Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Кузьма вошел в колхоз первым и внес на обобществление только старый, потрескавшийся валек от однолемешного плужка: все остальное сумел размотать пронырливый и бессовестный Кузьма.
Все это выплыло сейчас в памяти Мирона, и ему стало еще грустнее. И надо же было ему лезть в темное дело с этим Кузьмой, который всю жизнь только и глядит, где бы чего хапнуть. Вот и на пасеку он устроился незаконно. Есть на селе старики и постарше его да послабее, которым бы только и жить в лесу в сторожках. Но сторожем работал уже пятый или седьмой год Кузьма. Донял он председателя колхоза, натаскал из больницы гору разных справок и устроился. А по всей статье Кузьме в поле работать. Силы у него хоть отбавляй. Но разве он станет ломать себя? Ни в жизнь! Весь-век по одной тропинке дохаживает и еще ни разу не запнулся.
«Эх, связался я с кем!» – тяжело вздыхая, упрекал себя пчеловод.
После завтрака Кузьма пошел на омшаник делить мясо. Уговоры деда Мирона повременить денька три на него не действовали» Мирон остался в избе, махнув на все рукой. Покончив с дележом, Кузьма перед самым обедом вдруг неожиданно собрался в село отвезти толику мяса жене.
– Что ж это ты делаешь? – вспылил дед Мирон. – А если попадешься кому по дороге? Погубить хочешь?
Ничего не будет, не бойсь, – пряча глаза, сказал сторож. – Кому какое дело, что я везу. Я ведь не останавливаю прохожих зачем же меня остановят.
Дед Мирон еще больше расстроился. Ему все казалось, что дед Кузьма попадется. Он хорошо представил себе зимнюю дорогу до своего села, Кузьму у самой околицы и мужиков, окруживших его салазки. Мужики развязали мешок, вываливают на снег куски мяса, берут бледного Кузьму за грудки. Чудится деду Мирону, что вот и милиция прибывает на пасеку с обыском. Стыд, срам! Его, Мирона, всю жизнь прожившего честно и непорочно, везут в район на допрос. Что-то теперь скажут соседи?
На улице вдруг злобно залаял Шарик. Старик оторвался от своих невеселых дум и подошел к окну. Но едва взглянул, как лицо его мертвенно побледнело, язык словно одеревенел.
По тропинке к домику неторопливо шли два милиционера.
Старика словно прошило громом. Что делать? Упасть в ноги, раскаяться?
А шаги уже на крыльце. Вот скрипнула сенная дверь, вот распахнулась избяная.
– Здравствуйте, хозяева! – зазвенели молодые здоровые голоса.
– Здд-расте! – промямлил дед Мирон, испуганно глядя на вошедших.
– Вы извините нас, отец. Не знаем, как в десятый квартал пройти. Дрова там нам отводят. К леснику зашли, а он уже ушел, не застали. Это далеко отсюда?
Старик не знал, верить ему, нет ли. От радости он готов был каждого сам, на своих плечах, перенести прямо в делянку.
– Тут рукой подать, совсем рядом! – ласково заговорил он, сам удивившись, что язык его стал опять работать и не подводит.
Проводив «гостей», он так тяжело вздохнул, словно сбросил с плеч невыносимую тягу. На лбу его выступила испарина.
– Нет, так дальше не пойдет! – вслух сказал он. – С этим проклятым мясом теперь ночи не уснешь. Нет, к лешему все это!
Он взял свои салазки и, забравшись на омшаник, стал лихорадочно складывать свою горку мяса в мешок. Его била нервная дрожь. «К лешему!» – твердил он.
Нагрузив салазки, дед Мирон, по пояс увязая в снегу, с трудом потащил их в лес, в чащу, туда, откуда только ночью принесли его. Добравшись до места, старик свалил все в кучу и очень довольный пошел назад. «С этим проклятым мясом до хорошего дело не дойдет», – оправдывал он свой поступок.
Избавившись от мяса, дед Мирон почувствовал себя намного лучше. Он достал инструмент и до самых сумерек мастерил новый улей, что-то насвистывая под нос.
