Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
– Тут не один этот вальдшнеп, наверняка, еще должны быть. Надо пошарить получше: красавец, а не птица!
Длинноносый лесной кулик был и убитым красив. Большие, темные и очень выразительные глаза его, сдвинутые к самому затылку, были открыты, и казалось, что вальдшнеп что-то забыл, силится и никак не может вспомнить, поэтому и застыл в недоумении. Пестрые перышки его, от треугольной Головки до кончика короткого хвоста, были гладко уложены, и даже дробь, попавшая в птицу, не попортила ни одного перышка. Темный клюв был нежный-нежный, думалось, что стоит только тронуть его, как он согнется под тяжестью птицы или сломается. Но это только казалось, на самом деле клюв был крепкий, роговой.
Дмитрий Николаевич подцепил длинноносого кулика к ремешку патронташа и, перезарядив р>жье, осторожно пошел к другой куче хвороста в надежде и из-под нее спугнуть вальдшнепа. Я упрекнул его, что так не охотятся на вальдшнепа, что это не к лицу старому охотнику, но он все же пошел, махнув на меня рукой, правда, ружье уже перевесил на плечо, чтобы не стрелять. Ему, видимо, просто захотелось полюбоваться на этих задумчивых сумеречных птиц и посмотреть, много ли их тут. Но ни под той кучей, куда он пошел, ни под всеми другими вальдшнепов мы больше не нашли. Видимо, убитый был единственным в этой порубке.
– Да и лучше, что нет их тут, а то только соблазн один, – махнул рукой Дмитрий Николаевич. – Мне и этого уже жаль, что сгубил. Их на тяге надо стрелять, а это баловство: самочку можно подстрелить, а она к осени целый выводок приведет.
– Так зачем же стрелял! Может, и это самочка?
– Да погорячился, а зря, воздерживаться надо. Больше, убей, не буду. Это не охота…
В одном месте из-за поленницы дров Дмитрий Николаевич спугнул крупного филина, и он, ослепленный солнцем, полетел через всю порубку в лес и потянул прямо на меня. Я с детства не любил эту угрюмую, таинственную птицу с кошачьей головой и кошачьими немигающими глазами. В тот момент, когда филин пролетал надо мной, я вскинул ружье, выстрелил и хорошо видел, как дробь, еще не успев рассыпаться, ударила кучей в левое крыло огромного ночного хищника и вышибла у него из махала круглое, чуть крупнее пятака, отверстие. Филин улетел, припадая немного на разбитое крыло, соря из него пестрые рисунчатые перышки. В воздухе еще долго кружились пушинки, словно выбирая сверху место посуше да получше, чтобы опуститься.
– Ну, уж это ты зря! – гаркнул на меня Дмитрий Николаевич. – Стрелять ни в чем не повинного филина только за то, что он летает, – это мальчишество! Филин огромную пользу людям приносит, а ты его из ружья. Зачем? Сколько он за каждую ночь мышей уничтожает!
– Не люблю я эту птицу да и боюсь, как гада болотного, а он как раз на меня полетел…
– Пожалуйста, не люби! – развел руками Дмитрий Николаевич. – Никто тебя к этому не обязывает, а стрелять зачем? Я тоже мною кое-чего не люблю, да не бабахаю.
Я и сам чувствовал, что это не оправдание, но делать было нечего, случившегося не вернешь. Пришлось просто-напросто извиниться перед старым охотником за невыдержанность, которая, как я знал, и ему немножко мешала. «Да и что особенного, – стал я мысленно успокаивать самого себя, когда мы уж изрядно отошли от этого проклятого места. – Филин не столько пользы приносит, сколько вреда. Кстати, мышей-то он совсем и не ловит, а больше охотится за зайцами, тетеревами, не брезгует и глухарем. Прямо патоку еще ночью берет этих великанов». Я сказал об этом Дмитрию Николаевичу.
