Текст книги "Большая дорога"
Автор книги: Василий Ильенков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– Только ты мной не играй больше, Маша. Я отчаянный, – с угрозой сказал Яшка.
А на другую ночь Маша ушла, оставив у Тани записку для Яшки. Она писала, что ушла к отцу просить разрешение на свадьбу и кстати взять у него денег, чтобы побогаче справить пир.
Владимир похудел за эти два дня: ему казалось, что Машу схватили враги и мучают, и он сходил с ума оттого, что ничего не может сделать для ее спасения.
– Вы не больны, Владимир Николаевич? – спросила Наташа, вглядываясь в его осунувшееся лицо.
– Нет… А вы все такая же… – сказал он.
Простая красноармейская гимнастерка Наташи, казалось, была сшита именно для нее у лучшего портного, и простенький полевой цветок, торчавший в петле нагрудного карманчика, казался каким-то необыкновенным, хотя такие цветы все топтали ногами. Было непостижимо, когда она успевает так тщательно следить за своей наружностью.
– Вы так и не сказали, какая же я, – с лукавой улыбкой проговорила Наташа.
Владимир молчал. Ему хотелось найти такое слово, которое бы выразило не внешнюю красоту этой женщины, а красоту души. Он лишь здесь, на войне, увидел, что Наташа умеет не только красиво одеваться, но и красиво жить: своими тонкими пальцами, умевшими извлекать из рояля чудесные звуки, она спокойно перевязывала раны под грохот взрывов и свист смертельных осколков, и раненые не стонали; для каждого она находила ласковое слово или просто улыбку, и от этой улыбки светлей становилось на сердце, сдавленном тоской.
– Вы хорошо чувствуете чужую боль, – сказал наконец Владимир. – И, может быть, это ваш самый великий талант.
– Этот талант вы разбудили во мне, Владимир Николаевич. Спасибо вам, – тихо проговорила Наташа и пошла своими быстрыми, легкими шажками, словно на ногах ее были туфельки, а не грубые сапоги с жесткими голенищами, похожими на самоварные трубы.
Маша возвращалась из Шемякина тем же овражком. Ей долго пришлось пролежать в пшенице, потому что немецкие саперы минировали поле возле села.
Уже было совсем светло, и Маша видела сквозь стебли пшеницы, как саперы закапывали круглые, плоские мины, похожие на блины. Этих саперов увидел и Коля Смирнов, разглядывавший в стереотрубу подступы к Шемякину. Накануне наши артиллеристы заметили, что немцы выгнали жителей рыть окопы. Командир батареи долго думал: нужно ли и можно ли стрелять из орудий по такой цели? Потом решил, что надо просто испугать людей, чтобы они разбежались, и приказал дать несколько выстрелов по сосне, стоявшей метрах в ста от того места, где рыли окопы. После первого же выстрела люди разбежались. Теперь нужно было положить снаряды точно в цель. И Коля тщательно рассчитал, на сколько делений нужно взять правей цели, учитывая ветер, дувший с правой стороны.
Но первый снаряд отнесло левей цели. И Коля, изменив прицел, положил снаряд прямо в кучку солдат.
Снаряд разорвался так близко от Маши, что она слышала визг осколков и крик раненых. Она вскочила и побежала по пшенице, путаясь в ее густых стеблях, но тут раздался второй взрыв, еще ближе, и Маша почувствовала, что кто-то ударил ее по шее. Она упала, схватилась рукой за шею и ощутила под пальцами что-то теплое, скользкое. Рука ее была в крови.
«Ранена… – подумала она и, достав из кармана платочек, приложила его к ране, но платочек быстро намок, и кровь потекла по плечу. – Только бы успеть добраться до кустов… Там свои», – думала Маша и, сняв с головы ситцевый с голубенькими цветочками платок, закутала им шею. Она поползла по пшенице, которая укрывала ее своими крупными колосьями. И Маша вспомнила, как зимой она вместе с шемякинцами отбирала семена по зернышку, чтобы вырастить эти колосья, как потом Коля Смирнов изобрел электрическую веялку и в один час отсортировал все семена… Маша ползла, чувствуя, что кровь все струится из раны, и перед глазами мелькали оранжевые круги…
Владимир рванулся навстречу Маше, когда она медленно выползла из кустов.
