Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
– Экий петушище! – каждый раз с восхищением говорил он. – Чучело бы из него вышло какое – прелесть.
– А вы умеете их делать? – поинтересовался Иван.
– Делал, и немало, а вот глухаря не приходилось. И этого красавца, если бы мой был, не решился бы делать – мастеру бы отнес.
– Ну, так снимай шкуру и забирай, – великодушно предложил Иван. – Я его все равно щипать буду.
– Нет, Ванюша, не пойдет, – наотрез отказался старик. – Чучело сделаю, слов нет, да память-то какая будет? Я ведь их только для памяти и делаю. Вот кабы я сам его свалил да пережил бы эти минуты, тогда дело! Как взглянешь, так все перед глазами и встает: и ночь весенняя в лесу, и вы все, и песня угрюмая-угрюмая, и выстрел, и как он, обламывая сухие веточки, на землю грохнется. А это что? Чучело только и будет, а вспомнить-то нечего. Разве что ночь у костра, а их за жизнь-то столько было, что опять можно перепутать. А когда бы сам убил – тут уж не спутаешь. Глухарь – птица памятная. Вот уж рог, – потряс он лосиным доспехом, – мой, и вешалку я из него сделаю славную, и не забуду никогда, как я об него чуть ногу не пропорол.
– Это правильно, – согласился Михаил. – Чужой выстрел и есть чужой. Как охотник о нем ни рассказывай, а раз сам не стрелял, – не почувствуешь этого.
– Мачеха? – спросил я.
– Мачеха и есть! – рассмеялся он.
На пасеку мы пришли уже в восьмом часу. Иван остался тут со своими пчелами, а мы, немного передохнув, отправились на хутор.
У опушки леса нас уже поджидал Сергей Иванович.
– Ну как? – еще издали спросил он. – Пустые? – И заключил: – Оно так теперь… Скуденеют леса. А бывало, даже вот уж после войны глухари токовали прямо за озером, вон в том еловом острове. С крыльца было слышно, как они распоются, сердце замирает. Не вытерпел, пошел нынче. Больно хотелось послушать, да не пришлось: переводится птица…
– Как переводится? – поздоровавшись с ним, возразил Дмитрий Николаевич. – Мы сегодня одного взяли. Здоровенный петушище, не менее как на полпуда. Ванюшка свалил. На троих одного за утро – это уже хорошо!
– По теперешним временам хорошо. А я, бывало, один за утро трех сваливал. Чуть допрешь. Вот это была охота!
– Мало ли что было, Сергей Иванович, – начал успокаивать старика Дмитрий Николаевич. – Когда-то и мы молодые были, да вот состарились. По этим местам не только глухари – мамонты шлялись, да и мы в звериных шкурах ходили. А сейчас вон на тебе пиджак-то шерстяной, да и лапти-то, наверное, уже и забыл, как подвязывать?
– Оно так, – согласился старик. – Все меняется, и прямо на глазах. В писании говорится: что ни делается – все к лучшему. Так оно и есть…
– В писании, Сергей Иванович, не только об этом говорится. Там говорят, что и конец свету будет, архангелы затрубят на суд божий. Тоже к лучшему?
– Не приведи господь. Да теперь по нашим лесным местам никто уж в это и не верит. Как только сфотографировали луну да спутники разные полетели, – последняя старуха махнула рукой на всякое писание. Нет никакого бога. А если бы он был, я так думаю, разве бы он не попал в фотокарточку, когда луну с обратной стороны снимали? Попал бы! От техники никуда не денешься. Просто нет там никого, вот и все.
– То-то! А леса не скудеют. В том же писании сказано: да не оскудеет рука дающего! Просто глухарь уж птица такая нелюдимая. В глушь уходит.
– Это так, – согласился Сергей Иванович и тут же посоветовал: – Вам бы, ребятки, к Ясашному податься. Вот где сейчас дичи-то, наверное, тьма! Глухаря там по борам да по оборинам много, а уток и не счесть. Гагары разные, чирки, кулики, даже гуси гнездятся, а по веснам и лебеди залетают отдохнуть. Да чего там только нет! Помоложе я каждую весну туда ходил. Бывало, дней на пять уйдешь. Уж там-то душу отведешь…
– Это то самое озеро, на котором в прошлом году казанские ткачи своих подсадных съели и сами чуть с голоду не умерли? – с усмешкой спросил Дмитрий Николаевич.