– Да черт с ним, забудь, – махнул он рукой. – Польза-то от него, конечно, не велика, можно сказать никакой, только ты вдругорядь не бухай, мало их осталось, поэтому и жаль. Как бы под корень не перевести, а без него скучно в лесу, особенно ночью, вся сказка пропадает. Интересная птица! Ухач. Как пойдет по ночам, особенно к осени, баб пугать – только держись! У робкого человека волосы дыбом встают. Леший, да и только… А без лешего – это какой же лес? В него ходить нечего. Городской парк, а не лес…
Вскоре на небольшой поляне мы вспугнули еще одного вальдшнепа, но не стреляли. Да и поднялся он далековато и очень неожиданно. Дмитрий Николаевич стрелял тетерева, но безуспешно. Косач поднялся шагах в семидесяти, и дробь его даже не ранила. Зато выстрелом мы напугали белку. Рыжая, совершенно потерявшая за весну свою дорогую зимнюю шубку, она даже не вбежала, а влетела с земли на молодую тонкую осинку и закачалась на ее тонюсенькой вершинке. Во рту у нее был какой-то серовато-бурый комок: то ли кусочек лесного лишайника, то ли еще чего-то. Мы долго рассматривали напуганного зверька и так, и в бинокль, но так и не смогли определить, что у нее во рту, Она изредка цокала на нас, когда мы вплотную подходили к одинокой осине, смешно грозила нам передней лапкой.
– Интересно, что же у нее во рту? – рассуждал вслух Дмитрий Николаевич. – Если бы мох, – она его обязательно выбросила бы сейчас, да и не нужен он ей в это время; шишку тоже выбросит, да и не похоже это на шишку. Даже орех, желудь, сушеный гриб выбросит, когда ее напугают, а это вцепилась и – ни в какую! Может, стряхнем?
– Стоит ли?
– А почему? Мы же ее губить не станем? Посмотрим, что во рту держит, и пустим.
– Разве ее поймаешь…
– Пымам. Сними только куртку. Я тряхну, а ты сразу накроешь. Только не мешкай, одним мигом надо, синхронно, как говорят у нас на заводе.
Я стал снимать куртку, все еще не веря в успех нашей затеи.
Дмитрий Николаевич подошел к осинке и, взявшись за ствол обеими руками, приготовился. Белка тревожно зацокала, завозилась, однако добычу не бросила. Увидев, что я готов, Дмитрий Николаевич резко потряс деревце, и белка, не удержавшись на хлипкой вершинке, шлепнулась на землю. Но самое удивительное, что мне удалось накрыть зверька, чего я никак не ожидал.
Дмитрий Николаевич ловко выхватил зверька из-под куртки. Ношу свою белка все еще держала во рту и расставаться с ней, казалось, совсем не собиралась. Оказывается, это была передняя часть полувысохшей лесной мыши. Меня поразило: никогда не думал, что белка может питаться этой гадостью, всегда считал ее чистым зверьком, питающимся только растительностью да семенами.
– Ну вот, теперь все ясно, – сказал Дмитрий Николаевич, выпуская на свободу насмерть перепуганного зверька.
– Что ясно?
– Ясно, что у нее дети и она все еще кормит их молоком. В другое время белка никогда не берет животной пищи.
– Так, а сейчас ей зачем все это?
– Чудак, чтоб дети лучше росли. У белок порой не хватает в организме каких-то веществ для роста костей у бельчат, вот в это время они и грызут всякую падаль. Бывает, даже за птенцами по чужим гнездам лазают, всякие кости грызут.
– Откуда вы знаете?
– Да как же мне не знать – всю жизнь по лесу шатаюсь. Вот лоси, а в степных лесах олени каждую зиму рога сбрасывают, а куда они деваются? Много ли мы их по лесам находим? Редко ведь лосиный рог найдешь, хотя развелось их по нашим лесам гибель сколько. А все белки да другие грызуны поедают. Рог, почитай, на полпуда, да крепкий, как кремень, а они его за одну весну источат весь…
Для меня это было новостью, и я уже не жалел то время, которое мы затратили на белку. Да, так они, все эти тайны лесные, на месте в лесу и познаются.
Над нами высоко в небе по-прежнему носились и блеяли бекасы, ловко распуская короткие упругие хвосты. На деревьях повсюду сидели и распевали скворцы, кругом во множестве носились дрозды. Лес прямо кишел дичью.
– Вот бы Антона сюда! – искренне сказал Дмитрий Николаевич. – Только ему в своих чесанках с калошами вряд ли пробраться на этот остров.
– Антон и без острова найдет дичи побольше нас, он здешний, – возразил я.
