Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Сев начался пока выборочно, но и это уже создавало полную картину весенне-полевых работ. Поля ожили, наполнились гулом машин, криками и смехом людей. Запылили полевые дороги. В поле из села потянулись автомашины с семенами, подводы с водой и горючим.
День стоял солнечный. Дул легкий ветерок и нес из ближайшего леска запах талого снега, набухающих почек. За каждым трактором большим, веерообразным шлейфом тянулись грачи, скворцы, серые вороны и даже чайки. Над низкими потными местами с тоскливым стоном вились чибисы и назойливо допытывались у колхозников: «Чьи вы, чьи вы, чьи вы?»
С утра дед Ухватов крутился около сеялок.
В первый день решили обсеять косогоры, земля на которых уже подошла и была заборонована.
Пока Михаил Ефимович с агрономом Емельяном Ивановичем Слепневым регулировали подачу зерна и выверяли нормы высева на гектар, дед Ухватов краешком уха уловил, что «начальство» собирается обсеменять косогоры сошниковыми сеялками.
На хорошо взрыхленной почве эти сеялки лучше дают обсеменение, чем дисковые, но на грубоватых, плохо обработанных участках, какими были все Мокрокустинские косогоры, результат получается обратный, да и сеялки быстро выходят из строя: у них ломаются или засоряются сошники и много огрехов.
Дед Ухватов без лишних размышлений полез в спор:
– Погубить надумали сеялки? – тихо спросил он.
– Это почему же? – покосился на него агроном.
– Да так. Вижу, что замышляете. Какой умный хозяин пустит по косогорам сошниковую? Тут дисковой чуть впору.
– Нечего беспокоиться, Яков Васильевич, – вмешался бригадир. – Землю мы хорошо обработали, и сошниковые вполне пройдут.
– Ты, Ефимыч, не дури, – напустился на него дед. – Я-то знаю, как хорошо. На первых же кругах забьете все сошники, поломаете, а там весь сев будем вести только одними дисковыми. А хватит их у вас? Нет! Вот то-то! Об этом вы подумали? Я вам прямо скажу, Михаил Ефимыч, и вам, Емельян Иванович, без обиды только. Работаете вы на похвальбу. Хвалиться любите, а зря. Делу от этого один убыток, колхозу вся эта ваша похвальба боком выходит. Нет, мужики, так теперь не пойдет, времена не те. Это в прошлом году МТС каждый день запрашивала, сколько, какими сеялками засеяли, да похвалы рассыпала тем, кто больше сошниковыми сеял, не вникая в суть. Теперь мы сами хозяева всем этим машинам, хвалиться ноне не перед кем, только разве что перед собой, и делать надо все как положено, с умом да на пользу. Поди, каждый клочок земли знаем, чего он стоит. Вот сегодня Андрейка с Митькой закончат карту у Мокрого Куста, завтра туда хоть все сошниковые пускайте. Земля как пух. А по косогорам таскать так>ю тонкую да хлипкую машину – только гробить!
Старик сыпал слова, как горох на фанеру, резко, зло, припоминая все старые обиды, не давая никому слова вымолвить.
Правда была на стороне Ухватова, и только что приехавший на стан председатель поддержал старика.
Ухватов настоял в это утро также на том, чтобы бросить негодный метод сева вкруговую, при котором на каждом повороте трактора остаются огромные огрехи, и поле, когда взойдут семена, делается похожим на полосатый восточный халат.
– Надо загонами засевать, а не вкруговую, – доказывал дед Ухватов, – а то что было? Как поворот сеялки, так огрех метра три шириной да шесть-семь в длину.
– Нынче огрехов не должно быть, – успокоил Петр Кузьмич. – Район требует, чтоб весь сев вести только перекрестным способом.
– Где уж нам до перекрестного, – обернулся Михаил Ефимович. – Весна задержала и так недели на две. Мы с простым-то севом запаздываем, а с перекрестным и подавно. До петрова дня, что ли, будем все сеять? Несколько карт, конечно, сумеем и перекрестным, а чтобы весь яровой клин – и думать нечего. Было бы побольше сеялок – другое дело. Тяги у нас хватит.
– Но мы подумаем, – сказал Петр Кузьмич. – Может, еще что-нибудь да сделаем.
