приподнялась, обняла его за шею, поцеловала в губы. Не крепко, едва коснулась.

Взрослый, женатый, не страдающий комплексами мужчина, он вдруг совсем по-детски растерялся. «Словно испытывает кто-то нас», – всплыли откуда-то из глубины Ленины слова. «Не нас, одного меня, везунчика», – ответил он ей тогда. «Почему одного тебя? Разве мы не одно целое?»…

– Не надо, Наталья Сергеевна, сюда в любую минуту кто-нибудь может войти.

– Ну и пусть заходит, – прошептала она и снова прильнула к нему, теперь уже настойчиво, страстно, повалила его на себя. Покровский глухо замычал…

Наташа была любовницей, о которой мужчина лишь мечтать может. Первая Олегова женщина после восьми лет супружества. Азартная, озорная, ни в какое сравнение не шла с непритязательной уютной, привычной Леной. А еще не приходилось им прятаться, изворачиваться – у Наташи была удобная, всегда в их распоряжении квартира. И еще у Наташи была машина, что, как вскоре уяснил неискушенный доселе Покровский, тоже привносило немалые удобства в тайное любовное общение…

Пролетел месяц, другой, никто в отделении не догадывался об их связи, даже въедливый Валерка. Более того, Наташа напропалую кокетничала с Валерием Михайловичем, с Покровским держась подчеркнуто вежливо и официально. Если после работы они встречались, Наташа подбирала Олега где-нибудь в городе, подальше от больницы. Но зато все заметили, как преобразился, повеселел Олег Петрович, куда что девалось…

Конечно же, Покровскому очень и очень не хотелось, чтобы в больнице пронюхали о его с Наташей близости. Но много больше страшило, что узнает о ней Лена. Он неожиданно открыл в себе немалый актерский талант, врал искусно, выдумывал самые правдоподобные причины своих отлучек – ни разу не прокололся, не попал в сомнительное положение. С Леной был по-прежнему ровно нежен, спокоен. И, тем не менее, она в последнее время заметно изменилась. Все чаще заставал он ее хмурой, необщительной, спать уходила рано, лишь уложив Максимку. Олег нервничал, приставал к ней с расспросами, но та неизменно ссылалась на головную боль, просила не обращать внимания.

Голова у нее в самом деле болела – несколько раз Олег видел, как пьет она обезболивающие таблетки. Преобразилась она и внешне – похудела, круги под глазами. Блеклая тень той царственной женщины, что разгуливала недавно по знойному Сочи….

Наташа терпеть не могла, когда Олег заговаривал с ней о жене, имени ее спокойно слышать не могла. Узнав случайно, что Лена Олега тоже, как она, зовет Олежкой, безжалостно хлестнула себя от досады по щеке. А разговоры о том, что пора бы ему, Олегу, собрать чемодан и перебраться к ней, заводила все чаще и настойчивей. И все чаще и настойчивей звучало слово «выбирать».

Это была уже Олегова головная боль – никакие таблетки не помогут. От одной мысли, что придется расстаться с Леной, с Максимкой, делалось муторно. Но отчетливо понимал и то, что не выдержит разрыва с Наташей – прикипел намертво.

В тот вечер они лежали рядышком на просторной Наташиной тахте, расслабленные, умиротворенные. Это была их вторая за день встреча – утром Наташа отвезла его в рощу, подурачились, распили бутылку вина и даже позанимались любовью. На травке под деревом. Инициативу проявила Наташа, потешалась над ним, панически боявшимся, что кто-нибудь их увидит.

– Ну и пусть увидит, – хохотала Наташа, содрав с себя кофту и зашвырнув ее, не глядя, на ветку. Грудь ее, тоже покрытая ровным загаром, победно торчала. – Пусть позавидуют, какая красивая женщина тебя любит!

Зажигала она его мгновенно, руки сами к ней тянулись. И, сменив колючую траву на мягкую тахту, Олег удивлялся себе, что спустя несколько часов он вновь способен пылать такой же неодолимой страстью. С Леной так давненько уже не случалось…

О жене, зная ревнивое Наташино неприятие, Олег старался не заговаривать, вообще о домашних делах не вспоминать. Но сейчас размяк, утратил бдительность, пожаловался Наташе на Ленину хворь, высказал предположение, что эти ее головные боли появились неспроста – как бы не заподозрила что-то.