– Это верно! – согласился Дмитрий Николаевич.
По дороге мы еще раза два нападали на гнезда строчков и сморчков, но класть нам их было уже некуда. Около протоки в густом чапыжнике из осинника и калины я наткнулся на сорочье гнездо, видимо заброшенное, прошлогоднее; рядом нигде не слышалось назойливого стрекотания сорок. Из любопытства я все же решил заглянуть в него: не занято ли кем? В большом лесу, как в большом городе, с жильем в это время туго. Когда я был уже у цели, из гнезда, к огромному моему удивлению, с громким шумом и кряканьем слетела кряковая утка. Удивился и Дмитрий Николаевич.
– Тут что-то не так! – словно лось, пробираясь сквозь чащу, забасил он. – Слышать слыхал от охотников, а вижу в первый раз, чтобы утка так высоко от земли селилась, да еще в сорочьем гнезде, в доме заклятого врага. Тут что-то не так! – еще раз повторил он.
В гнезде было четыре зеленовато-голубых утиных яйца, кладка еще не кончилась.
– Зря Иван не пошел с нами, – пожалел я, – вот бы ему в подсадные на следующий год! Говорил же он сегодня утром, что хочет на болоте утиных яичек раздобыть…
– И не заикайся, – строго посмотрел на меня Дмитрий Николаевич. – Люди они, правда, хорошие, но такие вещи им доверять нельзя: вмиг уничтожат да заодно и утку изловят. Они уж никак не могут утерпеть, чтобы не нахамить в лесу, одно слово – лесной народ, Возьми хоть Ивана, хоть Антона, хоть этого молодого лесника Егорку – все они тут одинаковые. Один Михаил у них тут более или менее понимающий да его отец, а остальные – глухариное гнездо найдут и то не пощадят. Так что молчи…
– Но как же она спустит на землю утят? Ведь высоко, а лапки-то у нее с перепонками?
– Спустит, они это умеют. Утка клювом их берет, а не лапками. Странно другое: что ее заставило тут поселиться, Но вскоре мы разгадали и эту загадку. В густом калиннике, за полусгнившим комлем когда-тою свалившейся березы, недалеко от этого гнезда, мы нашли другое, но уже настоящее утиное гнездо, наполовину затопленное водой; в нем лежало три утиных яйца. – Теперь все ясно, – сказал Дмитрий Николаевич, – Поторопилась уточка, в самую прибыль начала яйца откладывать. Видать, молодая…
– Не то что поторопилась, а чересчур рано, – возразил я. – Сейчас скворцы-то еще не начали нестись, вороны – и те только начали, а это крякуша. По-моему, это даже не молодая, а чересчур старая, просто из ума выжила.
– Может, и так, – согласился Дмитрий Николаевич. – Только очень уж ненормальная кладка…
Вскоре мне повезло. Выходя к протоке, где нам нужно было переправляться на обратную сторону, я удачно подстрелил ястреба-тетеревятника. Рассчитывая на селезней, я заранее приготовил ружье, и тут, совершенно неожиданно, вылетел из-за поворота леса ястреб. Шел он невысоко и, увидев нас, затормозил было в воздухе, но мызгнуть в сторону, как он это обычно делает, на этот раз так и не успел.
Дмитрий Николаевич похвалил за меткость. Из птицы решено было сделать чучело, и я понес ястреба домой.
На пасеку мы пришли уже перед закатом, усталые, промокшие, но довольные. Иван со сторожем Мотанкиным, чернобородым невысоким старичком с хутора, скалывали около крыльца, видимо, только здесь да в еловых чащах еще уцелевший лед и откидывали его из тени домика на солнцепек. Тут же недалеко от крыльца в небольшой калужине плавали привязанные за ножки наши подсадные утки.
– А уж тут один селезень крутился! – увидев нас еще издали, сказал Иван. – Только я выпустил уток, они закричали, и откуда ни возьмись летит селезень, правда, высоко, но смотрю – круг делает, второй, снижается, шваркает. А у меня ружье, как на грех, в избе. Побежал было я, да селезень, не будь дурак, заметил меня и – ходу. Так больше и не появляется. А знатный шваркун кружил, прямо-таки красавец.
