Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
– Да шутим мы, Наташа! Пришел Михаил.
– Проснулись, охотнички? Здравствуйте! Всё на свете проспали. На Микушкинском озере мужики щук почем зря из ружей стреляют. Наш Антон сейчас штук пять пронес, да все крупные, кила по четыре каждая. Еще собирается. Хотите, пойдемте?
– Сходим обязательно, Мишенька, – сказал Дмитрий Николаевич, – только не за щуками, а мужиков постыдить. Кто же это по веснам щук стреляет, умная ты голова? Рыба икру метать идет, ^ а вы ее из ружей. Этак, пожалуй, чего доброго, вы всю рыбу переведете. Да и законом такая рыбалка давным-давно запрещена. Браконьерство это, а не рыбалка!
– Это ты зря, Дмитрий Николаевич, – сказал Михаил. – Ну, коли бы другая какая рыба была, и я пошел бы стыдить мужиков. Сам добровольно бы стал караулить озеро, а эту тварь ни капельки не жалко, пусть хоть всех перебьют. Ведь они страсть сколько пожирают разной рыбы. Я прозевал, а то тоже бы грохнул и не моргнул глазом. Там, на Микушкинском озере, живет такая гадина, не щука, а чистый крокодил. Лет сто ей, наверное, никак не меньше. Бревно! Раза три нам приходилось ее видеть, аж седая вся, мохом обросла. У старух и другого названья ей нет, как водяной. Так она не то что рыбу – диких уток целиком заглатывает, вот образина! Туда теперь и утки-то боятся садиться. Вол озерный, а не щука. Одно слово – крокодил!
– Вот ее и убейте, а других не надо.
– Убьешь ее, черта с два. Силища в ней – ни одна сеть не терпит. Разве что бомбой ее подорвать, а так ничто ее, дьявола, не берет. Уж пробовали мы по-всякому к ней подойти, да только все без толку. Прошлой осенью васюткинский охотник Пахом Орехов специально за ней ночью с острогой поехал. В колхозе автомобильную фару взял с аккумулятором. Выследил ее, окаянную, ахнул острогой, а острожица была, что твои вилы. Да что же вы думаете? Как метнулась она, – острогу хрясть, лодка перевернулась. Щука ушла, а Пахом чуть не утоп в ледяной воде, чуть выплыл…
– Да, штуковина! – почесал за ухом Дмитрий Николаевич.
– Ну что ж, пойдемте, – предложил я. – Разговоры разговорами, а идти надо. Щук, может, и не поймаем, а хоть место для вечерней зорьки подберем, и то хорошо.
Мы натянули свои охотничьи болотные сапоги-бродни, взяли ружья, маленькие остро отточенные топорики, сумки с провизией и запасом патронов и вышли из дому.
– А где тут нынче вальдшнепы тянут? – спросил Дмитрий Николаевич у Михаила.
– Вальдшнепа нынче везде много. Почти в каждой порубке тянут» Вон у Ивана прямо на пасеке по вечерам играют, и ходить никуда не надо, бей прямо с крыльца. Недели полторы назад собрались мы с ним на тетеревиное токовище, а чтобы утром не припоздниться, к нему на пасеку пошли ночевать. О вальдшнепах тогда еще и не думали – рано им. Вот сидим вечером на крыльце, курим да закатом любуемся. Смеркалось, а он выгорает розовый-розовый, как пасхальное яичко, да хорошо так в лесу смотреть на него. Такой уж он яркий, одним словом, весенний. Зимой вечерние зори больше шафранные, серые бывают, бледные, а эта прямо душу веселит. Вот любуемся мы с Иваном и совсем забылись, вдруг слышим: «псии, хвооог, хоог, хоог, псии-и…» «Вальдшнеп это», – говорю Ивану, а он не верит. «Так, – отвечает, – показалось что-нибудь, рано еще им». Но не прошло и минуты, как над нами снова: «псиии-и, хвооог…» – и совсем низко да ясно так протянул вальдшнеп. «Что, – спрашиваю Ивана, – видел?» Схватили мы с ним ружья и с крыльца шасть на точок. Да так, пока закат выгорал, штук по пять взяли прямо шутя. Их гибель нынче прилетело, как и дроздов. На улице, то ли к перемене погоды, то ли ошалев от весны и солнца, кричали петухи, пели куры. Ребятишки, собравшись кучами на хорошо подогретых местах, играли в бабки – первую в деревне весеннюю игру. Многие из них, забравшись на повети, подкидывали в безоблачное небо испеченные из теста фигурки птиц и, захлебываясь, пели:
Жаворонки, прилетите,
Красну весну принесите.