– Давно пора, – нахмурилась Наташа. – Не подозревать, а все расставить по местам. Тебе не опротивело еще жить двойной жизнью? Сколько это может продолжаться?

– Воистину неисповедимы пути Господни, – попробовал отшутиться Олег. – Не все же такие отчаянные, как твой бывший муженек.

– Как же, отчаянный он! – фыркнула Наташа. – Я этого кобеля сама выгнала, как только заметила, что он волочится за моей подругой. И так должна поступать каждая уважающая себя женщина, если осталась в ней хоть капля самолюбия, в том числе твоя кислятина-супруга. Голова, небось, болеть сразу перестанет. Не мужик ты, а тряпка.

Олег приподнялся на локте, заглянул ей в лицо:

– Наташа, только откровенно. Зачем я тебе нужен? Я же для тебя далеко не лучший вариант, хватает ума, чтобы это понимать. А потом, не обижайся только, я как-то не уверен, что ты настолько в меня влюбилась, чтобы жить без меня не могла.

Такой ему видеть ее не доводилось. И не представлял, что может она быть такой – в багровых пятнах, с перекошенным от злости лицом. Вскочила, сделала бешеный круг по комнате, остановилась перед ним, потрясая кулаками, прекрасная в своей наготе и ярости.

– Ах ты гаденыш! Ты, значит, решил, что я отдаюсь тебе, чтобы поразвлечься, потрахаться, все равно мне с кем? А ну, убирайся отсюда, чтобы духу твоего здесь не было! Иди к своей задрипанной жене, погладь ей увечную головку! – И, словно враз обессилев, рухнула ничком на ковер, заплакала.

Он бросился к ней, подхватил, отбивавшуюся от него, на руки, уложил в постель, принялся торопливо уговаривать, что не так она его поняла, целовал закрывавшие лицо Наташины ладони. Она понемногу затихла, перестала сотрясаться, наконец, заговорила – негромко, всхлипывая. О том, что устала она жить воровской жизнью, прятаться, всего бояться, что тоже имеет право на нормальную человеческую семью, что хочет родить ребенка от мужа, а не от снующего туда-сюда любовника.

– Ты… ты… – задохнулся Олег, сраженный неожиданным прозрением.

– Да, Олег, у нас будет маленький, – еще раз всхлипнула Наташа. – У тебя и у меня. Если… если мы решим его оставить. Ты теперь сам себе судья…

Домой Покровский возвращался в полнейшем смятении. Твердо знал одно: он должен на что-то решиться, лавировать дальше невозможно. «Сам себе судья»….

Максимка уже спал, Лена кормила мужа на кухне ужином. Он, изо всех сил стараясь выглядеть обычно, непринужденно, рассказывал ей, как ездил по просьбе школьного дружка к заболевшему отцу. Лена сидела напротив – молчаливая, вялая, ненакрашенная, морщилась. Он вдруг завелся, резко отодвинул от себя тарелку:

– Да что с тобой происходит? Почему у тебя такой вид, будто уксусу напилась? Забыл уже, когда ты последний раз улыбалась! Хоть домой не приходи!

– Голова болит, – сумрачно ответила Лена.

– Голова болит – значит, лечиться надо. И сколько может болеть голова? Сходи к невропатологу, снимок сделай, УЗИ, ну, я не знаю, проконсультируйся со специалистами, не в лесу живем!

– Хорошо, – устало прикрыла она глаза. – Схожу. – Собрала со стола грязную посуду, пошла к раковине мыть ее. Он глядел на ее по-старушечьи согнутую спину, выпирающие из-под мятого халата лопатки, и вдруг мелькнула гадкая мысль, что желает ей провалиться куда-нибудь, оставить его в покое. Мелькнула – и пропала, но резанула сильно, болезненно…

Ночью он почти не спал. И дал себе сроку одну неделю. Тянуть не имело смысла, надо было на что-то решаться. По едва слышному дыханию лежавшей рядом Лены Олег не мог определить, заснула ли она. Перевернулся набок, различил в полутьме тонкую, мальчишескую шею – и чуть не застонал от внезапно стиснувшей сердце острой, щемящей жалости…

