Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
– Шагу больше не ступлю! – авторитетно заявил он поварихе. – Мне специально для этого и лошадку дали. Нн-о, треклятая!
Старик по-кучерски сидел в передке, а повариха шла сбоку телеги, одной рукой придерживая свой скарб.
На каждом обрабатываемом поле старик останавливал лошадь в конце загона около мешков с семенами и начинал махать своим бараньим малахаем, приглашая работающих на обед. Марья тем временем расстилала на меже брезент – полевую скатерть-самобранку. Пока трактористы обедали, старик ходил по полю, проверял правильность сева, заделку семян. Если находил что не так, тут же начинал распекать сеяльщиков на чем свет стоит.
Первым на очереди был загон Семена Болотова. Здесь старик никаких неполадок не нашел. Он похвалил севцов, дал им несколько советов, велел, как кончат загон, проехать по одному разу у каждого края, где трактор делает повороты, чтобы лучше обсеменить эти развороты.
Вторым на очереди был агрегат Наби. Здесь старику пришлось поссориться.
Поперек всего загона прогодила полевая дорога. Осенью ее не запахали, и остались на ней следы дисковой бороны от весеннего боронования. Но сеяльщики или не заметили дороги, или поленились на этом месте выключить в сеялках подачу зерна. Семена так незаделанными и лежали по всей дороге.
– Безобразники! – крикнул дед. – Как вы думаете, это гоже?
– Стоит кричать из-за какой-то горсти зерна, – стал защищаться один из севцов. – Вечно ты, дед, без толку орешь.
– Я ору?! – еще сильнее набросился на него старик. – Разве в горстке зерна дело, анафема? Зерно-то все протравлено, яд, а вы его по всей дороге насорили. Сколько божьей птицы погубите, бездельники! Об этом вы подумали? Скажу непременно председателю. Он вас, сукины сыны, заставит всю дорогу метлой подметать! Обленились до чего, что лень через дорогу сеялку выключить. Робяты вы, что ли, грудные? Дай им, Марья, сиськи, пусть потянут.
– Сам дай, – посоветовала Марья.
На самый последний загон к Андрею Гусеву и Ивану Крюкову, куда только что доставил дед Ухватов полевую кухню или, как он сам выражался, провиант, подъехал председатель колхоза.
– Молодцы, ребята. Хорошо работаем! – похвалил он севцов. – Так дальше пойдет – послезавтра весь ранний сев закончим. – И, обращаясь к деду Якову, добавил: – Хватило, старина, сеялок-то и на перекрестный! Зря тужили.
– Дай бог, коли так, – согласился старик. – Только бы дождя не было, а то отстанем.
– На этих днях не ожидается.
Старик пожаловался председателю на севцов агрегата Наби, и Петр Кузьмич пообещал прямо сейчас заехать к ним.
– Марьюшка, милая, жрать захотел, как из пушки, – весело обратился он к поварихе. – Покорми хоть чем-нибудь! До дому мне и к ночи чуть добраться.
– Что вы, Петр Кузьмич, пожалуйста. И борща и каши всем хватит.
– Вот и хорошо.
Он лег на разостланный брезент, пододвинул поближе миску с борщом и принялся за обед.
– Эх, замечательный борщ сварила, Марья! Просто объеденье! Только лаврушки будто не хватает. Ты чего это лавровый лист не кладешь? Завхоз не выписывает, что ли?
– Как не выписывает, – ответила Марья, – завсегда выдает.
– Так чего же?
Повариха молчала. Она или позабыла положить этот лист в борщ, или успела его куда-то спровадить и не знала сейчас, что ответить.
Из беды выручил дед Ухватов.
– А у нас, Петр Кузьмич, – сказал он, – по совести признаться, никто решительно его не ест, право. Скусу, что ли, не знают. Как-то положила Марья во щи этот самый лист, а трактористы, такие пентюхи, щи съели, а этот лист так в тарелках и оставили. Никто листочка одного не съел.
Обедающие громко рассмеялись.
– Ты, Яков Васильевич, я смотрю, без шуток не можешь. Что ж, это хорошо.
– Какие уж тут шутки, Петр Кузьмич, – стал оправдываться дед. – Истинно тебе говорю. Совсем не едят!