Кузьма пришел на пасеку уже затемно. – Отвез? – встретил его скупым вопросом дед Миро:.. – А как же! – А как проболтается твоя краля? Попадет ведь?
– Не проболтается, – уверенно ответил сторож, – небось не маленькая! А ты весь свой пай здесь думаешь схоронить?
– Я уж схоронил. Так схоронил, что ни один леший не найдет! Где взял, туда и отвез. Не надо! – гордо сказал он.
– Как отвез? – удивленно переспросил Кузьма. – Так и отвез, чтоб душа не ныла…
Мертвая тишина стоит над уснувшим лесом. Луна то покажется в разрывах туч и осветит заснеженные деревья, то снова надолго упрячется в темных космах, и тогда черный полумрак окутывает лесные глухомани.
На болоте, в еловом острове, проснулся старый волк. Он потянулся и посмотрел под елку, где один за другим, свернувшись клубками, спали шесть переярков. Волк тихо заскулил, помахал хвостом, но молодые продолжали лежать.
Старый волк, вспомнив, как прошлой ночью стая славно попировала потрохами и шкурой лося, проглотил голодную слюну. Он засеменил чащей к тому месту, где вчера так удачно пировала семья. Там не осталось и шерстинки, но волку хотелось еще раз убедиться в этом, вдруг да кусочек остался незамеченным?
Когда волк подходил уже близко, в ноздри ему вдруг ударил сильный, дурманящий запах свежей лосятины. Запах был настолько силен, что у волка вспыхнули зеленым фосфорическим светом глаза и на снег потекла изо рта желтая слюна. Он бросился к мясу, но тут вдруг услышал, как кто-то пробирается через чащу. Зоркие глаза хищника заметили темный силуэт человека. Волк оскалил зубы, но, услышав металлический щелчок ружейного затвора, как тень, растаял в темноте.
Человек воткнул в снег старенькую берданку и, воровато оглядевшись, стал торопливо складывать в мешок куски мяса. Уложив все, он увязал салазки, взял ружье и, пугливо озираясь, пошел через чащу назад, по только что проложенному следу.
Едва человек скрылся за деревьями, как на полянку снова вышел волк. Он посмотрел горящими глазами вслед удалявшемуся человеку, понюхал воздух и не найдя ничего съестного, в злобе схватил кусок окровенелого снега, поднял крутолобую морду в звездное небо и тоскливо, с надрывом, завыл.
Колокольчики
Шли по темным, кое-где освещенным улицам. И хотя было за полночь, земля и воздух еще не остыли от дневного зноя; булыжная мостовая и каменные здания, как печи, дышали теплом. Иногда с Волги долетал ветерок, но и он доходил сюда уже сухим, потерявшим за дорогу запах сырости, лугов, реки.
– Только бы на свое место успеть! – уже в который раз повторил Степан Алексеевич, прибавляя шагу.
Он мягко, словно крадучись, ступал по серому булыжнику в своих резиновых сапогах-броднях, и Костя едва поспевал за ним.
Молча миновали фанерный завод, хорошо освещенный электрическими фонарями, лесотаску, последние городские постройки. Дорога пошла под уклон, к волжским лугам. Потянуло свежестью, словно в застоявшейся комнате вдруг открыли все окна. Пахло колокольчиками, луговыми васильками, медовым сеном. Далеко впереди замигали крошечные огоньки рыбачьих костров.
– Ого, сколько там набралось! – удивленно воскликнул Степан Алексеевич. – Займут, окаянные, мое место!
– Выходной завтра, вот и привалил народ. Всем охота порыбачить, – вставил Костя.
Но Степана Алексеевича это не успокоило. Он еще прибавил шагу, то и дело ворча, что идут они, по его мнению, очень медленно.
Как и у всех опытных рыбаков, сбоку у него легкий плетеный садок для рыбы, за плечами – туго набитый рюкзак, в руках – связка длинных бамбуковых удилищ.
Костя шел на волжскую рыбалку впервые, поэтому и вооружен был гораздо проще. Он уже раскаивался, что пошел сюда. Лучше было бы уйти с ребятами на озера, где все проще, знакомо и мило, куда не нужно торопиться и бояться, что кто-то займет место.