Нам зима уж надоела,
Много хлеба переела.
Всю куделю перепряла,
Веретена перломала,
На чердак перекидала.
Жаворонки, прилетите…
Эту обрядовую песню я слышал по веснам и во многих других селах. Она, правда видоизмененная, дошла до наших дней чуть ли не от языческих, во всяком случае дохристианских, времен и повеяла на меня такой древностью, что на миг мне показалось: вот-вот из темного леса выедет на белом коне, сам во всем белом и босой, бог Ярила, русоволосый и молодой, с пучком ржаных колосьев в руке, и начнется весенний хоровод, славящий весну и солнце, жизнь и любовь. Только белый шлейф, оставленный в голубом небе реактивным самолетом, как бы подчеркнул, что если и будут скоро на улицах танцы и веселые хороводы, то уж во всяком случае под гармонику или радиолу и без языческого бога Ярилы, о котором теперь не только молодежь, но уж и старики-то даже представления не имеют.
На коньке крыши Михаила сидел скворец, черный, с зеленовато-фиолетовым атласным отливом на грудке, и, запрокинув в голубое небо головку с длинным желтым клювом, катал в горлышке серебряные колокольчики, топорщил перышки, словно руками, хлопал себя крылышками по землисто-черным бокам и пел, пел…
По всему хутору, у всех скворечен, на крышах домов сидели маслянистые скворцы и, махая крылышками, пели. В их песнях слышалась и соловьиная с прищелкиванием удалая и нежная песенка, и незамысловатые, но звонкие и резкие коленца дрозда-дерябы, и утиное кряканье, и тюрлюканье полевого жаворонка, и даже колесный скрип. Одним словом, весенняя песня скворца – это собрание всех весенних звуков, своеобразное и очень милое лесное попурри.
– Теперь к Микушкинскому озеру только полем можно пройти, а лесом не пробраться ни за что, – сказал Михаил. – Наше озеро прорвалось на два рукава. Вода там шириной метров в тридцать лесом идет, и глубоко, даже в ваших сапогах не пройти, по шею будет, а то и глубже.
Мы направились в поле. Едва вышли из хутора за околицу, как нам повстречался Ванюшка-пчеловод. Он был с ружьем и одет тепло: в полушубке и зимней шапке-ушанке, по всей видимости, из дому ушел еще по морозцу. Из мокрой холщовой сумки, висевшей у него на боку, торчало несколько пестрых щучьих хвостов.
– О братцы! – узнав нас, обрадованно крикнул он, и все веснушчатое, словно сорочье яйцо, лицо его заулыбалось.
– Опоздали, если за щуками идете. Там микушкинские и васюткинские охотники собрались да наши хуторские еще – всех щук разогнали. С утра хорошо было. Щуки, как поленья, у самого берега ходили, а сейчас ни одной нет, все вглубь ушли.
– А ты ведь вон настрелял?
– Это я еще утром сумел взять, на заре, а теперь и не думай подступить… И народу на берегу гибель, и щук нет. Идемте-ка лучше ко мне, сейчас заставлю Машу рыбец сварганить. Так лучше дело-то пойдет, а туда тащиться незачем. Да и не пройти сейчас туда, развезло, по пашне ноги не вытащишь. Я еле-еле выбрался. Утром по морозцу надо. Идемте ко мне?
– Долго, наверное, с твоим рыбцом? – как бы отказываясь, спросил Михаил. – Лучше уж вечером.
– Что вы, долго: один миг – и рыбец готов, не успеете по папироске выкурить. А к вечеру щука уж не та будет, сейчас самый вкус!
Над нами зазвенели жаворонки, пронзительно кричали чибисы, по-здешнему – пигалицы-плакуньи, то поднимаясь и летая над нами, то опускаясь неподалеку на вязкую пашню и сразу же сливаясь с ней своей черной, похожей на чернозем, окраской. В недалекой березовой роще оглушительно перекликались дрозды всех калибров.
– А в вашем озере нет щук? – спросили мы с Дмитрием Николаевичем.
