Текст книги "Большая дорога"
Автор книги: Василий Ильенков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Это приказание привез член Военного совета армии Белозеров, когда штаб дивизии прибыл в Спас-Подмошье и разместился в просторном доме Николая Андреевича.
– Прямо не верится, что полгода назад мы сидели в этом доме за большим и шумным столом после охоты на медведя, – сказал генерал, тяжело вздохнув. – Садитесь, Дмитрий Петрович, – пригласил он Белозерова, который снимал плащ у порога и тщательно вытирал ноги о половичок. – Да вы не очень-то старайтесь наводить чистоту. Теперь не до этого.
– Нет, Михаил Андреевич, я помню, что хозяйка этого дома любит чистоту и не любит тех, кто ее не соблюдает. А я не хочу ссориться с Анной Кузьминичной. Ведь я у вас не последний раз, правда, Анна Кузьминична? Еще придется приехать когда-нибудь на облаву.
Анна Кузьминична, похудевшая, бледная от бессонных ночей, удивленно посмотрела на Белозерова.
– Вы верите, что такие дни еще будут? – сказала она.
– Если бы не верил, не вошел бы в ваш дом. Как бы мог я, не веря в лучшие дни, смотреть в ваши материнские глаза? – Белозеров прошел к столу и устало опустился на стул. – А что думают колхозники?
– Вчера было собрание. Постановили никуда со своей земли не уходить. Убрать хлеб, сдать государству, помогать армии, а придет враг – все уничтожить, спалить, а самим в леса…
– Да, леса у вас хорошие, дремучие. А народ еще лучше… Как же можно не надеяться, Анна Кузьминична, что мы еще попляшем с вами в этом самом доме? Впереди же свадьба. А где эта красавица, Машенька?
– В соседнем колхозе, в Шемякине. Убирает урожай. – Анна Кузьминична скорбно умолкла. – Значит, нужно верить, Дмитрий Петрович? – тихо спросила она.
– Верить? Нет, это – не совсем точно. Уверенность нужно сохранять в силе народа. Кстати, Михаил Андреевич, вы на меня не в обиде? – с улыбкой спросил Белозеров.
– На вас? За что же? – с недоумением взглянув на него, проговорил генерал.
– Да ведь это я настоял, чтобы вас назначили командиром этой дивизии ополчения.
– Почему же именно меня?
– Ополчение – особый род войска… своеобразный. Оно больше напоминает первые отряды Красной Армии, чем современные регулярные части. Тут все романтики, вроде вашего племянника, студента. Им нужен такой, как вы, – герой гражданской войны… И потом я знал, что эта дивизия будет защищать родные вам поля…
– Спасибо, – растроганно сказал Михаил Андреевич.
– Так вот какие дела, Михаил Андреевич, – утомленно проговорил Белозеров, когда Анна Кузьминична, сгорбившись, вышла из комнаты. – Немцы ослабели от наших ударов. Их коммуникации растянулись. Войска выдохлись. Но еще рассчитывают, что с ходу ворвутся в Москву…
Белозеров не спал уже третьи сутки. Обычно живое, веселое лицо его было серо от усталости и пыли; красные напухшие веки смежались, на какое-то мгновение он погружался в забытье, но тотчас же его будила незатухающая тревожная мысль: «Время!» Ему казалось, что кто-то произносит это слово негромким, спокойным, но властным голосом: «Время!» И, встряхнувшись, широко распахнув отяжелевшие веки, Белозеров продолжал говорить, что на Западном фронте намечается неустойчивое равновесие сил, которое нужно превратить в устойчивое, длительное сопротивление врагу. И из всего огромного фронта, на котором беззаветно сражаются кадровые советские войска, только пять километров – совсем крохотный участок – приходится на долю ополченской дивизии Дегтярева.
– История возложила на нас, Михаил Андреевич, тяжкую, но почетную задачу. Мы должны здесь, на Днепре, задержать немецкие армии во что бы то ни стало. Выиграть время для сосредоточения и развертывания резервов под Москвой. Эти резервы есть, нужно лишь время, чтобы их подготовить и стянуть в могучий кулак… Этим занят Верховный Главнокомандующий. И вы должны дать ему это время. Что ответить ему?