Навстречу дул ветерок и доносил серебристый звон колокольчиков. Костя не знал, откуда этот звон, и ему представилось, как где-то далеко-далеко по ночным лугам скачет сказочная тройка, о которой хорошо написал Гоголь.
Под ногами захрустел прибрежный песок, показались темные бревна плотов. Костя удивился, когда увидел, что рыбачьи костры горят не на берегу, а у самой воды на плотах. Там передвигались фигурки людей, слышался говор. Оттуда доносился и звон колокольчиков.
Плоты у берега местами были разобраны, и между бревен блестела черная вода.
– Осторожнее! – предупредил Степан Алексеевич. – А то, чего доброго, провалишься.
И, ловко прыгая с бревна на бревно, в одну минуту скрылся из глаз.
С опаской ступая по скользким бревнам, Костя с большим трудом добрался до первых огоньков,' чуть не искупавшись два раза и все-таки зачерпнув в ботинки.
Костры здесь были не настоящие. На небольших жестянках рыбаки жгли пучки бересты, тут же срывая ее с бревен. Багровое пламя с сильной копотью низко стлалось по ветру, давало мало тепла.
– Кос-тя! – вдруг в стороне от главной матки, куда вышел Костя, крикнул Степан Алексеевич. – Сю-да!
Плоты у закрайка были не разобраны, и Костя без особого риска дошел до места.
Степан Алексеевич уже разгрузился и вынимал из рюкзака разные баночки и узелки. Плетеный садок он по-хозяйски опустил меж бревен в воду.
– Опоздали, – тяжело вздохнув, пояснил он. – Еще немного – и эти плоты прозевали бы.
Костя ничего не ответил. Он еще раз пожалел, что пошел на Волгу, где непонятные рыболовные законы, нужно все время торопиться и не зевать. И люди сюда ходят другие: неразговорчивые, суровые. А на озерах, особенно на Ременникове, куда проще.
Ветерок усиливался. Костя надрал бересты и развел огонек. При неровном, колеблющемся свете стали налаживать удилища.
Снасти у Степана Алексеевича особые. На длинные бамбуковые удилища он привязывал тонкие крепкие лесы «Сатурн». Вместо поплавков к гибким концам удилищ прицепил колокольчики. На каждую лесу, на отдельных поводках, приспособил по пяти крючков, Особенно удивили Костю грузила – двухсотграммовые слитки свинца. Такие громадины на тонких, как волос, лесках, он видел впервые. Обычная озерная удочка с перьевым поплавком выглядела против этих снастей малюткой. Да и ловить ею здесь неудобно.
Костя попросил у Степана Алексеевича «напрокат» одно удилище, но тот вежливо отказал, сославшись на какой-то свой закон, по которому одалживать на рыбалке снасть не полагалось, ибо ждет рыбака за это явная неудача. Костя не знал законов этих странных чудаков и настаивать не стал. Он свернулся калачиком меж бревен и задремал – все равно озерной коротышкой на такой глубине ничего не поймать. Спал он тревожно, сквозь сон всю ночь слышал звон колокольчиков. На ветру звенели они беспрерывно.
Степан Алексеевич, наладив все удилища, забросил их, спустил в воду на длинной бечеве набитую пареным овсом кормушку и задремал под мелодичный звон колокольчиков.
Проснулся Костя от холода. Начинало светать. На позеленевшем небе хорошо очертились Свияжские горы. Один за другим гасли огни бакенов. Ветер усиливался.
На плотах, растянувшихся вдоль берега километров на пять, как большие серые птицы, сидя дремали рыбаки, Кое-где около них еще теплились огоньки…
Костя размотал свою удочку, насадил на крючок навозного червя и, на счастье поплевав на него, забросил лесу в затишье, в неширокое окно между плотов. И едва только поплавок коснулся воды, как его повело. Костя подсек – на крючке извивался полосатый, в ладонь, красноперый окунь. Выброшенный на плот, он топорщил колючие плавники, пялил зеленые, навыкате глаза, хватал розовыми жабрами воздух, словно силился понять, что же с ним такое произошло.