Ястреба он у меня выпросил, сказал, что давно мечтает подстрелить такого, да все не доводилось, а надо ему его до крайности: в огород на пугало, чтоб цыплята грядки не разрывали. Пришлось уступить.
Времени до тяги вальдшнепов оставалось немного, и мы с Дмитрием Николаевичем решили домой не ходить.
– А чего шляться-то, – одобрил нашу затею Иван. – Ужин мы и здесь сварганим не хуже. Картошка у меня есть.
– А мы грибов принесли! – похвалился Дмитрий Николаевич. – Вальдшнепа вот на приправу пустим. Ужин не хуже ресторанного будет.
– Вот и хорошо, – гостеприимно заулыбался Иван. – Мишка с Антоном скоро подойти должны. Обещали обязательно на тяге быть. Ночевать, наверное, всем вместе здесь придется, чтобы время не вести, а уж утром всей компанией на утиную сидку отправимся. У Мишки ведь тоже нет своей подсадной, а у Антона-то и сроду ее не бывало.
Не успели мы поужинать, как пришли Михаил и Антон, оба веселые, довольные. Михаил каким-то образом подстрелил по дороге бекаса.
– Вот, один вальдшнеп уже есть! – шутил он, показывая нам бекаса.
Бекас очень похож на вальдшнепа, только наполовину меньше его и светлее, особенно с грудки и низа крыльев, да нос у него еще нежнее и даже мягок. По незнаемое его легко принять за недоразвитого или молодого вальдшнепа, поэтому и шутка Михаила была уместной.
– Начало есть, будет и продолжение! – серьезно заметил Дмитрий Николаевич. – Вечер хорош, тяга должна быть тоже неплохой.
Мы покурили на крыльце, дожидаясь, пока померкнет закат, потом тихо разошлись по всей порубке, каждый в свою сторону.
Я выбрал себе место в дальнем углу сечи, у самого леса, и притаился под невысокой осинкой. Где-то по рубке разбрелись и притаились, каждый в своем облюбованном месте, и мои товарищи.
Смеркалось. В лесу смолкли голоса птиц. Из серых лощин поднимался туман и, почти не двигаясь, висел у самой земли на одном месте, словно и в самом деле был приклеенный. Но это только казалось с первого раза. Пристально всмотревшись в сизые полосы, я заметил, что он медленно двигался, даже как будто клубился, повисал большими легкими хлопьями на сучьях, подолгу висел, словно отдыхая, потом отрывался и медленно плыл по низине. Так, должно быть, курились в этот теплый весенний вечер все сырые лощины леса. Где-то неподалеку пропищал, укладываясь на ночь, дрозд-белобровник, и снова все смолкло. Из сырого леса тянуло холодом.
Я стоял, вслушивался в замирающие шорохи, и, что ни тише делалось вокруг, почему-то больше приходилось напрягать слух и внимание, чтобы слушать эту тишину лесов. Но вскоре из темноты раздался знакомый звук: «псии-и-и, хвоо-оо-о-г, пилисииигв оог…» Над порубкой вдоль черной стены леса, почти рядом, я увидел темный силуэт первого вальдшнепа с красиво опущенным носом, хорошо видимым и в темноте. Птица что-то «протянула», почти не шевеля крыльями, широко раскинутыми в теплом весеннем воздухе.
Я спохватился, выругав себя за то, что так некстати отвлекся, поднял ружье, но вальдшнепа уже не было: он неслышно исчез с лилового неба, слился с темной полосой леса и стал невидим.
Вскоре я опять услышал чуть напоминающее писк дрозда, далеко слышное цоканье, то и дело сменяющееся глухим и гортанным хорканьем, и второй вальдшнеп выплыл из темноты и как-то застыл надо мной на фоне еще не поблекшего заката.
Мигнула красноватая полоска огня. Тяжело ухнул над притихшим сырым лесом первый выстрел. Сверху посыпались срезанные дробью мелкие веточки осины. Быстро плывший над темной порубкой вальдшнеп вдруг остановился в воздухе, будто на что-то наткнувшись, и, не удержавшись больше, полетел вниз, беспомощно болтая ослабевшими крыльями, еще секунду назад такими красивыми и упругими. Птица упала рядом со мной на валежник, а в воздухе долго кружилось, напоминая о случившемся, то ли пестрое перышко птицы, то ли кусочек картонного пыжа, словно выискивая, куда бы поудобнее опуститься.