– Наконец-то! – воскликнул он, вглядываясь в ее побледневшее лицо, и вдруг увидел, что платок вокруг шеи ее пропитан кровью. – Ты ранена?
– Ничего… ничего, – прошептала она, опираясь на его руку и счастливо улыбаясь.
Владимир привел Машу в палатку медпункта. Наташа принялась перевязывать рану, и руки ее вдруг потеряли свою гибкость. Она уронила шприц с противостолбнячной сывороткой, которую нужно было впрыснуть Маше.
– Где же это вас ранило? – спросила она, протирая шприц спиртом.
– Глупо так получилось… от своих же снарядов, – сказала Маша и, сообразив, что проговорилась и теперь ясно, что она ходила по ту сторону обороны, рассмеялась: – Пшеницу свою захотела посмотреть… Думала, что можно хоть немного урожая спасти.
Сведения, добытые Машей, обрадовали генерала Дегтярева. Немцы роют окопы полного профиля, закладывают мины, значит готовятся к длительной обороне. Накапливают артиллерийские снаряды. Значит, в наступлении противника произошла серьезная заминка. Белозеров прав. Прорыв на Шемякино – лишь судорога. Немцы начинают выдыхаться.
Маша слышала разговор немецких солдат о том, что Гитлер напрасно объявил русскую армию уничтоженной: она жива и стоит на пути к Москве, что русские – хитрый народ, они однажды уже заманили Наполеона и заморозили его войска в глубоких снегах. Солдаты говорили, что по всему фронту идут напряженные бои и продвинуться даже на километр невозможно без больших потерь.
В полном разгаре было Смоленское сражение, развернувшееся на всем пространстве от Ельни до Духовщины.
Михаил Андреевич отдал приказание отрыть окопы еще на четырех рубежах, отмеченных им на карте красными линиями, и велел брату вывести всех колхозников из леса для работы на этих рубежах. Маше он сказал:
– За вашу верную службу народу я благодарю вас. А теперь отправляйтесь в госпиталь.
– Я чувствую себя хорошо. Рана легкая, – сказала Маша. – Я вот полежу немного здесь, дома.
Только теперь она почувствовала безмерную усталость, и едва дошла до постели, свалилась и забылась в глубоком сне. Очнувшись, она услышала хриплый голос Тимофея:
– Да ты уж лучше убей меня, Миша, чем мне так казниться. Народ смотрит, а которые и в лицо плюют. Нет у меня зла на советскую власть. По дурости, Миша, все вышло, вот провалиться мне на этом месте! Прости!
И вслед за этим раздался глухой стук, словно на пол упал мешок с картошкой. Потом послышался жесткий голос генерала:
– В Шемякине, в соснах, у немцев склад снарядов. Взорвешь?
– Да, господи! Миша! Я не то что снаряды, а… Я сам себя взорву! – в отчаянии воскликнул Тимофей.
Вечером Машу отвезли на батарею, и она подробно рассказала артиллеристам, где расположены танки, в какой избе помещается штаб танковой части.
– Сегодня утром я уже накрыл их саперов, – радостно сообщил Коля.
– Вы очень метко стреляли, – сказала Маша. – Я видела, как вскинуло кверху несколько человек, слышала крик раненых… И мне вот попало…
– Так это я вас задел? Машенька, родная, простите! Не знал, ей-богу, не знал, – смущенно бормотал Коля.
– Но вот теперь вы знаете, что в Шемякине не только немцы, но и наши люди. Как же вы будете стрелять по Шемякину? – спросила Маша.
Этот вопрос мучил ее с того момента, когда она увидела танки, укрытые между домами.
– Лес рубят – щепки летят, – проговорил равнодушно человек с одной «шпалой» на петлицах, сидевший поодаль и куривший трубку.
– Видно, наш «лес» для вас чужой, что вам его не жалко, – сказала Маша, сердито взглянув на этого человека.
Он с любопытством посмотрел на нее, как бы что-то припоминая.
– Позвольте… да ведь я же вас не узнал, Мария Александровна! – сказал он, идя к ней с протянутой рукой. – Не узнали меня? Скульптор Муравьев…
– Вас трудно узнать… Военный костюм совершенно изменил вас… И вы воюете?
– Я-то – неудивительно, вот как это вы успели получить рану… А насчет того, что и мы с вами только щепки в лесу войны, остаюсь при своем мнении, хотя мне и очень жалко «леса»… Жалость ничего не может изменить в жестоком мире войны.