Генерал Дегтярев встал, застегнул ворот и, выпрямившись, вскинув голову, взволнованно проговорил:
– Скажите товарищу Сталину: мы готовы на все… В рядах московского народного ополчения собраны лучшие люди страны. Они все умрут на своем посту, но продержатся столько, сколько нужно…
– Да, кстати, у вас в дивизии находится академик Куличков. Мне приказано вернуть его в Москву. Академия наук настаивает на этом. Это очень крупный ученый, мы не имеем права рисковать его жизнью. Вызовите его ко мне.
Академик вошел в комнату и остановился у порога.
– Старшина Куличков явился по вашему приказанию, товарищ генерал, – сказал он, тяжело дыша.
– Здравствуйте, Викентий Иванович, – проговорил Белозеров, протягивая руку. – Садитесь. Это я вызывал вас.
Академик, показывая на свои ноги, густо облепленные глиной, сказал:
– Пол запачкаю. Окопы роем. Глина смоленская, привязчивая…
– Ну, вот теперь отдохнете, Викентий Иванович. Я получил приказание откомандировать вас из армии…
– На каком основании? – удивленно спросил академик, садясь к столу.
– Академия наук возбудила этот вопрос. Считает, что вы нужней там, в тылу… И, кроме того, не хотят подвергать вас опасности.
– Я не просил об этом Академию наук и считаю, что она не в праве распоряжаться моей жизнью. Я останусь здесь, – твердо сказал Викентий Иванович.
– Но Академия наук правильно поступила, поставив вопрос о вашем возвращении к научной работе. Ваш метеорит ждет вас в Якутской тайге…
– Мой метеорит здесь… на смоленской земле, – с большим душевным волнением произнес академик вставая. – Разрешите итти?
Белозеров с изумлением молча смотрел на него.
– Чаю хоть выпейте с нами, – сказал генерал Дегтярев.
– Нет, спасибо. Как же я буду пить чай, когда товарищи роют окопы?
И он ушел, высокий, прямой, строгий, с длинным охотничьим ножом у пояса.
– Он похож на Дон-Кихота, – сказал генерал Дегтярев.
– Нет, на Сусанина, – задумчиво произнес Белозеров. – Да, теперь и я уверен, что вы задержите врага… Какие у нас чудесные люди!
Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вошла Анна Кузьминична, ведя за руку академика.
– Вы и не думайте, Викентий Иванович, чтобы я вас так отпустила! Сейчас самовар поспеет, картошка отварится… И для Володи захватите покушать, а то вам там и поесть-то некогда…
– Ради вашего сына я готов обождать, Анна Кузьминична. Прекрасный у вас сын! – сказал академик, вытирая ноги о половичок.
– Только в разведку его не посылайте, Викентий Иванович. Это, кажется, самое страшное, разведка…
Вошли Шугаев и Николай Андреевич. Они провели несколько дней в лесах, выбирая места для баз партизанского лагеря. Николай Андреевич был назначен командиром партизанского отряда, а Шугаев – его комиссаром, Они доложили Белозерову, что продовольствие и оружие завезено на базы, созданные в самых глухих трущобах.
– А кто знает о местонахождении этих баз? – спросил Белозеров.
– Только несколько человек, вполне надежных, – ответил Николай Андреевич. – Все свои.
– А что вы скажете на это? – сказал Белозеров и, вынув из портфеля розовую немецкую листовку, положил на стол.
На листовке был портрет Тимофея Дегтярева и под ним напечатано, что этот крестьянин из деревни Спас-Подмошье, Смоленской области, давно уже недоволен советской властью и приветствует немецкие войска, несущие крестьянам избавление от коммунизма.
– Тимофей-то и помогал нам выбирать базы, – подавленно, опустив голову, сказал Николай Андреевич. – Что ж… это такое? Позор-то какой!
– Я одного не понимаю, – проговорил Шугаев, – какой смысл был немцам сбрасывать эту листовку? Ведь Тимофей здесь…
– Просто не рассчитали. По их планам Спас-Подмошье они должны были занять еще двадцатого июля, а сегодня двадцать второе. Они привыкли считать, что их планы выполняются с абсолютной точностью. И летчики сбросили листовки, полагая, что Спас-Подмошье уже в руках немецких войск…
– Убить его! Убить! – воскликнул Николай Андреевич, судорожно роясь в кармане, где лежал браунинг.