– Оно самое, – не обратив внимания на иронию, сказал старик. – Тьма там всего. А на казанских смотреть нечего – сами виноватые. Они чуть не по зиме припороли туда. А вы сейчас в самый кон попадете. Был бы я чуть помоложе да ноги ревматизмом не сводило – в жисть бы не усидел!
Идея старого охотника мне понравилась.
– Ив самом деле, Дмитрий Николаевич, не попробовать ли счастья? Подумаешь, двадцать верст.
Дмитрия Николаевича тоже подожгло.
– А что же, – согласился он. – Для чего же и ехали сюда, для чего и отпуска брали, чтобы вдоволь побродить по весенним лесам. Возьмем да махнем завтра утречком.
– А добраться туда легко, – поучал Сергей Иванович. – На полдороге, верст десять отсюда, лесник Михаил Иванович Дмитриев живет. Он хотя и горный мариец, а человек золото. Прошлым летом туда переехал.
– Это не тот ли Дмитриев, который на кордоне за сушилкой жил? – спросил я, вспомнив одного очень мне знакомого лесника.
– Он самый! Ты же его знаешь, а я и забыл, – обрадовался Сергей Иванович. – Он вас сам и к Ясашному-то сведет.
Подошел Антон, в фуфайке, небрежно накинутой на плечи, в галошах на босу ногу и без фуражки.
– Из окна увидел: вы стоите. Дай, думаю, схожу, послушаю, о чем калякаете, – объяснил он. – На Ясашное собираетесь. Хорошо там. Я бы тоже пошел с вами, да вот, – покосился он на старшего брата, – бригадир не пускает.
– Пустил бы, Антон, – сказал Михаил, – не жаль, да время какое стоит – того гляди сев начнется, а ты у нас лучший севец.
Днем мы готовились к походу. Наточили топорики, вычистили до блеска ружья, набили патроны. Наташа поставила хлебы, чтобы к ночи выпечь и насушить нам сухарей.
Утром еще потемну двинулись в путь. Михаил с Иваном проводили нас до Васюткинского озера – километров за пять от хутора.
– Через неделю ждем! – пожимая нам на прощанье руки, говорили они. – Ни пуха ни пера!
Марийская сторона делится надвое: горную – северо-восточную часть и луговую – юго-западную. Но деление это весьма условное, ибо ни гор на востоке, ни лугов на западе в республике нет. Весь край захлестнули дремучие леса, и названия эти чисто диалектные. Горные марийцы по своему диалекту ближе к удмуртам, и луговые не совсем их понимают. Есть разница в обычаях, одежде и религии… Луговые марийцы, или черемисы, как в старину называли марийцев, со времен Ивана Грозного, когда вышли из-под ига казанских татар и присоединились к Русскому государству, приняли христианскую веру. А горные марийцы формально тоже вот уже более трехсот лет православные, но верят еще своим лесным богам Ин-Мару, Квазю, Кылдысину, Кемерети, разным мудорам – древопокровителям, Воршудам, Нулесьмуртенятам; одним словом, хотя и далеко не в чистоте, но сохранили свою языческую веру, идолопоклонство. У них и сейчас еще сохранились в лесах «святые» поляны и «святые» деревья, куда по определенным праздникам сходятся верующие поклониться своему культу – великому древнему богу Ин-Мару.
Но язычество горных марийцев сейчас уже весьма условно: на протяжении сотен лет они жили бок о бок с русскими в совершенно равных условиях, с теми же занятиями – земледелие, скотоводство, охота и рыбная ловля. К тому же более трехсот лет, как все марийцы и удмурты (вотяки) приняли христианскую веру, и культ идолопоклонства в корне изменился. Изменилось и значение многих лесных богов.
Луговые марийцы с иронией относятся к горным и часто спрашивают, как более цивилизованные: «Какому же вы богу поклоняетесь?» – «Тому же богу поклоняемся, что и вы, – отвечают горные, – а что в лесу, то деды так делали и прадеды».
