Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
В углу огромного поля около Ташлинского леса гектаров десять зяби оказалось оплывшей. Два года назад на таких участках сеяли, чуть взрыхлив почву бороной, знали, что не уродится, и не родилось, но сеяли: обработать такие участки не хватало ни сил, ни времени. Теперь все обстояло иначе.
– Здесь придется перепахать заново, – заметил председатель, – тут ни бороной, ни культиватором землю не взрыхлить. Денька через два занаряживай сюда трактор, – сказал он бригадиру тракторного отряда.
Тот согласно кивнул головой.
Дед Ухватов взял горсть земли, понюхал ее и, скатав из нее шарик, с силой кинул на пашню. Шарик не развалился.
– Два дня мало, Петр Кузьмич, не ранее недели поспеет тут земля, – авторитетно заявил он. – Ниже тут совсем грязь, Вон еще в ложбине снег не сошел.
Агроном Емельян Иванович Слепнев тоже скатал шарик, и, шмякнув его о межу, согласился с дедом.
– Рано, – заявил он. – Через два дня спашем – может заклекнуть или снова заплывет.
С ними согласились все.
Деда Ухватова, всю зиму отлынивающего от колхозной работы по причине «ломоты во всех костях и нутре», председатель тут же, в поле, назначил сторожем на тракторный стан.
Дед было заупрямился, стал ссылаться на свои годы и все на ту же «ломоту», но, когда сметливый Петр Кузьмич, хорошо знающий строптивый характер деда, сказал, что ставят его не просто сторожем, а для порядку, Ухватов согласился.
Вечером этого же дня, сидя на порожке тракторной будки, старый пьяница хвастался сидевшим у костра трактористам и плугарям:
– Всю жизню землю пахал, наскрозь ее, матушку, вижу. Недаром Кузьмич в качественники меня определил. Это ведь как понимать надо – правая рука агронома, а может, и выше того.
Утром на тракторном стану вспыхнул скандал. Михаил Ефимович чуть свет послал два ДТ-54 – Ваньки Крюкова и Михаила Жомкова – бороновать по косогорам зябь, а «Беларусь» Андрея Гусева – к Мокрому Кусту запахивать раскиданный накануне навоз. Три другие машины – С-8 °Cемена Золотова и два ДТ-54 – остались на стану: работы им в этот день не предвиделось.
Не успели занаряженные трактора скрыться за первым косогором, как к табору подкатил на мотоцикле уполномоченный райисполкома статистик Конев.
– Почему вчера не прислали сводку о закрытии влаги и севе? – с ходу набросился он на бригадира. – Вы что тут, не бороните и не сеете, что ли?
– Да так оно и есть, – ответил Михаил Ефимович. – Еще ни одного гектара не сделали, нечем отчитываться-то.
– Это почему же?
– Сыро… Земля не подошла.
– Интересно. Везде подошла, а у вас нет? Вы что тут, дезорганизацией занимаетесь, так, что ли? Все поля голые, земля сохнет, а вы прохлаждаетесь, чего-то ждете, даже выборочное боронование не начали. Почему трактора простаивают?
– Так делать нечего, объясняю вам.
– Ах, делать нечего, – с сарказмом улыбнулся Конев. – Сколько у вас оплывшей зяби?
– Немного есть…
– Немного, говоришь. Я сейчас проверял. Только в одном месте у Ташлинского леса гектаров десять нашел, а ты говоришь, немного. Почему не послал трактора на перепашку?
– Да говорю же вам, сыро, земля не подошла. Ни слова больше не говоря, уполномоченный повернул сво мотоцикл и запылил к правлению колхоза. Через полчаса в таборе собралось все колхозное начальство.
– Сейчас же начинайте перепахивать зябь у Ташлинского леса, – коротко распорядился Конев. – Иначе буду писать докладную секретарю райкома. Сев задумали срывать. Да за такие дела под суд! Знаете небось, что весенний день год кормит, не маленькие. В прошлом году об эту пору сев заканчивали, а нынче?
– То в прошлом, – вставил агроном, – а нынче не по нашей вине весна запоздала.