– Подожди, Николай, – спокойно сказал генерал, удерживая брата за руку, – убить недолго… Прежде всего его надо арестовать и допросить, как это могло случиться.
Тимофея привели под конвоем. Приказав конвоирам удалиться, генерал подошел к брату и долго смотрел в его испуганные глаза.
– Только позавтракать сел – хлоп! И повели, как арестанта, – проговорил Тимофей, глуповато улыбаясь. – И чего, дураки, привязались? Я говорю: «У меня брат – генерал…»
– Нет у тебя брата-генерала! Подлец! – вдруг визгливо закричал Михаил Андреевич багровея. – Изменник! Предатель! – Задохнувшись, он умолк и расстегнул ворот дрожащими руками.
– А кого же я предал, Миша? – спокойно спросил Тимофей, садясь на скамью и с усмешкой глядя на брата. – Кто набрехал тебе?
Генерал молча протянул ему листовку и, отступив на шаг, как бы стараясь держаться подальше от человека, запятнавшего себя самым подлым из преступлений, спросил:
– Узнаешь себя?
Тимофей повертел в руках листовку и, удивленно покачивая лохматой головой, сказал:
– Вот штука-то!.. А я гляжу, чего он пристал: дай сыму и конец! А я отродясь не сымался на портреты…
– Кто к тебе приставал? Где? – спросил генерал.
– Да по весне приезжал какой-то на машине… Говорил: из Москвы. Просил на охоту сводить… Обходительный такой человек, вином угощал все… Винишко, верно, пил… Люблю винишко, грешный человек! Да знал бы я, что он из немцев, я бы его и на порог не пустил! По-русскому чисто говорил… на иконы крестился… Вот диво! – Тимофей удивленно развел руками и простодушно усмехнулся: – До чего ж они, немцы, ловкие! И набрехал же! Про зайцев да про медведей я ему говорил, а он наплел тут нивесть что!.. Да как же я буду против советской власти говорить, когда и ты вот – генерал, брат ро́дный, и Николай – председатель, тоже брат, и почитай полдеревни – родня? Ну, верно, обидно мне, что вы в люди вышли, а я все в лесу маюсь. Так ведь я за каждую елку дрожу, для государства стараюсь! Ночей не сплю, как леший, все по трущобам… Да я за советскую власть горло ему зубами перегрызу! – плачущим голосом выкрикнул Тимофей.
Его увели и посадили в трансформаторную будку, которая бездействовала, потому что электростанция давно была остановлена.
– У меня такое впечатление, что он по глупости влип, – сказал Белозеров.
В этот день ополченцы рыли окопы между Спас-Подмошьем и Шемякином, вдоль границы колхоза «Искра». Здесь приказано было создать прочную линию обороны. У многих ополченцев это вызвало разочарование. Война, как думали они, заключается в том, чтобы стрелять в ненавистного врага, бросать в него гранаты, бомбы, громить его из минометов и пушек, а тут вот приходится рыть землю.
Рыли молча, с тревогой прислушиваясь к отдаленному грому орудий: бой шел километрах в десяти западнее. Лопаты с трудом вонзались в крепкую глинистую почву, скрежетали, натыкаясь на мелкие камешки. Непривычные к физическому труду люди быстро утомились.
– Говорят, черт сотворил смоленскую землю, – сказал актер Волжский, потирая кровавые мозоли, вздувшиеся на ладонях.
– Ничего, копайте, Волжский, учитесь делать жизнь, – с усмешкой сказал профессор Незнамов, укрепляя на носу сползающие очки. – Вы привыкли на сцене играть в жизнь, а теперь попробуйте хоть раз по-настоящему испытать, какая она бывает у множества людей. После этого вы будете лучше играть на сцене, убедительней. А то ведь придешь к вам в театр, смотришь, как вы «вживаетесь в роль» или как это у вас там по системе называется… видишь, что не мужик перед тобой с кровавыми мозолями на руках, а человек, который даже не умеет держать лопату в руках…
– Боюсь, профессор, что вам не удастся увидеть меня еще раз на сцене, – угрюмо проговорил Волжский, поплевывая на ладони.
– Почему вы так пессимистически настроены, коллега? Мы еще с вами встретимся в театре на новой пьесе неизвестного еще теперь драматурга.
