Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Пчелы неистовствовали. Над пасекой и далеко вокруг стоял невообразимый гул. Цветущие вербы прямо гудели от множества кружившихся над ними пчел…
^– Праздник сегодня у них, – показав на ульи, сказал Сергей Иванович, старый пчелиный колдун, как звали его все на хуторе, и заулыбался от собственного довольства, весны и солнца. – Праздник весны. Ишь, как радуются…
– Это верно, что праздник, – согласился с ним Павел Чернышев. – В такой денек и людям-то всем праздник, не то что пчелам аль там птицам.
– Сейчас на зорях глухари, наверное, заливаются, – заметил Дмитрий Николаевич. – Зори теплые, ясные…
– И не говори, – махнул рукой Сергей Иванович. – Вся живность на земле сейчас празднует. А у глухарей и тетеревов сейчас самый разгар, самые свадьбы. В эту пору я, когда помоложе был, каждое утро по лесам таскался. И усталости никакой и никогда знать не знал. В иное утро сразу пару глухарей заполюешь. А без одного-то сроду и не приходил. Каждое утро!
Весенний день волновал всех. А лес так и гудел от весны. Ошалело, без умолку пели птицы; на весь лес, как автоматчики или телеграфисты, барабанили дятлы, отбивая на сухих вершинках свои первые любовные телеграммы. Один барабанщик сидел у самой дороги на сломанной до половины березе и, упершись в высокий ствол коротким, жестким хвостом, выбивал длинную трель, часто-часто, как заводная машинка: «трррррр, трррррр», – отстукивал он крепким, как долото, клювом. По незнаемости можно было подумать, что это где-то скрипит надломившееся дерево.
Когда мы подошли поближе, барабанщик слетел и, мелькая ярко-красным подхвостьем и белыми погончиками на плечах, вдруг помчался за пролетевшим мимо таким же пестрым, как ярмарочная карусель, дятлом. К ним откуда-то присоединился третий, затем четвертый, и вскоре целая стайка пестро закружилась, ловко лавируя между деревьев, резко и звонко покрикивая: «кик-кик-кик!»
На солнечных полянках вокруг нагретых пней кружились крупные лимонно-желтые бабочки-лимонницы, кирпично-красные в крапинку крапивницы, крушинницы и траурницы. Почти на каждом пеньке на солнечной стороне грелись краснокрылые «солдатики». На придорожных вербах гудели пчелы, шныряли толстые мохнатые, словно сшитые из черного бархата, неуклюжие шмели.
На придорожную канаву, с краями залитую водой, словно выбежала из неодетого леса уже разнаряженная в золотые сережки молодая вербочка и стала босыми ногами прямо у самой воды. Казалось, что деревце живое, как человек, и то ли задумалось над чем, то ли засмотрелось на свое отражение в воде. Наверное, засмотрелось. Ведь вербочка еще только одна такая нарядная в большом неодетом лесу, и засмотреться есть на что. А замечтаться трудно: столько песен и гула в лесу, что разбудят любой, даже волшебный, сон.
– Прямо-таки свадьба у всей этой твари сегодня, – останавливаясь около вербочки, сказал Дмитрий Николаевич. – А шмели, как заправские музыканты в бархатных фраках, в медные трубы ударили. Ишь, как гудят, – как на настоящей свадьбе стараются.
– Нет, до свадьбы им еще далеко, – ответил Сергей Иванович, – недели две. Тогда они по-другому заиграют, еще веселее. А сейчас у них, как у нас в деревнях перед свадьбой бывает, – девишник.
После обеда мы помогли Михаилу поправить изгородь за двором. Потом готовились к охоте на глухарей, набивали патроны, заряжая их крупной нулевой дробью, чистили ружья, отдыхали.
На охоту пошли перед закатом, чтобы до темноты успеть добраться до места.
Было тихо. День как начался тишиной, так тишиной и кончился – ни малейшего колебания воздуха, словно все застыло. На всех крышах захлебывались перед закатом скворцы. В лесу звонко перекликались дрозды.
На пасеку пришли еще до солнышка. Пчелиный гул тут уже стих. Пчелы больше не кружились над ульями, а большими кучками сидели на прилетных досках и тихо жужжали, словно о чем-то таинственно перешептывались или делились меж собой впечатлениями о так славно прошедшем дне.