– Года три назад очень хорошо придумали, – вставил дед Ухватов. – Также вот район приказал сеять только перекрестно, как сейчас помню. А у нас по ту пору всего три или четыре сеялки было. Нам на простой-то, широкорядный, сев недели три, а то и четыре требовалось, а тут – перекрестный! Считай, два сева. Ну, приказ есть приказ. Начали, самое хорошее время провели, пробаловали у Мокрого Куста. Жара началась, земля на глазах прямо сохнет, а у нас она почитай вся еще не засеяна. Видим что тут не только с перекрестным, с широкорядным-то до ильина дня не управиться, Что делать? Собрал тогда бывший председатель нас, стариков, и спрашивает:
– Лукошки есть?
– Какие, говорим, лукошки?
– Да те, которыми в единоличном хозяйстве пользовались? Ну, кое у кого нашлись. Председатель велел нам молчать, никому ни слова. А вечером, как стемнело, собрал он нас и, чтоб никто не видел, повел в поле. Так мы тайком от колхозников, а больше от районного начальства по ночам кое-как засеяли два загона лукошками вместо перекрестного-то способа. Кое-как справились с севом к июню месяцу. Вот оно как обернулось.
– А про ваши лукошки так никто и не узнал, что ли? – спросил, заинтересовавшись, председатель.
– Какое там, не узнали. Тут же. Разве скроешь? Хоть и ночами нас водил председатель от лишних глаз, да все одно: шила в мешке не утаишь. Председателю, конечно, выговор влепили по партийной линии, агроному Емельяну Ивановичу, вот этому самому, – взбучку. Да тем дело и кончилось. Ты, Емельян Иванович, – обратился старик к агроному, – наверное, еще не забыл, поди, помнишь этот перекрестный-то сев?
– Как не помнить, – улыбнулся агроном. – Но что было делать – нужда заставила.
– Вот и на этот раз, Петр Кузьмич, как бы не пришлось нас, стариков, с лукошками посылать. Были бы сеялки, конечно, перекрестно куда выгоднее, урожай много выше, а пока нет, то и придумывать нечего: сеять, как сеяли всегда, и все тут.
– Ты, Яков Васильевич, панику не поднимай, – предупредил старика председатель. – Знаем без тебя, что делать. Раз район настаивает, значит, думает чем-то помочь нам. Так просто не будут приказывать.
– А вот когда помогут, тогда и начинать надо, а пока нечего и думать. Мне вот, к примеру, давно новые порты требуются, а денег нет, нужда. Тут уж думай не думай, а ходи в старых.
– Меньше пить надо, Яков Васильевич, – упрекнул старика Михаил Ефимович, – тогда будут у тебя новые штаны, да не одни.
– А ты мне подносил? – обиделся старик. – Я это к примеру говорю, а ты сразу да учить? Советчик тоже нашелся. Я век-то свой прожил, а ты только начинаешь. Ты вон Марье своей советуй, как жить, а не мне. Почему твоя Марья на работу сегодня не пришла?
– Ну, это не твое дело, – не ожидая такого оборота, отмахнулся бригадир.
– Нет, мое! – не отступал задетый за живое дед Ухватов. – Начальница стала, жена бригадира! Вот на собрании мы всыпем кузькину мать всем начальницам. И вашу жену, Петр Кузьмич, прочешем, – пообещал старик. – Не посмотрим, что председательша. В этакую страду всем работать надо, без чинов.
– Прочешите, Яков Васильевич, не возражаю! – улыбнулся председатель. – Сегодня у ней дел много, да и у сынишки температура, а завтра она выйдет вместе со всеми.
В этот день ершистый качественник поссорился еще с троими. В первой бригаде Ухватов отругал тракториста Жомкова, молчаливого и тихого парня, за то, что тот пустил дисковые бороны вдоль, а не поперек пахоты.
– Да ведь зябь-то, старый хрен, как сметана, – вспылил тракторист. – На такой земле в любую сторону гони, только корку сбей – и сеять можно.
– Сбей! – взвизгнул дед. – Я вот тебе подогом собью по хребтине, жомок ты вяземский, а не пахарь! Ищешь, как бы полегче, да побольше заработать? Теперь отфрантились, хватит бездельничать. Оплата вам одна – сколько уродит земля, хоть тракторист ты, хоть пастух. Все одинаково есть хотят. Сейчас же заново начинай загон. К утру сюда сеялки пригонят, а по такой обработке я не пущу. За простой сеялок тебе председатель уже особо всыплет.