Справа от меня вдруг сразу подряд хлопнули два выстрела. Я по звуку определил, что стрелял Дмитрий Николаевич без дымкой из своей «ижевки».
«Пси-и-и, хво-о-о-г, пилисиии…»
И надо мной снова появился вальдшнеп, зорко следивший за проплывавшим внизу темным лесом: не позовет ли откуда нежный голос самочки. Но вместо ожидаемого зова глаза вдруг ослепляет красная вспышка огня, и птица занимает свое место на ремешке патронташа – удавке – рядом с только что повешенной товаркой, может, как и сейчас, бок о бок летевшей на родину с далекого юга.
Но у охотника нет жалости. Выстрелы слышались и слева, и справа от меня: видимо, над всеми стрелками вальдшнепы тянули хорошо. Да и вечер был, как по заказу, самый «вальдшнепный».
Я стрелял, целясь по планке, на бледно-зеленоватый закат.
Как на экран кино, то и дело выплывали из темноты все новые и новые птицы. Только появится черный силуэт вальдшнепа – мигнет красный язычок огня и слижет его, как муху. Уже и закат поблек, полная ночь опустилась над лесом. Вальдшнепы еще летали, хоркали и циркали над порубкой, но рассмотреть их на темном небе, тем более подстрелить, стало совсем невозможно. В полной темноте сейчас хозяйничали только вальдшнепы. Но вот и они стали затихать, устраиваться на ночь. Все реже и реже слышалось над порубкой их хорканье – любовный зов. Туман поднялся над кустами и чуть серел в темноте. Было похоже, что всю порубку затопила молочная река, и кое-где из тумана, как островки на реке, чернели оставленные лесорубами «на племя» деревья-семенники.
Когда я пришел в сторожку, там уже собрались все охотники и оживленно делились впечатлениями вечера. Оказалось, что каждый из них потерял в потемках по одному или по два вальдшнепа» Подбитые птицы свалились в темные кусты почти рядом, но отыскать их в темноте охотники не смогли.
– Ничего, завтра при свете найдем! – гремел бас Дмитрия Николаевича, – Никуда они не денутся Только бы лиса не подобрала. Зато тяга была – век не забудешь! Из редких-то редкая!
Он тоже потерял в порубке одного вальдшнепа, но не тужил.
Спать легли все вместе на полу. Иван достал с чердака и настелил нам ульевых подушек, связанных из ржаной соломы и болотного камыша.
Решено было утром чуть свет отправиться на утиную сидку.
Кто из нас проснулся первым и разбудил всех, – установить теперь трудно, да и нет в этом никакой надобности. Помнится, что встали мы как-то все враз, так же шумно, как и легли, словно вовсе и не спали. И так же шумно, с шутками и прибаутками, стали собираться на охоту. В окнах чуть-чуть серел восход. Со сборами мы не мешкали. На улице стояло тихое розовое утро с кристально чистым воздухом. Все лужицы затянуло молодым ледком. Земля сверху тоже немного пристыла за ночь, и идти по ней было как-то особенно легко и приятно.
На востоке все разгоралась заря, и черные веточки деревьев казались нарисованными черной тушью на розовом фоне. Птицы молчали. Легкий морозец бодрил, поднимал и без того приподнятое настроение. Бодрила сама весна, предстоящая охота, утренняя свежесть.
Михаил пошел в шалаш к Дмитрию Николаевичу, Антон – к Ивану, и только я остался один. У Ивана с Антоном не было подсадной крякуши, и они должны были охотиться с манком, выставив перед шалашом три или четыре утиных чучела.
Вода в протоке за сутки заметно убавилась, и шалаши наши отодвинулись от закрайка ближе к лесу. Над протокой ровной пеленой поднимался густой, молочно-белый туман. Он, как и вода в протоке, медленно плыл по течению, образуя на своей поверхности и рябь и водовороты, когда впереди вставал ствол затопленного дерева или кустарник. У закрайка шириной в ладонь образовался ледок, тонкий, как стекло, словно природа, боясь, как бы вода не размыла берег, специально укрепила его этой ледяной коркой.
Подтянув повыше сапоги, я вошел в воду, пустил невдалеке от берега привязанную за ножку крякушу, воткнул колышек со шнурком в дно и забрался в шалаш.