– Да… Теперь бы я сыграл свою роль! Как бы сыграл! – воскликнул Волжский, втыкая лопату в глину и нажимая изо всех сил ногой на нее.
– И вы сыграете, Волжский, – уверенно ответил Незнамов.
– Откуда у вас такой оптимизм? – насмешливо спросил Борис Протасов, откидывая прядь волос с потного лба.
– Я профессор истории, а история дает убедительные доказательства, что всегда в схватке с отжившим, мертвым миром побеждает новый.
– Отсюда до Москвы около трехсот километров, – тихо сказал Протасов.
– Ну и что же? Наша страна велика… Мы можем отходить далеко вглубь. Кутузов победил благодаря тому, что сохранил армию…
– Стало быть, вы полагаете, что и Москву можно… – задыхаясь от волнения, проговорил академик и выпрямился, отставив в сторону лопату. – Вы так полагаете, Сергей Петрович? – грозно повторил он и шагнул к Незнамову, волоча за собой лопату.
– Да ведь вы же сами знаете, Викентий Иванович, что…
– Я вам не Викентий Иванович, а товарищ старшина, боец Незнамов! И я прошу… да! Приказываю! Рыть окоп и не сочинять вредных теорий! – крикнул академик и с такой силой ударил лопатой в землю, что держак переломился пополам.
– Воздух! Воздух! – вдруг прокатилось по рядам, и все глянули на небо.
Оно было усеяно на западе черными крестиками самолетов. Когда Протасов увидел, что самолеты снижаются над местом работы ополченцев, он ничком упал в яму, вырытую им на полметра глубины, и закрыл глаза.
Загремели разрывы, и земля вздрогнула, осыпалась в яму.
«Вот и смерть! – подумал Протасов, прижимаясь всем телом к холодной глине. – Как глупо!.. Зачем я записался? Хотел казаться мужественным в глазах Наташи? А она даже не удостаивает разговором и все время возле Дегтярева… Хотя бы убило его!.. Да, да!.. Я хочу, чтобы его убило!..» – исступленно твердил он.
А вокруг все гремело и грохотало, и земля сыпалась в яму, как в могилу.
Потом все стихло, и Протасов услышал громкий смех. Подняв голову, он увидел актера Волжского, который хохотал, схватившись за живот.
Все ополченцы стояли с лопатами и смотрели на него с улыбкой.
– Как он сиганул в ямку! Вот это была игра! – вскрикивал Волжский, и Протасов понял, что Волжский смеется над ним, что все видели, как он струсил.
Протасов поднялся, стряхнул с одежды землю, чувствуя, что лицо его бледно, и начал рыть землю, ни на кого не глядя. Но самолеты снова появились на горизонте, и снова ноги Протасова неудержимо затряслись, и он расслабленно опустился на землю.
Опять грохотало, и дрожала земля, и что-то выло вокруг. Это длилось долго, и Протасов лежал неподвижно; ему казалось, что стоит пошевелиться – и бомба угодит прямо в него. Он оглох и, не слыша, что бомбежка давно окончилась, все еще лежал, уткнув лицо в ладони.
– Санитара! – услышал он испуганный крик.
Поднявшись, Протасов увидел Наташу: она бежала из укрытия к окопу, придерживая рукой сумку с красным крестом. Она вдруг остановилась перед какой-то темной, неподвижной кочкой, и Протасов вспомнил, что на том месте, где теперь чернела эта кочка, недавно стоял актер Волжский и хохотал.
Наташа склонилась к земле, и все побежали к ней. Актер лежал на земле, раскинув руки, на которых краснели кровавые мозоли.
– Вот его последняя роль, – с угрюмой иронией сказал Протасов.
– Что же, он прекрасно сыграл свою роль честного гражданина. Дай бог каждому, – сказал профессор Незнамов, вытирая платком глаза.
Волжского унесли, и Наташа пошла за носилками. Снова принялись рыть окопы.
«Вот только что смеялся Волжский – и его уже нет, – думал Протасов. – Вот так и меня убьют… Ужасно глупо!.. Если бы ранило, пусть даже тяжело, все же лучше, чем эта медленная пытка ожидания смерти…»
Он увидел Владимира, который снимал гимнастерку, словно ему стало жарко. Выше локтя на рубашке темнело какое-то пятно. Владимир вынул индивидуальный пакет и, протягивая Протасову, сказал:
– Помоги забинтовать руку.