Иван встретил нас на крыльце. Ладони его рук и весь подол рубашки были пятнисто-серыми от пчелиного клея – прополиса. По всему было видно, что он весь день работал в ульях.
– Ну как, пчеловод, за глухарями пойдем? – полушутя окликнул его Михаил.
– Надо сходить, – спокойно ответил он и спросил:
– А вы что, прямо сейчас хотите идти?
– Прямо сейчас. Там, на месте, лучше переждать.
– Стоит ли? – стал разговаривать Иван. – Лучше переспим у меня на пчельнике, а перед утром пойдем, прямо к песне. Так спокойнее. С какой стати нам целую ночь у костра томиться?
– Шут его знает, как оно лучше-то, – заколебался Михаил. – Опасно ночью-то. Кругом половодье, как бы не выкупаться. Местность сейчас в разлив больно вся переменилась. Где и не ожидаешь – вода!
– Это верно, – согласился Иван. – Мы вчера в микушкинской ручьевине часа два искали броду – днем! А если бы ночью – и не подумай найти. Вода бежит, как напуганная, прямо кипит.
– Ну так что же, сейчас пойдем или как?
– Я, пожалуй, не прочь, – согласился Иван.
Он ушел в избушку собираться, а мы присели на завалинке и закурили. В воздухе, невысоко от земли, небольшими стайками толкалась мошкара. Дмитрий Николаевич заметил мошкариные танцы и сказал, что это к длительному вёдру. Михаил возразил ему.
– Вот если бы высоко летали, тогда верно бы, – сказал он, – быть теплой погоде долго. А тут вон они над самой землей роятся, вряд ли долго продержится вёдро. Воздух давит мошкару, вот она и не поднимается высоко. Так она обычно к дождю кружится.
– Хороший дождь сейчас очень нужен, – чтобы рассеять их спор, сказал я. – Землю, корешки обмыть…
– А как же! – оживился Михаил. – До зарезу нужен! Озимь сразу в рост пойдет так, что за два-три дня не узнаешь ее. Да и вся зелень сразу тронется.
– Это верно, – согласился с нами и Дмитрий Николаевич. – Только обычно так бывает: надо дождя – его нет и нет, а когда он не нужен – зальет! По заказу он редко приходит.
На крыльцо вышел Иван, одетый в фуфайку, зимнюю шапку с ружьем за плечами. Он слышал из окна наш разговор и вмешался в него.
– Правильно ты вообще-то рассуждаешь, Дмитрий Николаевич, – сказал он. – Когда надо дождя – его обычно не бывает.
А только на этих днях быть дождю. По заказу это или нет, а только быть. По пчелам вижу. Видите, солнышко уж село, а они все на прилетных досках сидят и о чем-то перешептываются. Если бы в конце мая, в июне они так-то сидели, – значит роиться задумали, а сейчас к непогоде. К вёдру они так не выкучиваются.
Мы пошли в тот самый сосновый бор, где накануне спугнули с Иваном глухаря.
– Это самое подходящее место, – рассказывал нам по дороге Михаил. – Я убил там уже одного, а пело их в то утро не один и не два…
По всему лесу из-под толстого слежалого слоя прошлогодних почерневших листьев пробивалась молодая, ярко-зеленая трава Кое-где в березняке уже показались тонкие еще не успевшие развернуться ланцетики ландышей, по кочкам щетинились кисти жесткой лесной осоки. В зарослях дикого малинника начинала куститься молодая изумрудно-зеленая крапива.
Как-то незаметно скрылось солнце, и теплый прозрачный вечер опустился над лесом. Постепенно смолкал птичий гомон.
Высоко над лесом в стороне от нас с резким, протяжным курлыканьем протянула цепочка журавлей.
– Запоздали! – глядя на них, заметил Дмитрий Николаевич. – Где-нибудь по дороге холода их застали, не иначе.
На место пришли засветло. В молодом ельнике отыскали сухую полянку и стали готовиться к ночлегу. Мы с Иваном пошли собирать сушняк для костра. Дмитрий Николаевич отправился к болоту, в глубь соснового острова, подслушать, не выкажет ли где себя на вечерней заре глухарь, чтобы утром легче было ориентироваться. Только Михаил остался на месте. Но и он нашел себе дело. Пока мы таскали хворост, он нарубил мягких еловых и пихтовых веток, толсто настелил их, чтобы не холодно было лежать на сырой еще земле и не простудиться, и развел костер.