Праздник Первого мая пришел в Мокрый Куст в самый разгар посевной, поэтому и справляли его не днем, а вечером, да и то не всем селом, как обычно справляли здесь все праздники, если случались они в нестрадные дни, а врозь, кто как сумел.
Первым, конечно, встретил праздник колхозный качественник дед Ухватов.
Утром председатель колхоза Петр Кузьмич по пути в правление зашел в магазин за папиросами и там лицом к лицу столкнулся с Яковом Васильевичем. Старик, к удивлению председателя, был уже на взводе и торопливо засовывал во внутренний карман своего засаленного полушубка недопитую водку.
– Ты чего же это, Яков Васильевич, такой горячий день с водки начинаешь? Нехорошо. Все в поле, а ты?
– Истинный господь, Петр Кузьмич, капли в рот не брал! – забожился было дед Ухватов.
Но председатель бесцеремонно разоблачил деда. Старик продолжал оправдываться:
– Как же иначе-то, Петр Кузьмич? В такой день да не выпить, кто может запретить мне на Первое мая немножко согрешить? Ведь это праздник по всей земле, не только на святой Руси. Всякий трудовой народ его справляет, а ты упрекать. Велик денек!
– Так ты и пасху был пьян.
– Был! – подтвердил старик.
– И вот сегодня, на Первое мая. Так ты чего же, все праздники кряду справляешь, и церковные и наши?
– Кажинный божий денек отмечаем, Петр Кузьмич. Без этого нельзя. Пришел я утром со стана, к скотине сходил, в стадо проводил. А тут собрала Авдотья завтрак. Я и баю ей, что грешно, дескать, в такой денек без этого пищу принимать. Старуха моя было вспыхнула, как солома в печи, только я быстро ее успокоил. Численник со стены для полного доказательства снял. Она хоть и баба, а красное число отличает. Видит, и вправду, на численнике праздник. На что уж сердитая насчет выпивки, а четвертную выложила, слова не сказала. Она у меня молодей, – похвалился старик. – На нужное дело сроду не пожалеет.
– Да, дела, – неодобрительно покачал головой Петр Кузьмич. Случись такое с кем-нибудь еще, председатель нашел бы сладу, сумел бы быстро отрезвить, но что ему было делать с семидесятилетним стариком? Воспитывать? Таких уж не учат.
А старик держал его за пуговицу и торопливо доказывал свою правоту:
– В такой божий денек, Петр Кузьмич, не выпить – большой грех на душу себе принять. Еще покойный Лександра Васильевич Суворов постоянно баил: «Век не пей, а на Первое мая займи, но выпей!» Вот оно как, дело-то, обстоит, а ты…
– Это все, может быть, и так, – стал унимать разошедшегося старика председатель, – только нехорошо ведь, пойми. Ведь у нас страда, сев! Мог бы, кажется, и до вечера обождать.
– Ха! – усмехнулся Ухватов. – А какая разница, я вас, спрошу, Петр Кузьмич? Какая? Что утром я встречу праздник, что вечером? Мне старуха за один праздник два раза денег все равно не даст, хоть разбейся. Поэтому и нет никакой разницы, Если я согрешил, скажем, сейчас, то вечером буду трезв, а мне это еще лучше, ведь у меня вечером-то дежурство. Мало мне одной, так вы на старости лет мне две отвалили. Вот и крутись теперь. Даже в божий денек и то отдохнуть не даете, ругаетесь. Но мне наплевать.
С этими словами Ухватов вышел из магазина, и сразу же, едва только захлопнулась за ним дверь, с улицы донеслось его залихватское пение:
Скакал казак через долину,
Эх, да-а-а через маньчжурские кра-а-я,
Эх, да-а скакал он…
– Ухватов заказаковал, – шутили расходившиеся на работу колхозники. – Раненько начал. До вечера, за такой-то длинный день, пожалуй, вдоволь напоется.
К обеду дед Ухватов приплелся на тракторный стан.
– С праздником, люди добрые! С Первомаем! – . заревел он во весь голос, – Гуляй, душа! В году только один такой-то день!
– Ты что же это, Яков Васильевич? И не стыдно тебе? – стал упрекать старика бригадир. – Хоть бы вечера подождал.