– Нет, мы ведем священную, освободительную войну, и для нас не все равно, пострадают или не пострадают наши люди в Шемякине от артиллерийского обстрела… Мы не можем поступать так, как поступают наши враги…
– Но ведь ничего же нельзя сделать, голубушка! – с улыбочкой проговорил Муравьев.
– Нет, можно… Нужно сделать! – горячо произнесла Маша. – Для человека, для счастья его мы ведем войну… Я прошу вас, подумайте… Там, в Шемякине, есть больная, Васса Тимофеевна. Она прикована к постели…
Коля Смирнов в раздумье расхаживал по блиндажу. Батарее было приказано в течение двадцати четырех часов подавить огнем цели, указанные Машей.
– Я пойду в Шемякино и скажу, чтобы все люди покинули деревню перед тем, как вы начнете стрельбу. Они возьмут с собой на работы всех больных, стариков и детей… Я прошу вас не стрелять раньше, – сказала Маша, умоляюще глядя на Муравьева.
Муравьев, залюбовавшись взволнованным лицом Маши, подумал: «Вот такой портрет в мраморе создать бы. С этой забинтованной шеей и взглядом, горящим любовью к людям».
– Ваша скульптура стоит в моей московской мастерской, почти готовая. Остались мелочи, – сказал он. – Но сейчас я сделал бы ваш портрет иначе… глубже, Мария Александровна. Только сейчас я узнал вас по-настоящему…
– Может быть, лучше, что мой портрет остался незавершенным. Я сама не знала себя, – задумчиво проговорила Маша и повторила свою просьбу не стрелять, пока она не сходит в Шемякино.
Муравьев предложил поехать к генералу. Михаил Андреевич, выслушав Машу, долго молчал, глядя в какую-то точку, болезненно сморщившись. Наконец встал и, подойдя к Маше, сказал:
– Ну, что ж. Идите. Хорошее у вас сердце.
И когда Маша уже была у двери, быстро догнал ее и вдруг обнял и поцеловал в лоб.
Маша, растроганная этой неожиданной лаской, стояла у порога с пылающими щеками и, чувствуя, что и генерал и Муравьев смотрят на нее с любовью и желают ей счастливого пути, подумала: «Как хорошо жить!»
Перед рассветом Маша постучала в окно, возле которого лежала Васса Тимофеевна. И старуха, узнав условный стук, разбудила Таню.
– Ты опять пришла! – со страхом и жалостью воскликнула Таня. – Яшка с ума сошел прямо… Кричал: «Обманула, убежала к своему Дегтяреву, теперь уж она не уйдет от меня, только увижу». Уходи, Машенька, родная, уходи!
Маша сказала, что она сейчас же уйдет, и объяснила, с какой целью она пришла.
– Никуда я не пойду из своей избы. Тут помирать буду, – твердо заявила Васса Тимофеевна.
Маша уже собралась уходить, как вдруг услышала громкий стук в дверь и раздраженный голос Яшки:
– Открывай, Татьяна!
– Машенька, спрячься куда-нибудь… Прячься, скорей! – шептала Таня.
– Не боюсь я его. Открывай, – решительно сказала Маша.
Ей казалось унизительным прятаться от такого ничтожного человека. Она понимала, что Яшка выследил ее возвращение.
Яшка вошел, дымя немецкой сигареткой, кепи его было лихо сдвинуто на самое ухо. Он не поздоровался с Машей и, мрачно глянув на нее, сказал:
– А я знаю, зачем ты ходишь в Шемякино. И все ты мне лгала, что свадьба будет в сентябре… Ты коммунистка!
– Да, я коммунистка. Это знают все в деревне, – спокойно проговорила Маша.
– Немцы приказали, чтобы все коммунисты явились к коменданту.
– А я не желаю являться. Для меня комендант – не власть. Моя власть – советская, – сказала Маша.
– Заставят.
– Разве есть такой человек в Шемякине, который выдал бы меня? – спросила Маша.
– Да я такому из последних сил моих глаза вот эти руками вырву! – сказала Васса Тимофеевна.
– Не беспокойтесь, Васса Тимофеевна, такого человека нет в Шемякине, – промолвила Маша, не спуская глаз с Яшки.
Он молчал, не поднимая головы, и лишь сильно дымил сигареткой.