За работой и не заметили, как смеркалось. Закат из бледно-розового стал совсем серым, потом зеленоватым и, наконец, совсем померк. В нем ярко загорелась, переливаясь голубовато-зеленым светом, Венера. На небе ярко замигали еще по-зимнему крупные и яркие звезды.
Я прилег на кучу еловых веток, закурил. Хорошо пахло крепким, приятным и очень сильным запахом пихты, таким крепким, что он едва ли уступит по силе запаха зеленой ромашке.
– О-о-о! – вдруг где-то недалеко крикнул Дмитрий Николаевич.
Михаил ответил ему не вставая Захрустел валежник, и к костру вышел Дмитрий Николаевич.
– А вас и не найдешь ночью-то, – сказал он, присаживаясь к костру. – Искал-искал да ну кричать.
– А огонь-то разве не видно? – спросил Михаил.
– Да нет, То ли плохо еще разгорелся, то ли место такое выбрали – густель. Вот посмотрите-ка! – протянул он из темноты к свету какую-то коряжину.
– Лосиный рог? – удивленно спросил Иван. – Где нашел, Дмитрий Николаевич?
– Там в лесу, – лукаво улыбаясь, ответил тот. – Я об него чуть ногу не распорол. Иду вдоль окраины болота, темно уж, под ногами плохо видно. Ну, и запнулся об него да растянулся. Все лицо и руки об кусты ободрал, чуть ложу у ружья не сломал. Со злости было пнул коряжину – думал, сук, хвать – чую, тяжело для сучка, кость, поднял – рог!
Рог был четырехотростковый, тяжелый, светло-серого цвета.
– Хорошая находка, – похвалил Иван.
– Хороша-то хороша, – согласился с ним Дмитрий Николаевич, – только как вот я с ним буду за глухарями подпрыгивать? И бросать жалко.
– Да здесь оставим, а после охоты возьмем.
– А найдем мы еще раз это место? – усомнился Дмитрий Николаевич.
– А как же! – удивился его вопросу Михаил. – Обязательно.
– Смотрите, друзья. Глухаря, может, еще и не увидим, а это уже в руках. А о такой находке я мечтаю давно.
– Найдем, как же! – заверил его Иван и спросил: – А глухаря не подслушал?
– Не слыхал, тетеревов спугнул. Штук десять на болоте сидело. Ну, стрелять не стал, боялся глухаря ненароком потревожить. А место тут для них – самое что ни на есть. В полночь они выкажут себя, запоют.
– Птица тут есть, – подтвердил Михаил. – Самое место – болото, топи, глушь…
Огонь разгорелся. Вскоре стало уже жарко около него сидеть, и я отодвинулся подальше в холодок. Вдруг слух мой уловил знакомое хорканье: «хоог, хоог, пилисиии», и темный силуэт вальдшнепа красиво проплыл почти над самым костром.
– Вот дьявол, смотри-ка ты, тянет! – покосился вслед скрывшейся птице Иван.
Не прошло и минуты, как снова послышалось хорошо знакомое цыканье, и новый вальдшнеп протянул над поляной.
Я было взялся за ружье, но охотники остановили меня.
– С ума сошел! Глухаря можешь потревожить. Забыл, зачем пришли…
– Вздремнуть надо перед охотой, лучше дело-то будет, – высказал свое желание Дмитрий Николаевич и, поудобнее устроившись на еловом лапнике, быстро уснул. Дремал и Михаил.
Иван лежал и задумчиво смотрел в огонь, пожевывая сухую травинку-былинку. Ко мне тоже сон не шел – волновала утренняя охота на лесного отшельника.
Над нами, словно тень, мелькнула большая темная птица.
– Филин, – не поднимая головы, определил Иван. – На охоту полетел.
Вскоре недалеко от нас по всему лесу разнеслось его зловещее уханье.
– Разгонит он всех глухарей, – забеспокоился Иван, – вредная птица.
Дикий хохот филина разбудил Дмитрия Николаевича.