– У нас только карась да гольян, маленькая, как оголец, рыбешка. Больше никакой рыбы нет, – ответил Михаил.
– А была в озере когда-нибудь другая рыба? – спросил Дмитрий Николаевич.
– Говорят старики, что когда-то очень давно, до появления плавучих островов, здесь водилась всякая рыба, и много, а теперь вот вся перевелась, одним словом, вымерла. Заторфенело наше озеро, пропадает совсем, поэтому и рыбы другой в нем не стало. Торфяные острова теперь по нему плавают, да огромные, некоторые по полгектара и больше. На них ивняк растет, березы толщиной в две руки. Летом весь хутор осоку там косит. Вот какие они! Подует ветер, и плывет такой остров по озеру со всем своим населением, с птичьими гнездами, с выводками. Пробовали мы летось по весне изничтожить эти острова, да так ничего у нас и не вышло. Думали на большой воде отвести их из озера в лес на прицепе тракторами и посадить на прикоп. Думали, мол, как вода спадет, так они на берегу и останутся, ан не вышло: вешняя вода не смогла поднять их над берегом, толщина-то у них, почитай, метра полтора, а то местами и более. Нынче летом в междупарье думаем взяться за них всем колхозом. Даже из соседних колхозов обещали машины прислать, людей. Может, тогда что и выйдет.
– Да как же не выйдет, коль всем народом взяться! – поддержал Дмитрий Николаевич. – Под Казанью, на Голубом озере – а место курортное – также вот острова появились – очистили, теперь ни одного нет. Правда, острова-то там помоложе ваших были, но и у вас выйдет дело.
– Надо нам все силы приложить, а то совсем пропадет озеро, такая красота! Люди вон повсюду искусственные озера да моря делают, какие силы и средства на это тратят, а мы готовое погубим – срам будет, ясное дело.
Меня заинтересовал гольян в озере, и я спросил Михаила, как эта рыбешка переносит зиму в заторфенелой воде.
– С гольяном интересно, – начал рассказывать он, – шустрая рыбка, тьма ее тут. Лет десять назад у нас, наверное, по всей Марийской республике вряд ли кто знал этого гольяна, ни в одном озере его, пожалуй, не было, и вдруг совсем неожиданно появился, словно пешим откуда пришел. Старики сказывают, что его утки икрой в наше озеро занесли. Теперь по всем лесным озерам гибель сколько этого гольяна расплодилось. Летом в одном только нашем озере с ранней весны и до ледостава ловят. И кур им кормят, и свиней, а его не только не убывает, а еще больше с каждым годом становится. Очень сильно размножается. Теперь рады бы совсем извести его, да не можем. Пустяковая рыбешка засоряет только озеро и карасю ходу не дает, мельчать он начал от этого.
– А много тут карася?
– Карась есть, правда, мелкий, но есть, хорошо летом в верши идет. Я каждый день по ведру и больше налавливаю, а ставлю только на ночь, днем-то некогда: на работе. Но все мелочь, как старинные пятаки, иногда же, особенно по весне, и крупные вваливаются. Иной раз крупнее марийского лаптя вытянешь и удивляешься, как это только он в горло верши ухитрился пролезть, – улыбнулся своему сравнению Михаил.
Ивану, видимо, надоело с нами и говорить о хорошо известных вещах, и он спросил, не обращаясь ни к кому: – Ну, что будем делать? Здесь стоять или куда пойдем? Зря ко мне не соглашаетесь, рыбец славный будет, – щелкнул он по пестрому щучьему хвосту. – Миг ведь один. Пока тут болтали, давно все готово было бы…
Мне много раз приходилось бывать в марийских хуторах и селах, в лесных сторожках, есть и пить там. Приходилось бывать даже на свадьбах и на больших праздниках. Поэтому я хорошо знал почти все национальные кушанья и напитки, а вот о рыбце слышал впервые. Я спросил Ивана, что это за блюдо и как оно готовится.
– Да просто печеная рыба, вот и все, – пояснил Михаил. – Щука прямо целиком запекается в тесте, вот и все. Это даже не народная, а скорее охотничья еда. А очень вкусно.
– Это что, вроде кулебяки или расстегая?