«Вот сейчас все решится, – думала Маша, глядя на Яшку. – Если у него есть в душе хоть одна искорка совести, она вспыхнет и зажжет душу чистым огнем своим…»
Но Яшка молчал и дымил сигареткой, глядя в пол.
– А мы свадьбу сегодня сыграем. Сейчас! – вдруг сказал он и с пьяной усмешкой посмотрел на Машу.
– Как… сейчас? – испуганно спросила Маша.
– А так, сейчас, – повторил Яшка с упорством и, видимо, наслаждаясь своей властью над Машей. – Тогда я не скажу, что ты коммунистка.
Он выплюнул окурок себе под ноги и уставился на Машу тупыми, беспощадными глазами.
– Ты что же… насильничать хочешь? – приподнявшись на локте, сказала Васса Тимофеевна. – Опомнись, Яшка! – она дышала шумно, часто хватая воздух сухими губами. – Люди проклянут тебя навеки! И все одно – не сносить тебе головы…
– Не каркай, ворона! – раздраженно пробурчал Яшка и, повернувшись к Маше, спросил: – Чего же ты молчишь?
У Маши было желание броситься на него и задушить, и она даже сделала к нему шаг, и Яшка, словно почуяв опасность, отодвинулся к двери. «Нет, нельзя… Все погублю… И люди из-за меня пострадают… Пусть уж лучше я одна приму на себя всю тяжкую ношу», – решила Маша и тихо сказала:
– Хорошо. Я согласна.
– Вот так бы давно, – удовлетворенно проговорил Яшка и, усмехнувшись, стал закуривать новую сигаретку.
– Ну, иди, доставай вина. Без вина какая же свадьба! – сказала Таня, с ненавистью глядя на Яшку. – Закуска у нас найдется, – добавила она, многозначительно посмотрев на Машу.
И Маша поняла, что Таня наметила какой-то план спасения. Таня хотела, чтобы Яшка ушел хотя бы на короткое время. Но Яшка, хитро усмехаясь, сказал:
– Мне нельзя уходить. Невеста скучать будет. А ты иди, доставай вина.
– Куда итти-то? Ночь. Все люди спят… И не приказано по ночам ходить, – сказала Таня.
– Ну, видно, приходится мне итти, – сказал Яшка. – Готовь закуску.
Он ушел. С минуту Маша и Таня сидели в оцепенении.
– Бежи, Маша! – шепнула Таня.
– Обе уходите, обе, – хрипло проговорила Васса Тимофеевна. – А мне нож дайте вострый…
Маша в нерешительности постояла и, торопливо обняв Таню, потом Вассу Тимофеевну, еле сдерживая слезы, бросилась в сени.
С минуту стояла такая тишина, что Таня услышала, как стучит червь-древоточец, прокладывая себе ходы в столетнем бревне. В этой избе жили прадед и дед Вассы Тимофеевны, ее мать и отец. Бревна для новой избы, в которой предстояло жить Тане, лежали возле тына, и на этих бревнах сидел Яшка, подстерегая Машу.
Она выбежала из дому, на бегу повязывая платок, и вдруг увидела Яшку.
– Куда же ты, невестушка? – сказал он, медленно подходя к ней, и вдруг, размахнувшись, ударил ее кулаком в лицо…
Маша очнулась от страшного грохота. В избе зазвенели лопнувшие стекла. Она увидела над собой бледное лицо Тани, залитое слезами. Таня смачивала ее голову холодной водой.
– Что это? Бомбят? – сказала Маша, с усилием открывая затекшие глаза, и только теперь вспомнила, где она и что с ней произошло.
– Голубушка ты моя, Машенька… Как же он тебя изуродовал… зверь окаянный, – с плачем проговорила Таня.
Маша встала с постели, но голова ее закружилась, и она бессильно опустилась на скамью у разбитого окна. Она увидела черное облако дыма, стоявшее над соснами, и поняла, что Тимофей сделал свое дело.
Грохот взрывов не прекращался. По улице метались немецкие солдаты и выгоняли людей из домов.
Два немца ворвались в дом и закричали:
– Вон! Вон! Schnell! Schnell![2]2
Быстро! Быстро!
[Закрыть]
Они вытолкали Машу и Таню в сени.
– Нужно взять Вассу Тимофеевну, – сказала Маша.