– Кто это? – встрепенулся он и, узнав, приподнялся на локте. – Нехорошо, что он тут. Попугать бы его, дьявола, из ружья, да нельзя: токовище потревожишь.
Филин смолк, словно подслушал наши разговоры. Минут через пять хохот и уханье снова разнеслись по ночному лесу, но филин был уже далеко, видимо, по ту сторону соснового острова, где-то за моховым болотом.
Очнулся Михаил.
– Филин? – спросил он. – Может, поэтому Дмитрий Николаевич и не слышал вечером глухарей, если он, окаянный, сюда повадился?
– Не должно, – вставил Иван. – Два дня тому назад мы сами тут одного глухаря спугнули. Этот филин скорее пролетом тут, пришлый.
Дмитрий Николаевич подсел поближе к огню и стал внимательно рассматривать лосиный рог.
– Не налюбуешься? – спросил Михаил.
– Да не то, – ответил он. – Этот рог молодость мне напоминает, охоту на сохатого. Из-под Москвы я родом, а там у нас есть хорошо известная всем охотникам лесная дача – Лосиный остров называется. Незадолго до революции казна сдавала его охотникам на откуп. Рубля три или еще сколько там заплатишь и стреляй целую зиму лосей, никто тебе не запретит. А бить разрешали только быков. Но где же их одних-то наберешься. Иной раз два-три дня гонишься за лосем, а выследишь – это корова. Чего делать, не бросать же. Били, а чтобы не попасться, вот такие рога с железными винтами имели. Свалишь корову, ввинтишь ей в голову рога и везешь. Сходило. Кто доподлинно дознаваться будет? Много тогда браконьерничали.
– Верно, – протянул Михаил. – Хоть и браконьерничали тогда много, а дичи по лесам было еще больше. А вот теперь и закон ее охраняет, и сами охотники вроде сознательнее стали, а дичи нет. Как это понять? Мой отец говорит, что в этом вот самом лесу он в молодости за одну зорю по пяти, а иной раз по семи глухарей брал. Тетеревам, а особенно рябчикам да белым куропаткам, – так и счету не знали. А теперь разве убьешь столько? Ни в жизнь!
– Это так, – поддержал его Иван. – Мой отец рассказывал, как он на моркияльской поляне голыми руками двух глухарей поймал. Шел лесом. Дело было весной, вот об эту пору. Слышит, шум какой-то. Вышел на поляну и обомлел: шагах в пяти от него два глухаря сцепились, как деревенские петухи, и дубасят друг друга. И ружья у отца с собой, как на грех, нету. Что делать? Бросился он да обоих и поймал голыми руками. А они в руках все еще друг друга клюют, вот до чего озверели. Так он их живыми в село и принес. Они его-то за дорогу всего в кровь ободрали. Вот какой случай был. А теперь не то чтоб руками, с ружьем не скоро его возьмешь. Скудеет лес, прямо на глазах. Тут уж ничего не скажешь…
– Время, должно, такое, – пояснил Дмитрий Николаевич. – Раньше этим лесом, может, со дня его создания ни один трактор не проходил. А теперь посмотри! Железная дорога проложена – шум. Города кругом разрослись. Заводы загудят – даже здесь слышно. По всем лесным дорогам день и ночь автомашины да тракторы гудят. Да и так в лесу немало всякой техники работает. От этого и скудеет лес. Перекочевывает дичь в более глухие места.
– А как будет, когда человек до всех глухих мест доберется? – спросил Михаил и заулыбался. – Тогда куда вся дичь пойдет?