Окуни клевали беспрерывно. Костя едва успевал менять насадку. Это развеселило его.
Проснулся Степан Алексеевич и долго с полным равнодушием наблюдал за ловлей. Окуни – не его дело. Но когда Костя выбросил на плот десятка три ровных рыб, разгорелся азарт и у него. Он вынул одно из своих удилищ – тяжелую артиллерию на лещей – и спешно стал переделывать его под окуньков.
Но так уже заведено на рыбалке: позавидуешь другому – не повезет тебе, а когда не повезет, лучше сматывай удочки и уходи. Толку все равно не будет. Это хорошо известно каждому удильщику. Иной раз, когда повезет, и на дохлого червяка не успеваешь закидывать, в другой же на любую первоклассную приманку ни одна не клюнет. Хоть плачь!
Так случилось и со Степаном Алексеевичем. Сегодня ему явно не везло. Едва он вытащил одного окунька, как поклевка кончилась. Просидели с полчаса – пусто! Он плюнул с досады и стал снова переделывать свою снасть под лещей, ворча и проклиная себя за то, что прозевал вчера свое место на плотах.
– Там за ночь раза три подцепили! А здесь разве место? – показал он на бившиеся о плоты волны. – Дно ровное, весь овес книзу сносит.
И словно в подтверждение его слов, на соседнем плоту у пожилого рыбака в зеленом ватнике вдруг настойчиво и сильнее обычного зазвенел колокольчик.
Рыбак долго возился, то опуская лесу, то подводя добычу к плоту. Наконец с большим трудом он подцепил сачком крупного, килограммов на пять, леща.
– Видел? – с сарказмом спросил Степан Алексеевич, словно не сам он, а только один Костя был виновником его сегодняшних неудач. – Четвертую хватил! А мы сидим тут, как сычи. Да разве на таком яру что поймать?
Но он не договорил. Одно из его удилищ вдруг напружинилось, громко звякнул колокольчик. Он дал рыбе как следует захватить приманку, подсек и осторожно стал подводить добычу к плоту. Лещ попался крупный, как печная заслонка. Таких на крючке Костя еще ни разу не видел и очень удивился.
– Теперь, должно, пойдет! – оживился Степан Алексеевич, взвешивая на руке добычу.
Солнце поднялось высоко и изрядно припекало. Окуни больше не клевали. Костя собрал свой немудреный улов, насадил на кукан и спустил в воду. После леща Степана Алексеевича окуньки как-то сразу стали казаться крошечными, просто мальками.
– Ты попробуй на горох или на овес, – посоветовал ему Степан Алексеевич. – Может, клюнет…
Костя то и дело менял насадку, но все без толку. Клеву не было, солнце пекло. Клонило ко сну. Сквозь дремоту Костя слышал, как Степан Алексеевич вытащил еще одного леща, но встать и посмотреть добычу заленился. «Надо домой собираться», – подумал. Оторвавшись ото сна, Костя умылся. Степан Алексеевич от предложения пойти домой отказался.
– До вечера посижу, – сказал он. – Все равно и дома делать нечего.
В это время на Костину удочку вдруг клюнуло. Поплавок сунулся раза два и скрылся под водой.
– Крупная взяла! – определил Степан Алексеевич.
Костя ловко подсек и медленно, чтобы не порвать леску, стал сваживать добычу к плоту. Удилище его согнулось в дугу, то натянутая леса резала воду. Рядом, с сачком в руках, суетился Степан Алексеевич, то и дело приговаривая:
– Осторожнее, осторожнее! Не ослабляй леску, порвет, дьявол! Лещ клюнул!
Когда необычно для леща сильная и резвая рыба попала в сачок, Степан Алексеевич вдруг пропел несвойственным ему фальцетом:
– Бо-же мой, са-зан!
Сазан оказался крупным. Тяжелый, словно отлитый из меди, черной спиной и мощным, сжатым с боков телом, он хлопал по бокам сильным лопушиным хвостом, обдавая рыбаков слизью, выпучил глаза, хватал голым беззубым ртом воздух.
Недоумевали и рыбаки.
– Первый раз за всю жизнь вижу, чтобы тут клевал сазан, – признался Степан Алексеевич.