– А разве я пьян? – удивленно спросил старик. – Утром, точно, был выпивши, а сейчас ни в глазинке, Михаил Ефимович! Утром меня сам председатель в потребиловке застал. Я было притворился трезвым, да где там, узнал. Наскрозь каждого видит, змей! А сейчас я ничего, на ногах и в силе!
– Какое там ничего. Ты же еле на ногах, старый дурак! – набросилась ца него повариха. – Ну как я с тобой, с пьяной мордой, обед буду развозить?
– Кто это еле на ногах? – козырем пошел на нее дед Ухватов. – Да я, если хочешь знать, сейчас зайца догоню! Вот я каков! Где он? Держи его, куцего!
Дед Ухватов резво было побежал за воображаемым зайцем, но тут же запнулся, упал и, даже не приподняв голову, захрапел на все поле.
– Догнал! – усмехнулся Михаил Ефимович. – Жарь, Марья, зайчатину.
Но, кроме Ухватова, во всем селе в этот день больше не было гуляющих, как это наблюдалось в прошлые годы.
Вечером колхозники встречали праздник. В правлении народу собралось битком. Дым от самокруток не успевал выходить в настежь раскрытые двери, речным туманом висел у потолка, не давая гореть лампе.
На праздничном торжественном собрании многие колхозники получили премии. Кого премировали отрезом на рубашку или платье, кого деньгами, кого поросятами. Премии получили пастух Федька Манин, конюх Демьян Мефодьевич, доярки, кузнецы. Шорнику Андрею Святому при всем народе преподнесли отрез на рубашку. Он расчувствовался, смутился, прослезился и, принимая подарок, сказал:
– Да я теперь для своего колхозу уже жизни не пожалею! Не был забыт председателем и колхозный качественник дед Ухватов. Старику был объявлен выговор за пьянку в рабочее время. Но старик и ухом не повел. Он к вечеру снова где-то набрался, упросил Митьку Горюна, как внука, подежурить за себя, а сам ушел в село и сидел сейчас на митинге в самом первом ряду, как старейший почетный колхозник.
До третьих петухов по селу не смолкали песни и пляски. Особенно шумно было у правления, где Мишка Святой, сидя на бревнах в новой ситцевой рубашке с квелым цветком медуницы за козырьком фуражки, вовсю нажаривал на своей гармошке камаринского.
Премированные устроили складчину и собрались в просторной избе у конюха Демьяна. Демьян, угощая дорогих гостей, старался, как мог, выбиваясь из последних сил. Ни разу не присела и его жена, дородная Пелагея Ивановна, бегая из чулана к столу и обратно.
В самый разгар гулянки к ним вдруг незваным гостем ввалился дед Ухватов.
– Принимай, Демьян Мефодич, Пелагея Ивановна! – еще с порога закричал на всю избу старик, еле держась на ногах. – Я тоже с вашей компанией хочу гулять. Меня ведь тоже отметили, слышали небось? Не забыл Петр Кузьмич колхозного качественника! Жаль только, дали не поросенка. Как бы он сгодился мне завтра.
Гости скоро захмелели, начались нестройные песни, но громкие, на всю улицу. Каждый тянул свое, стараясь обязательно перекричать другого. Дед Ухватов заглушал всех.
– А на похмелье я завтра все равно найду, истинный господь! – стал уверять он кого-то. – Митька, бают, какую-то кикимору морскую вечор пымал, как выдра, а бают, для города большую ценность имеет. Большие деньги могут дать. Уговорю завтра Митьку и свезу эту кикимору в район. Мне что? Лошадь у меня своя, просить не надо!
Только далеко за полночь село стало стихать. Все реже и реже слышались песни, гасли в окнах огни.
Так отпраздновали мокрокустинцы Первое мая.
Рассказы
Первый снег
Зима легла поздно. Прошли все сроки, подсчитанные нами по замеркам, а снегу не было.
Установились сильные морозы. Землю сковало так, что по утрам она гудела, как медный колокол. Ночи стояли светлые, лунные. Леса укрылись пушистым, искрящимся инеем. Настоящая зима, только без снега.