– Да что вы, нет же! – опять объяснять Михаил. – То рыбные пироги, а это просто печеная рыба, вот и все, еще раз говорю. Пресное тесто. Да его потом и не едят: все в золе да в углях. Просто рыбу в нем пекут, чтобы в своем соку была. А впрочем, можно и сходить, рядом ведь.
Дмитрий Николаевич посмотрел на меня, как бы спрашивая: а может, и в самом деле сходим? Я согласился, и мы снова вернулись на хутор.
Рыбец и впрямь готовился быстро, по-охотничьи. Жена Ивана, худенькая черноглазая Маша, или Марюк, как по-своему зовет ее Иван, краснощекая, с природными кудряшками, круто замесила из ржаной муки тесто, раскатала его скалкой. Иван тем временем очистил со щуки чешую, круто посыпал ее солью и перцем. Маша взяла у него рыбину и, не потроша, завернула ее целиком в тесто, кое-где прищипала концы и сунула это изделие, больше напоминавшее снаряд, чем пирог, в вольную печь прямо в горячую золу; Меня, признаться, немного покоробило. Я ожидал чего угодно, только не того, чтобы рыбу запекли непотрошеной. Когда Иван с Михаилом вышли на крыльцо покурить, а Маша – зачем-то в сени, я сказал об этом Дмитрию Николаевичу, все еще неприятно морщась.
– Чудак, – усмехнулся он. – В этом-то как раз и есть весь смак. Почитай, вся Сибирь, начиная с Урала, точно так же рыбу запекает. А выпотрошенная – это уже не то. Воблу, густеру, чехонь, леща и другую всякую бель солят, валят и коптят непотрошеной. Так в ней весь внутренний жир сохраняется. Видел когда-нибудь маканку потрошеную? То-то.
Вернулись курильщики, пришла Маша, стали вынимать запеченную рыбину. Иван положил ее на деревянный поднос, ловко обломал корки, вынул и выбросил кутырь – все внутренности, и блюдо готово. Рыбец и впрямь оказался очень вкусным и сочным. От него потянуло таким ароматом, что, казалось, и сытый человек не отказался бы от лишнего кусочка.
– Вот это рыбец! – похвалил Дмитрий Николаевич, выламывая щучью голову., – Прав Иван, вечером из этой щуки такого бы рыбца не получилось. Славная еда. Чуть ли не живая в собственном соку запеклась.
Мы плотно закусили удивительно вкусно приготовленной щукой, стали закуривать.
– А теперь и в лес пора, – сказал Дмитрий Николаевич, вылезая из-за стола. – Обязательно надо сходить. Тетеревиные тока поищем, посмотрим, где удобнее с крякушей повидать зорьку, скрадки сделаем. А вечерком, может, на тягу вальдшнепов ударимся. Если утром проспали, надо хоть вечером наверстать.
Михаил от прогулки в лес отказался, сославшись на ногу, которую он уже натрудил. Пошел с нами Иван. Он проводил немного Михаила и догнал нас у самого леса.
В лесу, меж деревьев, на солнечных прогревах, порхало несколько бабочек-лимонниц. Глядя на них, я вспомнил, что Иван работает в колхозе пасечником, и спросил, выставили они из омшаника своих пчел или еще нет и как они перезимовали.
– Нет еще, голова, – ответил он, – холодновато. Смотреть будто и тепло, а для пчел холодновато, и ветерок все остренький тянет. Денька через два, если погода не изменится в худшую сторону, выставим. А ты чего спрашиваешь? – обратился он ко мне. – Нешто я теперь бегал бы по лесу с ружьем, коли выставили бы пчел? Некогда было бы.
– А что это, Ванюша, – сказал Дмитрий Николаевич, – я все смотрю: ваши хуторские ребята целыми днями с ружьями по лесу шатаются, и в колхозе никто не работает. Что это за праздник у вас?
– Нам везет! – улыбнулся Иван, оборачиваясь к Дмитрию Николаевичу. – У нас в хуторе одна полеводческая бригада, а центр колхоза и все основное хозяйство – в селе. Нам несподручно ходить на другие работы, да наших и не посылают: там своих людей хватает. Наш хутор целиком все лето в поле занят. На сенокосы ездим. Зимой наши хуторские в лесу работают, лес валят да трелюют. Так что мы не меньше других работаем. А сейчас просто выходу никуда нет, вот и гуляют ребята с ружьями. Лес-то рядом!