Сейчас все это уже предается забвению, и в лес на поклон Ин-Мару, Квазю и Кылдысину ходят единичные старухи, стариков уже нет, не говоря о молодежи. А не очень давно, уже перед началом Великой Отечественной войны, гордые марийцы целыми селами ходили на свои «святые» поляны в лесу, к «святым» деревьям. Но этот ритуал тоже очень походил на христианский. На троицу, например, и русские устраивали свои празднества в лесу, убирали улицы и дома свежей зеленью берез. А горные марийцы делали это так: накануне, в субботу, устраивалось языческое моление. В лесу на «святой» поляне делалась скамейка для иконы – обыкновенной церковной иконы, какая полагалась к этому случаю. Все это обставлялось срубленными березками. Перед иконой служили молебен и приносили жертву Ин-Мару. В лес приводился жертвенный бык, купленный в складчину, и здесь его закалывали. Марийский жрец-картам брал в руки березовую ветку и читал молитву: «Ин-Мар! Нянь честь, нылни досьми уось» (бог хлеб давал, бог здоровья давал бы). А в это время с мясом жертвенного быка варилась пшенная или гречневая каша на все село.
По окончании этого языческого моления обычно приезжал из села православный священник. Он служил молебен и освящал жертвенные яства. После молебна священнику подносили на деревянном блюде голову жертвенного быка. Он окроплял ее водой и делал над ней крест. Голова и внутренности шли на угощение духовенства, а кожа – на церковь.
На других праздниках (тоже христианских) горные марийцы устраивали в лесу специальные жертвенники-дзекквалы – рубленые сараи с двускатной крышей, крытой чаще всего лубками, иногда тесом. В них по краям ставили скамейки, в середине столы, на которых расставлялись жертвоприношения. После богослужения священника из православной церкви все это тут же поедалось с порядочной выпивкой из домашнего пива и самогонки.
Празднуют еще и так. Часам к девяти утра всем селом – и старый и малый – собираются у крайней избы. Отсюда заход. Гвалт, смех, шутки. Хозяин дома принимает гостей. В переднем углу стоят столы с винами и закусками. Толпа набивается только до малицы – ближе не подходят, чтобы не мешать. Хозяйка наливает стаканы. Хозяин обносит гостей. Первый стакан ставит на божницу – предкам: по мнению марийца, им тоже выпить хочется. Вообще в настоящее время иконы в избе только для этого и служат. В другое время никто на них не обращает внимания. Второй стакан хозяин выпивает сам, третий – его жена. Четвертый и пятый стаканы подают соседу с соседкой – им нужно бежать домой, чтобы встретить гостей, ведь из этого дома все пойдут к ним. После этою хозяин начинает обносить гостей. Все стоят. Да и немыслимо усадить за стол всех – никакой избы не хватит. Гость, выпив стакан, наливает по полному, чтобы жизнь была полной, и, закусив, пробивается на улицу. Больше ему здесь делать нечего. Его место занимают другие. И так один за другим угощается все село или улица. Когда все до единого выпили по стакану и закусили, идут в соседний дом. Там их уже ждут. Хозяева специально первыми угостились у соседа, откуда начался праздник, чтобы успеть дома приготовиться к встрече гостей. Хозяин с хозяйкой, которые только что угощали все село, идут уже вместе со всеми. И так обходится все село, да не по одному разу. Дойдут до конца села – мало, делают новый заход, затем третий, четвертый и т. д. Начинаются песни (в ожидании очереди в следующем доме), пляски, но ближе к обеду толпа начинает редеть.
На другой день – похмелье. Тут уже не ходят из дома в дом, а угощается каждый у себя, у кого что осталось, или собираются небольшими компаниями, большей частью, конечно, мужчины, и «добивают» остатки.
Бывают исключения. Есть бедные дома – вдова живет с ребятишками, престарелые люди, бедные в том смысле, что не в состоянии угостить всю деревню хотя бы на один заход. Такие дома обходят, хотя хозяев их обязательно приглашают, и они празднуют вместе со всеми.
Так же справляются все свадьбы.
Марийцы любят праздники и справляют их очень охотно. Драк и скандалов не бывает.
Когда идешь незнакомой лесной дорогой, все кажется, что вот-вот за поворотом кончится лес или вывернется долгожданный кордон лесника, но дойдешь, а там развертываются новые массивы лесов, и кажется, что нет им ни конца, ни начала.
Дорога к Ясашному озеру – это старая заброшенная просека, по которой разве только летом в сенокосную пору изредка проедет подвода, а остальное время дорога неезжая. Она заросла осинником и березняком, пока еще молодым, чуть повыше колена, но пройдет год-два – и эту тонкую нить, когда-то прорубленную здесь людьми, окончательно проглотят леса, и она останется жить только разве на картах лесных объездчиков. Местами просеку уже стали перебегать елочки, озорниковато прячась под березками, словно тайком убегали от своих молчаливых родителей или, как дети, играли в прятки.
Чем дальше мы уходили на север, тем глуше становились леса. Уже пропали светлые березовые рощи, где-то позади остались осинники, чернолесье. По обе стороны дороги темной стеной стояли угрюмые, лохматые ели да пихты, местами перестойные, ждущие топора лесоруба. Деревья так переплелись косматыми лапами, что даже в жаркий полдень внизу под шатрами стоял холодный полумрак – солнце не в силах пробить эту многоэтажную гущу темно-зеленых ветвей. Во многих местах под елями еще лежали темные подушки снега.
Ели да пихты, ели да пихты. Тихо, мертво в таком лесу. Даже птиц не слышно в этом темном полусонном царстве. Лес словно дремал или задумывался своей вековой думой. На память так и лезло кольцовское: «Что, дремучий лес, призадумался, грустью темною затуманился…» В таких-то вот елово-пихтовых лесах и родилось, видимо, когда-то определение «дремучий». Даже в сосновом бору оно никогда не придет в голову, не говоря уже о чернолесье. Сосны даже в такую безветренную погоду гудят, а чернолесье не задремлет от птичьего щебета. Зато какой чистый, прозрачный воздух в еловых лесах! А запах? Он просто пьянит, особенно когда проходишь пихтачами. Этот терпкий, даже не смолистый, а какой-то особый пряный запах словно половодьем затопил все вокруг. Недаром в лесных селах по веснам убирают избы пихтовыми ветками, и долго, пока не осыпляются иглы с веток, стоит в избах этот особый, лесной запах. Им так пропахивает изба, что даже после, когда уже и иглы выметут, и ветви выбросят во двор, он еще недели две держится во всех углах.
То ли мы были тяжело нагружены, то ли день выдался теплый, даже жаркий, только до кордона Дмитриева мне показалось очень далеко. Время подвигалось к обеду, а впереди все стоял лес и лес. Раза, два мы присаживались отдыхать, выпускали из корзин своих подсадных уток поплескаться в придорожной луже.
– Может, сбились, – высказал я свою тревогу Дмитрию Николаевичу. – На хуторе говорили, что до кордона не более десяти километров, а мы, наверняка, все пятнадцать прошагали.
– А кто их тут мерил, эти километры, – спокойно отвечал он. – Скоро дойдем. Одна тут дорога.
Мы усаживали уток, взваливали на плечи поклажу и снова шли однообразным зеленым коридором.
Из лесу навстречу нам вышел пожилой мужчина, первый встречный за всю дорогу, одетый по-зимнему, в полушубке, старом малахае. Он был весь прокопченный, словно с пожара или только что поднялся из угольной шахты.
– Охотнички, – улыбнулся он нам. – Далеконько забрались. Мы поздоровались, закурили. Оказалось, что он и в самом деле чуть ли не с пожара: вдвоем с товарищем они жгут в лесу уголь для своего колхоза и гонят смолу, а сейчас он пошел в село за провизией. До кордона лесника Дмитриева, как он нам рассказал, осталось совсем рукой подать – версты две-три.
– А как у вас тут охота? – спросил Дмитрий Николаевич.
«– А кто ее знает? – неопределенно ответил он. – Кабы мы ходили, а то неколи. По утрам где-то чуфыкают тетери, а более ничего не слыхать.
Но вот наконец-то и кордон. Он стоял в стороне в полкилометре от дороги, и мы, может, прошли бы мимо, не заметив его за елями, если бы там, на наше счастье, не залаяли собаки.
Хозяин был дома. Он ошкуривал у двора сосновые жерди для изгороди и стоял со скобелкой в руках по колено в смоляных стружках. Увидев нас, он обрадованно и удивленно воскликнул:
– Э! Кого угодно ждал, только не вас! Правда говорится: гора с горой не сходится, а человек с человеком обязательно сойдутся! Как это вы добрались? Даль-то какая, да по бездорожью…
Лет десять назад свела нас с Михаилом Ивановичем неторная лесная дорога, с тех пор мы и водим с ним дружбу. Он, приезжая в город, постоянно останавливается у меня, я, когда случается припоздниться в лесу, попросту захожу к нему.
– Вот уж не чаял, – продолжал удивляться старик. – Пойдемте в избу, сейчас обедать будем.
Лесные кордоны строят по стандарту, везде они одинаковые. Поэтому и у Михаила Ивановича все выглядело по-старому: столы и кровати в тех же углах, словно он и не переезжал, а жил здесь все время.
Михаил Иванович – горный мариец, но, работая вот уже около двух десятков лет лесником, совершенно обрусел. Старые обычаи его народа не умерли в нем, и однажды он просто удивил меня.
Глубокой осенью года три назад я припозднился на охоте и зашел к нему. За самоваром между общими разговорами Михаил Иванович спросил, есть ли в городе белые нитки десятого номера. Тогда в марийских селах да и у нас в городе любители-рыболовы плели из таких ниток, ссученных вдвое, вентеря и пауки-зыбки. Я подумал, что лесник решил за зиму от нечего делать подготовить к весне несколько снастей. Сам я этим делом не занимался, поэтому и не знал точно, есть, нет ли в магазинах нужный ему товар, но высказался, что должен бы быть.
– Да мне многа нада, – словно о большой нужде, со вздохом сказал он, – катушек двести али триста. Лучше бы в бобинах достать. Вот собираюсь завтра в город. Не знай, что выйдет.
Я удивился, куда это ему потребовалась такая уйма ниток – на целый рыболовный колхоз.
– А мне не для вентерей, – заметив мое недоумение, ответил он. – Я ведь не рыбачу, сам знаешь. Мне вон для чего. – И он показал в передний угол.
Тут только я заметил, что в передней, занимая полкомнаты, стоит старый ткацкий стан, на каких когда-то в деревнях ткали холсты.
– Марюк замуж выходит, ей нада, – объяснил он.
Я опять не понимал. Ну, замуж, так замуж, к чему же этот стан и нитки?
– Обычай такой, – удивляясь моей непонятливости, стал объяснять Михаил Иванович, – невеста сама должна наткать полотна и сшить из него себе к свадьбе платье.
– Так теперь дешевле и проще готовое купить.
– Нельзя, обычай. У нас ли нет платьев? Всякие есть, и шелковые даже, а в день свадьбы, когда родители благословляют жениха с невестой и посыпают их зерном и хмелем, невеста должна быть в платье, какое она сама себе сделает. Вот и собираюсь завтра в город за нитками… А нужно это, как я полагаю, не столько самой невесте – она его больше сроду не наденет, – а нам, ее родителям. В таком платье сразу видно, что мы не только вырастили дочь, но и научили ее уму-разуму, ремеслу-рукоделию. В старину умные люди были, поэтому и мы не должны нарушать их обычай. А так, конечно, платьев, что ли, теперь у кого нет. Грех жаловаться…
Старинный обряд горных марийцев мне понравился. Ничего плохого нет, если невеста в день свадьбы демонстрирует свое рукоделие.
– А венчание? – осторожно спросил я.
– У нас и в старину-то не особенно, так уж попов боялись, а теперь и подавно. Пустое это. И без венца живут, и венчанные расходятся. У нас давно никто не венчается. Распишутся в сельсовете – и все тут. А вот насчет платьев-то хотя и очень старинный обычай, а все держится. Тоже, должно, скоро отомрет. Ни к чему он теперь. Это когда женщины всю жизнь ткали да шили все на всю семью сами – купить-то не на что было, – тогда и обычай этот хорош был, а таперь к чему он. Но раз еще держится, то и мы не будем нарушать. Пускай ткет, делать-то ей сейчас все равно нечего, а это все будто за делом.
После того вечера я не виделся с Михаилом Ивановичем и сейчас, когда сели за стол, спросил, как сложилась судьба его младшей дочери Марии, которая ткала когда-то себе полотно на свадебное платье.
– Хорошо живут, – ответил старик, видимо довольный тем, что мы, хотя и посторонние люди, интересуемся судьбой его детей. – Жаловаться грех. Сам-то трактористом в колхозе работает, а Марюк на ферме за телятами ходит. Справно живут. Молодым что теперь не жить. На Первый май собираемся со старухой к ним в гости. Давно приглашают.
Узнав, что мы перебираемся на Ясашное озеро, старик удивился не менее, как я когда-то удивился его ткацкому станку.
– Да что вам там делать-то? Разве в пильщики найметесь? Там еще с прошлого лета начали лес валить и по се время валят. Неужели в хуторе никто об этом не знает? Это прошлой весной озеро в лесу было, а теперь почитай что в степи стоит. А шуму – уши затыкай. Не то что птице или зверю какому, человеку-то с непривычки невмоготу. Машин разных – гибель. Электропилами валят. Тракторов наехало, автомашин. Ветку от Суслонгера тянут. На Марбумкомбинат больше везут да на Кокшагу для сплава. Нам уже план на посадку леса дали. Только я сто тысяч саженцев получил, да другие лесники не менее. Размах огромный. Не знаю только, как справиться, где людей брать. И в колхозах как раз посевная начнется. Прямо беда.
– Вот и поохотились в заповедных лесах, – удрученно пропел Дмитрий Николаевич.
Новость поразила и меня.
– А вы не тужите, – успокаивал лесник. – Раз ко мне пришли, без охоты не будете. Есть тут места, сведу я вас завтра утречком, а может, и сегодня еще после обеда сходим. Рядом тут озерцо, и чирки водятся.
Такой вариант нас не устраивал. Нам непременно хотелось пожить с недельку на берегу заповедного озера Ясашного, познакомиться с его обитателями. А в темных еловых лесах, какими мы только что прошли, весной охотнику делать нечего. Белка выкунела, а из дичи, кроме клестов да зеленых дятлов, тут ничего не ищи.
– Найдем, – успокаивал нас старик.
Возвращались мы на хутор тихим весенним вечером.
Устали да и были к тому же не очень довольны. На Ясашном озере шли лесоразработки, а темные елово-пихтовые леса в обходе Михаила Дмитриева нам не понравились: они не для весенней охоты на дичь. Пробыли мы здесь два дня, были на трех озерцах провального типа, как и большинство озер в марийских лесах, а возвращались пустые.
Нам не повезло.
Мы шли, тяжело нагруженные, по раскисшей дороге, часто останавливались и отдыхали. Поклажа была нелегкая. Дмитрий Николаевич отставал, и мне через каждые полчаса приходилось останавливаться и поджидать его. Солнце уже скрылось за черные пики елей, когда мы подходили к хутору.
– Отдохнем! – предложил Дмитрий Николаевич.
Мы свернули в лес, к небольшому озерцу, мимо которого проходила наша дорога, и, сняв с себя поклажу, сели на берегу.
Хутор был недалеко. Оттуда доносились звуки радио, мычание коров, говор людей.
– Теперь мы, считай, дома! – заметил Дмитрий Николаевич, с наслаждением вытягивая онемевшие ноги. – И таскало же нас в этакую даль! Столько-то дичи и вокруг города можно было бы настрелять.
И, словно в подтверждение его слов, на той стороне озерца вдруг просвистел чирок-свистунок: свись, свись, свись…
– Слышал? – насторожился Дмитрий Николаевич и, приложив к губам кулак, поманил: – Тю-тю-тю-тю…
Чирок этого только и ждал. Он тут же поднялся, подлетел к нашему берегу и опустился шагах в двадцати от нас, в недоумении крутя головкой с бусинками глаз: куда, мол, делась уточка? Только сейчас позвала – и пропала…
– Видишь? – спросил Дмитрий Николаевич. – А ведь здесь он не один.
Услышав разговор, чирок снялся и полетел. Мы не жалели, так как стрелять не собирались, да и ружья наши были разобраны и лежали в чехлах.
– Сколько там добыли за три-то дня с дорогами, – бубнил Дмитрий Николаевич, – я бы тут за один вечер больше взял. А все натура. Вечно куда-то тянет. Все кажется, что чем дальше в лес, тем больше дров, а выходит наоборот. Прошлой осенью мой сосед все надо мной смеялся. В выходной уйду я за грибами и так далеко заберусь, что только к вечеру еле-еле до дому доберусь. А он вокруг города ходит и за день корзины четыре принесет. А я – одну!
– Дмитрий Николаевич! – усовестил я его. – Да разве мы за этим ходим далеко-то, чтобы больше принести? Нет ведь?
– Оно, пожалуй, и верно! – согласился он. – Иногда я заранее знаю, что ближе – лучше, а иду дальше. Знаю, а иду. Тянет. Натура уж у пас такая любознательная, что поделаешь! Интересно ведь по лесам походить.
Так оправдали мы в этот тихий вечер свой неудачный поход на Ясашное озеро.
Вечером другого дня я один пошел на охоту. Дмитрий Николаевич отдыхал, сославшись на усталость, Михаил с Иваном занимались по хозяйству, а Антон по каким-то надобностям ушел в село, в правление колхоза.
Я лежал в шалаше на берегу неширокой лесной протоки, соединяющей два небольших озерца, и ждал вечернего перелета селезней. Было рановато. Солнце еще не село, и, несмотря на все старания моей круговой уточки, селезни не летели.
В шалашике, сделанном из еловых веток каким-то охотником, было тесно, неудобно, но и наружу нельзя: полетит ненароком селезень – сразу заметит. Так и сидел я, согнувшись вдвое, полулежа, чуть высунув из шалаша кончики стволов.
Вдруг над водой промелькнула чья-то тень. Крякуша моя неестественно вскрикнула и скрылась под водой. И в то же мгновение на то место, где только что она плавала, бросился крупный орлан-белохвост.
Удивительная прозорливость у этой птицы. Еще не коснувшись воды, он заметил стволы моего ружья, сразу же взмыл и, лениво махая метровыми крыльями, огромный и ловкий, полетел прочь.
Ружье, так некстати, было заряжено мелкой утиной дробью. В патронташе лежали патроны с другими номерами дроби, крупнее, но перезаряжать уже некогда. Я пустил в угон страшному хищнику, в его ослепительно белый хвост, подряд оба заряда. После каждого выстрела орлан, круто забирая все выше, смешно тряс крыльями, часто-часто, словно пытался вытряхнуть из них попавшую под перо дробь.
Пролетев все так же плавно еще немного, он вдруг словно споткнулся в воздухе и, будто планер или игрушечная модель самолета, ткнулся в берег у самой воды метрах в сорока от меня на той стороне протоки. Несмотря на то что дробь была мелкая, ему против пера попало, видимо, крепко. Он так и остался лежать там, где свалился, даже не пошевелившись и не сложив расправленных в полете крыльев.
Просидел я в этот вечер дотемна. Рядом на острове то и дело слышались выстрелы, но ко мне за весь вечер так и не подлетел ни один селезень, хотя уточка моя быстро оправилась и работала весь вечер азартно. Видимо, селезни издалека еще видели огромного хищника на берегу протоки и не шли даже на крик утки… Любовная пора у них уже подходила к концу, поэтому, может быть, страх смерти и был у них в это время сильнее любовной страсти.
Белохвост оказался старым, более пяти килограммов веса. Когда я подошел к нему, он был еще жив, но не сопротивлялся: видимо, чуял, что ранен смертельно. Глаза у него были открыты, и из горбатого желтого клюва пузырилась кровь.
Добычу с большим удовольствием взял у меня Сергей Иванович на чучело для огорода.
– Давно я такого подстерегал, да все убить не приходилось, а для огорода страсть как нужно. Цыплята одолевают.
Утром мы пошли в лес вдвоем с Дмитрием Николаевичем и как-то потеряли друг друга.
Перед обедом я вышел на опушку и был изумлен развернувшейся предо мной картиной. Дул теплый ветер. Ярко светило солнце, и с запада, обкладывая все небо, шли черные грозовые тучи с седыми космами ливня. Тучи походили издали на гигантские горы, высившиеся на горизонте. Время от времени там вспыхивали молнии, и до меня доносились глухие раскаты грома.
Я вдохнул полной грудью этот чудесный напоенный особой прелестью предгрозовой воздух. На память как-то сами по себе пришли тютчевские строки: «Люблю грозу в начале мая…»
А гроза между тем приближалась. Я стоял на опушке среди молодых березок и зеленеющей озими и с интересом смотрел на исполинскую игру стихии. Я забылся, и на минуту мне показалось, что вижу какую-то незнакомую голубую страну с неприступными скалами в горах и туманами понизу. Я видел эту страну с городами и селами через закраек туч, и все это казалось мне настоящим, одушевленным: так выразительно было создано. Там, в высоких горах этой голубой страны, шла исполинская битва, и до меня доносился неимоверный грохот. На землю вместе с этим грохотом летели обломки тонких добела накаленных стрел.
Я хорошо представил себе битву в горах и до того забылся, что не заметил, как меня в один миг накрыло проливным дождем! И сразу же куда делись горы, небесные города! Я словно отрезвел, согнулся и, будто крадучись, пустился вдоль опушки к хутору Пока добежал до дома, на мне не было ни одной сухой нитки: так был силен этот первый весенний дождь!
Дмитрий Николаевич оказался уже дома. Они стояли с Михаилом на крыльце и любовались, как дождь обмывает первую травку. Лес скрылся за сеткой дождя, в лужах булькали пузыри. Сразу почернели крыши домов, заборы.
– Хорош дождичек! – восхищался Михаил. – Зелень теперь пойдет недуром. За три дня леса не узнать.
К вечеру дождь перестал, выглянуло солнце, и мы собрались на тягу вальдшнепов.
– После дождя, – говорил Михаил, – вальдшнеп будет тянуть непрерывно.
Как и в первую тягу, к нам опять присоединились Антон и Ванюшка. Но тяга не удалась. С вечера над порубкой протянула одна только птица, да и то как-то вяло, не азартно, а после нее до самой ночи не показалось ни одной. Мы простояли до темноты и ни с чем пошли домой. Ничем не показывали себя и другие птицы. Было тихо в лесу, словно недавний дождь смыл здесь все живое.
– Это к погоде, – заметил Дмитрий Николаевич. – Должно, похолодает или ненастье надолго уставится.
– Похоже, – согласились с ним остальные. Угнетенность леса действовала и на нас. Все молчали и только скупо отвечали на вопросы друг друга. Да и говорить не хотелось. На небе горели далекие и холодные звезды.
Предсказание охотников сбылось. Утром вставать не хотелось, и мы долго провалялись в постели. Небо было сплошь затянуто тяжелыми, низкими тучами. Моросил мелкий, осенний дождь.
Три дня мы просидели дома, а погода не улучшилась. По ночам выпадал снег, днем – дождь.
Пробовали кое-чем заняться. Зарядили все пустые гильзы, до блеска вычистили ружья, брались читать, выходили на крыльцо курить – скучно! Как в воду канули и охотники: никто за эти дни не побывал у Михаила. Подвело и радио: разрядились батареи питания, и мы сидели оторванные от всего мира, как мыши, загнанные непогодой в клетку.
– Что-то вы приуныли, а еще охотники! – шутила над нами Наташа.
На четвертый день пришел Антон.
– Не видать вас на охоте в эти дни, – сказал он, поздоровавшись с нами. – Как пойду в лес – все нет никого, один.
– Неужели ты все еще ходишь? – удивились и в то же время обрадовались мы.
– Хожу, а как же! – спокойно ответил он, словно речь шла о вещах, совершенно для нас безразличных. – Делать-то сейчас совсем нечего, вот и хожу.
– Но ведь дождь. Чего же ты стреляешь?