Мы с колхозным сторожем дедом Иваном несколько раз выходили за зайцами по чернотропу, но безуспешно. Сухой иней не держал запаха следов, и собаки на первом же кругу скалывались, теряли след и возвращались к нам ни с чем.
Зайцы вылиняли давно и совершенно белые хоронились на день в непролазном чапыжнике, через который не только человеку, но и собаке трудно пробраться.
Снег выпал неожиданно. С вечера, как обычно, было морозно, взошла луна, а утром выглянули мы – кругом белым-бело, зима!
И так тихо и тепло сразу стало, словно серые тучи, сорившие крупные, легкие, как пух, снежинки, укрыли иззябшую землю от холодного бездонного неба. Деревья надели за ночь тяжелые белые тулупы и мирно дремали.
Люблю я первый снег! Волнует и радует он, пожалуй, не только меня. Много красивого и сказочного в этом событии…
Я каждый год с особой радостью встречаю его, и не только потому, что с ним открываются для охотника все лесные тайны. Радует он меня, пожалуй, больше по другой причине. Он всегда наводит на приятные воспоминания, связанные с зимой, новогодней елкой, детством…
В это утро мы с дедом Иваном немного припозднились и вышли в лес уже в девятом часу. Идти по свежему, еще не слежавшемуся снегу было легко и приятно.
– Заяц должен быть! – бодро шагая, говорил старик. – В такую порошу только охотиться. Заяц боится первого снега, больших кругов не делает. Я, бывало, по два десятка за такой день настреливал.
Но, несмотря на первый снег, охота и на этот раз не удалась. Не всегда первый снег сопутствует удачной охоте.
Зайцы легли еще до снега, и во всем лесу не было ни одного следочка. А без следов, даже с хорошими собаками, найти косого мудрено. Шкурка его не пахнет, и лежит он, совершенно белый на белом, крепко: в двух шагах пройдешь – не встанет!
Проходили мы по лесу часов до трех, и все без толку: зайцы как в воду канули. Не слышалось выстрелов и других охотников.
Короткий зимний день начинал меркнуть. Мы сошлись с дедом на просеке и стали, закуривать.
– Да, – тяжело вздохнув, протянул он, – невесело! День что надо: и тепло и тихо, а зайчишек нет. Досадно. Видно, придется ни с чем к дому пробираться.
– Видно, так…
Мы шли друг за другом усталые, проголодавшиеся, я впереди, дед – в пяту. За нами понуро плелись не меньше нас уставшие собаки.
Шли молча, каждый со своими думами. Я не раскаивался и не упрекал себя за неудачу. Когда выпадает первый снег, я всегда хожу в лес. Бывает, и без ружья хожу. Это доставляет мне особое удовольствие. Поэтому о неудаче я старался не думать. Дед же всю дорогу вздыхал, скреб затылок. Только когда подходили к селу, он, как бы оправдываясь, сказал:
– В первый снег всегда так. Серединки не бывает. Или настреляешь столько, что не донести, или ни одного зайца даже не увидишь. Смотря в какое время ночи снег пойдет, От этого зависит. Мы тут, пожалуй, ни при чем. А вот завтра зайцу никуда от нас не деться. Он весь на виду будет!
– Завтра, конечно, все зайцы наши будут! – шутливым тоном поддержал я старика.
– Истинно! – загорячился дед. – Это я на себе испытал. – И до самого дома рассказывал мне, как с ним в такую вот зиму случай вышел.,
Непрощенный грех
Было около трех часов ночи, когда мы подъезжали к кордону Павла Зыкова.
Кордон затерялся в глухих марийских лесах. Стоит он на проселочной дороге километрах в пятидесяти от города. Дорога через кордон хотя и глухая, но всегда проезжая. По ней каждую субботу из ближних сел ездят колхозники на базар в город.
Старый лесник и дорога к его кордону были нам хорошо знакомы.
Сам Павел – шестидесятилетний старик, седой, немного глуховатый – не охотился. Не мог он оказать охотникам и егерской помощи, так как в лес ходил только по служебным делам: клеймить деревья, намечать вырубки, летом – сажать молодняк, ухаживать да делить сенокосы, и мало знал, где какая дичь водится. Да и не разбирался он в птицах. Что бы ни вылетело: тетерев ли, рябчик, глухарь или просто сова – для Павла все одно – лесная курица. Но, несмотря на это, охотники к нему ездили. Лес в этом урочище был глухой, и дичь в нем водилась. Не очень далеко от кордона начинались колхозные поля, где на опушке всегда можно было встретить стайку косачей или выгнать зайца.