Почти на всех прогретых солнечных местах кружились бабочки-лимонницы, красные в крапинку крапивницы, крушинницы, траурницы. На старых пнях, на комлях лип большими колониями грелись на солнце только что проснувшиеся краснокрылые жучки – красноклопы бескрылые, которых в деревнях, видимо, за их скученность называли солдатиками. Всюду звенели птицы, выбивали барабанную дробь дятлы. На сухой осине сидела желна и так азартно желнила своим крепким, как долото, клювом, что вниз летели целые щепки. Лес был полон жизни, песен, своего лесного шума вышли к берегу озера. На середине его, словно огромная голубая тарелка, плавала ноздристая, вся изъеденная водой и солнцем льдина. По ней целыми стайками бегали дрозды-рябинники и что-то быстро клевали.
– Тут утки должны быть! – заметил Дмитрий Николаевич.
– Подальше нужно пройти, – сказал Иван, – хутор близко, а кряквы это не любят. Чирки по вечерам здесь садятся, широконоски, а кряква остерегается. А вот немного подальше – широкая протока из озера лесом идет, там каждую ночь кряква бывает. С пасеки мне хорошо слышно, как они там по зорям кричат.
– А ты что, разве не ходишь за утками?
– Как не хожу! – удивленно воскликнул Иван. – Хожу, обязательно даже, только толку пока мало, подсадной утки у меня нет, а манком не всегда селезня подзовешь. А чуть не так крякнешь – он уже ни за что не подойдет. С манком трудно.
– Давайте только местечко хорошее выберем, – заговорщицки произнес Дмитрий Николаевич, – а уж завтра зорю с настоящей крякушей посидим. У меня чистая дикуша, хорошо работает, азартно.
– Были и у меня дикие, да перевелись! – вздохнул Иван. – В прошлом году восемь утят-дикарей вывелись, а вот до весны ни одной не сумел сберечь. Летось по весне пасли мы с братом бригадных лошадей. Дело было к вечеру. Только пригнали мы их в лес и пошли к болотечку напиться. Брат передом идет, я – в пяту. Вдруг – фыр-р-р! Фырр! – утка. Прямо из-под ног вылетела. Смотрим, мы на гнездо вышли, а в нем яйца, тепленькие, насиженные. Вернемся, говорю, брату, а то нехорошо. Застынут яйца, погибнут. Ушли мы, напились в другом месте, а гнездо так и не выходит из головы ни у меня, ни у брата. Только и разговоров о нем. Нащупал я в кармане бечевку из лычка, не вытерпел, пошел к гнезду и поставил над ним петлю. Под утро собрались мы домой: лошадей нужно в бригаду гнать да мне на пасеку спешить. Брат напомнил мне о петелке. Пошел я к гнезду. Подошел близко-близко. Утка взлетела и шеей прямо в петлю угодила. Я ее цап-царап! Брат и гнездо с яйцами забрал. Утка у меня в руках ни жива ни мертва, а я радуюсь. Ну, думаю, подрежу ей крылышки, выведет она мне утяток, вот тебе и свои подсадные охотничьи утки будут, А лошадка у меня низенькая, чуть повыше осла. Еду, а ноги чуть не до земли достают. Садился я на нее тоже запросто: прямо с земли ногу ей на спину закидывал, даже не держась за холку. Так же просто и слезал. А вот на этот раз сплоховал, словно кто подтолкнул меня. Стал слезать у крыльца, а утка фыр из руки – и была такова. Хотели было мы с братом обратно ехать гнездо с яйцами на старое место положить, но вышел отец и отсоветовал. Теперь, говорит, туда эту утку палкой не загонишь, напугали вы ее. Утка у нас как раз своя на яйцах сидела, вот под нее и подсадили мы эти яйца. Вывелись все до одного, только сберечь мы их не сумели. Часть еще осенью с дикарями улетела, селезней сами прикололи. Одну уточку я, как свой глаз, берег, и все же не повезло. Зимой, уже в феврале, корова на нее наступила. Жаль было страсть как, чуть не плакал. Вот нынче хочу тоже на болоте яичек раздобыть. Без подсадной охотнику нельзя…
Мы вышли к протоке. Лесом, Шириной метров тридцать, а местами и больше, шла полая вода. В низинах она затопила лес на больших площадях. Из воды торчали молодые полузатопленные елочки, бородавчатые кусты бересклета, заросли осинника. Все эти совершенно не прибрежные растения было как странно видеть в воде. Мы выбрали на берегу поля сухие укромные местечки и стали налаживать шалаши для утиной засидки.