Досталось в это утро от старика и Андрею с Митькой. Заметив длинновязую фигуру Ухватова, Андрей обернулся к Митьке и крикнул:
– Глубже пусти, качественник идет! Вот за это и попало пахарям.
– Вы что не до морского песка дерете? – набросился на них дед Яков. – Разве так надо навоз запахивать? На вершок, а вы?
Старик сам отрегулировал плуг и, чертыхаясь, побрел к стану.
Через час с другого конца поля пришел на стан бригадир отряда Михаил Ефимович и застал старика за интересным занятием.
Дед Ухватов сидел на порожке тракторной будки и старательно перелистывал календарь. От усердия у старика даже высунулся кончик языка, которым он изредка крутил, словно помогая непослушным пальцам.
– Ты чего это, ЯКОВ Васильевич, просвещаешься? – проходя в будку, спросил бригадир.
– Да так, Ефимыч, – повернулся дед. – От нечего делать божьи деньки подсчитываю.
– Какие это еще божьи? – удивился бригадир, зная старика как ярого безбожника.
– Да те, что красным помечены. В такой божий денек мне старуха завсегда четвертинку покупает. Вот я и подсчитываю, сколько в этом месяце мне четвертинок полагается еще получить.
– Ну и как? – улыбнулся бригадир.
– Маловато. Летось, кажись, больше было.
– Ты путаешь что-нибудь, Яков Васильевич, должно быть одинаково.
– Вряд ли, Ефимыч, А вот летось у меня целый скандал с этими божьими деньками вышел, Старуха-то у меня совсем неграмотная, а я хотя тоже не особо по-писаному-то, но удумал такую штуку. Собрал все старые листики с красными деньками да обратно вклеил их в численник. Божьих деньков не в пример больше стало. Ну, старуха, конечно, не перечит. Только или же догадалась она, что я смошенничал, или надоело ей за все божьи деньки мне четвертинки покупать – не знаю, что толкнуло ее на такой грех, только вижу, что совсем мало осталось в численнике божьих деньков. А тут воскресенье подошло. Должно бы, думаю, красный листок быть, ан нет, черный. Догадался я тут, что дело нечисто. Припер старуху к стене, адом на том свете припугнул, и что бы ты думал, Ефимыч? Созналась, нечистая сила! Оказалось, пока я куда-то ходил, она взяла да больше половины этих красных листиков повыдирала и – в печь. Ну, как созналась, тут уж я за каждый оставшийся божий денек по две четвертинки требовать стал. Покупала. В ад-то кому охота попадать.
– Ловок ты, старик, – усмехнулся бригадир.
– А как же, милок, – заулыбался дед. – Без этого ноне никак нельзя. Я вот и смотрю, что обидели меня. Занимаю я, к примеру, две должности: сторож да качественник. А вот весь численник пролистал – нету этих дней, что хочешь, то и делай, а нет.
– Каких? – не понял бригадир.
– Как каких? – удивился старик. – Моих! Нет ни дня сторожа, ни дня качественника. Вот есть тут день армии, день шахтеров, строителей, а сторожа и качественника – нет. Я так думаю: наверное, когда сшивали численник на заводе, так эти дни просто куда-нибудь затеряли, а может, искурили. Тоже ведь и там, должно, озорники-то есть.
Михаил Ефимович больше не мог вытерпеть и громко рассмеялся.
– Чего ржешь-то, жеребец? – обиделся дед. – Надо плакать, а не смеяться. Ты думаешь, что они там только меня одного обидели? Они и ваш день трактористов искурили, истинно тебе говорю, Весь численник пролистал, а этого дня тоже нет.
– Так его там и не было!
– Как это не было? – не понял дед. – Конечно, не было, если его не вклеили.
– Совсем не было и не должно быть!
– Как так не должно? День шахтеров есть, строителей – есть, а трактористов не должно быть? Глупый, ты Ефимыч, право! Искурили его еще на заводе, истинно тебе говорю!
Слух о божьих деньках» и «дне качественника» вскоре разошелся по всему селу. Над стариком долго смеялись, но он махал на всех рукой и продолжал аккуратно брать дань со своей жены за каждый красный листок в календаре.