– А никуда не пойдет, – ответил Дмитрий Николаевич. – Вся здесь останется. Тут начнет привыкать. Ты возьми, к примеру, когда на полях впервые тракторы появились. Помнишь небось. Зайцы и лисы веками жили в полях вокруг мужичьих риг, а тут пошли было наутек. Грачи и скворцы вечно за пахарем по борозде ходили, а тут тоже струсили. Да и как не струсить глупой дичине? Шум, грохот, хоть уши затыкай. Люди более робкие и те струсили перед этими железными махинами. А теперь посмотри! Тракторы еще мощнее стали, комбайны – целые корабли по полям пошли, почти круглый год в поле шум да грохот стоит, а дичь уже не разбегается. Грачи и скворцы прямо так за трактором и летают, чуть только на плуг не садятся, а червей так прямо из-под лемехов выбивают, и гул тракторный им вроде как родным стал. Как только загудит в поле трактор, – они туда, да несметной стаищей летят – черным-черно. Дескать, где шум, там и пища, червячком можно раз-живиться. Зайцы с лисами тут тоже ни капельки никакого шума не боятся. Прошло то время. А были бы еще глухие поля, где тракторов нет, может, вся дичь и подалась бы туда. А тут сразу на всех полях тракторы появились, да с каждым годом все больше и больше, бежать-то и некуда. Вот и привыкли. Худого им этот шум не делает. Наоборот, больше корма. Так, должно, и с другой дичью будет, которая в лесах обитает. Привыкнет. А перепела? А уж на что сторожкая дичь полевая куропатка, не с вороньем сравнить, а ведь тоже привыкла… Теперь ни трактора, ни комбайна не боятся. Так круглый год в поле живет.
– Это правда, – сказал Михаил – Я хорошо помню, как зайцы с колхозных полей разбегались. Гибель их тут было у нас, а как трактор в поле заревел, – шаром покати! А года через полтора снова откуда-то появились и уж теперь никакого шума не боятся. Бывает иногда, тракторист или комбайнер чуть ли не на него наедет, а он лежит себе, как ни в чем не бывало. Только уж увидит трактор шагах в двух – сметнется.
– А волчишек у вас не слыхать? – повернувшись к Михаилу, спросил вдруг Дмитрий Николаевич.
– Не слышно, – ответил Михаил – После войны еще держались года два-три, а потом всех вывели Мой отец больно мастер по этому делу – ни один не уйдет. И логово, как бы хитро его волчица ни запрятывала, все равно найдет, как по духу чует, где они живут. Теперь лет уже шесть или семь не слыхать их вокруг нас верст на сорок, а может, и более.
– Как это не слыхать? – привстал со своего места Иван и вдруг ни с того ни с сего расхохотался на весь лес. – А прошлой осенью не ваш ли Антон сразу двух смазал? Да еще каких! Рогатые попались! – И Иван со смеху повалился на липник.
Рассмеялся и Михаил.
– Антон убьет! – сквозь смех говорил он.
– Тут у нас один мужичонка живет в Моркиалах, – когда смех улегся, начал рассказывать Михаил. – Дураком его вроде не назовешь, но и умным тоже. Здоровый, как бык, а делать ну решительно ничего не может За что ни возьмется, – все валится из рук, лодырь несусветный. А хорошую жизнь любит. Все разговоры у него только о сладкой еде. Всю жизнь дурака валяет. Ему бы поменьше поработать, а побольше получить. Ну, и живет, конечно, соответственно. За лень не запишут трудодень. На целину ездил. Думал, там деньги прямо лопатой загребай, а оказывается, и там их зарабатывать надо. Вернулся. Говорит, климат неподходящий – ветра. Поставили его у нас на ферме сторожем. На другую работу Елфим неспособен. Думали, что уж здесь-то он справится. Но не тут-то было. Оказалось, что Елфим и на эту работу не годен: труслив больно, как заяц.
В ту осень овцеферма у нас на хуторе размещалась там, за Антоновым двором, около леса. Ее и сейчас на лето-то сюда к нам переводят: пастбища у нас хорошие. В Моркиалах овцы только зимуют. Вот Елфима и назначили ее сторожить. Пришел он на хутор к нам еще засветло и все ходил вокруг фермы с ружьем на плече, как солдат на посту, хотя ни ружья, ни самого Елфима тут не требовалось: не от кого сторожить-то. Пока было светло, Елфим исправно нес службу, а как стемнело – забоялся, а ближе к полуночи и совсем струсил. Снял с телеги плетеный короб, положил его на землю вверх дном и забрался под него. Лежит Елфим ни жив ни мертв, проклинает свою новую должность и утра ждет. Другой бы на его месте спал себе преспокойно, а Елфиму не спится. Смотрит он в щели, не крадется ли ненароком нечистая сила, и чудится Елфиму, что кто-то ходит вокруг овчарни. От трусости, нет ли, только явственно слышит, что ходит. Тут луна вышла из-за тучек, посветлело, и видит Елфим: в самом деле, крадутся к овчарне два здоровенных волка. Вспомнил он про свое ружье, а его, как на грех, и нету. Поставил где-то, а не вспомнит. Волки же совсем рядом, ходят вокруг прясла, того гляди в овчарню заберутся. Что делать? Думал Елфим, думал, даже лоб вспотел, волосы под шапкой дыбом встали, а придумать ничего не может. Ждал он чертей и ведьму, и даже самого лешего из леса – чего угодно, только не волков, поэтому и с ружьем так неосторожно обошелся: ведь нечистую силу, как известно, никакое ружье не берет. И тут вспомнил Елфим, что в десяти шагах от овчарни Антон живет. Вылезти же из корзины Елфим не решался, так в корзине и пополз на спасительный огонек.