– Ты ранен? – с завистью спросил Протасов.
– Пустяки, царапнуло…
«Боже мой, какой же он счастливый! – подумал Протасов. – Его эвакуируют… Ну, что ж, хорошо. Его не будет здесь».
Он перевязал рану, но кровь продолжала итти, пропитывая бинт.
– Иди на перевязку… к Наталье Викентьевне, – сказал Протасов.
– Если с такими ранами ходить по госпиталям, то некому будет и воевать, – ответил Владимир и поднял лопату.
«Рисуется», – с неприязнью подумал Протасов.
Под вечер на помощь ополченцам пришли рыть окопы люди из Шемякина. Владимир еще издалека разглядел Машу, и сердце его радостно забилось. Хотелось броситься навстречу к ней, но нельзя было покинуть свое место.
«Как хорошо случилось, что шемякинцы пришли помогать нам! Иначе я и не увидел бы Машу», – подумал Владимир. Он решил: как только стемнеет и работу прервут, пойти к академику и попросить у него разрешения отлучиться. Шемякинцам отвели участок метрах в ста правей, где начиналась березовая роща, в которую Владимир не раз ходил на тягу, – там происходили первые, робкие встречи с Машей в дни их счастливой юности.
В сумерках, получив разрешение академика, Владимир побежал к березовой роще. Он отыскал Машу возле маленького костра, который девушки развели, чтобы отогнать комаров. Возле костра сидел Яшка, не спуская с Маши своих мутных глаз.
Владимир отошел с Машей в глубину рощи.
– Кто этот парень у костра? – спросил Владимир.
– Из Шемякина. Яшка…
– А почему же он не в армии?
– Он был осужден за что-то. Пока не берут…
– Почему-то он мне сразу не понравился…
– Он никому не нравится.
Они присели на какой-то бугорок. В темноте они не видели друг друга в лицо.
– Я знала, что ты где-то здесь, близко. И я так хотела встретиться с тобой, – прошептала Маша.
– Спасибо тебе, – растроганно проговорил Владимир. – Как бы я хотел, чтобы мы были вместе все время!..
– Я тоже думала об этом, но я не знаю, как это сделать. Я готова вступить в армию. Я сумею быть полезной чем-нибудь. А здесь, в Шемякине, я сделала все, что могла. Вот видишь, все дружно пришли… Люди только привыкли ко мне, только начали дружно работать, и вот все пошло прахом… На моей пшенице вырыли окопы, – Маша тяжело вздохнула. – Скажи, неужели и сюда придет немец?
– Это будет зависеть от нас самих… Только от нас, Маша. Наш парторг, Николай Николаевич, славный такой парень, сказал, что здесь начало нашей победы…
– Значит, вы не уйдете отсюда?
– Мы не имеем права уходить. И мы не уйдем, Маша… Мы поклялись биться до последней капли крови. Мы дали эту клятву Сталину…
– Я тоже… не уйду отсюда, – тихо произнесла Маша.
Владимира позвали к костру: пришла Наташа.
– Вы скрыли, что ранены. Комариков приказал срочно явиться на перевязку, – сказала она и вдруг увидела Машу. – Здравствуйте, Маша… Я не ожидала вас встретить здесь, – смущенно проговорила она.
– Ты ранен? – тревожно воскликнула Маша. – Почему же ты ничего не сказал?
– Чепуха, царапина, – с досадой, что ему помешали побыть с Машей, сказал Владимир. – Если бы мне было плохо, я сам пришел бы к вам.
– Я передала вам приказание командира роты, а там как угодно, – обиженно проговорила Наташа и пошла в темноту.
– Видно, не очень уж больно, раз на свиданье пришел! – раздался насмешливый голос у костра.
И Владимир снова увидел Яшку, который разглядывал его злыми глазами.
Маша и Владимир отошли от костра, остановились. Владимир взял ее руку и поцеловал.
– Значит, вместе, Машенька?
– Да, больше мне ничего не нужно… Ничего, – прошептала Маша.