Андрей с Митькой рано закончили в этот день запашку навоза и погнали трактор к стану, чтобы получить на завтра наряд и до вечера перегнать машину на новое место. Но свободного участка не оказалось; туда, где требовалась предпосевная обработка, еще с утра были посланы трактора, и к вечеру они должны были все закончить.
– Завтра чуть свет начинаем массовый сев, – объяснил трак-ристам Михаил Ефимович. – Выезжаем всем табором, а пока, ребятки, отдыхайте.
Почистив и заправив машину, Андрей с Митькой отправились на реку проверять верши и к вечеру притащили на стан целую корзину свежей рыбы.
Трактористы окружили рыбаков, брали мазутными руками крупных щук, распяливая им рты, дивясь остроте и множеству зубов.
– Зубастая, дьявол! – вслух рассуждал сам с собой Мишка Святой, тиская в грязных руках крупную щуку. – Пасть как у крокодила. Такая, пожалуй, схватит если за срамное место, когда купаться будете, на всею жизнь калекой оставит, Ни одна девка в жизнь, если узнает, замуж не пойдет, а и выйдет, так через неделю сбежит, как от старика. Беда.
– А тебе, Михайло, есть о чем тужить, – прислушавшись к его рассуждению, сказал Михаил Ефимович. – Это нашему брату остерегаться надо, а тебя пудовая щука за версту обойдет!
– Это почему же? – покосился на него Святой.
– Да опаска ее возьмет. Как бы не подавиться!
– Ха-ха-ха! – дружно взорвалось над станом. – Ай да бригадир! Вот так уж поддел Святого! Ха-ха-ха!
Как и в прошлые годы, недовольна уловом осталась только повариха.
– Черти чумазые, – ворчала она, – испортят только аппетит, а мне опять целый котел каши на свинарник везти. Да каша-то какая – с салом! Мед, а не каша!
Трактористы, как правило, готовили уху сами, считая это дело чисто мужским. Варили ее обычно все свободные от работы. Уха, сготовленная иногда десятью руками, получалась необыкновенно вкусная. Она пахла дымом, лавровым листом, керосином и другими тракторными запахами и, несмотря на это, всегда съедалась бригадой с большим удовольствием. А если и получался иногда пересол, то жаловаться все равно не на кого: сами готовили, сами и расхлебывали.
Дед Ухватов, расстроившись, что на заводе, где сшивают календари, озорники-рабочие выкурили его божьи деньки, отдыхал в будке и вышел посмотреть на улов самым последним, когда половина рыбы была уже вычищена.
– Ха-ха-ха! – дружно гаркнули трактористы. – Вот так дед Яков, вот так дает!
– А вы подождите ржать-то, – успокаивал их дед Ухватов. – Дальше слушайте, что было. Хлопнет он ее, а ей, лебедушке, кажется, что это парень, суженый ее, из-за кустов поднырнул и озорует с ней. Ну, дело ясное, весело девке. Взвизгнет она девичьим делом, оглядится – нет никого. Ну, думает, показалось, и снова плавать начнет. А сом опять смотрит, смотрит на нее из-под низу и снова загорится – еще раз хлопнет. Сомовье дело известное. Скучно ему со своей старой сомихой на дне-то лежать, вот он и озорует, А со стороны-то смотреть – красиво очень. Ночь, луна, омут мельничный, красна девица, словно русалочка, и сом. Только мельнику, отцу-то ее, вся эта красота не по нраву пришлась. Полюбовался он на эту красоту, обозрел и, хотя не рыбак сам-то, решил выудить этого нахального сома, что с его дочкой заигрывать вздумал. Выудил он его да за одно и сомиху подхватил. Вот как дело-то было. А вы – крысу ребятишки столкнули. Вовсе и нет!
– Ты, дед, так рассказываешь, что можно подумать, будто сам все это видел. Ловко подвернул! – сказал, улыбаясь, Михаил Ефимович.
– А думаешь, не видел? – обиделся Яков Васильевич. – Лопни мои глазыньки, видел, вот как вас, чумазых чертей, сейчас вижу.
– И не стыдно тебе, старому лешему, на молоденьких девок зенки свои поганые пялить? – вмешалась повариха. – Чай, грешно, поди, на старости-то лет?