Загаданная неделя прошла, но совсем в иных заботах. Лена, как обещала, прошла обследование. В пятницу Олегу на работу позвонил институтский приятель, работавший в нейрохирургическом отделении клиники мединститута, сказал, что у Лены опухоль головного мозга, необходима срочная операция, просил подготовить ее к печальному известию. У Олега едва хватило сил не выронить телефонную трубку…

Операцию назначили на среду. Лена держалась мужественно, уговаривала мужа не психовать, уверяла, что все обойдется. Накануне госпитализации, в понедельник вечером, собрала в пакет нужные документы и вещи, они, втроем с Максимкой, устроили прощальный ужин, выпили за удачу.

Ночью она покончила с собой. Ввела себе в вену десять кубиков морфия, неизвестно где раздобытого. Оставила записку, что понимает всю безнадежность своего положения, не хочет напрасно продлять агонию и быть всем в тягость. Просила Олега не судить ее строго и жениться на женщине, которая будет добра к Максимке…

Были похороны, были поминки, был весь этот долгий, нескончаемый кошмар. И грызла, голодной крысой грызла, вконец изводила Олега мысль – догадывалась ли Лена о его измене, о подуманном им, когда мыла она посуду. Теперь уж не узнать. Приехавшая из своего шахтерского поселка мама уговорила Олега отдать ей на время Максимку, Были дни, были вечера, были ночи – беспощадные, мучительные ночи. Хорошо, достойно вела себя Наташа. Искренне соболезновала, утешала. И ни разу не намекнула даже о их будущей совместной жизни. Если бы не она, стало бы Олегу совсем невмоготу. Наташа приезжала к нему почти каждый вечер, кормила, стирала, изредка оставалась ночевать. Спали они в одной постели, но любовью не занимались, просто лежали обнявшись. Лишь однажды, недели три спустя, она сказала ему:

– Ты ведешь себя так, будто виновен в Лениной смерти. За что ты казнишь себя?

Было воскресенье, промозглое ноябрьское утро, вылезать из-под одеяла не хотелось. Олег с минуту не отвечал, потом медленно, сумрачно произнес:

– Может быть, и виновен.

– Да брось ты! – укоризненно махнула рукой Наташа. – Глупые и никому не нужные комплексы!

И он вдруг сделал то, чего даже с Леной себе не позволил. Рассказал Наташе о вороньей лапке. Всё, ничего не утаивая. О зловещей черной старухе, смерти Петровны, автомобильной катастрофе в Москве, гибели спасавшей его женщины в Сочи…

– Ты понимаешь, если на меня сваливается какая-нибудь удача, обязательно кто-нибудь страдает! И еще как страдает! Если где-то прибывает, обязательно в другом месте убудет! Подлый закон! – уже не говорил, кричал Олег. – И ведь не выбросил я ее, паскудину, не выбросил!

– Покажи мне эту лапку, – сказала Наташа.

– Можешь полюбоваться, если хочешь, в сумке валяется.

Она прошла в коридор, развернула несвежий, залежавшийся платок, вернулась. Включила торшер, долго, придирчиво разглядывала высохшую, скрюченную птичью лапку. Потом бросила ее на прикроватную тумбу, брезгливо вытерла руки краешком простыни.

– Дурь все это! Блажь! При чем тут какая-то мерзкая лапка? И не такие совпадения бывают! Игра случая!

– Случая?! – взвился Олег. – Что-то слишком много было этих случаев! Тебе не кажется?

– Не кажется. В жизни бывает такое, чего быть вообще не может. Я на четвертом курсе практику проходила, девушку с ожогами привезли. Какой-то мужик на балконе восьмого этажа курил, швырнул вниз окурок, попал ей за шиворот. Блузка нейлоновая была, вспыхнула. Такой эксперимент можно сто лет проводить – и не получится. Пусть не один, пусть сотня мужиков с восьмого этажа окурками с утра до ночи целятся – все равно так не попадут, ни единого шанса! А он попал!

– Но нельзя же отрицать очевидное! – горячился Олег. – Поневоле в сатану уверуешь!

– «В сатану-у»! – передразнила Наташа. – Я, по-моему, как-то говорила уже тебе, что ни в Бога, ни в черта не верю. И вообще во всякую чертовщину.

– Ну и не верь! А я выброшу ее к такой-то матери! Нет, не выброшу – сожгу, чтобы следа от этой пакости не осталось!

– Тогда уж я лучше заберу ее себе, – сказала Наташа. – Принципиально.

– Не заберешь! – разошелся Олег. – Сожгу, и прямо сейчас!

Воронья лапка лежала на тумбе с Наташиной стороны, Олег потянулся за ней через Наташу, та, сопротивляясь, обхватила его. Ладонь Олега спружинила на ее груди, замерла. Потом губы их слились…

– Не хочу я сегодня возиться на кухне, – заявила Наташа полтора часа спустя, – да и нет у нас ничего, кроме опостылевших яиц. Пригласи меня в какое-нибудь путное кафе, умираю от голода.

– Принимается, – согласился Олег. Повеселевший, оттаявший.

Через полчаса они вышли из дому, воронья лапка осталась на прикроватной тумбе.

Они великолепно поели в хорошем ресторане. Наташа потребовала, чтобы он заказал коньяк, лучший, который здесь сыщется.

– Тебе бы сейчас не надо спиртного, – кивнул Покровский на ее живот.

Впервые после той Наташиной истерики он заговорил о ребенке. Наташа, как сговорились, тоже ни разу не обмолвилась.

– Понимаешь… – замялась Наташа, – не получилось с ребенком. Оказалось, просто задержка. – Нежно улыбнулась ему и заговорщицки прошептала: – Но у нас родится другой, сегодняшний. Обязательно родится.

– Почему ты так решила? – Он еще не сообразил толком, хорошо это или плохо, что Наташина беременность оказалась ложной.

– Говорю – значит, знаю. Уверена. – И – в глаза, в упор: – Мы поженимся?

– Конечно, – просто ответил Олег. – Как же я без тебя? Только с регистрацией подождать придется…

– Естественно, – согласилась Наташа. – И вот еще что. Ты должен привезти Максимку. Мы с ним подружимся, увидишь.

Он взял ее руку, крепко, до легкого Наташиного стона сжал:

– Я хочу быть с тобой. И пусть кто угодно судит меня. Перебирайся ко мне, хватит тебе туда-сюда бегать.

Телефон зазвенел, едва они переступили порог. Звонила мама, слышно было очень плохо. Кричала она, кричал Олег. Но главное он понял: что-то нехорошее случилось с Максимкой, надо срочно к ним ехать…

Полтораста километров. Наташа вызвалась отвезти его на машине. Но Покровский отказался, сказал, что доберется поездом, верней будет. Успевал на четырехчасовой. От железнодорожной станции до маминого поселка – всего ничего. И не стал говорить Наташе, что не хочет, чтобы она ехала с ним…

Максимка – совсем маленький и плоский на широкой маминой кровати – лежал тихий и бледный. Увидев отца, слабо, даже как-то виновато, улыбнулся. Максимка был похож на Лену, но сейчас это сходство показалось Олегу просто разительным. И Лена так же улыбалась ему, когда жаловалась на головную боль…

– Здоровенький был, ничего такого, – исступленно прижимала руки к груди мама. – С улицы пришел, лица на нем нет, в одночасье свалился. Врач приходил, сказал, что в сердце у него большие перебои, хотел в больницу забрать. Я тебе сразу позвонила…

– Что у тебя болит, сыночек? – еле сумел выдавить из себя Олег.

– Ничего, – тускло ответил Максимка. – В груди немного давит. И голова кружится…

Олег сунул в уши концы прихваченного из дому фонендоскопа, приложил темный кружочек к узенькому, хранящему еще следы сочинского загара, тельцу сына. То, что услышал, едва не повергло его в шок. Это была даже не аритмия – полный разлад сердечной деятельности. Беспомощно трепыхалось, временами проваливаясь куда-то, а потом снова лихорадочно тарахтя, тупо, беспорядочно, сорвавшееся Максимкино сердечко.

Он выпрямился, постарался заговорить без панических ноток в голосе:

– У кого тут можно сейчас раздобыть машину? Надо отвезти Максимку в город.

– Что-нибудь страшное? – посерела мать.