Яков Ухватов, от природы любивший поспорить с любым начальством, ходу не давал уполномоченному, тыкал ему в грудь старой овчинной рукавицей, доказывая:
– Ты то посуди, добрый человек. Землица-то ведь еще не созрела, как ее будешь пахать? Если тесто в квашне не подойдет, будет тебе баба хлебы печь, будет? Никогда! Так и настоящий крестьянин неспелую землю не будет тревожить. А кричать да махать руками мы все мастера, это нехитро. Надо суть понять. Или мы своей-то земле лиходеи?
– Ты отвяжись, дед, не путайся, без тебя разберем, – грубо оборвал старика Конев.
Но дед был не из робких.
– Как так! – вспылил он. – Меня вчера при всем честном народе Петр Кузьмич качественником в бригаду назначил, а ты доброго совета слушать не хочешь. Если ее, землю, ссильничаем, она заклекнет, и никакого росту из нее не будет. Придется потом все заново переделывать. Чуешь, к чему это клонит? Заново! Поверь моему слову. Всю жизнь на земле сижу, знаю, когда пахать и когда сеять надо.
Чтобы покончить этот никчемный спор, председатель распорядился начать пахоту. Обычно первую борозду в колхоза каждую весну по традиции проводил Семен Золотов, старейший тракторист, в первые годы коллективизации работавший еще на «Фордзон-Путиловце».
– Давай, Семен, заводи, – махнув на все рукой, невесело сказал бригадир. – Первая борозда за тобой.
– Не буду рвать машину. Мне на ней целое лето работать, – наотрез отказался тракторист. – Мы тут все дураки да лодыри, один он только работничек в хромовых штиблетах выискался. Вам бы, Михаил Ефимович, не машины рвать давать распоряжения, а урезонить его. Мы разве меньше в земле смыслим?
Проводить первую борозду поехал татарин Набиев. Работал он в бригаде лет пять. В селе уважали тракториста, однако мудреного имени его никто толком запомнить не мог, и все попросту звали его Наби.
Дед Ухватов плюнул от злобы и, шмякнув об землю перед самыми ногами председателя свой малахай, заявил:
– Никаким качественником я у вас больше одного часу не буду, а в сторожах и подавно. Не слушаете старого пахаря, сукины дети, сильничаете землю!
И, круто повернувшись, так и не подняв малахая, старик широко зашагал к селу. Ветер шевелил его седые, редко чесанные волосы. Кто-то из трактористов поднял дедов малахай и, на ходу надевая его на разгоряченную голову старика, уговаривал:
– Плюнь на все, дядя Яков. Ты думаешь, пахать начнут? Сейчас утрут нос этому кликуну и разойдутся. Нельзя же пахать…
– А я что говорю? – вдруг круто повернулся к трактористу старик. – Знамо, что нельзя. Заклекнет земля. Эх, вы! – И он снова широко зашагал к селу.
Новенький ДТ-54, блестя свежеокрашенными бортами, легко взял пятилемешный плуг. Народ потянулся за ним к Ташлинскому лесу. Плуг легко вошел в борозду. Плугарь Святой привычно заработал подъемниками.
– Давай! – крикнул Петр Кузьмич.
Все гурьбой пошли по меже за трактором. С отвалов речной волной повился блестящий, маслянисто-глянцевый чернозем. От перевернутых пластов пошел легкий, едва заметный парок. Повеяло терпким запахом свежеподнятой земли.
– Ну что? – довольный началом и своей нелегкой победой, повернулся к председателю Конев. – Не говорил ли я? Три дня назад можно было начинать, а вы слушаете какого-то выжившего из ума деда. Тоже мне, агронома нашли. Сегодня же пускайте все трактора. С обеда начинайте сев, нечего волынку тянуть…
Но метров через двадцать, в первой же еле заметной лощине, трактор забуксовал. Из-под гусениц полетели пудовые ошметки грязи, с ног до головы забрызгав щеголеватого плугаря. Один ком угодил в лицо Святому, и Мишка кубарем скатился с плуга. Трактор выл, на глазах зарываясь в землю!
– Сбавь газ, черт! – вдруг закричал Михаил Ефимович, словно тракторист мог услышать его. – Сбавь, вылетят поршни!
Трактор в какие-то две-три минуты зарылся по самый радиатор и заглох.
Из кабины выпрыгнул взбешенный Наби. Глаза его злобно горели.
– Какой дурак по такой грязи пашет? Что теперь с машиной делать? Новую машину совсем угробили, – закричал он в толпу. – Старый Ухват правильно говорил – ждать надо.
За спором не заметили, как из лесу вынырнул райкомовский газик. Из машины вышел секретарь райкома Григорий Петрович Малов, седоволосый низкорослый мужчина, старейший партийный работник района, и так же незаметно очутился в кругу спорящих.
– Здравствуйте, честной народ! – приветливо поздоровался он. – Что шумите? – И, заметив затонувший трактор, удивленно воскликнул: – Батюшки! Что же вы тут натворили? Мужики вы, хлеборобы, или кто? Да кто же по грязи пашет? Что по снегу не выехали? Где агроном? Да если бы и не зарылся трактор, все равно пахать рано. Не видите разве, что борозда вслед за плугом оплывает?
– Да это, Григорий Петрович, не наша вина, – начал оправдываться председатель, ища глазами Конева.
Но его уже среди шумевшей толпы не было. Поняв, что хватил лишку, перестарался, он вышел из толпы и, вскочив на свой мотоцикл, бойко запылил к селу.
– Держи его, смутьяна! – крикнул в шутку Семен Золотов. – Укатил!
Конев поступил хитро и тем смирил гнев. Все стали смеяться, шутить – и озлобленности как не бывало.
Григорий Петрович сам обошел поля. То и дело наклонялся, мял в морщинистых ладонях землю.
– Дня через два начинайте и пахоту, и сев. Раньше нельзя. Боронование только не затягивайте, влагу надо закрыть вовремя. Опаздываем, в области ругаются, а что же делать? – как бы оправдываясь, говорил он. – Потом наверстаем.
А дед Ухватов расстроился не на шутку. Еще час назад он шел на стан с весенним волнением и радостью. Старик улыбался солнцу, каждой вытаявшей былинке, наслаждался теплом. Сейчас же он не замечал ничего. Шагая к дому напрямик пашней и огородами, Яков Васильевич, от природы крикливый, ругался на все поле.
– Окаянные! – широко взмахивая руками, кричал он. – Опоганят землю. Поле наше, трактора и прочая техника тоже почитай что наша, а хозяин – сопляк в хромовых штиблетах! И председатель хорош! Бают, качественником будешь, Яков Васильевич. Качеству требовать хочет. Ты сначала послушай старика, что он скажет, а опосля качеству требуй! Канальи! Никаким медом-сахаром меня больше в качественники не заманите! За ваши греховодные дела хотите, чтоб я осенью перед народом ответ держал? Ни в жизнь! Выкусите!
Что ни ближе подходил дед Ухватов к своей избе, то распалялся все больше. То и дело старику вспоминались до боли обидные слова Конева: «Ты, старик, не путайся тут, без тебя разберем…»
Когда старик подходил уже к своему огороду, жена его, случившаяся в этот момент на задах, услышала, с какой воинственной руганью возвращается муж. Хорошо зная, что старик в таком возбуждении без пол-литра не обойдется, шмыгнула было к соседке. Но дед Ухватов вовремя заметил ее и остановил:
– Авдотья, погоди-ка! – и еще издали стал выкладывать ей свою обиду: – Ведь пахать выехали, мошенники! По грязи поехали, а на меня, колхозного качественника, – ноль, самый поганый ноль! Ругался, ругался – не помогло, не послушали старика, пустые головы. Давай скорее на четвертинку, терпенья больше нет. Душу ополощу от всей погани. На моей окаянной работе без этого, видно, не обойтись. К осени всю кровь, до единой капли, как есть испортят. Давай скорее. Выпью и опять пойду в бригаду ругаться. А то спортят землю, нехристи, без хлеба еще насидимся.
– Тебе бы, старому мерину, только винище глохтить да ругаться, больше занятий и нет. Все село над тобой, как над дурачком, потешается. Дьявол во плоти, вот ты кто, а не качественник!
– Дьяволом и будешь, коль тебе каждый сопляк кровь портит, и законная старуха ни малейшего понимания не имеет.
После получасовой перебранки в проулке около дома Авдотья не выдерживает и лезет в карман своей широченной юбки.
– На, дьявол, – в сердцах бросает она своему супругу скомканные деньги, – только отвяжись. Последние отдала, – как всегда, говорит она, – теперь, хоть умри, не дам, нету больше.
«Дьявол» ловко подхватывает брошенные ему деньги и, сунув их в карман, немного успокаивается. Крик в проулке смолкает, будто корове, только что голодно кричавшей, кто-то сунул навильник сена.
Дед Ухватов, так и не заходя в избу, самой ближней дорогой быстро, по-молодому, зашагал в «потребиловку», как он обычно называл магазин сельпо. Ругаться с «нехристями» он не собирался. Теперь уже ничто не могло вывести деда из себя. Правда, мог он и с деньгами в кармане покричать, но только в том случае, если бы магазин по какой-нибудь причине вдруг оказался закрытым. Тут бы уж старик дал волю своему негодованию: ждать с деньгами он не мог ни одной минуты.
Но магазин, на счастье, работал. Здесь старик узнал и приятную для себя новость: как трактористы опозорились с первой бороздой и утопили трактор Наби. От этой новости дед Ухватов совсем раздобрел и, сунув четвертинку в карман, тотчас же направился в бригаду, чтобы самому убедиться в точности приятной новости.
Вместе с дедом из села пришли на стан колхозники откапывать трактор. Только к обеду Семен Золотов с трудом вытащил его на своем прицепе и отвел к табору.
Колхозный качественник ходил по стану именинником.
– Не послушали старого пахаря. Так вам и надо! – то и дело восклицал он. – Старики, они тоже много знают. Их завсегда слушать надо.
Дед надоел всем. Трактористы больше не слушали его. Они разбрелись по стану. Кто завалился в будке спать, кто ушел в село. Только Наби со своим плугарем – веселым и бесшабашным Мишкой Святым, первым на селе гармонистом, до вечера счищали грязь со своей машины.
– Ладно, – уговаривал все еще ворчавшего тракториста Михаил Ефимович, – первый блин всегда комом.
Вечером, пригнав на стан трактор, Андрей с Митькой собрались в лес на тетеревиный ток.
– Постойте-ка, друзья. Это вы куда? – остановил их Михаил Ефимович. – Забыли, что этой весной охота закрыта?
– Знаем…
– Так чего же?
– Да мы, Михаил Ефимович, просто так, разгуляться. Послушаем, как птицы поют. Весна ведь. Сейчас в лесу раздолье, – стали оправдываться приятели.
– А ружье?
– На всякий случай, – ответил Митька. – Вдруг волчишка набежит или ястреб подвернется. Ведь одно на двоих.
– Ну смотрите, чтоб без озорства.
Подошел Мишка Святой, на ходу вытирая о паклю руки.
– Это что у тебя, Митька, за ружье? – вмешался он в разговор. – Вот у моего деда было ружье так уж ружье! Шонполка! Ствол граненый, вот в руку толщиной. А било – я те дам! В него пороху враз чайная чашка входила-. Дед мой, бывало, засыплет в дуло полбанки пороху, припыжит куделью, потом битых черепков всыплет туда стакана два, опять мокренькой куделькой припыжит. Пойдет на Кугу, по озерцам. А там, по тем временам, уток водилось видимо-невидимо. Спугнет он агромаднейшую стаю, голов, может, в тыщу, как фуганет по ней, да еще поведет стволом, – утки так и посыплются. По мешку враз притаскивал.
Первым рассмеялся Семен Золотов.
– И не моргнет ведь, дьявол, – сквозь смех говорил он. – Поведет! Да твой дед не сродни ли барону Мюнхаузену был?
– Барону? – серьезно переспросил Святой. – Это вы, может, с баронами знались, а у нас в роду никто контрой не занимался. Не то чтоб с баронами там да князьями, с сельским попом сроду дружбы не водили.
– А может, поп с вами не водил? – переспросил туговатый на ухо дед Ухватов.
– И не водил! – еще раз повторил Мишка, явно обидевшись.
– Чудно! – ухмыльнулся дед. – В старину вроде как бы все попы со святыми в родстве жили..
Снова веселый смех вспыхнул над станом. Тут только до Мишки дошло, к чему гнул дед Ухватов. Он махнул на старика рукой и стал проситься у охотников взять его с собой.
– Возьмите, братцы, – уговаривал он. – Всю ночь буду жарник вам палить. Обождите с полчасика, только домой сбегаю за фуфайкой, а то, на час, холодно ночью-то будет.
Получил Мишка свое безобидное прозвище по наследству от отца. Случилось это лет двенадцать назад, сразу же после окончания войны. Вернулся Мишкин отец – Андрей Степанович Новиков – из армии. Принес с собой из далекой неметчины две честно заслуженные бронзовые медали и невесть почему полюбившееся ему слово «уже». Колхозники заметили все эти новинки в первый же день по его приходе. Да и нельзя было всего этого не заметить. Медали, начищенные до солнечного блеска, резали глаза, а слово «уже» он вставлял везде, где надо, а больше, где не нужно.
И вот его, совершенно безграмотного, по какой-то горькой ошибке или недоразумению вдруг выбрали на сессии председателем сельского Совета, хотя по характеру своему и развитию Андрей Степанович не годился и в бригадиры. Ошибка у сельчан произошла и потому, что мало было в ту пору в селе дельных мужчин. Многие из молодежи еще не демобилизовались из армии, другие навсегда остались на полях сражений. «Как ни то – фронтовик, – думали сельчане, – до самого Берлина дошел, повидал белый свет и ума, наверное, набрался, выдюжит».
Месяца два Андрей Степанович, очень довольный своим назначением, доверием села, обязанности свои вел исправно, а потом то ли от гордости, то ли от понимания своей полной беспомощности на данном посту запил беспробудно.
От природы не говорун, теперь по долгу службы он выступал на всех собраниях. Говорил он с большим трудом, словно вез в гору груженую телегу. Молол невесть что, и невозможно было вообще понять, что и к чему он говорит. Обычно на середине своей «речи» Андрей Степанович вконец сбивался с толку и сам не знал, о чем дальше говорить – за здравие или за упокой.
В таких случаях он, помолчав несколько минут для приличия и чтоб все же не уронить свою честь перед народом, вдруг изо всей силы грохал кулаком по столу так, что высоко подпрыгивал графин с водой, и выкрикивал:
– Да здравствует уже Советская власть – и уже все тут! Этими словами он обычно заканчивал всякое свое выступление под гомерический хохот сельчан.
Как-то колхозный счетовод Саша Ременников, весельчак и балагур, видя, что председатель сельсовета – набитая тупица и в политике ни в зуб ногой, видимо, в шутку спросил его:
– Скажите, Андрей Степанович, какие должности занимаете сейчас вы?
Новиков встал, подошел к столу, и, уставив куда-то в потолок взгляд, долго думал, силясь что-то вспомнить. На лбу у него от умственного напряжения даже выступила испарина. Вдруг, как и на собраниях, он, грохнув кулаком по столу, сказал:
– Голова всему – и уже все тут! Чего спрашивать, каждому известно! Только я уже не ко всему государству приставлен, ко всей Советской власти, а я уже только к одному селу…
Все вокруг задохнулись от хохота.
Андрей Степанович, видимо, понял, что смех этот недобрый, и, когда расходились по домам, он остановил в сенях Ременникова:
– Ты чего это, Саша, шутки устраиваешь? – строго спросил он Ременникова.
– Как так? – не понял Ременников.
– А вот уже так. Какой черт дернул тебя спросить меня об этом самом? Разве тут учителей мало было? Любой бы тебе сразу ответил, на то они и учителя, им и делать-то больше нечего, а то уже дошло до чего. Уже самого председателя пустяковыми вопросами донимать, будто я только об этом и думаю. Не хорошо это, Сашок, учти!
Днем Андрей Степанович в сельсовете почти не бывал. Он или где-нибудь пьянствовал, или отлеживался дома в глубоком похмелье. Люди, кому очень нужно было что-нибудь подписать, шли к нему на дом. Если председатель спал, бесцеремонно будили. Подписывал все бумаги Андрей Степанович прямо на полу, не вставая, что подписывал – не читал, да от головной боли и не мог читать. С трудом подписав бумажку, он вынимал из-под подушки насквозь пропитанный фиолетовыми чернилами кисет с печатью, и, подавая его пришедшему, просил:
– Ляпни сам, сил нет подняться, болею… Некоторым, особенно плутам, это нравилось.
– «Святой» человек наш председатель, – хвалили многие. – Любую бумагу, не читая, подпишет.
Собственно, на этих «подписях не читая» и погорел вскоре «святой» председатель. Какая-то умная голова подсунула пьяному на подпись бумажку такого содержания: «Я, Андрейка Святой, председатель Мокрокустинского сельского Совета, горький пьяница, круглый дурак и вообще осел. В чем и расписуюсь».
Бумажка эта, увенчанная лиловой печатью, была послана куда надо, а через неделю Святого вызвали в район, где он из рук в руки передал председателю райисполкома в прочерниленном кисете свою власть на селе.
Председателем избрали Ивана Петрова, молодого разворотливого парня, недавно пришедшего из армии, а Святого перевели в завхозы, но он и там не справился и через месяц добровольно перешел шорником на конюшню, где работает и по сей день.
Так появились в селе Святые – Шорник Андрей Степанович, а по нему и сын Мишка.
Школу Мишка бросил, не окончив и пяти классов. Днем через пень-колоду работал в колхозе, а по ночам ходил по селу с охрипшей гармошкой да горланил похабные песни».
Когда последний раз пришел Мишка из школы и, бросив под кровать сумку с книгами, заявил отцу, что в школу он больше не пойдет, Андрей Степанович, почесав затылок, сказал:
– Смотри уже сам, Мишка. Ты у меня большой. Школа, она, как сказать, уже не всем впрок идет. Я вот, к примеру, и без нее какой пост занимал! Уже над всем селом головой был, и кабы не злые люди, так бы, может, и сейчас в Совете работал. У кого что в голове от рождения есть, с тем он уже и на всю жизнь останется. Так я думаю. А школа тут ни при чем. Дурака хоть век учи, а он так уже дураком и останется, ума у него уже не прибавится. А из тебя, я думаю, и без школы со временем председатель выйдет.
На том и порешили.
В лес пошли сразу же, как только Мишка появился в таборе. Пришел он в старом ватнике, с отцовским вещмешком за плечами, до половины чем-то набитым.
– Ты, Мишка, на охоту уходишь, а кто же сегодня девок развлекать будет? – шутливо спросил Михаил Семенович.
– Найдутся! – усмехнулся Святой.
– Чего это в мешок набил? – поинтересовался Андрей.
– Потом, – шепнул ему Мишка, а для всех ответил: – Харч, Жрать чего-нибудь надо ночью. Не голодать же в лесу.
А когда отошли от табора, Мишка пояснил:
– Трех кур на дворе словил, всем по курице!
– На чьем? – усмехнулся Андрей.
– Дома, на чьем же. Пока мать в погреб лазила, я их раз – и в мешок. Может, которая и чужая попалась, так откуда мне знать. Не будет по чужим дворам шляться.
– Это зря, – неодобрительно покачал головой Митька. – Куры до весны дожили, а ты им головы пооткрутил, сколько бы они за лето яиц нанесли?
– Да я так, – замялся Мишка. – Вы только не болтайте никому, а то влетит мне дома.
До Ташлинского леса добрались засветло. Остановились в сосновой гриве на сухой поляне. Митька пошел осматривать известный ему по прошлому году тетеревиный ток на опушке леса, в полыннике. Андрей с Мишкой принялись таскать ветролом для костра, рубить сосновый лапник на постели.
Митька вышел к своему заветному месту и по выбитой утолоченной траве и множеству перышек определил, что токовище в полном разгаре и никем не спугнуто.
Прошлогодний шалашик развалился. Митька хотел его оправить, но под обвалившимся хворостом в окопчике стояла вода. Пришлось мастерить новое прикрытие.
Закат догорел. Каленым лемехом висел над лесом ущербленный месяц, ярко отражаясь в полоях. Морозило, Митька возвращался опушкой, то и дело обходя залитые водой низины. Лес чутко дремал. Было тихо. Только изредка с недалекого озимого поля доносились вскрики жирующих зайцев.
Дунул холодный ветер. Лес очнулся, зароптал, вода в полоях сразу же подернулась ледяными иглами, и месяц, так ярко отражавшийся в них, потускнел, словно его вдруг обволокло тонким слоем пыли.
Было уже за полночь, когда Митька добрался до сосновой гривы, На поляне горел большой костер. Андрей с Мишкой жарили на палках кур. Далеко по лесу разносился дурманящий запах жженого пера и горелого мяса.
Когда Митька, треща валежником, выбрался на поляну, Андрей поднял голову от огня и, воровато пряча под сосновый лапник полусырую курицу, окликнул:
– Митька, ты?
– Угу.
С курами провозились почти до утра. Жарили их на вертеле и на углях, да так полусырыми и съели.
– Эх, жаль, котелка не взяли, – вздыхал Мишка…
Перед рассветом Митька отправился на токовище. Андрейка с Мишкой еще спали, свернувшись у огня, когда Митька, подбросив в костер дров, чтобы друзьям не холодно было спать, тронулся к току.
До шалаша добрался в полной темноте.
В предрассветных сумерках на ток стали слетаться косачи. По полю полилось их заливчатое чуфыканье.
Митька решил ради интереса убить одного тетерева, но птицы токовали далеко, метрах в семидесяти. Митька терпеливо ждал, не приблизится ли хоть один, забывшись в глупой драке.
Птицы токовали рядом с прошлогодним шалашом, и Митька пожалел, что поленился вечером оправить его.
Рассвело. Заря разгорелась на полнеба, Из-за зубчатой щетины бурьяна вдруг вырос огненный горб солнца и сразу же преобразил вытолоченную в бурьяне полянку, Митька еще не терял надежды, что тетерева подойдут и к его шалашу, но птицы вдруг спорхнули и ни с того ни с сего шумно полетели низко над полынником в поле. В этот же миг на опушке леса кто-то хрипло, но громко затянул:
В день ненастный, во субботу,
Пошли девки на работу.
Эх, на работу, кума, на работу!
Митька вылез из шалаша, дрожа от негодования. Он по голосу узнал Мишку Святого, только не мог понять, как он сюда успел забрести.
Святой ловко лез на огромную березу и на весь лес горланил похабную песню.
– Какой тебя черт занес сюда? Весь ток разогнал. Мишка смолк, свесился с сучка.
– Я думал, ты в лесу своих тетеревов ловишь, нарочно сюда вышел, – начал оправдываться он.
– Нарочно! – передразнил Митька. – За каким чертом тебя на березу занесло?
– Так гнездо тут воронье, яйца надо достать…
– Дьявол! – выругался напоследок Митька и, усевшись на пенек, стал свертывать папироску.
Мишка полез выше, все еще оправдываясь, что он никак не думал помешать. Нарочно из леса на опушку вышел.
Тяжело отдуваясь, Мишка спустился с березы. Рубашка его и штаны были в бересте, словно в мелу. Раскрыв фуражку, он показал Митьке четыре зеленоватых, в крапинку, яйца.
– Ну куда тебе их?
– Как куда? – удивился Мишка. – Сварю! Скус у них ничего, немного хуже куриных.
Подошел Андрей. В фуражке у него было пять вороньих и одно ястребиное яйцо.
Осмотрев «трофеи», Митька брезгливо поморщился.
– Убил? – спросил его Андрей.
– С вами убьешь. Вон горлопай разорался у самого тока. На стан пришли часов в пять. Трактористы еще не сошлись, и на стану было тихо. На крыльце будки сидел дед Ухватов, у костра копошилась повариха.
– Ну как, охотники? – поинтересовался старик.
Подарив яйца Святому, Андрей ушел в будку отдыхать. Митька тоже прилег около крыльца на солнцепеке. Святой крутился у костра. Он нашел где-то кусок грязного шпагата и, сидя у огня, лениво накручивал его на мясистый палец. В котле глухо клокотали щи, вызывая у Мишки голодную слюну.
Тетя Маша, засыпав в котел соль и подбросив в огонь дров, пошла в лес. Мишка, проводив ее глазами, быстро вынул из кармана не очень свежий носовой платок, сложил в него вороньи яйца, связал узелок и быстро опустил его на шпагате в котел.
Вернулась повариха с охапкой хвороста.
– Ты зачем это мазутную веревку пустил в котел? Хочешь, чтобы у меня весь завтрак мужики в борозду вылили, а? – шумно набросилась она на Мишку.
– Тише, тетя Маша, – стараясь успокоить расшумевшуюся повариху, заговорщицки просил Мишка. – Яички хотел сварить, вот и все…
Повариха видела вороньи яйца и, от природы брезгливая, представив себе, что они варятся сейчас в ее наваристых мясных щах, сорвалась.
– Нахал! Поганец! – набросилась она на Святого. – Разную погань в котле варить вздумал. Посмотрите на него, дедушка Яков. Прямо из-под поганой вороны – да в котел, не пакостник ли?
Она вырвала у Мишки шпагатину и, вытащив за нее узелок с яйцами, закинула его далеко на пашню.
– И не шкодник ли ты, Мишка! – стал читать Святому нравоучения дед Яков. – Только и смотришь, где бы напакостить. Сладу ведь с тобой нет. Теки быстрее домой, а то придут сейчас трактористы, не миновать тебе взбучки.
Мишка послушался разумного совета и отправился домой. Видя, что у будки так и не дадут отдохнуть, Митька тоже ушел к лесу, попросив деда Якова разбудить его, как только на стану соберутся трактористы. Но не успел Митька как следует вздремнуть, как подошел дед Яков.
– Бают, у Онисьи Кривой кто-то ноне ночью трех кур спер, – начал рассказывать дед, видимо, только что принесенную каким-то трактористом из села свежую новость. – Да и самых жирных, только занеслись. На Мишку Святого грешит, а зря, поди, орет, дура. Мишка с вами был. Поди, зверек какой утащил. Разве можно, не разобравшись, на человека поносить?
Краска хлынула Митьке к лицу.
– Зверек, конечно. Хорек или еще кто, – сказал он, пряча от деда глаза.
– Вот и я так думаю, – согласился старик. – Может, лиса наведалась, а может, еще с вечера коршун унес. Зря орет баба, не разобравшись.
До Мишки Святого нелестные слухи еще не дошли. Но, предчувствуя недоброе, он не пошел улицей, а пробрался к себе во двор задами. В избе было пусто. Отец, дежуривший на конюшне, видимо, еще не вернулся, а мать ушла на работу. Закусив кое-чем, Мишка полез на печь вздремнуть. Вскоре пришел отец.
– Ты уже, Мишка, дома? – спросил он сына, снимая старенькую телогрейку. – Бают по селу, что ты уже у Онисьи трех кур упер. Правда это, или опять уже наговор?
– Наговор! – буркнул Мишка.
– А может, нет?
– Наговор, – повторил он, – Слыхом не слыхивал про ее кур. С вечера как ушел на охоту с Андрейкой Гусевым и Митькой Горюном, так доселе и пробыл там, только что возвернулся. Так что совсем не до кур мне было. Всю ночь в лесу у жарника просидели. И на стан утром все вместе заходили. Яков Ухватов это подтвердит и Марья-стряпуха. Они меня очень даже хорошо видели, поскольку я у жарника сидел и портянки сушил, а Марья меня турнула, говорит, прямо в котел от портянок воняет.
– Значит, уже опять наговор? – заскреб затылок Андрей Степанович. – Эта Онисья поорать любит, известное дело, особенно шабра опоносить – для нее хоть хлебом не корми. У нее уже цыпленок пропадет – будет орать на все село, что все куры пропали. Поганая баба, как только земля ее носит, Зверек, поди, унес, а она, окаянная, невинного человека позорит, Я уже покажу ей ужо…
Андрей Степанович вынул из печи чугун со щами, налил себе в большую глиняную миску, присел к столу. Щи были огненно-горячими. Через толстый слой жира не проходил пар. Андрей Степанович, лениво помешивая ложкой, остужал их.
Мишка, свесив с печки ноги, свернул огромную, толщиной в два пальца папироску, закурил.
Сев начался в Мокром Кусту на второй день после случая с перепашкой заплывшей зяби у Ташлинского леса. Случай этот, пожалуй, и испортил всю торжественность начала весенне-полевых работ. Не было ни митинга, ни пламенных речей. Собственно, все и так было ясно, решено и перерешено. Колхозники и механизаторы еще месяц назад на общем собрании обязались закончить сев ранних зерновых в одну неделю. Столько же отводилось и на поздние культуры: просо, гречиху, кукурузу, подсолнечник.