– Грешно, грешно, – распылился дед Ухватов. – На красоту-то взглянуть никогда не грех, хоть и старому. Она, красота-то, сердце радует да тревожит. Ты вот, Марья, хотя и пожилой человек, а тоже все с молодыми заигрываешь. К примеру, на меня, старика, даже не взглянешь никогда, а говоришь – грешно.
– А какой толк с тобой заигрывать-то? Был бы хоть немного помоложе, лет так на пятьдесят. А то так себе, труха.
– Я те дам труха! – обиделся дед. – Я еще кое в чем и молодым нос утру, Знаешь небось поговорку, что старый конь борозды не теряет.
– Знаем, Яков Васильевич, слыхали. Только другое скажу. Терять-то, верно, не потеряет, но и не пропашет как следует. И это тоже знаем».
Над станом разразился неимоверный хохот, который, как потом рассказывали, был слышен даже в селе, Смеялись до слез. Едва смех начинал стихать, как снова вспыхивал еще сильнее.
– Ай да Марья! – сквозь смех кричали трактористы. – Вот ловко! Так его, старого черта, чтобы знал, как на молоденьких девок глаза пялить!
Смеялись до тех пор, пока Митька Горюн не окрикнул: – Довольно ржать-то, лошади! Уха готова, налетай! Но и за ухой еще долго смеялись трактористы.
В этот вечер в правлении колхоза собрались коммунисты и колхозный актив. Засиделись до третьих петухов. Обсуждали телефонограмму райкома партии и райсельхозинспекции о перекрестном севе всего ярового клина, В конце концов все пришли к единому выводу, что перспектива хотя и заманчива, но в данных условиях почти невыполнима: не хватит сеялок Решили начать сев только перекрестным и узкорядным способами. Решение вынесли, но в душе каждый чувствовал, что больше половины клина придется засевать обычным, широкорядным, иначе сев затянется.
– Как бы там ни было, – сказал в заключение Петр Кузьмич, – а установку района мы нарушать не имеем права, да и дельная она. Начнем перекрестным, а там видно будет. А в районе посмотрят, как пойдет дело с севом. Эту установку они еще могут сменить. Затяжки в севе район не допустит, а сеялок не только у нас, везде маловато.
В связи с новой установкой пришлось заново пересмотреть составленный ранее график сева, уплотнить его до минимума.
Утром Митька вышел из дома еще затемно; нужно было до работы проверить верши и переставить их на новое место. Правда, мать разбудила Митьку пораньше, чтобы он поправил за двором изгородь, упавшую за зиму, но Горюну было не до того.
– Вечерком налажу! – крикнул он матери и бойко зашагал к реке.
Вода за ночь заметно прибыла, и до лодки пришлось добираться по колено в ледяной воде. Митька торопливо вычерпал банным ковшом из лодки насочившуюся за ночь воду, выбрал цепь и медленно поплыл вниз по реке, держась берега.
Было тихо. Вода в полоях лежала не шелохнувшись, словно застыла, только на самой середине река бурлила, набивая желтую пену, будто свивала из темной воды бесконечно длинную веревку. Небо на востоке стало зеленеть. Одна за другой гасли звезды.
Первая верша стояла в кустах ольшаника, затопленных полой водой. Митька выдернул кол, вытянул за него вершу, В прутяной ловушке бойко забилась рыба – три щучки и с десяток серебристых красноперок. «Хороша рыбка!» – улыбнулся Митька, вытряхивая рыбу в ведро. Вершу он переставил ближе к берегу: вода прибыла, а рыба выйдет кормиться на отмели.
По реке курчавился туман. Легкий, едва заметный у самой воды, он, чуть оторвавшись от нее, густел, скапливался и медленно расползался по прибрежным кустам ивняка и ольшаника, затопляя собой берег, как половодьем, сближая и обесформливая все. В лесу на все лады распевали птицы.
Лодка шла медленно. Митька не греб, а только чуть пошевеливал кормовым веслом, словно боялся нарушить эту тишину и спокойствие, а взмахом весел сорвать с красавицы реки утреннее вуалевое покрывало, сотканное туманом. Природа нежилась.
Вдруг у самого берега с громким хлопаньем сорвался кряковой селезень и, не забираясь высоко, быстро скрылся за поворотом реки в тумане.