– Ничего страшного, но лучше, чтобы им занялись наши врачи.

Хоть тут повезло, доставить их в город вызвался мамин сосед-пенсионер, попросил только, чтобы оплатили ему бензин.

Не заезжая домой, Олег поспешил в детское отделение своей больницы, вызвал Панфилову, заведующую, педиатра старого и толкового. Та, выслушав Максимку, держалась, как сам он недавно с матерью, спокойно, тревоги особой не выказывала, но Олег видел, что Максимкино сердце очень ей не понравилось.

– Ничего-ничего, Олежек, – погладила она Покровского, точно маленького, по голове. – Будем лечить. Капельницу сейчас наладим, у меня в загашнике кое-какой дефицит имеется, поставим твоего сына на ноги, ты только не изводись.

Но осталась непреклонной, когда он сказал, что побудет с Максимкой:

– Нечего тебе здесь делать, вам обоим это лишь во вред. Иди домой, я сама с ним посижу, буду звонить тебе.

А потом была длинная, тяжеленная, самая длинная и тяжелая дорога к дому…

Наташа ждала его. Кинулась к Олегу, едва он вошел, но он и слова не дал ей сказать. Предостерегающе выставил перед собой ладонь:

– Погоди, Наташа. Я не стану тебя слушать и ничего не расскажу. Максимка в больнице. Он не должен пострадать, чего бы мне это ни стоило. А ты, ради всего святого, уходи. Немедленно и навсегда. И никогда больше даже не подходи ко мне. Слышишь? – никогда. Это, – кивнул на воронью лапку, по-прежнему лежавшую на прикроватной тумбе, – можешь, если так хочешь, забрать себе.

Он страшился этого объяснения, помнил, как разбушевалась она в тот кажущийся теперь таким далеким вечер. Но больше всего боялся, что не устоит, не сможет, не сумеет противиться ей. Не сможет и не сумеет, потому что любит ее, потому что жизни своей без нее не представляет. И стоит только Наташе заговорить, обнять его…

Она не произнесла ни звука, не прикоснулась к нему. Оделась, молча пошла к выходу. И уже открывая дверь, вдруг презрительно фыркнула, вернулась, цокая каблучками, в спальню, схватила воронью лапку и спрятала в свою замшевую сумочку. Проходя мимо столбом застывшего Олега, все-таки бросила два убийственных слова:

– Прощай, дурак…

Больше Наташа в хирургическом отделении не появлялась. Всезнающий Валерка прознал, что ушлый папочка, не иначе, организовал ей годичную стажировку в Германии. Вскоре пришла еще одна весточка: Наташа вышла там замуж за владельца клиники, приезжала ненадолго похоронить отца, скоропостижно умершего от инфаркта…

Годовщина

Глаза у нее редкостного темно-серого цвета. С чуть подкрашенными светлыми волосами и темными бровями это хорошо сочеталось и очень ее молодило. И вообще легче было предположить, что она не мама, а старшая сестра мальчика, с которым приходит в поликлинику. Невысокая, тоненькая, вполне могла бы сойти за девчонку, если бы не наметившиеся в уголках пухлых губ складочки, не налитые, с ухоженными кистями белые руки. Сын ее, редкозубый и лопоухий неслух, недавно сильно поранил ногу, и она водит его в поликлинику «показаться» и на перевязки.

При первой же встрече у Владимирова появилось смутное ощущение, что где-то видел ее раньше. Оттого, возможно, что несколько раз улавливал в ее глазах крошечный ответный огонек то ли узнавания, то ли любопытства, то ли, самое непонятое, какого-то даже озорства. Впрочем, у него всегда была слабовата память на лица, тем более, что менялись эти липа с поликлинической быстротой. Да и не до того было – пациенты в последние дни шли косяком, и Владимирова, замотанного с утра до вечера на приеме, вряд ли хватило бы еще и на всякие сомнительные огоньки, если бы не Галка, языкатая его медицинская сестра.

– Как она, однако, посмотрела на вас – ой-ой-ой! Я аж ревновать начала! – пропела Галка, когда женщина с мальчиком вышли из перевязочной. – А вы, оказывается, сердцеед, Борис Петрович!