А Антон, да и я вместе с ним в этот день на свадьбе в Моркиалах гуляли. Антон только что вернулся, еще пьяный, схватил ружье и – к овчарне.
– Где они?
– Да вон ходят!
Волки и в самом деле все еще блуждали там. Был бы Антон трезвый, может, и сообразил бы, как это такие осторожные звери будут стоять и ждать их и откуда тут вообще волкам взяться. Но Антон был пьян, а Елфим в этих вещах вообще не разбирался, как и во всем другом. Антон ударил. Один волк перевернулся и задрыгал ногами. Второй было шарахнулся в сторону, но тут же успокоился и, как ни в чем не бывало, уставился на охотников. Антон тут же и его свалил.
Антону волки попались первый раз за всю жизнь, поэтому он и обрадовался удаче, как ребенок новой игрушке. А когда подбежали к волкам-то, – глядь, а это козы! И откуда их только черт принес! У нас ни в одном марийском селе этой скотины нет. Держат коз в татарских селах, любят они эту скотину, а до самого ближнего татарского села Сантимир от нас верст двадцать – непостижимо, как это они могли забрести к нам.
Антон, когда пришел в себя, отлаял Елфима на чем свет стоит и велел ему самому распутываться с этим делом. Елфим же перепугался еще больше Антона. Как только тот ушел досыпать, Елфим взял этих коз и сволок Антону на двор, а сам в Моркиал убежал. А утром нашелся хозяин – погонщик из татарского колхоза. Гнал он гурт на станцию Помары, а две козы по дороге отбились да и пришли ночью к нашей овчарне. Не знаю, чем бы все это кончилось. Пришлось бы Антону с Елфимом, конечно, платить, только председатель у нас добрый мужик. Узнал он утром всю эту историю, коз велел освежевать и трактористам на стан отвезти, а погонщику из колхозного стада двух барашков дал. Так все и кончилось.
Невдалеке от нас снова прокричал филин. Иван стал на колени и, сложив рупором ладони, протяжно, подражая филину, прокричал:
– Кы-ы-ыш, дьявол!
– Так он тебя и послушает! – заметил Михаил.
Из леса потянуло холодом. От бессонной ночи и нервного волнения перед предстоящей охотой мелкая дрожь пробежала по всему телу. В костре прогорело, и я потянулся за хворостом.
– Пожалуй, хватит огня, – сказал Дмитрий Николаевич, – за полночь уже, пора и расходиться. Глухарь, он рано начинает.
– Да, время подоспело, – согласился Михаил. Последний раз мы покурили перед охотой и стали собираться, подтягивать патронташи, крепить сумки, чтобы во время скрадывания ничто не брякнуло, не стукнулось о дерево и не выдало осторожной птице приближения охотника. Дмитрий Николаевич запрятывал под еловый лапник лосиный рог.
– Да оставь так, кто сюда придет! – советовал Михаил.
– Ну как знать! – недоверчиво покосился на него Дмитрий Николаевич. – Подальше положишь – поближе возьмешь. Так старые-то люди говорят!
Еще не дрогнуло на востоке небо, когда мы неслышно разошлись каждый в свою сторону.
Вначале я то и дело натыкался впотьмах на разные кусты и валежник, но глаза постепенно привыкли, и я стал кое-что различать в темноте и обходить опасные места.
Некоторое время мы шли вместе с Иваном, и я слышал справа от себя метрах в двадцати похрустывание веток под его ногами. Но вскоре хруст стих, и как я ни пытался, ничего больше не слышал: или же он встал и прислушивался к лесу, или ушел далеко в сторону.
Я решил, что, пожалуй, достаточно углубился в сосновый остров, встал, прислонившись к стволу толстой старой ели, и стал прислушиваться, не запоет ли где глухарь. Но кругом было тихо. Только изредка по верхушкам деревьев пробегал легкий ветерок, и снова все замирало. Как-то незаметно посерело небо. Начинало светать. На востоке показалась бледная, еле заметная заря.
Глухари не пели. Постояв еще с полчаса, я стал пробираться дальше в сторону мохового болота. Небо уже посветлело настолько, что в лесу стало хорошо видно деревья и даже подлесок – мелкий кустарник бересклета и волчьей ягоды. Я уже терял надежду увидеть или услышать в это утро глухаря и шел, задумавшись о чем-то совершенно постороннем, как вдруг неожиданно услышал глухариный скрежет. Мне показалось, что я уже минут пять слышу «го и только сейчас вдруг догадался, что это и есть как раз то, чего я жду. Пел он далеко, пожалуй, очень далеко, и металлический скрежет его жесткого клюва еле доносился сюда. Но и этот далекий скрежет, словно живительный напиток, сразу же вселил в меня силу. Сердце наполнилось радостью, сознанием того, что ночь проведена у костра недаром. Я быстро снял с плеча ружье, еще раз проверил патроны в стволах и, выждав, когда птица после небольшого перерыва запоет вновь, поскакал к ней. Но радость и волнения были напрасны. Не успел я сделать и десяток скачков, как там, где пел глухарь, глухо прогремел выстрел и оборвал песню. Мне ничего больше не оставалось делать, как отправиться в другую сторону. Но сколько я ни бродил, глухариного такого заманчивого «тэке, тэке, кочерга, кочерга» больше не услышал.
А в лесу, между тем, уже совсем рассветало. Ярко выгорала огромная, в полнеба, малиновая заря, и вот-вот из этого горнила должно было выкатиться солнце. Я шел бесцельно, сам не зная куда и зачем. Надо мной, квохча, быстро пролетела глухарка, но я почти не заметил ее. Не слышалось больше выстрелов и моих товарищей. Или же они ушли слишком далеко, или же им, как и мне, не повезло. Я сел на пенек и закурил. Лес проснулся. Где-то, видимо, на моховом болоте, где мы с Иваном недавно неудачно подманивали рябчиков, булкали тетерева, оттуда же доносилось и блеяние бекасов, голоса токующих турухтанов.
Зазвенели зяблики, синицы всех мастей и калибров – московки, гренадерки, гаечки, большие синицы; пели дрозды, пеночки, крапивницы, зорянки, малиновки – обычный весенний утренний хор. И тут среди этих хорошо знакомых мне звуков я уловил совершенно неизвестную мелодию, похожую и на песнь дрозда, и на какое-то пыхтение или урчание, только нежное-нежное, что-то малиново-бархатное. Такого пения в наших лесах я еще ни разу не слышал: ни весной, ни летом, ни осенью. Пел кто-то совершенно мне неизвестный. Может, ослышался? Нет! Песнь не замирала и хорошо выделялась среди обычных звуков весеннего утра. Какая-то неизвестная мне птица пела на земле, вон за тем кустом, метрах в пяти от меня. Может, какая-нибудь северянка, пролетая с юга к себе на родину, решила денек тут передохнуть и запела. Вряд ли. Ведь почти все птицы, насколько я знаю, обычно делают эти перелеты стаей, а не в одиночку. За кустом же пела одна.
Я тихонько приподнялся – не видно. Неслышно сделал шаг, потом другой и обмер от удивления. На крошечной полянке за кустиком бересклета или волчьего лыка сидели бок о бок и носик к носику два ежа и… пели. Первый раз в жизни мне пришлось услышать песню этих угрюмых ночных зверьков, лесных санитаров, да такую милую и нежную, что кто бы мне ни говорил, что по веснам ежи поют, и именно так, – ни за что бы не поверил! А ежи пели, уткнув носик в носик, словно целуясь, у меня на глазах. Незатейливая, но очень нежная песенка их напоминала то звучное прищелкивание, то какую-то барабанную дробь, и казалось, что где-то далеко-далеко бежит паровоз, – все это было в песне ежей, Сколько бы еще пели ежи, не знаю, но тут я неловко переступил с ноги на ногу, хрустнула ветка под тяжелым охотничьим сапогом, и зверьки, словно застигнутые на чем-то очень стыдном, враз кинулись в разные стороны. Один еж, отбежав немного, свернулся в клубок, другой – скрылся в кустах бересклета.
Сколько я исходил по лесам и до этого так памятного мне утра, и после, но песни ежей, такой удивительно нежной и мягкой, больше никогда и не слышал.
Но вот взошло солнце, и я стал перебираться к месту нашего ночлега, куда должны были выйти и другие охотники. По дороге спугнул пару рябчиков, но стрелять не стал. Место ночлега я нашел даже самому на удивление быстро. Там уже сидели и курили Дмитрий Николаевич и Михаил. Оба, как и я, пустые. Глухаря убил только Иван. Он пришел последним и принес с собой старого бородача с темно-красными бровями и небольшой бородкой под крепким клювом.
– Повезло! – приветствовали его охотники.
Больше никто в это утро не видел и не слышал сторожкую птицу.
– Филин, должно, разогнал, – угрюмо сказал Дмитрий Николаевич. – Раз, окаянный, на ток повадился – всех птиц переведет.
– Попугать, дьявола, надо! – добавил Михаил С ним согласились все.
Утро разгоралось. Припекало солнце, и нам, одетым в ночь по-зимнему, идти было тяжело. Несколько раз мы присаживались отдыхать, как только выходили на красивую, залитую солнцем поляну.
Еще вчера Синие глазки медуницы проглядывали из прошлогодних слежавшихся листьев кое-где, а сегодня они уже голубым половодьем затопили весь лес. От синих разливов медуницы даже рябило в глазах и веяло такой чистой, весенней свежестью, какая бывает в лесу только один раз в году, да и то не в каждом.
В оврагах и буераках, по дну которых еще бежала из лесных болот медно-красная вода, огнем полыхали соцветия мать-и-мачехи. Золотистые головки на красных чешуйчатых ножках словно сбежались к этим ручьям от всего леса, чтобы вдоволь напиться студеной воды. Казалось, что у них и ножки уже покраснели от этой воды и сами они вдоволь напились снежницы, а все не уходят от берега, не могут насмотреться на половодье. А сверху из темного леса шли, покачиваясь на низеньких ножках, все новые и новые компании этих первоцветов, как утята, покачивая золотыми головками.
– А почему эти цветы так странно называются – мать-и-мачеха. Никто не знает? – спросил вдруг Дмитрий Николаевич.
Мы задумались – ив самом деле странно. Цветок как цветок, не ложный, обыкновенная сложноцветная корзиночка. Название осеннего цветка иван-да-марья понятно, Там цветок только Марья, а Иван ложный, и вовсе даже не цветок. А у мать-и-мачехи ничего подобного нет. Золотисто-желтый цветок, очень похожий на одуванчик. Только стебельки разные. У одуванчика они полые внутри, сок горький, даже жжет язык. У мать-и-мачехи же стебель ниже, с чешуйками – будущие листья, и сок сладкий. Вот и вся разница. Цветки же не отличишь. Только одуванчик зацветает позже, когда уже все мать-и-мачехи отцветут, пропадут вместе с половодьем до новой весны, а одуванчик будет цвести до глубокой осени, чем-то напоминая нам весну. Когда же отцветут цветки, пойдут листья. Даже трудно летом узнать, что это листья мать-и-мачехи – в ладонь, и похожие немного на ладонь. Низ листа серебристый, ворсистый, словно обделан мехом. Прислонишь к нему руку – тепло-тепло. Вот вам и мать, А верхняя сторона гладкая, блестящая, а прислонишь руку – холодная-холодная, прямо ледяная мачеха!
– Ну, ведь иногда и мачеха бывает теплая, как мать, – сказа улыбнувшись, Иван.
– Бывает, – согласился Дмитрий Николаевич. – Бывает даже теплее матери, а названье ей все равно мачеха.
На привалах Дмитрий Николаевич подолгу рассматривал глухаря. Щупал крепкие, чешуйчатые, с наростами лапы лесного отшельника, раздвинул его мощный, как у орла, загнутый книзу клюв, поднимал его во всю ширину его полуметровых крыльев.