Крепчал мороз. Все вокруг затянуло серой дымкой, выжатой из воздуха стужей. Луна, с двумя светлыми столбами по сторонам, смотрела на заснеженную землю тускло. Кое-где сквозь туманную пелену пробивались холодные, зеленоватые звезды.
Заиндевелая лошадка, подгоняемая морозом и хрипловатыми окриками Василия Ивановича, шустро бежала по узкой, но хорошо наезженной лесной дороге.
Было тихо. Лишь время от времени, словно ружейные выстрелы, хлопали от стужи деревья да однообразно скрипел под полозьями снег.
Мороз пробрал до костей и нас, и только сознание, что вот-вот из-за поворота покажется долгожданный кордон, согревало.
Луна опустилась до самых верхушек деревьев и, словно боясь уколоться об острые пики елей, осторожно пробиралась с дерева на дерево, по-старушечьи ощупывая дорогу огненными посохами.
Сосны протягивали на дорогу свои заиндевелые, иззябшие лапы, словно просили захватить их с собой. Дорога пошла наизволок, и из-за поворота зачернели постройки лесного кордона. Мы уже радовались, предвкушая тепло печи и радушный прием хозяина, как вдруг лошадь стала и, испуганно озираясь, затопталась на месте, всхрапывая и прядая ушами.
– Ну, дьявол! – сердито крикнул Василий Иванович и взмахнул кнутом.
Лошадь опять остановилась. И тут, шагах в пятидесяти от нас, почти у самого дома, высоко на дереве, закричал кот.
– Что за напасть? – удивились мы, выбираясь из кошевок. Василий Иванович взял лошадь под уздцы и, дергая за повод и ругаясь на весь лес, повел. Она нехотя пошла, вздрагивая и крутя головой, стараясь вырвать повод из цепких рук хозяина.
На дереве, не умолкая, выл невидимый кот. Теперь он кричал сильнее и настойчивее. Предчувствуя что-то недоброе, я стал вынимать из чехла двустволку.
Шагах в десяти от дерева, на котором завывал кот, лошадь совсем заупрямилась, затопталась на месте и, сколько ее ни понукали, стояла. Плюнув с досады, Василий Иванович бросил повод. Прислонившись к кошевке, я видел, как он не очень смело прошел немного по дороге, потом свернул в сугроб и, увязая чуть ли не по пояс в снегу, полез к дереву.
– Да это волк! – вдруг просто, будто речь шла не о сказочном хищнике, а о чем-то обыденном, как о коте, сказал он.
Я почему-то решил, что говорит он не о самом волке, а о его следах, поэтому спросил, давно ли волк прошел.
– Да вот он, уже мерзлый…
Я не поверил и, наскоро привязав лошадь к первой же осине, побежал к нему.
Он не обманывал. К дереву еще с осени была приставлена соха, и в ней, между сошниками, висел старый матерый волк.
Мы разобрали следы и хорошо представили себе картину разыгравшейся здесь драмы.
С вечера по дороге прошел обоз – колхозники проехали в город на базар.
Привлеченный запахом, оставленным обозом, вышел на дорогу старый голодный волк. Он долго трусил по дороге, обливаясь слюной, пока не добрался до кордона Павла Зыкова. В это же время вышел на дорогу большой полосатый кот лесника. Увидев приближающегося волка, кот выгнул спину, воинственно взвыл, но в самый критический момент струсил и пустился наутек. Волк, разъяренный тем, что какой-то вонючий кот нарушил у него сладкую мечту об ужине, решил дать ему взбучку, а, может быть, заодно и закусить котом. Кот с лету махнул на дерево. Волк метнулся за ним и… угодил ребрами между сошников сохи. Выбраться из неожиданной ловушки он так и не сумел.
Произошло все это еще с вечера, и к нашему приезду волк уже замерз окончательно. Пробрал мороз и сидевшего на дереве перепуганного кота, но спуститься вниз он так и не решался. Может, к утру мороз доконал бы и его, но тут подъехали мы. Услышав нас, кот завыл еще пуще.
Взваливая мерзлую тушу волка в кошевку, Василий Иванович предупредил меня:
– Смотри, Павлу не проговорись, Убили, мол, а то долю запросит, Уж он не упустит случая, знаю я его.
Подъехав к дому, Василий Иванович постучал кнутовищем в наличник. Вскоре из-за двойных рам, разрисованных морозом, показался неясный силуэт и постучал нам в ответ: мол, слышу, В избе засветился огонек, хлопнула дверь, и кто-то прошлепал по скрипучему снегу от крыльца к воротам. Застучал отодвигаемый засов, ворота отворились, и к нам вышел сам Павел, в валенках на босу ногу, в одном белье и в овчинном полушубке, накинутом прямо на голову.
– Ба, охотнички! – обрадованно воскликнул он. – Вот уж кого не ждал в этакий мороз. Заезжайте быстрее…
Он ушел, ежась от холода. Мы распрягли лошадь, поставили ее под навес, дали ей корма и, забрав сумки и ружья, вошли в избу. Ружья, чтобы не «вспотели» в тепле, оставили в сенях.
Павел, уже одетый, сидел на кровати, а в чулане, гремя самоваром, суетилась жена его Ольга Петровна, добрая, очень полная старушка с тройным подбородком.
Изба у Павла, как и все лесные кордоны, – высокая и просторная. Убранство – небогатое. Три широкие лавки, прикрепленные прямо к стенам намертво, стол, большая деревянная кровать. На стене два запыленных лосиных рога. В углу, около двери, глиняный рукомойник, подвешенный над широкой лоханью. Кажись, и все.
– А тут с вечера все волчишка выл. И недалеко будто. Я еще пожалел, что нет никого из охотников, Ан к утру и вы прикатили, легкие на помине, – сказал Павел и почему-то вздохнул.
– А мы взяли его! – похвалился Василий Иванович.
– Ай правду баешь? – удивленно воскликнул Павел.
Из чулана выглянула Ольга Петровна и тоже недоверчиво переспросила:
– Неужто убили?
Не поверив нам, Павел накинул полушубок и вышел во двор, Вскоре он вернулся и, обращаясь только к одной Ольге Петровне, подтвердил:
– Верно ведь говорят, волк в кошевке-то!
Вместе с Павлом в избу вбежал и кот, стуча по полу обмороженным хвостом, Стука этого хозяева не услышали, только мы с Василием Ивановичем понимающе переглянулись.
Ольга Петровна внесла в избу шумевший самовар и пригласила нас к столу. На столе появилась тарелка с хлебом, сахар, кринка с молоком. В добавление ко всему Василий Иванович вынул из рюкзака бутылку старки и колбасу.
Увидев водку, Павел улыбнулся, подкрутил у лампы фитиль, прибавив свету, больше обычного засуетился.
– Старуха! – окликнул он Ольгу Петровну. – А ты бы закусочку подала, грибков, огурчиков. Водочка, она с морозу-то для сугрева больно хороша…
Мы выпили по полстакана «со встречей», стали закусывать. Потчевали и Ольгу Петровну, но она, из вежливости чуть пригубив, отставила стакан, сославшись на то, что время уже печь растоплять, убираться по хозяйству, а водка может испортить все дело.
Павел, немного разгорячившись от вина, снова стал рассказывать, как волк с вечера выл невдалеке от кордона, словно чуял свою смерть.
Старка, горячий самовар и радушие хозяев развеселили и нас. Василий Иванович хотя и предупреждал меня молчать, но первый расчувствовался и рассказал Павлу все о найденном волке. Лесник вначале не поверил нам, а когда мы доказали ему и все вместе осмотрели кота, как и предполагалось, Павел вначале несмело, но стал просить долю. Мы обещали «не обидеть» его, но и после этого хозяин не развеселился.
– Эх, – вздыхал он. – Чуть бы припоздниться вам, добыча целиком бы мне досталась. А теперь вот… И коток, видать, для себя же старался, для своего дома. Хвост вот тоже отморозил, бедняга, пострадал. Отпадет теперь у него, должно, хвост. А ведь умница какой! – все расхваливал он кота, – Надо же – волка на рожон заманил!
И о чем бы мы теперь ни говорили, разговор как-то сам по себе опять сводился к злополучному волку.
– Да! – не успокаивался Павел. – Как чуяли вы – ночью поехали. А то бы… Может, судьба специально мне его на бедность мою подбросила, только прохлопал я.
Видя, в какое огорчение ввели мы хозяина, я сказал Павлу, что мы просто пошутили и волк нам совершенно не нужен. Поддержал меня и Василий Иванович.
– Иначе мы и не сказали бы тебе совсем! – добавил он.
Мы внесли волка в избу и пообещали Павлу помочь ободрать его, как только он немного отойдет.
Все это успокоило и даже развеселило Павла, Зато Ольга Петровна осталась недовольна мужем.
– Ну на что он тебе сдался, этот волк? – упрекала она его. – Добро бы баран, а то страшилище! Охотникам еще туда-сюда. Они только за этим и ездят такие километры да мерзнут» Ну а ты охотник, что ли?
– Не знаешь ничего – помалкивай! – оборонялся Павел. – а такого волка я и овцу получу, и денег полета. Нужно только суметь. Вывезу вот его в поле, пойду в колхоз и заявлю: так, мол, и так. На вашем поле убил. Так что не обессудьте, а по закону овечка полагается…
– Полагается! – передразнила его Ольга Петровна. – Так тебе Петр Зюков отвалит овечку, держи!
– Зюков не даст, верно, – согласился Павел. – А я к нему и не повезу. Я к Ивану Ломову на поле свалю! Колхоз богатый, и человек он – душа! Слова не скажет, раз по закону полагается!
– Так ведь грешно, несносный ты человек. Непрощенный грех людей-то обманывать!
– А знаешь ты, что такое грех? Нет ведь, а мелешь! Глупость одна этот грех, вот что!
Пристыдив жену, Павел покосился на ее недопитый стакан, крякнул и, немного смутившись, взял его со стола и выпил.
– Хорошо! – сказал он. – Был бы царем – всю жизнь водочку попивал бы! А грех – это пустяки!
Павел, как и после первого стакана, поднесенного нами, сделался снова разговорчивым и веселым.
– Ты, наверное, помнишь, Ольга, – обратился он к супруге, – отца Ивана, который в последние годы перед колхозами служил у нас? Помнишь? Ну вот! Пьяница был этот поп – горький…
– Вот как ты, наверное, – вставила жена.
– Ну уж, не перебивай! – огрызнулся Павел, не очень довольный ее сравнением. – А покойный родитель мой, – продолжал он, – очень интересовался этими грехами. Почему, мол, одни грехи прощаются, а другие непрощенные? Вот и позвал он отца Ивана к себе ради любопытства. Угостил его водочкой и спрашивает, почему, мол, это так. Отец Иван и говорит ему. Вот любят меня прихожане или нет – неважно, только всегда угощают. Иной раз некоторый мужичок так угостит, что я еле-еле на четвереньках до дому доползу или на распятьях кто-нибудь приведет. Это хорошо! Плохо только, что на другой день ни один дьявол не догадается опохмелить. И всегда так: напоить – напоят, а опохмелить забудут! Это, по-моему, и есть самый что ни на есть непрощенный грех! Раз напоил – будь любезен и опохмели! А то господь наш труды праведные любит, а какой я божий работник, коли у меня руки с похмелья трясутся?
Мы от души посмеялись над рассказом Павла и стали собираться в лес. Уже светало. Окна в избе из черных стали фиолетовыми. Ольга Петровна удерживала нас, просила остаться позавтракать горячим, которое, как она говорила, вот-вот будет готово. Но мы боялись потерять самое дорогое – рассвет в лесу – и, поблагодарив хозяйку за гостеприимство, отказались.
Павел вышел нас проводить. Когда мы подвязывали у ворот лыжи, он, немного смущаясь, попросил:
– Вы уж того, ребяты, про волка-то помалкивайте. А то узнают, что он, грешным делом, сам удавился, – не дадут мне овцу-то.
Мы поклялись старику молчать, хотя, по словам доброй Ольг Петровны, кривить душой – означало брать себе на душу непрощенный грех, но что было делать? Сами же во всем виноваты!