Птица была кем-то вспугнута. Митька посмотрел на берег и заметил, как там быстро метнулись три тени, и одна за другой с плеском бросились в воду. Это были какие-то зверьки величиной с дворовую собаку, а какие – Митька не успел определить. Зверьки показали из воды головы, пронзительно свистнули и скрылись под водой. На поверхности обозначились три узенькие дорожки из пузырьков – следы плывших под водой зверьков. «Что за чудеса? – недоумевал Митька. – Неужели водяные крысы. Не должно, великоваты для крыс. Может, выхухоли? Вряд ли. Может, бобры откуда забрели?»
Митька заметил, что одна дорожка пузырьков прошла прямо в кусты, где стояла одна из его верш. Он подъехал. Кол, к которому была прикреплена верша, чуть вздрагивал. «Или же сом ввалился, или эта холера перегрызает прутья, чтобы сожрать рыбу», – подумал Митька и стал осторожно поднимать снасть в лодку. Верша оказалась тяжелее других, и Митька обрадовался. «Наверное, сом!», – но едва верша показалась из воды, как в ней раздался резкий сусличий свист. Было похоже, что свист начался еще там, под водой, но был заглушён толщей воды и теперь вырвался на поверхность.
Митька оторопел и от испуга чуть не уронил вершу обратно в воду. В верше сидел один из тех зверьков, которых он только что видел на берегу. «Выдренок! Вот те раз!» Митька от удивления даже сам присвистнул. Выдренок был смел и тянулся к нему сквозь решетку верши. Темно-коричневая шерстка его была гладкая и блестящая. Большие навыкате глаза с любопытством разглядывали Митьку. Сердце рыбака радостно забилось. Живой выдренок стоил дорого, и в глазах Горюна уже стояло новенькое двуствольное ружье – бескурковая ижевка, которое он купит на вырученные деньги. «Эх, не пустят ведь сейчас в город – сев! – с сожалением подумал Митька и решил: – Подержу недельки две в избе, а после посевной свезу».
Туман густел. На востоке занималась заря, и вода от нее стала розовой. Митька торопливо досмотрел оставшиеся верши, кое-как расставил их и быстро поехал к дому. Выдренка он так и принес прямо в верше домой, боясь, как бы ловкий зверек не вырвался.
Мать доила во дворе корову. Митька, прошмыгнув в избу, поставил на пол вершу и задумался: «Куда же посадить его? Чего мудреного, и сбежит».
Вошла мать.
– Ну, как улов, Митрий? – спросила она, ставя на лавку подойник с молоком.
– Ты посмотри только, чего мне попалось сегодня, – радостно воскликнул сын. – Живого выдренка поймал!
Но это известие почему-то не обрадовало мать. Она неодобрительно покачала головой.
– И большой ты вроде, Митрий. В солдаты скоро, а ума не нажил, в голове ветер. Когда ты только отстанешь от этих зверюшек и выкинешь блажь из головы? То ежей натащишь полную избу – ступить негде, того и гляди без ног останешься, то сусликов. Летось лисят держал до самой осени. Только ото всего избавились. Я уж не нарадовалась было, а ты опять за свое. Сладу с тобой нет.
– Так ведь это выдренок, мама, перечня! Очень дорогой зверь. Настоящие-то охотники годами ходят, а выдру не то что убить, даже не увидят! Очень редкий зверь. Мне прямо счастье свалилось а ты опять недовольна. За этого зверька денег на целое ружье дадут, а может, и больше.
– Отвалят! Летось кормил, кормил лисенят до самой осени, а они взяли да убежали. Тоже хотел ружье получить. Так и этот сбежит, поверь моему слову. Как зверя не корми, а он все в лес смотрит. Да и нехорошо живую тварь в клетке держать да мучить. Пустил бы ты его лучше с богом, пусть живет, как знает!
Но Митька не слушал мать. Он притащил из сеней пустую кадку, вытряхнул в нее из верши выдренка вместе с рыбой, поставил ему блюдо с водой и, прикрыв кадку кружком, побежал на работу.
Уже на крыльце крикнул матери, чтобы она в обед дала выдренку в блюдечке молока.