– Теперь можно без опаски строить, – сказал Иван. – А вот дней пять назад выбрал я здесь хорошее местечко, сделал шалашик, да удобный такой, хороший – часа два работал, а вечером прихожу на сидку, смотрю, а шалашик-то мой метрах в пяти от берега в воде торчит – затопило!
– Это бывает…
Дмитрий Николаевич выбрал себе мысок с большим пнем, выходившим прямо к воде, и сразу же за пнем стал сооружать скрадок.
– Тут плохо, Николаевич, – отсоветовал ему Иван, – пенек, как бельмо на глазу, будет тебе мешать.
– Ну да, скажешь! – недоверчиво покосился на него Дмитрий Николаевич. – Я в прошлом году в болотах охотился и тоже на таком же месте, за две зори восемнадцать селезней взял, и все кряковые! Ты вот без пенька, к примеру, построишь шалашик, он будет на берегу новым предметом, подозрительным для дичи, потому что птица еще не привыкла к нему, а пенек ей издавна знаком, тут уж бояться нечего. На другом, Ванюшка, можешь меня поучить, а уж место для засидки я выбрать умею, не первый год на уток хожу.
– Нет, плохое место, Дмитрий Николаевич, – стоял на своем пчеловод. – Раза три мне так же вот приходилось за пеньками ставить скрадки, и всякий раз без пользы. Это уж я тебе точно говорю.
Но Дмитрий Николаевич не согласился с ним.
– Это мы, Ванюша, завтра посмотрим, – сказал он. – Цыплят по осени считают. Я, брат, на этом деле собаку съел.
Закончив работу, мы выбрали хорошую просохшую солнечную полянку и сели отдыхать. Я вынул из сумки хлеб, колбасу. Дмитрий Николаевич банку консервов. Стали закусывать.
Солнце пригревало хорошо. Всюду звенели птицы, пахло сыростью, испарениями земли, лесной прелью. Почему-то хотелось лечь на спину и без конца смотреть в голубое небо и слушать птичий щебет.
– Хорошо это – в лесу обедать, – заметил Иван, усаживаясь на лужке, – люблю я. Только не то едим мы. Сейчас бы огонек развести да какую-нибудь дичину – селезня или тетерева – на угольях разделать. И в котелке сварить тоже неплохо, только канители больше – посуда нужна. Вот это была бы закуска, самая что ни на есть лесная!
– Так кулинарию мы, Ваня, и сами знаем, – повернулся нему Дмитрий Николаевич, – только нет его, селезня-то. Вся беда в этом. И тетерева тоже нет. Да и были бы, лучше до вечера отложить.
– Это почему же?
– Разве мыслимо сейчас целый день у костра сидеть, когда кругом такая красота да благодать? Это тогда лучше совсем из дому не выходить. Сейчас по лесу бродить надо, а не у костра сидеть.
– Это верно, Дмитрий Николаевич, – согласился и я. – Не затем мы ехали, чтобы целыми днями у костров сидеть. Побродить надо.
– Обязательно, как же иначе! Подстрелить, может, ничего не подстрелим, но хоть посмотрим, как лес живет, что нового туг. Теперь в лесу каждый день перемены да новости. Может, тетеревиные тока найдем. А вечерком на тягу. Страсть как соскучился я по этой охоте.
– Вам-то, конечно, хочется побродить, – согласился с нами Иван, – а нам все равно, мы ведь каждый день тут, да почитай с утра и до ночи, а теперь дни-то – год! Всего насмотришься. Вечером вы лучше-на пасеку приходите. Правда, нынче вальдшнепа в каждой порубке найдешь, а у нас па пасеке их особо много. Там рядом старая сеча есть, вся в молодой поросли, вот над ней по вечерам вальдшнепы и резвятся.
Побродить с нами по лесу Иван отказался, сославшись на какое-то неотложное дело. Мы договорились с ним, чтобы он к вечеру принес на пасеку из хутора наших подсадных уток. Вечером мы на пасеке постоим на тяге, а уж утром без задержки все вместе пойдем за утками.
Мы расстались с Иваном. Он пошел на пасеку, а мы – дальше в лес.
Кругом во множестве летали дрозды всех систем: и дерябы, и рябинники, и белобровники, и мелкие певчие дрозды; пестрые красноголовые дятлы, скворцы, зорянки, зяблики, лесные жаворонки, синицы-гаечки и московки и множество других мелких певчих птиц. Они только прилетели с юга, еще не разбились на пары и порхали с дерева на дерево стаями. Большие синицы тоже перебрались после зимовки из села в лес и летали тут же парами и в одиночку.
На припеках расцветали самые ранние весенние цветы – бледно-голубые колокольцы сон-травы, круглые, яркие, как тюльпаны, на толстых сочных пушистых стеблях. Это первоцветы, поэтому и зовут их в народе подснежниками. Во множестве встречались бледно-розовые мелкие цветочки волчьего лыка, похожие чем-то на цветы сирени. По сырым, но пригретым ложбинкам жаром горели золотисто-желтые соцветия мать-и-мачехи, похожие на одуванчики, на коротком мясистом чешуйчатом стебле. Их за сладковатый сок любят жевать деревенские ребятишки. Почти по всему лесу, где только не было снега, пробилась сквозь прошлогодний лист и расцвела ярко-синими глазками медуница. Белые тугие ростки голубых перелесок, лиловых хохлаток, гусиного лука пробились даже сквозь тонкую пелену снега. Цветы эти дошли до нас от третичного периода и до сих пор не изменили своим привычкам: пробуждаются еще под снегом, в феврале, и цветут рядом с тающими снегами, как когда-то цвели по соседству с ледником. Я люблю эти весенние первоцветы. Им вдоволь хватает влаги, а к холодам они привычны. И растут эти весенние неженки быстро, не успеют распустить по два-три листочка – и уже расцвели, глянули на мир голубыми глазками. Среди них не найдешь захиревших, недоразвитых растений. Все они стройны и сильны. Стебли и листья у них сочные, даже водянистые, а цветы – нежные-нежные. Так и веет от них чем-то весенним, молодым, девственным. Правда, в них мало запаха, а в иных и совсем нет, но привлекают они своей свежестью и нежностью не меньше, чем летние лесные и полевые цветы своим ароматом.
– А вот и тетерева! – вдруг спокойно сказал Дмитрий Николаевич и наклонился под старой бородавчатой березой. Я уже обрадовался, думал, что он случайно напал на место токования тетеревов, Но когда подошел к нему, еще обрадованный находкой и уже мысленно строящий шалаш в подходящем месте, то сразу же был поражен и невольно вздрогнул. Под березой то тут, то там в беспорядке валялось десятка три мертвых, еще не успевших разложиться косачей, с белоснежными перевязочками на крыльях и такими же подхвостниками. Некоторые из них были уже наполовину расклеваны воронами.
– Что это, братское кладбище? – спросил я и сам удивился спокойствию своего голоса.
– Похоже, что так, – мрачно ответил Дмитрий Николаевич. – Болезнь, что ли, на них напала? Шут ее разберет, а жаль птиц. Да и странно – вся стая враз. Может, отравились чем?
Но оказалось, что вся стая могучих чернышей погибла здесь в феврале или марте. Вечером вся стая собралась на ночлег. Тетерева облюбовали большую старую березу и, рассыпавшись по ней, долго сидели на сучьях, пока не померкла серенькая вечерняя заря. Потом, когда на леса опустились короткие зимние сумерки, птицы одна за другой стали падать с березы в пушистый сугроб и устраиваться в нем на ночь. Крупными хлопьями, словно большие белые бабочки, сыпал сырой снежок. К полуночи он сравнял все лунки с сугробом, и птицы уснули в тепле и полной безопасности. К утру погода сменилась, ударил сильный мороз. На снегу после вчерашней оттепели образовалась толстая ледяная корка наста. На заре птицы пробудились и, сколько ни бились, так и не могли пробить ледяную корку и вырваться наружу, Только немногим из них удалось уйти, а остальные обессилели и остались тут навсегда. Наступившая весна вскрыла это преступление зимы.
– Вот где токовище-то было бы, – тяжело вздохнул Дмитрий Николаевич. – Сколько певунов погибло! Эх, природа, природа! Ты и создаешь, ты и губишь…
Мы собрали всех птиц, аккуратно сложили под березой, п ли сверху хворостом, прошлогодним листом. На березе загесали отметину и написали чернильным карандашом, что здесь покоится тетеревиная стая косачей, погибшая под этой березой в зимнее время, поставили дату и расписались.
А из отеса закапал на тетеревиную братскую могилу, искрясь на солнце, чистый, как слезы, березовый сок, словно березе и в самом деле было горько видеть так нелепо погибшую стаю сильных и красивых птиц.
Дальше пошел еловый лес, густой, темный. Сразу же пахнуло на нас снегом и сыростью, как из холодного погреба. Под темные глухие ели солнце почти не проникало, и там белели тяжелые, слежалые сугробы снега, побуревшие, но еще прочные, не изъеденные теплом.
– Нам бы на ту сторону протоки перебраться, – посоветовал Дмитрий Николаевич. – Там чернолесье, теплее и дичи должно быть больше. Здесь ведь еще зима.
– А как переберешься?
– Попробовать надо.
– А не искупаемся?
– Ну, чай не маленькие!
Мы вырубили по тонкой осиновой жердинке, развернули голенища своих болотных сапог-бродней и, осторожно ступая по воде, ощупывая шестами глубину, медленно побрели Протока – это просто затопленная полой водой низина леса. Летом тут сухо, поэтому мы и шли, пробираясь от дерева к дереву, от пенька к пеньку. Ржаво-коричневая, словно квас, вода, поднялась выше колен и плотно, словно обручем, сжимала ноги. Протока оказалась неглубокой, хотя и была изрядной ширины: где чуть выше, где даже ниже колен. Мы без особого труда перебрались через нее. У берега, в зарослях осинника, спугнули уток. Я стрелял влет, но с опозданием и промахнулся. Дмитрий Николаевич первый вышел из воды и сразу же у берега за кустами лещины наткнулся на целые гнезда сморчков. Эти первые весенние грибы, с кофейно-буроватыми, будто поджаренными морщинистыми шляпками-колпаками (отсюда и название – сморчок), росли тут во множестве. Мы набили ими полные сумки и карманы. Хрупкие и очень водянистые, полые внутри, они крошились от малейшего неловкого прикосновения, превращаясь и в карманах, и в сумках в грибное месиво.
– Ты не выбрасывай их, – попросил меня Дмитрий Николаевич, видя, что я с отвращением ощупываю в карманах эту мокреть, – как бы то ни было – первый гриб! А жаренные в сметане, они страсть как хороши. Вот вечерком Наташа нам их поджарит, тогда узнаешь!
– Да я это знаю, сотни раз ел. Просто неудобно как-то. Пошли за дичью, а принесем грибов. Смеяться будут.
– Ничего, не засмеют. На хуторе, поди, и не знают еще, что сморчки появились. Завтра все свободные от работы женщины и ребятишки в лес побегут, а ты – засмеют. Еще рады будут!
Незаметно лес поредел. Мы вышли на прошлогоднюю делянку, ярко освещенную солнцем. По всей сечи стояли аккуратно сложенные штабели дров. Кругом чернели большие кучи уложенных сучьев, почему-то еще не сожженных; небольшими партиями бревен лежал деловой лес.
Половина делянки была затоплена, да и на другой половине, не затопленной, везде ярко блестели на солнце большие голубые лужи снеговой воды. На дне луж виднелась пробивающаяся щетинка какой-то водолюбивой травки, плотным слоем лежал почерневший в воде прошлогодний лист, мелкие ветки.
Над сечей, высоко в небе, словно маленькие барашки, блеяли бекасы. Мы пробовали охотиться за ними, но безуспешно. Садились они очень далеко, и не успевали мы сделать шага в сторону, как быстро снимались и снова на больших кругах высоко начинали носиться и блеять в воздухе: видимо, кто-то уже до нас охотился за ними и напугал птиц, может, не здесь, а где-нибудь в дороге, но бекасы уже за версту не подпускали к себе охотников.
Дмитрий Николаевич выпугнул из-под кучи хвороста вальдшнепа и удачно подстрелил его.
– Первый трофей в нынешней весне уже есть! – высоко подняв птицу за длинный нос, крикнул он и радостно улыбнулся.