Но старуха крикнула:
– Не пойду я никуда со своей хаты! Нож мне дайте!
– Schnell! Schnell! – кричали солдаты, подталкивая девушек прикладами.
– Дайте хоть хлеба кусок отрезать матери больной, – сказала Таня и возвратилась в дом.
Она вышла минуты через три, вытирая слезы.
Всех жителей выгнали за деревню, в овраг, и окружили его солдатами. Овраг был небольшой, но глубокий, с обрывистыми откосами. Здесь шемякинцы брали глину для печей. По дну оврага в зарослях ольхи и черемухи бежал ручеек, пробиваясь из недр земли живым, кипучим ключом. В обрывистых откосах чернели норки земляных ласточек. Они уже улетели на юг, чтобы весной опять поселиться в этих гнездах.
По отрывистым фразам, которыми обменивались между собой солдаты, Маша поняла, что Тимофея увидели в тот момент, когда он уже выползал из сосновой рощицы. За ним погнались. Тимофей побежал, что-то выкрикивая. В него выстрелили и ранили в ногу. Теперь надо найти того, кто навел его на склад… Говорят, вчера возле склада прогуливался парень с какой-то девицей. Парня схватили, а девицу сейчас найдут. Она здесь, в овраге.
«Ну вот и все», – подумала Маша, с жадностью вглядываясь в траву, в темную зелень ольховых листьев, – ей казалось, что она в последний раз видит и эту траву, и кусты черемухи, и небо, удивительно голубое.
Пришел комендант Штумм, тяжело дыша и отдуваясь, он остановился на краю обрыва, посмотрел вниз, на дно оврага, где столпились люди и громко крикнул:
– Мария Орлофф! Виходить здесь!
Маша с тоской взглянула на Таню, сделала шаг, остановилась, не с силах дальше итти.
– Прощай, Танечка! – прошептала она, стиснув руку подруги.
– Стой! – тихо сказала Таня.
Таня удержала Машу за руку инстинктивно, не отдавая себе отчета, что из этого выйдет, – ей просто казалось немыслимо расстаться с Машей. Взглянув на пестренькое ситцевое платье ее, Таня вспомнила, как они вместе выбирали этот ситец в магазине, потом долго придумывали фасон и, наконец, сшили себе одинаковые платья. Таня вспомнила и тот зимний вечер, когда Маша поразила ее своей пляской, и первый весенний трудный выезд в поле, и ночной разговор о необыкновенной любви, – все, что эта девушка принесла в ее мелкую и скучную жизнь и сделала ее светлой и радостной. Воспоминания промелькнули мгновенно, как вспышка молнии, слившись в прекрасный образ совершенного человека. И, уже в полном самозабвении, Таня решила, что она должна во что бы то ни стало спасти Машу… Как хорошо, что они одеты в одинаковые платья! Нужно только прикрыть лицо платком…
– Мария Орлофф! – крикнул Штумм, багровея от нетерпения.
Маша шагнула, но Таня опередила ее и решительно пошла к откосу, нагнув голову, пряча лицо под платком. И Маша, только теперь поняв, что Таня хочет спасти ее ценой своей жизни, рванулась за ней, расталкивая людей.
– Пустите! Да что же это… Танечка! – шептала Маша, а ей казалось, что она кричит на весь мир.
Кто-то схватил Машу за руку.
– Очнись! – властно сказал Прохор, удерживая ее. – Ты свое дело не забывай!
«Дело… Какое дело?» – растерянно подумала Маша, припоминая, как и почему она очутилась здесь, в этом овраге. Нет, никакого важного дела ей не поручали… Она пришла в Шемякино сама, чтобы предупредить людей об опасности, чтобы спасти Вассу Тимофеевну…
И вдруг она подумала, что ее «дело» и состоит в том, чтобы помогать людям избавиться от великой беды, что она может и должна сделать для людей еще много полезного, что Таня спасает ее для того, чтобы она спасала других.
– Ну, братцы, слушай мою команду! – заговорил Прохор, внезапно преображаясь: слабый голос его зазвучал непререкаемо. – Становьтесь тесней, чтоб не видать было немцам, пещеру спинами загораживайте! Машеньку спрятать надо в пещере… Вон в той, где мы глину берем. Да поживей! А ты, Машенька, лезь в пещеру! Не мешкайся!