Посмотреть на редкую добычу прибежали удильщики с других берегов, и все наперебой спрашивали, на что клюнуло.
– Снизу пришел, бродяга! – определил кто-то.
Степан Алексеевич не отходил от сазана, словно не Костя, а м он выудил такую диковину. Он широко распяливал уже притихшей рыбине усатый рот, заглядывал в глотку, то и дело взвешивал ее на руке, стараясь с точностью до грамма определить ее.
Собрав свой улов, Костя простился со Степаном Алексеевичем и травился домой.
В городе долго бежали за ним ребятишки и, шмыгая носами, кричали:
– Дядя, где пымал? На червя?
Дул ветер, поднимая тучи пыли, разгоняя зной, и всю дорогу, самого дома, чудился Косте мелодичный звон колокольчиков.
Охотнички
Каждую зиму русаки жили на усадьбе РТС, расположенной на отшибе села, прямо в поле. Усадьба обширна, загорожена редким забором из реек, каким обычно городят в селах палисадники.
Дневали зайцы в полузанесенных снегом комбайнах. Тут же, вокруг РТС, и кормились по ночам. Спасались здесь зайцы от лисиц, которые не осмеливались подходить к машинам.
Русаков было много. Весь снег на усадьбе в их тропах. Людей они не боялись. Видимо, смертельный страх перед лисицами заставил их привыкнуть к людям, от которых, собственно, вреда они не видели.
Правда, многие комбайнеры и трактористы имели ружья, всем хотелось подстрелить зайчика, только никому этого не удавалось. Директор станции Иван Гаврилович Осипов, полный, добродушный человек, в насмешку называл неудачников «охотничками». Посмотрит, бывало, в окно из своего кабинета и спросит:
– Кто это там по комбайнам шарит? Опять небось охотнички пришли?
И искренне, но не без иронии, пожалеет: «Эх, мученики. Не нажили еще умишка, чтобы перехитрить зайца».
С легкой руки Ивана Гавриловича слово «охотнички» вошло в обиход. Присваивали это не только незадачливым звероловам, но и всем, у кого что-нибудь не получалось. Копается, к примеру, тракторист в машине, не может завести мотор для обкатки или подогнать клапана – обязательно подойдет к нему другой, поможет, а потом непременно скажет: «Эх ты, охотничек!»
Трактористов и комбайнеров с этим безобидным, но и не очень лестным прозвищем было много, и каждый старался по возможности от него освободиться.
Были у нас охотнички в полном смысле этого слова. Особенно волновали заячьи тропы главного бухгалтера Александра Ивановича, тощего, худосочного человека, и медника Костю Кочеткова, только осенью приехавшего к нам из города. Этих двух совершенно различных и по характеру и по темпераменту людей сдружили заячьи тропы. Как сойдутся оба, о чем бы ни говорили, а в конце обязательно побеседуют и о зайцах.
– Сколько их тут! – обычно начинает Александр Иванович.
– Пропасть! – восклицает Костя. – В воскресенье нужно опять попытать счастья, авось да подвезет!
– Обязательно! – заверит главбух.
Пытать счастье они обычно выходили чуть свет и брали с собой третьего зверолова – электротехника Женю Вдовина. Женя не имел ружья, но в душе был заядлый охотник. Ходил он на эти вылазки с большим удовольствием и выполнял скромную и необходимую должность загонщика, И нужно отдать должное, работал он на совесть.
На двух углах полукилометровой изгороди было выбито по дощечке. Щели эти служили зайцам воротами. Все следы из поля вели к этим щелям и бисером рассыпались по усадьбе.
Прием у охотников один. Александр Иванович и Костя обычно садились с ружьями около этих щелей с полевой стороны, а Женя, вооружившись палкой, ходил от комбайна к комбайну и выгонял зайцев. Увязая по колено в снегу, он грохотал по железным частям машин и на всю усадьбу кричал:
– А ну, выходи на расправу!
Но зайцы, как правило, не торопились. Иногда выбегут один-два, но, видимо сразу же смекнув в чем дело, удирали напролом, находили в изгороди много и незанятых щелей. Грохал чей-нибудь запоздалый выстрел, говорящий заодно и о том, что охота дальше бесполезна. Сердитые и иззябшие охотники долго стоят в том месте, где пролезал зверек, рассматривают два-три волоска, оставленных зайцем на изгороди, и с этим расходятся по домам.
И так каждое воскресенье.
А утром охотничков обязательно встретит Иван Гаврилович и непременно спросит:
– Ну как успехи? С полем или опять пусто?
– Пусто! – чистосердечно признаются охотнички и тяжело вздохнут. – Профессора тут, а не зайцы!
– Это верно! – согласится Иван Гаврилович и добавит: – Да и где вам, мученикам, убить? У зайца и то тридцать три уловки, а вы вечно, как сычи, на углах изгороди торчите. Пора бы, наверное, что-нибудь новое придумать.
Но вот наконец заяц попался. Вернее, не сам заяц, а зайчонок. Случилось это ранней весной. Копались комбайнеры в своих машинах, и вдруг штурвальный Коля Бухвалов, высокий, длинноногий парень, увидел зайчонка. Зверек притаился за хедером комбайна в небольшой вмятине и лежал ни жив ни мертв. Коля спугнул его и с криком: «Заяц, заяц, держи!» – пустился ловить. Не выдержали и другие комбайнеры. Они долго бегали вокруг машин, мешая друг другу, пока случайно не накрыли почти уже загнанного зайчонка шапкой.
Хоть и не велик зверек заяц, а наделал на усадьбе много шуму. Посмотреть на него собрались почти все, кто был в это время на усадьбе. Пришел и Иван Гаврилович, и главбух, и Костя с Женей. Кто-то в насмешку произнес речь во хвалу славных звероловов. Много было шуму и смеху. А зайчонок испуганно дрожал на руках у рослого комбайнера, пялил на людей круглые, навыкате глаза, смешно раздувал пухлые губы.
Кто-то спросил:
– А что же теперь делать с ним?
Вопрос застал всех врасплох. Все опомнились, словно отрезвели.
– Действительно, что делать с зайчонком?
Первым нашелся Иван Гаврилович. Он вышел в круг и авторитетно предложил:
– Я думаю, товарищи, нужно собрать всех наших охотников, кто за всю зиму ничего не убил. Пусть придут утром с ружьями и собаками. Зайца мы привяжем к городьбе, и пусть палят. Может быть, на этот раз попадут в цель и с добычей будут.
Шутка Ивана Гавриловича пришлась всем по душе, Лишь одна уборщица конторы тетя Дуся приняла ее всерьез:
– Что вы, охальники! – запричитала она. <– Ведь он еще дите! Разве можно так? И ему, бедняжке, чай, жить охота…
Но благоразумные слова ее ни на кого не действовали».
– Расстрелять зайца! Пусть потешатся неудачники!
– Это и вас касается, милейший, – заметил Иван Гаврилович главбуху, – вы тоже за всю зиму, кажись, ничего не убили.
До утра поместили зайчонка в бункер комбайна и прикрыли сверху решетами. Сердобольные набросали ему травы, хлеба – живи!
А тетя Дуся так и не поняла, что народ шутил. Вечером она встретила Александра Ивановича и, ища у него сочувствия, спросила:
– Убьют ведь, охальники?
– Убьют! – подтвердил главбух.
– Что же делать?
Ночью уборщица не спала. Под утро она вышла из дома, прокралась на усадьбу и выпустила зайчонка на волю.
– Гуляй, милый! – . прошептала она ему вслед» – Живи! Меня поругать-то, если узнают, поругают за тебя, а уж стрелять-то не решатся.
А утром она увидела, что все на работу пришли без ружей и собак, все по-прежнему занялись своими делами, а о зайчонке забыли, словно его и не существовало на свете…
– Фу ты, нечистые, напугали только старуху! – обрадованно проговорила она. – Знала бы – не выпускала. Пусть бы пожил у нас, ведь интересно!
– Пусть до зимы бегает! – узнав о случившемся, сказал главбух. – Снег выпадет, мы его с Костей обязательно подстрелим!