Утка стала прихорашиваться, полоскаться, чистить перья. Покончив с туалетом, она сделала круг на бечевке, окунулась еще несколько раз, ополоснулась и разбудила тишину резким и громким кряканьем. Ей тотчас же ответила утка Дмитрия Николаевича, отозвались и наперебой закричали где-то вправо от меня в зарослях ивняка дикие.
Глухо хлопнул в тумане первый выстрел. Я не разобрал, из чьего ружья. Утки на минуту смолкли. Моя крякуша, прислушиваясь, остановилась на одном месте, покрутила в разные стороны головкой с черными бусинками глаз, как бы соображая, что же произошло, но быстро оправилась от испуга и снова закричала на всю протоку. Тут же из тумана ей наперебой ответили другие.
Недалеко от березняка раскричались дрозды, защелкали, засвистели скворцы, Лес проснулся, ожил. Над протокой на больших кругах летали чибисы, по-здешнему пигалицы, и пронзительно, как-то тоскливо и жалобно кричали: иу-ви, тиу-ви, тиу-ви Постепенно рассеивался туман.
На меня неожиданно, как-то сразу налетели два селезня, и не успели они сесть на воду, как я дуплетом сбил их обоих. Утка, испуганная выстрелами, метнулась в сторону, но веревочка не пустила ее, и она, громко крякнув, забила крыльями на одном месте.
Селезни были убиты наповал, и, чтобы их не снесло течением, пришлось вылезать из шалаша. Но едва я успел спрятаться с добычей в укрытие, как к уточке подлетел новый кавалер и также был убит наповал, не успев опуститься на воду.
Грохнула невдалеке двустволка Дмитрия Николаевича. Слышались выстрелы и других охотников. Крякуша уже привыкла к выстрелам и больше не металась из стороны в сторону.
Убитого селезня медленно поднесло к торчавшему из воды сучку, и он остановился. «Свись, свись, свись Вдоль протоки стремительно пронеслась утка, за ней в угон два селезня и быстро скрылись за деревьями. «Кря-кря, кря», – продолжали кричать из тумана дикие. Им азартно вторили наши подсадные. То и дело по протоке перелетали стайки чирков. Но выстрелов больше почему-то не слышалось. Не летели селезни и ко мне. Я предположил, что кто-то из нас на берегу плохо замаскировался, а может, уже стихла на сегодня любовная страсть, и утки стали перебираться на дневку.
Из-за зарослей ивняка сквозь туман вдруг выплыло солнце, и сразу же все вокруг переменилось, ожило, громче запели птицы.
– Шабашим! – вдруг невдалеке за спиной раздался голос Дмитрия Николаевича. – Хорошего понемногу!
Они стояли с Михаилом на бугре и закуривали. Оба были не в духе. Оказалось, что пенек, как и предполагал Иван, сильно помешал им обоим: он загораживал самый лучший участок обстрела. Раза два к их крякуше подлетали селезни и всякий раз, потоптав >точку, уходили под прикрытием злополучного пенька. Охотники палили, но мимо. Сумки у обоих были пусты.
– Пенек, черт бы его побрал! – хмурился Михаил. – Пара бы селезней наверняка была.
Дмитрий Николаевич молчал.
– Я говорил… – заикнулся было Иван.
– Да не в этом дело, – в сердцах ответил ему Дмитрий Николаевич. – Вода отошла, а то бы в самый раз было. А сам то ты на хорошем месте сколько взял?
– Ну, из моего шалаша хоть Антон одного селезня убил, а из твоего – ни ты, ни Михаил.
Мои три селезня, с явным расчетом на похвальбу небрежно подвешенные к ремешкам у патронташа, удивили всех.
– Вот кто самое лучшее место выбрал! – указал на меня Михаил. – Три штуки сразу.
– Ну, это случайность… Могло бы ни одного не быть. А вы чего это все утро палили? Выходит, что на благо святых гремели, а где же добыча? – спросил я, в свою очередь. Мне даже трудно верилось, что они вчетвером взяли одного селезня, которого сейчас держал Антон за длинную шею обеими руками.
– А сейчас, мил человек, если бы каждый выстрел попадал в цель, – нравоучительно сказал Дмитрий Николаевич, обращаясь ко мне, а больше, как мне показалось, к хуторским, – то во всем лесу ни одной самой малюсенькой пичужки не осталось бы. Наши предки всю бы дичь еще за сто лет до нашего рождения перевели. Очень хорошо, что большинство выстрелов в белый свет идет. Поэтому вот и мы еще шляемся по лесу, отдыхаем, наслаждаемся природой да надеемся кое-что подстрелить.
– Верно, Дмитрий Николаевич! – горячо, поддержал его Михаил. – Да нам и обижаться-то, собственно, не на что: на пятерых четыре селезня взяли! Разве это плохо? Чего же еще надо? А у нас тут позапрошлой весной случай был – и смех и слезы. Приехали к нам по весне, вот об эту пору, может, чуть пораньше, два пожилых ткача из Казани. Оба охотники опытные, и справа у них хорошая – тоже подсадные утки, дорогие ружья бескурковые, много патронов, сумки с едой, почитай по пуду на каждого, даже палатка была. Тоже, как вот вы, в отпуск приехали поохотиться. Ну, мой отец посоветовал им к Ясашному озеру податься. Это километров двадцать с лишним от нас – глушь непроходимая. Ближе нашего хутора никакого жилья нет. Правда, жил там прямо у озера лесник на кордоне, да и тот сбежал еще лет семь назад: болотных чертей напугался, так что и кордон теперь заброшен, весь иван-чаем да крапивой порос, и уж крыша рухнула, да и сам-то дом осел. Место для охоты – лучше и не придумаешь. Уток там, чирков, лысух – тысячные табуны, поскольку крепи сильные. Даже гуси гнездуют, а когда-то и лебеди были. Ну, подрядили они в колхозе лошадь – еще Павел Чернышев их отвозил, – поехали. Но, оказывается, не вовремя угодили: рановато. У нас тут по лесным местам позже тает. В поле, можно сказать, чуть ли не сухо, а в лесах еще снег. Прибыли они на место, а на озере не то что лед поднялся, даже у закраек нет воды. Снег кругом, зима зимой. Павел посоветовал им обратно ехать, а они ни в какую. Не за тем, говорят, приехали. Денька два-три подождать можно, а там и охота начнется. Остались они, в полуразрушенном кордоне поселились – в палатке-то холодновато показалось. Ну, день живут, два – нет уток, не летят, а тут, как на грех, погода совсем испортилась, затянул сиверко, снег посыпал. Утки, которые и на походе уже были, и те обратно к югу подались. Прождали они неделю, другая пошла, а погода все не улучшается. От безделья шалашей по всем берегам понастроили, а стрелять нечего: погода не унимается. У них уж и припасы к концу подходят. Вот-вот самим есть нечего будет, а тут еще уток кормить надо. А птица эта прожорливая, двум-то им буханку хлеба на день – нечего делать. Думали уж обратно тронуть, да жаль. Места там – поискать таких, а весна, сами знаете, такая штука – на дню сто перемен; ну, думают, может, еще наладится погода. Опять живут, ан нет, все непогодь да непогодь. Хлеб и крупа на исходе, а уток и совсем нечем кормить. Стали жребий метать – чью утку колоть. Другого выхода нет. Думали, что если погода наладится, то и с одной наохотятся оба.
– Ну, а вторую, наверное, уж без жребия доедали? – спросил, ухмыляясь, Дмитрий Николаевич.
– Без жребия, продолжал Михаил. – Погоды они так и не дождались. Съели подсадных и – в обратный путь. До нашего хутора еле ноги дотащили: голодные, обросшие – медведи да и только. Так ни с чем и уехали. А дня два или три прошло после них, и погода установилась. Весна весной, теплынь, хоть рубашку скидывай. Мы с отцом вскорости на это Ясашное поехали. Уток там было, как комарья, а стаи все прибывают и прибывают. В самый кон угодили. За две зори – вечер и утро – целый мешок одних крякушей взяли. Вот как бывает.