С минуту люди стояли в оцепенении, и Маша думала: «Неужели я ошиблась в них?» Это было испытание веры в людей и любви их к ней, Маше Орловой. И люди вспомнили зимние вечера, когда они по ее почину отбирали руками по зернышку семена пшеницы, и электровеялку Коли Смирнова, и столбы, поставленные от Спас-Подмошья до Шемякина, чтобы протянуть электрические провода, – вспомнили все доброе, что принесла она с собой в их деревню. И люди загородили спинами пещеру в откосе, а ребятишки затеяли возню, чтобы отвлечь внимание солдат.
Вскоре прибежал разъяренный Штумм вместе с Яшкой. Они спустились в овраг, выстроили шемякинцев в шеренги и заглянули каждому в лицо. Они прошли так близко от пещеры, что Маша слышала тяжелое дыхание Штумма.
– Ее тут нет, – мрачно сказал Яшка.
Солдаты обшарили кусты. Спиной к отверстию в пещеру, заваленному травой и крапивой, сидел дед Прохор и стонал, схватившись за живот:
– Ой, смертынька моя! Ой, помираю, братцы…
Солдаты брезгливо обошли деда, и старший, вытянувшись перед Штуммом, громко рявкнул:
– Nichts gefunden![3]3
Не обнаружено!
[Закрыть]
Грохот разорвавшегося в Шемякине снаряда наполнил сердце Маши несказанной радостью и тревогой. За первым снарядом разорвался второй, ближе к оврагу, и солдаты поспешно выскочили на откос. Штумм карабкался по тропинке, оскальзываясь и дыша с каким-то хрюканьем.
Над Шемякиным бушевала железная буря: снаряды рвались непрерывно, густой дым повалил вверх черными клубами – загорелись избы. Солдаты побежали от оврага, стараясь держаться подальше от деревни, за ними, спотыкаясь и проклиная смоленскую землю, бежал Штумм.
Шемякинцы робко вышли из оврага и замерли, увидев горящие дома. Женщины плакали. Дед Прохор, глядя на свою пылающую избу, сказал:
– Ничего, бабы, не ревите. Мы коммунистическу партию в пещере сохранили… Она нам, коммунистическа партия, еще почище избы выстроит, как в Спас-Подмошье. Нам все перетерпеть надо. И пословица говорит: «Терпенье да труд все перетрут»… Так-то. Ему, немцу-то, гляди, тоже крепко досталось. Сколько было танок наставлено – все побиты… Видать, наши пушкари глазастые… От самого Спас-Подмошья все разглядели.
Немцы ответили жестоким обстрелом Спас-Подмошья и бомбежкой с воздуха. Спас-Подмошье горело, когда Маша, выбравшись из своей пещеры, поднялась на откос оврага. Огромное зарево мерцало багровыми всполохами, и на это зарево, как на маяк, Маша пошла в темноте по спутанной и полегшей пшенице.
Маша нашла генерала уже в землянке, выкопанной в саду. Дегтяревский дом горел, и колхозники вытаскивали пианино, которое застряло в дверях.
– Да бросьте вы его! – крикнул Николай Андреевич, влезая в окно, чтобы спасти от огня «Книгу добра», которую Семен Семенович оставил ему на хранение, и папку с наиболее важными бумагами правления колхоза.
Он выскочил из дома в самый последний момент, перед тем как обрушилась крыша. Пианино блестело под яблоней, отражая трепетный огонь пожара.
«Вот оно – счастье мое», – подумал Николай Андреевич и, сгорбившись, вошел в землянку генерала.
Михаил Андреевич, выслушав доклад Маши, сидел, низко опустив голову.
– Немцы схватили Тимофея, – сказал он, когда Николай Андреевич устало опустился рядом с ним на скамью. – Но слово свое сдержал… не посрамил наш дегтяревский род. Оклеветали его подлые немцы…
– Не знают они наш народ, – сказал Николай Андреевич.
– Не одни они думают, что мы слабы. Ну что ж, узнают, какие мы, советские люди… Весь мир узнает! – взволнованно сказал генерал.
Немцы, озлобленные упорным сопротивлением советских войск, начали жестоко бомбить наш оборонительный рубеж. Бомбардировщики, как коршуны, кружились над окопами и сбрасывали бомбы с небольшой высоты.
Наши истребители отгоняли вражеские стаи, но они снова возвращались. Генерал Дегтярев приказал зарываться в землю как можно глубже.
Ополченцы опять взялись за лопаты. Они яростно долбили твердую смоленскую глину. На помощь им пришли колхозники из «Искры».
– Ну и земля же ваша окаянная, – сказал скрипач Казанцев, разглядывая свои нежные ладони, покрытые волдырями.
– Нет, наша земля прекрасная, – ответил академик Куличков. – На этой глине вырос наш смоленский гениальный Глинка, произведения которого вы исполняли на своей скрипке вчера.
– Разве Глинка, смоленский? – спросил кто-то.
– Да. Его именем назван даже целый район, возле Ельни… Я часто думал: почему именно он, Глинка, создал своего изумительного Сусанина? И вот теперь мне стало понятно, – проговорил академик, счищая с лопаты налипшую глину.
– Почему? – спросила Маша, которая сгружала с подводы толстую сосну.
– Он жил на пути с Запада на Восток, по которому не раз совершались нападения на Россию. И он создал своего Сусанина, чтобы мы вечно помнили об этом и… – и, подняв над головой лопату, как оружие, пропел: – «По-о-ослед-ня-а-я заря… Наста-ааа-ло-о вре-емя ммое…»
Академик пропел эту фразу жиденьким тенорком, и, хотя его слабенький, дрожащий от волнения голос мог вызвать только улыбку, никто не улыбнулся, и лишь сильней застучали лопаты, скрежеща о камни.
Колхозники подвозили на лошадях огромные сосновые бревна и укладывали их сплошным накатом над блиндажами, потом поперек настилали второй ряд, третий, четвертый, а сверху засыпали землей и покрывали дерном.
– Так, так, – одобрительно приговаривал генерал Дегтярев, осматривая блиндажи. – Глубже, глубже зарывайтесь, товарищи, в смоленскую землю! В ней ваша жизнь… Был такой, говорят, герой в древности, Антей. Силен он был только тогда, когда стоял на земле. И враг старался оторвать его от земли, приподнять, чтобы он не мог прикоснуться ногами к земле и чтобы из него ушла его могучая сила… Так и наша сила в земле, товарищи!
Генерал помнил, что он имеет дело с людьми учеными, и старался не ударить лицом в грязь. И хотя эти ученые люди были плохо обучены и уступали во всем рядовым бойцам кадровых частей, сражавшихся рядом с ополченцами, генерал считал, что ему оказали большую честь, доверив командование дивизией народного ополчения. И всякий раз, когда на совещании в штабе армии заходила речь об ополченцах и он видел ироническую усмешку на лице какого-нибудь генерала, командовавшего кадровой частью, Михаил Андреевич чувствовал себя оскорбленным и пускал в такого генерала ядовитые стрелы:
– Посмотрим, как вы, кадровые, покажете себя. А моя интеллигенция не подкачает.
У него был лишь опыт гражданской войны, и он успел прослушать только кратковременные курсы при Академии генерального штаба, а было уже много генералов, окончивших академию. Он понимал, что его время прошло, но в душе он считал себя еще достаточно сильным, чтобы потягаться с некоторыми «академиками», и с гордостью носил орден Красного Знамени, полученный за штурм Перекопа.
Не надеясь на то, что ему дадут технику, Михаил Андреевич стал воевать по-своему. «Земля, – сказал он себе и всем окружающим, – вот наше самое главное оружие!»
Он с детства привык любить и уважать землю за ее великую и добрую силу. С пяти лет он уже помогал отцу скородить поле. Андрей Тихонович сажал его верхом на лошадь, и Миша разъезжал по пашне, поднимая столбом пыль, – это было его самое любимое дело. Позже, когда ему пришлось рыть могилу для дяди на том месте, где когда-то похоронен был дед, Михаил Андреевич не нашел ничего, кроме обыкновенной глины, в которую превратился дед. С тех пор Михаил Андреевич уверовал, что земля есть начало и конец всего, что существует. И когда потом он узнал, что мир состоит из материи, она всегда представлялась ему в виде красноватой смоленской глины.
И подобно тому, как в детстве он, за отсутствием лекарств, присыпал свои раны землей, так и теперь он, за отсутствием танков и самолетов, всю надежду возлагал на спасительную силу земли. Потери от бомбежек резко уменьшились, и люди повеселели.
– Вот то-то и оно – земля! – торжествующе говорил генерал, проходя по траншеям.
Ополченцы прозвали Дегтярева «генерал Земля», и он, зная об этом, не обижался, а только усмехался в свои густые седые усы.
И немцы, занявшие Шемякино, узнали, что против них стоит дивизия какого-то генерала Земля. Об этом им сказал Тимофей, которого подвергли жестокому допросу. Тимофей сказал, что этого «Земляного генерала» он сам видел, что наружность у него свирепая, а ума он великого, и еще в гражданскую войну барона немца Врангеля утопил в Черном море, что его прислал сюда сам Сталин. И солдат ему дали не простых, а с высоким образованием, и каждый из них стоит десяти немцев, что и он, Тимофей, тоже солдат этой дивизии, но самый последний солдат.
Тимофей не лгал, он искренне верил в это и гордился тем, что он – солдат необыкновенной дивизии, где сплошь ученые. С того памятного разговора у костра, на весеннем разливе, когда Тимофей узнал, что в каждом человеке есть великая сила, называемая талантом, в нем началась непривычная, трудная работа мысли.
«Вот диво! – рассуждал он сам с собой. – В чем же мой талант? – Но сколько ни думал, не обнаружил в себе никаких признаков этой благостной силы. Как-то, высекая из кремня искру, чтобы закурить, Тимофей подумал: – Может, и меня надо ударить железом, чтобы из меня искра вышла?»
И вот его «ударило»: немцы пытали его три дня, подвергая всем тем изощренным мучениям, какие мог придумать только фашизм: его жгли раскаленным железом, сдирали кожу, загоняли иглы под ногти… Но Тимофей не плакал, не стонал, не просил о пощаде и лишь громко насмешливо кричал:
– Не взяло ваше! Не взяло!
Тимофея повесили. На казнь немцы согнали всех шемякинцев. Перед тем как затянуть петлю, Тимофея фотографировали, а он кричал:
– Гитлеру мой портрет покажите! Пущай знает, какой есть человек Тимофей Дегтярев!
Рядом с Тимофеем повесили Таню. В тот же день Штумм вызвал деда Прохора и, вручив ему пакет на имя генерала Земля, сказал:
– Отнеси это письмо и вернись с ответом, а не вернешься, повесим твою жену.
Деда провели через линию обороны, и он, перейдя «ничейную землю», наткнулся на боевое охранение дегтяревской дивизии. Его привели к генералу.
Михаил Андреевич с удивлением читал:
«Командиру дивизии генералу Земля.
Мы знаем, что вы есть храбрый генерал. Мы очень любим храбрых людей. В германской армии все генералы храбрые, поэтому она непобедима и завоюет весь мир.
Ваше сопротивление бесполезно. Сложите оружие, и вы получите большие почести и большое жалованье. В день парада Германской армии на Красной площади в Москве вы тоже будете маршировать.
Ответ пришлите с этим человеком, который хочет вернуться к своей живой жене.
Командир дивизии генерал Ф а у с т».
«Вот подлец!» – подумал генерал, возмущенный гнусным предложением.
Дед Прохор рассказал, сколько танков побито при обстреле деревни, как казнили Тимофея и Таню.
– А еще приехал в Отрадное бывший помещик Куличков и объявил колхозникам, что это его земля и опять будет имение… Кешка.
– Кешка? – переспросил Михаил Андреевич, что-то смутно припоминая. – Ну, хорошо, отдыхай, – сказал он. – Найди Машу. Она тебя устроит.
Генерал долго ходил по землянке и мысленно разговаривал с генералом Фаустом: «Вы хотите получить от меня ответ? Пожалуйста. Но я отвечу вам так, что вы вовек не забудете Земляного генерала».
Он приказал адъютанту Ване подать лошадей и выехал в расположение дивизии. Отыскав в окопе академика, генерал передал ему письмо Фауста.
– Прочитайте, это касается не только меня.
Викентий Иванович читал, и листок прыгал в его руке, дрожащей от гнева.
– Теперь передайте это письмо в окопы. Пусть прочитает каждый боец народного ополчения. И пусть все готовят ответ этому Фаусту.
– Да, это уже не тот доктор Фауст, который всех нас с детства волновал своим дерзанием постигнуть тайну бытия, – сказал академик. – Доктор Фауст, продавший душу черту, стал генералом…