– Найди генерала Михаила Андреевича. Его штаб в нашем доме. Попроси его – и он все сделает…
– Горькое наше счастье, – со вздохом проговорила Маша. – Ну что ж, может, так нужно, чтобы всем было хорошо… после нас…
Владимир сжал ее руку.
– Не нужно так говорить, Маша… Все будет хорошо! Все будет хорошо, – весело повторил он и пошел, часто оглядываясь, хотя в темноте ничего нельзя было увидеть, кроме красной точки костра, где сидел странный человек Яшка.
А Маша стояла в темноте и с горечью думала:
«Опять эта женщина вместе с ним!..» И радость встречи с Владимиром померкла, сменяясь тоскливой тревогой…
Когда окопы были отрыты, генерал Дегтярев приказал полкам занять свои участки обороны и начать окопную жизнь, хотя бои шли еще в десяти километрах западнее. Туда непрерывно шли грузовики с пехотой, патронами, гранатами, снарядами, а оттуда везли раненых. Туда шли танки и орудия. Туда летели истребители, штурмовики, бомбардировщики, с красными звездами на крыльях. День и ночь там гремело, и небо по ночам озаряли багровые огни артиллерийских выстрелов и тревожные зарева пожаров.
Каждый день с рассвета и дотемна Комариков обучал свою роту бросать гранаты, ходить в атаку, незаметно подползать к условному противнику, стрелять из винтовок и пулеметов, уничтожать танки. Ополченцы, сидевшие в укрытиях, тащили на канате макет танка, сделанный из фанеры, а другие по очереди бросали в него деревянные чурки, похожие на гранаты, или консервные банки, наполненные песком, стараясь попасть в «уязвимое» место – в мотор или под гусеницы, вместо которых использовались полозья от крестьянских розвальней. Комариков был неистощим на выдумки. Он говорил ополченцам:
– Вы, товарищи, народ сидячий, бегать не привыкли, чуть пробежал – и одышка, а стрелять – винтовка ходуном ходит в руках, и летит пуля в белый свет. Конечно, товарищи, вы прошли много наук всяких, и мне с вами не сравняться в учености, но теперь вы должны одолеть самую трудную науку – как побеждать страх. Самым могучим оружием врага является страх. Страх идет впереди войска и поражает сердце. Человек перестает владеть собой, теряется, и он уже не боец, а жалкий заяц, которого давит танк. Страх подавляет волю, разоружает человека и делает его беспомощным, если даже в руках у него хорошее оружие. Не победивши труса в самом себе, нельзя победить и врага.
Комариков чувствовал, что речь у него не очень убедительная, и он старался подкрепить свои слова доказательствами из жизни.
Однажды он привел красноармейца в изорванном обмундировании, с забинтованной правой рукой и сказал:
– Вот боец Коровкин. Он уже много раз бывал в боях и сейчас ранен, эвакуируется в тыл. Их машина сломалась, и пока ее починят, боец Коровкин расскажет нам, как он первый раз пошел в бой, как ему было страшно и как он поборол страх.
Ополченцы разглядывали раненого бойца с тем восхищением, с каким дети разглядывают артиста, идущего по канату под куполом цирка.
– Рассказать можно, чего же не рассказать, – проговорил он, со снисходительной улыбкой разглядывая людей, не нюхавших пороху. – Сперва-то оно, верно, боязно было… Привезли нас ночью в какой-то лес, разгрузили мы свой эшелон и пошли… А куда идем – скажи, ну, словно мешок на голову надет, – ничего не видать. А он как шарахнет снарядом – кинуло меня куда-то по воздуху, а куда – не пойму. Полежал, чую, ноги-руки целы, голова на плечах, стал подыматься. А подняться не могу… Только стану на ноги – бряк об землю. Что такое, думаю? Ощупал опять ноги – в порядке. А как встанешь – опять с ног! Вот тут и взял меня страх, думаю, жилу мне становую повредило… До утра пролежал, а как рассвело – глянул я кругом, тут-то меня и прохватил страх. Вся земля в крови, и на березе висит голова, вроде как на тоненькой веревочке… Гляжу, а это боец Сушкин с нашего отделения, рядом со мной шел… Гляжу я на него, а самому так страшно, что я давай кричать что было сил…
– Ну, а потом все-таки преодолели страх? – нетерпеливо спросил Комариков.