– Бывает и не такое, – сказал Дмитрий Николаевич. – У меня тоже был случай, чуть было совсем не загиб. Да где бы, вы думали? В пяти верстах от города, за лесхозовской сушилкой на мочальном болоте. Автомобильные гудки слышу, радио до меня явственно ветерком доносит, а я сижу, как грек под березой. Вот так же в ростепель в болоте на острове один очутился, ходил слушать, прилетели ли вальдшнепы. Вода поднялась, и нету кругом ни души. Двое суток просидел, охрип кричавши. Насилу выбрался. Спасибо одному рабочему с сушилки, корова у него в лесу заблудилась, ходил искать да напал на меня…
Утренняя охота всех освежила. Мы изрядно проголодались. Зато на пасеке нас ждал роскошный завтрак. Сторож Мотанкин ошикал всех наших вчерашних вальдшнепов, опалил на костре, сложил их в ведерный чугун и сварил без картошки, без лука. Даже соли забыл положить. И все же, несмотря на полную бесталанность повара, завтрак вышел на славу: его пробелы мы восполнили. За столом воцарилась мертвая тишина. Слышалось только сопение да работа челюстей. За все время завтрака только Иван один раз нетактично заметил Антону, что тот не отрезает частями, а таскает из чугуна целыми птицами. Антон было смутился, покраснел, но Дмитрий Николаевич выручил его.
– Что это ты, Иван, – сказал он, – простой истины не знаешь. – Чай, большому-то куску рот радуется!
Все рассмеялись.
– Это верно, – согласился сторож Мотанкин, вытягивая из чугуна крупного вальдшнепа. – Не только что рот, но и душа-то рада.
– Зачем ты, Иван, побеспокоил парня? Видишь, он только было залоснился, как молодой голубь, – весело сказал Михаил и захохотал И вдруг хохот покрыл весь стол. Марийцы расхохотались так, что поджимали животы. А Мотанкин сквозь смех то и дело восклицал, как бы подливая масла в общее веселье: «Ха-ха-ха, молодой голубь!»
Мы с Дмитрием Николаевичем молча переглядывались, пожимали плечами и никак не могли понять, чем же вызвано такое веселье.
Когда все насмеялись до слез, в том числе и Антон, который хохотал громче всех, Михаил рассказал нам, в чем дело.
Оказывается, у марийцев есть сказка-анекдот про чувашей. Когда-то в давние времена делили чуваши землю и увидели на меже ежа; что за диковина, что за чудо – никто определить не мог. Михаил долго показывал, как бестолковые чуваши удивлялись, впервые увидев такое чудо… Тогда староста сказал, что нужно послать за Иваном Васильевичем. Тот за двадцать верст на мельницу ездит и, конечно, все знает. Побежали в село. Мудрец в это время спал на печи, и с задорги торчали только лапти. Когда старику растолковали, в чем дело, он слез с печи, перекрестился на передний угол и, очень довольный тем, что понадобился миру, сказал: «Что ж, раз мир просит, надо сходить». Но оказалось, что и единственный знаток на селе видит ежа впервые. «Чудо, да и только, – сказал Иван Васильевич. – Сколько живу, где ни был, чего ни знаю, а такое чудо первый раз вижу». – «Что же все-таки такое?» – напирал староста. «Точно сказать не могу, но думаю, что это или серый волк, или молодой голубь».
Я давно заметил, что марийцы любят сочинять безобидные анекдоты про чувашей. Те, в свою очередь, взахлеб рассказывают о марийцах и мордвинах. Мордвины – о леших, русских и татарах, русские же обо всех сразу, но особенно много о евреях и армянах, хотя многие сочинители и в глаза-то армян не видели. Так уж повелось на Руси. У нас не могут, чтоб не подковырнуть друг друга безобидной, иногда очень умной и острой, а бывает, и глупой шуткой…
После завтрака Михаил с Антоном отправились домой. Дмитрий Николаевич решил отдохнуть и остался на пасеке. Он забрался на омшаник, настелил там ульевых подушек и лег. Мы с Иваном пошли в лес поискать, нет ли поблизости тетеревиных, а может, и глухариных токов.
Когда мы вышли с пасеки, уже припекало солнце. Всюду на разные голоса звенели птицы. Лес был полон шума. На муравейниках большими, по пригоршне, кучками сидели рыжие лесные муравьи и, шевеля черными ниточками усов, грелись на солнце. Сидели они на самых верхушках муравейников, где больше солнца, как деревенские ребятишки, которые об эту пору тоже забираются поближе к солнцу на повети и крыши домов.