Это утро началось в тракторной бригаде немного необычно. Бригада уже несколько дней вела полевые работы: предпосевную обработку почвы и выборочный сев. Сегодня начинался массовый сев, может, поэтому и выглядело здесь немножко не так.
Чуть свет, едва зазеленело на востоке, в бригаду стали сходиться трактористы, прицепщики, севцы. Было необыкновенно шумно. Приехал председатель колхоза, агроном, все колхозное начальство.
Пока повариха готовила завтрак, трактористы осматривали машины, прогревали двигатели. Колхозный актив вместе с бригадиром отряда уже в который раз уточняли график сева. Петр Кузьмич давал последние распоряжения.
– Ты, Марья, – обратился он к поварихе, – теперь кормить трактористов и севцов будешь прямо в поле. Тащиться им на обед за километры нет смысла. Время не то. Сейчас каждая минута дорога.
– Петр Кузьмич, а в чем я, в подоле, что ли, буду им разносить обед? – спросила, в свою очередь, острая на язык повариха.
– Как так в подоле? Разве у нас посуды нет? Прямо в котле можно, в ведрах.
– Да разве я дотащу?
– Так лошадку дадим, как же. Сюда обязательно лошадку надо. Мало ли здесь разъездов будет: то в район, то в кузницу, дровишек подбросить.
– Тогда другое дело, я согласная, – ответила тетя Маша. – Лошадку сюда давно бы надо.
– Яков Васильевич, – обратился председатель к сторожу. – Выручай, берись еще и за лошадь.
– К чему она мне? – невозмутимо ответил старик. – Вы возчика прикрепите.
– Так нет же лишних людей. А у вас тут лошадь целыми днями бездельничать будет. Велика ли работа – дровишек подбросить да обед развезти? А тебе бы лошадка пригодилась. Ходить-то небось тяжело. А это запряг бы да и поехал качество проверять. О твоей же пользе печемся, – схитрил Петр Кузьмич.
Это польстило старику, и он согласился.
– Лошадка нам нужна, – сказал старик. – Вот в РТС когда слетать надо скорым делом. Пока ищешь бригадира или завхоза да пока тебе лошадь дадут, – день пройдет. А когда своя лошадка, запряг ее – и там! Без нужды и хлопот.
К стану подошел Митька Горюн.
– Андрей, дружище! – с ходу похвастался Митька перед своим другом. – Кабы ты только знал! Я сегодня выдренка поймал!
– Как выдренка?
– В вершу заскочил. Опоздай я на полчаса, он бы там задохнулся, но вовремя захватил. Живехонек!
Трактористы с интересом расспрашивали Митьку, поздравляли с необыкновенным уловом. Каждый советовал, как лучше и выгоднее сплавить зверька.
– А и впрямь дорогой зверь? – спросил дед Ухватов. – Коли так, то ты, Митька, надейся на меня. Лошадку нам вон Кузьмич дает. Я мигом в район свезу его и кому надо сплавлю.
Трактористы захохотали.
– Не вздумай, Митька, доверить! Пропьет все до копейки, хоть к ворожейке не ходи. А тебе скажет, что сбежал дорогой. Еще и с тебя на четвертинку сорвет. Скажет, что зверь покусал его и ему за лекарство пришлось платить.
– Не брешите, охальники! – вступился за свою честь Ухватов. – Не верь им, Митрий, врут. Все до копейки привезу!
– Ха-ха-ха! Привезет, держи!
Поле ожило еще до восхода солнца.
Первым тронулся со стана посевной агрегат Семена Золотова. Его мощный С-8 потащил на прицепе к Мокрому Кусту сразу пять сошниковых сеялок, заправленных пшеницей» Следом за ними пошли машины Наби и Михаила Жомкова, каждая с тремя сеялками.
Машины Андрея Гусева и Ивана Крюкова получили наряд у Ташлинского леса сеять овес.
– Для овса самое место – низина. Там сроду овсы на чудо родятся. Одно слово: сей овес в грязь – будет как князь! Только смотрите у меня, чтоб без огрехов, – грозя пальцем, предупредил Ухватов. – Коли что замечу, – всей бригадой вздрючим!
Старик успокоился, когда все разъехались и разошлись со стана. Всходило солнце. Было тихо и тепло. Над низинами дрожала испарина. В фиолетовом тумане утонули леса. Всюду заливались жаворонки, да где-то за косогором недовольно ворчал трактор.