– Преодолел, товарищ ротный командир! – бодро ответил Коровкин.
– Вот вы об этом и расскажите.
– Рассказать можно, чего же не рассказать, – сказал, чему-то усмехаясь, Коровкин. – Отлежался я дня два в санбате и опять в сражение. Ну, известно, отрыли окопы, сидим, дожидаемся его. Слышу, кричат: «Танки!» Гляжу – верно, штук десять танок прут прямо на нас по лугу, а у нас ничего, окромя винтовок да пулеметов, нету, а ему пуля, танку, что муха слону. Вижу, дело – дрянь. Подхватился я и бежать. А куда бегу, – и сам не знаю. В ямку какую-то повалился, лежу, а танки мимо прут, только дым столбом!
– Ты ближе к делу, – прервал его Комариков. – Страх-то поборол?
– Поборол, товарищ ротный командир! – браво ответил Коровкин с лихой улыбкой. – Они, танки-то, только сперва страшны, а потом приглядишься, и вроде он как лев в зоологическом саду. Но сперва, конечно, боязно было… – Коровкин вдруг рассмеялся. – Один раз он бомбить нас начал. Ну, мы лежим ни живы ни мертвы, глаз не открыть – такая страхота кругом. Чуть притихло, глянул я, думаю: где же это я лежу, а это я под повозку с минами забился. Попади она, бомба, в эти мины, так от меня не то что сапогов, звания не осталось бы! Ну и взял тут меня страх, он бомбит, а я из-под повозки вылезаю в самые ужасти…
– Ну, ладно, кончай, а то твоя машина уйдет, – сказал Комариков, красный от гнева.
Политрук Гаранский считал, что преодолеть страх можно, лишь внедрив в сознание бойцов идею самопожертвования во имя спасения Родины. В первую очередь он требовал самоотречения от коммунистов. Он говорил им, что они, подобно пороху, который, сгорая, выталкивает снаряд из орудия, должны сгореть в огне самопожертвования, чтобы увлечь своим героизмом всех остальных.
Владимир, слушая политрука, был во всем согласен с ним. Но душу его сжигала неодолимая жажда жизни. Рассудком он понимал необходимость отказа от самого себя во имя победы, но сердце его тосковало в тяжелом предчувствии.
В смрадной мгле войны все чаще вставал перед ним светлый образ Маши. Владимир снова шагал с Машей по мягкому глубокому снегу, любуясь сверкающими искрами инея на ее бровях. Он поднимался с ней на Кудеярову гору и смотрел оттуда на лиловые березки, готовые раскрыть набухшие почки… Он вдыхал волнующий запах вешней земли, исходивший от сорванных Машей подснежников. Он видел алое от смущения лицо ее и слышал ее милый, полный наивного удивления голос: «А где этот город… в Бозе?»
– Чему вы улыбаетесь? – спросил Гаранский, осуждающе взглянув на Владимира: ему казалась неуместной и оскорбительной улыбка на лице юноши, которого он призывал к самопожертвованию.
И Владимир подумал, что Гаранский прав в своем осуждении, что он, Дегтярев, слабый человек, плохой коммунист, потому что быть коммунистом – значит быть идеальным человеком. Владимир сказал, что он не сделал еще в своей жизни ничего значительного. Хотел написать книгу «С Востока свет», но вот война все оборвала…
– Мы все пишем сейчас эту великую книгу. И, может быть, здесь ты напишешь самую прекрасную ее страницу, – задумчиво сказал Гаранский. – А где твоя рукопись?
– Я оставил ее на хранение дяде Егору Андреевичу Дегтяреву. Он работает мастером на металлургическом заводе… А ты зачем спрашиваешь об этом? – настороженно спросил Владимир.
– Интересуюсь каждым бойцом, его жизнью, делами… Я должен знать хорошо каждого… Ты Протасова знаешь?
– Да… Мы росли вместе. Из одной деревни… Но говорить о нем мне не хотелось бы…
– Почему?
– У меня испорчены отношения с ним. И я могу быть необъективным.
– Здесь замешана женщина? – спросил Гаранский, щуря глаза.
– Да.
– Мне Протасов не нравится. Он держится особняком… Вчера отец его был здесь. Уезжать отсюда не собирается. «Верю, – говорит, – что немцы не придут в Спас-Подмошье».