– Твое сердце не съем, не беспокойся, – хмуро буркнул Владимиров, возвращаясь в кабинет. Галка с некоторых пор сделалась чересчур развязной.

Подошел к столу, посмотрел на фамилию мальчика, вписанную в амбулаторную карту. Величко. Фамилия эта не вызвала у него никаких ассоциаций. Тут же сообразил, что наверняка она принадлежит отцу лопоухого и, соответственно, ничего ему сказать не может. Вдруг разозлился. Вот уж, действительно, не было печали! Величко, не Величко – нашел, чем голову забивать!

И все-таки он вспомнил ее. В трамвае, по пути с работы. Вспомнил совершенно неожиданно и, как это нередко бывает, безо всякой видимой связи, еще секунду назад он и не думал о ней. То есть вообще думал о другом, не имевшем отношения ни к мальчику, ни к маме его. Но вдруг события пятнадцатилетней давности всплыли в памяти так отчетливо, словно было это вчера. Вспомнил даже тот необычный конверт. На обратной его стороне, по заклеенному треугольнику отворота, были старательно вырисованы частые вертикальные палочки. Делалось это, видимо, для того, чтобы злоумышленник, вскрывший конверт, не смог потом сокрыть следы своего преступления – вновь заклеить его так, чтобы все разорванные палочки точно совпали, просто невозможно. На конверте к тому же не оказалось положенных штемпелей – не составляло труда догадаться, что бросили его прямо в квартирный почтовый ящик. Но название улицы, номера дома и квартиры были все же, неизвестно зачем, надписаны, шатающимся полудетским почерком. Ниже слов «Владимирову Борису» красовалось таинственное слово «лично», сопровождаемое тремя восклицательными знаками и жирно подчеркнутое красным карандашом.

Под стать конверту было и письмо. Запинающееся, корявое, оно, что совсем уж не понравилось Владимирову, пестрило нелепейшими грамматическими ошибками. В сущности, это было объяснение в любви. Анонимный автор – вместо подписи стояла лишь одна буква «Т» – писал, что он, Борис, почти каждый день видит ее, но не обращает внимания. Он, конечно, должен плохо подумать о ней, потерявшей всякую девичью гордость, но ей уже все равно, потому что «сопротивляться нахлынувшему чувству она больше не в силах» – и далее в том же духе. Короче, им обязательно нужно объясниться. Поэтому она просит его, Бориса, встретиться с ней завтра вечером, в семь часов, у фонтана. У какого фонтана – уточнено не было, но в этом и не было нужды – в городе, где они жили, существовал только один фонтан, о котором могла идти речь, на знаменитой «стометровке».

Это письмо утром следующего дня Борис показал Сергею на лекции по топографической анатомии. Трудно сказать, с какой целью. Может быть, чтобы позабавить его столь неожиданным и нескладным посланием. А скорей всего, хотел продемонстрировать Сергею, признанному любимцу и покорителю женщин, что и он, Боря Владимиров, не лыком, как говорится, шит.

– Пойдешь? – спросил Сергей, возвращая письмо.

– Обойдется, – хмыкнул Борис.

– Такой гордый?

– Почему гордый? Ты сей опус плохо читал. Видишь, я встречаю ее каждый день – и не обращаю внимания. Значит, не на что обращать. Логично? И потом, письмо такое… Ей же во вред. Похоже, накропала его какая-нибудь школярка или вообще дебилка. Грамотейка! А уж эти палочки на конверте…

Борис не лукавил. Он в самом деле решил не ходить на фонтанное свидание. Всё по тем же причинам, которые высказал Сергею. Еще в половине седьмого он был убежден, что встреча не состоится, потом вдруг лихорадочно начал собираться. Даже повязал свой «выходной» чешский галстук. Торопился – времени оставалось в обрез.

К свидальному фонтану подошел без трех минут семь. Несколько парней, почти все с букетиками, уже томились в ожидании – близился заветный час. Борис еще раз взглянул на циферблат, осторожно поводил глазами вправо и влево, стараясь делать это незаметно. Посомневался немного, какое выражение следует придать лицу, и остановился на безразлично-ироническом. Сощурившись и чуть выпятив нижнюю губу, он, дабы завершить композицию, независимо скрестил на груди руки и… увидел ее…