– Благодать, – вздохнул старик. – Смотри-ка, Марья, погодка-то какая! За одну такую ночь трава на три вершка вырастет, Оглоблю за ночь в траве не видать.
Старик вспомнил о лошади.
– Пойду, Марья, приведу лошадку, а то и не увидишь, как обед подойдет.
– Давай, Яков Васильевич, скорее. Да по дороге дровец захвати. Я уж тут поблизости весь хворост выбрала, издалека таскать приходится.
Конюх Демьян дал старику сносного мерина, указал телегу и дугу.
– А сбруя? – спросил Ухватов.
– Сбруя у шорника. Он сам ее чинит, сам и выдает, Иди в дежурку. Святой, должно быть, там.
Андрей Новиков, по обыкновению, сидел за своим низеньким столиком и что-то сшивал.
– А, Яков Васильевич! – обрадованно ответил он на приветствие старика. – Здравствуй, здравствуй! Зачем пожаловал?
– Полный комплект сбруи требуется, Андрей Степанович Лошадкой нас сегодня председатель облагословил.
Андрей Степанович открыл огромный ларь и стал выкидывать из него под ноги деду сбрую, хомут с мочальной супонью, веревочную уздечку, седелку, Подпруга и подседельник тоже были сплетены из мочала.
Старику сбруя пришлась не по вкусу, К тому же он знал, что у шорника есть ременная, еще зимой колхоз закупил несколько комплектов, Веревочной в колхозе запрягали только водовозных кляч, подвозили к ферме воду да фураж.
– Ты бы, Андрей Степанович, заодно и оглобли обжег.
– Это уже зачем? – чувствуя какой-то подвох, недоуменно спросил шорник.
– Да для полной видимости погорельца. Может, кто и подаст. Все, глядишь, с твоей рванью на поллитру насобираю, – невозмутимо ответил старик.
– Что ты, Яков Васильевич, – обиделся Святой, – Сбруя что надо, крелкая. Куда вам для бригады лучшую-то?
– Ты не дури, Андрейка, – уже серьезно заговорил дед. – Эту рвань себе лучше прибереги. Шобонник придет – ему и сдашь за свисток, а мне подавай настоящую. Нам в район часто выезжать придется. Куда с такой срядой? Срам!
– Так нету лучше этой, Яков Васильевич. Ты уже разуй глаза-то. Сбруя что надо, крепкая, как соковая, не хуже ременной. Уж я-то в сбруе небось разбираюсь. За десять-то с лишком лет, почитай, собаку съел на этом деле, а ты – рванье! Побойся бога! – стал оправдываться Святой.
– Это по всему видно, Андрей Степанович, что ты собаку съел. Только, видать, не ту, которую следовало. Ты лучше съешь вон Шарика у своей соседки Онисьи. Презлющий пес. Проходу никому от него нет. С такого пса, может, и научишься разбираться в сбруях.
Шорник обиделся.
– С тобой уже говорить – надо два пуда соли съесть, – в сердцах сказал он.
– Тебя тоже трудно понять, Андрей Степанович, не сердись,«– все распалял шорника дед Ухватов. – То ты говоришь, что собаку съел, теперь собираешься два пуда соли сожрать. Что за сласть, не пойму. От этого ведь все равно умнее не станешь, только, может, на мазарки скорее попадешь, вот и все.
Святой плюнул от злости и, махнув рукой, вышел из дежурки.
– Черт ты, а не человек! – хлопнув дверью, крикнул он. А Ухватову только того и нужно было. Он тут же запустил обе руки в заветный ларь, выбрал подходящую ременную сбрую, взял тесемочные вожжи и пошел запрягать. Пока шорник чертыхался на конюшне, старик был уже на стану, а стреноженный мерин ходил по опушке Зраповского леса и пощипывал траву.
– Давай, Марья, доваривай скорее да поедем, покормим работничков-то, а то конь у меня застаивается! – шутил повеселевший старик.
– Да как я скорее-то, сама, что ли, в котел залезу?
Когда наконец обед был готов, старик запряг лошадь. Вдвоем с поварихой они погрузили на телегу весь кухонный скарб и осторожно, чтоб не расплескать хоть и накрытое варево, тронулись в путь. Дед Ухватов идти пешком не захотел.