– Это на него не похоже.
– Мне тоже так показалось. Может быть, ждет немцев?
Гаранский помолчал и тихо проговорил:
– Ты вот хотел в партию принести свою книгу, чтобы иметь право называть себя коммунистом. Но теперь ты должен принести ей свою жизнь.
«Да я готов это сделать!» – подумал Владимир, испытывая радостное чувство решимости. Это чувство было бескорыстно: Владимир ничего не требовал взамен своей жизни, кроме права называть себя коммунистом. Он не требовал себе ничего: ни материальных благ, ни славы, ни бессмертия. Мысли его были чисты.
Он ушел в глубину березовой рощи, чтобы остаться наедине с этим светлым чувством. Достал из сумки лист бумаги, карандаш. Хотелось написать для книги какие-то необыкновенные, огненные слова, а подвертывались все самые обыкновенные и простые: «Быть достойным самого высокого звания – члена коммунистической партии, – значит не жалеть жизни своей для того, чтобы не померк светящий миру с Востока свет коммунизма…»
Он услышал отдаленный гул, словно приближался на быстром ходу поезд, и чей-то тревожный крик:
– Танки!
Дегтярев побежал в роту. С пригорка, по гребню которого извивалась траншея, он увидел, что по полю ползут темнозеленые жуки. Их было девять, и все одного размера и цвета. Дегтяреву казалось невероятным, что это и есть немецкие танки. «Ведь впереди на десять километров расположены наши войска, и там тоже окопы, рвы, препятствия, артиллерия. Как же могло случиться, что вражеские танки проскочили к самому Спас-Подмошью?»
Но раздумывать было некогда. Раздалась громкая, но спокойная команда Комарикова:
– Приготовиться к отражению фашистских танков! Помнить главное – не бояться! Гранаты бросать под гусеницы! Истребители, по местам!
Дегтярев схватил две гранаты, лежавшие в нише окопа, и побежал по узкой траншее, спускавшейся к подножию пригорка. Он слышал приближающийся железный гул и резкие удары танковых пушек. С воем и визгом проносились над его головой снаряды и рвались где-то позади. Дегтярев добежал до конца траншеи. Она заканчивалась двумя коротенькими тупиками вправо и влево, которые ополченцы прозвали «аппендиксами». Они были вырыты для того, чтобы было удобней бросать гранаты, когда танк, проходя мимо, подставит свой железный бок.
Дегтярев припал на колено и, выглянув из «аппендикса», увидел в тридцати метрах от себя темнозеленую тушу танка. Она ползла, покачиваясь и чертя по небу стволом пушки, из которого с рявканьем и свистом вылетали желтые огни. На круглом куполе башни отчетливо чернел крест. Дегтяреву почему-то вспомнилась песенка, которую он распевал в пионерских походах:
Раз, два, три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
Пойдем на штыки!
Раздался треск пулемета, и вокруг Дегтярева задымилась земля. Он присел и услышал лязг гусениц где-то совсем близко, – казалось, над самой головой. Нужно было вскочить и швырнуть гранату. Но какая-то сила приковала его к земле, и он остался сидеть в окопе, скорчившись, в ожидании чего-то неотвратимого. Железный лязг уже слышался левей, и Дегтярев понял, что танк прошел мимо, к окопам, где сидели его товарищи.
«Пропустил! Трус!» – и с этой мыслью он выпрямился во весь рост. Уходящий танк извергал густые клубы едкого дыма. И Дегтярев, размахнувшись, хотел бросить гранату, но тут же опустил руку, поняв, что он не докинет гранату на таком расстоянии.
Вдруг свалилась пилотка с головы, и Дегтярев, еще не отдавая себе отчета, почему она упала, ощутил что-то горячее на шее и в то же мгновение увидел правей от себя темную глыбу танка. Он повернулся к нему лицом и, повторяя про себя навязчивые слова песенки: «Раз, два, три!», швырнул гранату в блестящие стальные пластины гусениц и упал на дно окопа.
Дегтярев не слышал взрыва, и ему показалось, что он впопыхах бросил гранату без запала, но, выглянув из окопа, он увидел, что танк стоит неподвижно и позади него растянулась на земле гусеница. Дегтяревым овладела такая бурная радость, что он закричал:
