Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Старый волк
К утру в сторожке заметно выстыло, и сторож Кузьма, слезая с теплой печки, незлобно ворчал:
– Ишь, как нахолодало. Опять, должно, морозит. Как мне идти, знай: или буран поднимется – свету белого не видать, аль стужа – не дохнуть.
– Тебе везет! – согласился дед Мирон. – Только на той неделе я ходил – тоже несло, не приведи бог как несло.
– Ну, тогда разве несло…
Было еще темно. Только два промороженных окна тускло белели в темноте. Сторож нащупал на припечке спички, зажег лампу. Язычок огня осветил серые, прокопченные стены избушки, большую, в пол-избы, русскую печь, не убранный с вечера стол, широкую деревянную кровать у стены, на которой лежал пчеловод Мирон.
На вбитых в матицу деревянных костылях висели пожухревшие пучки желтого и сиреневого зверобоя, венчики поблекшего брусничника – «квартальный чай» от всех недугов, любимая заварка обоих стариков. Этот обильный запас «чая» сделал сторож Кузьма еще в июне.
– Ну, что там твоим наказать? – уже в который раз спросил дед Кузьма. – Поклоны всем да хлеба захватить?
– Капусты квашеной не забудь на щи. Чуть ведь было не запамятовал! – сделал еще один наказ дед Мирон и стал вылезать из-под одеяла.
– Капусты привезу. Только ты, Мирон, не забудь силья мои проверить, – попросил напоследок Кузьма. – Может, зайчишка в кою влетел.
Старики жили на пасеке безвыездно и зиму и лето. В село ходили только в баню да за провизией.
Проводив сторожа, дед Мирон затопил печь и, свернув козью ножку, сел у шестка, поглядывая на огонь. Сизый дымок, срываясь с губ, лениво поплыл к потолку, к пахучим травам «квартального чая».
Высохшие за лето березовые дрова горели пылко. Вскоре деду стало жарко, и он отодвинулся подальше. Додвигавшись на своем табурете до самого окна, старик бросил самокрутку в печь и, вымыв руки, принялся чистить картошку, греметь чугунками – готовить себе на целый день приварок.
Начинало светать. Окна из черных сделались фиолетовыми. В верхние стекла уже можно было разглядеть занесенную снегом небольшую лесную поляну и темную гряду леса, зубчатым кольцом оцепившего пасеку.
Управившись с печкой, дед Мирон надел полушубок, вылил из ведер в умывальник остатки воды и, прихватив в сенях коромысло, пошел на озеро за свежей.
Было морозно и тихо. В лесу весело перестукивались дятлы. Узенькая тропинка, протоптанная в глубоком снегу, вела прямо на озеро и обрывалась у самой проруби, словно уходшш в ледяное подводное царство. Дальше по озеру, прямо на село, тянулся лыжный след, оставленный сторожем.
Мирон неторопливо выбил коромыслом образовавшийся за ночь ледок и, зачерпнув ведра, мерно, чуть покачиваясь, пошел к избушке, раздумывая, что хорошо бы вот весной посеял колхоз гречь прямо за лесом. Как бы близко было летать пчелам за взятком.
Прибравшись в избе, старик вспомнил, что Кузьма просил его проверить в лесу силья. Он вынес из сеней широкие лесные лыжи, старую казенную берданку, с которой больше охотился Кузьма, и совсем было направился в лес, но, заметив цепь, с которой еще утром спустил погулять собаку, забеспокоился. «Куда это он, шельмец, утек? Уж не с Кузьмой ли в село увязался? Не должно бы…» Приложив к бороде маленькие заскорузлые ладони, громко позвал:
– Шарик! Шарик! – И тотчас же, поднимая свежую пыль, из-за омшаника выскочила большая пестрая собака. Подбежав к крыльцу, Шарик высоко запрыгал вокруг хозяина, стараясь лизнуть его в мягкую бороду.
– Ну, ну! Хватит! – слабо оборонялся Мирон. – Ишь, с утра утек и глаз не кажешь. Опять, наверное, зайчишек гонял? Смотри у меня, вдругорядь не пущу!
Собака с виноватым видом выслушала хозяина, на всякий случай подобрав под себя хвост, но, взглянув ему в глаза, поняла, что хозяин не сердится, а пожурил просто так, снова высоко запрыгала.
Приласкав собаку, Мирон пристегнул ее ошейником к цепи, чтоб не увязалась, и, встав на лыжи, неторопливо пошел в лес. Шарик было рванулся за хозяином, но, поняв, что бесполезно и все равно не возьмут, позевывая и потягиваясь, словно только со сна, полез под крыльцо, заменявшее ему конуру, время от времени с завистью поглядывая в ту сторону, куда ушел старик.
Мирон шел вчерашней Кузьмовой лыжней, чуть припорошенной ночным снегом. Он чутко прислушивался к редким лесным шорохам, пристально смотрел на тянувшуюся вдоль лыжни заячью тропу: не висит ли где в проволочной петле шустрый беляк.
Птиц почти не видно. Все они коротали длинную зиму по-своему. Одни улетали на юг, другие перебрались ближе к селам, а те немногие, которые и остались в лесу, вели себя скромно, были почти невидимы.
Мирон вспомнил, как не очень давно здесь пышно цвели не тронутые холодом травы, Вот прошлогодняя вырубка, где, кажется, совсем недавно косил он сено для своей коровы да собирал пахучую лесную малину, А куда делись густые заросли молодого липняка, разросшегося вперемежку с малинником по старым пням? За каждым кустом можно было затаиться, да так, что в двух шагах пройдешь и не увидишь. И сейчас торчат из глубокого снега тонкие шоколадные прутики, и вместо непроходимой чащи лежат на ослепительно белом снегу голубые тени.
Понуро, словно о чем-то задумавшись, стоят темные, косматые ели, поблескивая на солнце острыми, как пики, заснеженными верхушками. Не шелохнутся высокие красноствольные сосны, позванивают мелодичным стеклянным звоном обледенелые ветки берез, свисающие сверху вниз-, как стеклярус.
Снег засыпал не только разлапистые ветви сосен, елей и пихт. Он повис и на тоненьких веточках лип, осин, набился в глубокие морщины в коре, вплелся в пепельно-сизый, с прозеленью, лишайник, покосившийся на стволах деревьев, прицепился ко всем неровностям, где только мог удержаться. И лес от этого казался словно придавленным, нахохленным и седым…
Тихо.
На лесных полянах не слышно ни веселого птичьего пения, ни жужжания пчел. Все куда-то захоронилось, запряталось. Только снег холодно искрится на солнце алмазной россыпью, да в воздухе голубыми искрами поблескивает мороз.
Лыжню пересек глубокий, как выпаханная борозда, след лося. Мирон, может, не обратил бы на него внимания. Мало ли в лесу лосиных следов! Теперь и самого лося встретить не диво. Но след заметно отличался от обычных, и это настораживало. Чувствовалось, что зверь был сильно загнан и проходил здесь, выбиваясь из последних сил. Он обессилел до того, что почти не поднимал ног, а волочил их по снегу, словно не шел, а плыл.
Разгадывая след, Мирон неожиданно заметил на снегу маленькую темно-красную ягоду клюквы. Удивившись еще больше находке, он нагнулся к ней, чтобы поднять, но вдруг вздрогнул, словно по телу его прошла электрическая искра: догадался, что это кровь. Он поднял уже застывшую, словно засахарившуюся от мороза каплю, медленно растер на пальцах – кровь!
– Боже мой! – испуганно прошептал старик. – Кто же это его? И не побоялся, окаянный, запрещенного зверя стрелять… И видать, сильно попал, насмерть метил…
Мирон робко осмотрелся, не идет ли по следам раненого лося охотник, прислушался: встреча с таким человеком в лесу один на один опасна. Но по-прежнему тихо кругом. Лишь в полузанесенных кустах бородавчатого бересклета изредка попискивают крошечные, с наперсток, птички – синицы-гаечки, склевывая чудом уцелевшие кое-где сморщенные ярко-красные семена.
Мирон для отвода глаз прошел шагов двадцать еще по лыжне, затем круто свернул в сугроб и, приминая заячьи тропы, двинулся в ту сторону, куда ушел зверь, назерком следя за его следом.
В одном месте, приблизившись к лосиной тропе, он увидел на снегу крупное пятно крови. Недалеко от этого алого кружочка пламенело другое, немного меньше.
С трудом продираясь сквозь чащу осинника, Мирон вдруг совсем неожиданно, почти вплотную вышел к лосю. Зверь лежал на снегу серо-бурой горой, понуро опустив рогатую голову. Он не обратил на охотника никакого внимания. В больших выразительных глазах его сквозила смертельная тоска. Снег под лесным великаном был густо пропитан кровью. Вспотевшие от тяжелого бега или невыносимой боли косматые бока его чуть заметно дымились.
Лось отживал последние минуты. Он даже не имел сил поднять гордую голову и посмотреть на стоявшего невдалеке человека.
– Негодяи! – вслух высказал свое негодование старик.
Он хотел было помочь лосю избавиться от мук, совсем было поднял старенькую берданку, но не решился. Вдруг кого нелегкая вынесет на выстрел! Скажут еще, что сам убил. Упаси бог такого скандала!
Мирон осмотрелся, чтобы приметить место, и удивился, увидев сквозь чащу в полуверсте белую крышу своей избушки. Увлекшись погоней, он и не заметил, как вышел к самой городьбе.
Мирон стал размышлять, что делать дальше, как сообщить в село или в лесхоз, Кузьма теперь придет поздно. Пасеку оставлять тоже не годится. А лося нужно обрабатывать без промедления. Если оставить до утра, то его за ночь так закует мороз, что потом и кувалдой не разбить. Крепче чугунного будет.
Старик решил дождаться сторожа, а как тот придет, несмотря на ночь, ехать на лыжах в лесхоз. Не пропадать же зверю в лесу! Да и волчишки могут по кровавым следам добраться до мяса.
На пасеке Мирон достал с теплой печки сушившиеся там на улей дощечки и, чтобы быстрее скоротать время до прихода сторожа, принялся строгать их. Но работа шла плохо. Перед глазами так и стояла низко склоненная от бессилья красивая, словно точеная, голова зверя с тяжелой короной рогов.
В избе было уютно, и только это немного успокаивало. Приятно обдавало теплом жарко натопленной печи. Пахло крепким запахом мясных щей и пареной тыквы. Между рамами, напоминая о лете, красовался ярко-зеленый, с красноватыми нитями-стебельками лесной мох-зеленомошник. Мирон осенью сам натаскал его из ближайшего ельника. В прошлом году окна заделывал Кузьма и клал между рам мох-беломошник, который в изобилии растет в сухих сосновых лесах. Зеленый еловый мох нравился Мирону. Вперемежку с мхом лежали оранжево-красные и лимонно-желтые листья осин и кленов. На широких подоконниках с ранней весны, и до поздней осени стояли стеклянные банки с лесными цветами, которые Мирон каждое утро приносил из леса.
Время тянулось на удивление медленно. Мирон дострогал последнюю дощечку, а было еще светло. Утерев подолом рубахи со лба пот, стал собирать инструмент.
На улице вдруг яростно залился Шарик. «На кого это он? – недоуменно вскинул брови старик. – Неужто на Кузьму? Не должно бы, на своих он не лает». Теряясь в догадках, он подошел к окну.
По поляне, быстро пересекая пасеку, как пуля, летел, подпрыгивая, белый комочек.
Заяц! Вот шельмец! Прямо на жилье выпер и ни капельки не боится. Смотри-ка ты, вот оказия. Жаль, прозевал, пальнуть бы…
У крыльца, извиваясь, как уж, рвал цепь Шарик.
День угасал. За темной грядой заснеженных лесов скрылось солнце. Небо почти наполовину опоясала багровая, даже лиловая заря, будто далеко-далеко полыхало пожарище. Таким же лиловым сделался на пригорках и снег. Другой край неба, тот, откуда должен вот-вот подойти Кузьма, был каким-то особенно жутко-темным: оттуда надвигалась черная снеговая туча. Спускались ранние зимние сумерки.
«На жировку поднялся!» – подумал Мирон о зайце и отошел от окна.
Свернув папироску, он смел в угол к печке стружки, уложил на печь досушивать выструганные дощечки и, не зажигая огня, сел на лавку к столу.
На улице было еще светло, но в избе уже делалось сумрачно. Тьма, зарождаясь в углах, густела, копилась там и медленно, будто крадучись, расползалась по всей избе, обесформливая предметы и постепенно поглощая их.
Наконец смерклось и на улице.
Старику надоело ждать. Он набросил полушубок и вышел на крыльцо послушать, не скрипит ли где снегом Кузьма. Но на улице по-прежнему было тихо. Только Шарик звякнул цепью, выбираясь из-под крыльца. «Лось, должно быть, уже кончился», – мелькнула мысль.
Над лесом всходила луна. Звезды, крупные и яркие, низко висели над деревьями.
Кутаясь в полушубок, Мирон дошел до леса и, прислонившись к дереву, долго стоял так, вслушиваясь в редкие ночные звуки, ждал, не донесется ли чего подозрительного с той стороны, где лежал лось. Старик любил зимний ночной лес. Что-то величественно-сказочное было в нем. Большие снежные «кухвы» согнули вершинки тоненьких липок и рябин до самой земли. Под ними в настоящем сказочном дворце.
Луна уже поднялась настолько, что хорошо освещала лес и пасеку. Все вокруг было залито ее ровным рассеянным светом. Снег из темно-синего сделался голубым. На нем, как звезды на небе, зажглись блестки-искорки, те, которые днем на солнце горят алмазной россыпью. Мирон всмотрелся в них и нашел, что они и в самом деле очень похожи на обычные небесные звезды и на голубом, как небо, снегу можно отыскивать любое созвездие. Тут и крупная, чуть зеленоватая Венера, пониже – маленький, красноватый от злобы или ревности к красавице звезде Марс, дальше – Кудри Вероники, ковш Большой Медведицы, а еще дальше, по лощине, где в частом осиннике лежал наверное уже умерший лось, прошлась лунная дорожка, похожая на Млечный Путь. На ночном искрящемся снегу, как летом в реке, отразилось все небо.
Кузьма приехал уже в восьмом часу. Над лесами стояла полная ночь Мирон дремал, когда в сенях заскрипела намерзшая дверь и в избу вместе с холодом ввалился озябший сторож.
– Сумерничаешь? – спросил он хрипловатым простуженным голосом. – Припозднился я малость. То да се, а время идет. Собрался было в обед, ан собрание. Председатель увидел – машет рукой. Заходи, мол, с пасеки кто-никто непременно должен быть.
– А что за собрание, о чем? – спросил Мирон.
– Известное дело, севооборот утверждали.
Мирон спустил босые ноги с заскрипевшей кровати, нащупал ими ступни, сделанные из старых валенок, надел их и, подойдя к столу, зажег лампу.
– Шуму было, страсть! – рассказывал, раздеваясь, Кузьма. Высокий и статный, он выглядел еще молодо. Особенно живые были у Кузьмы глаза, быстрые и юркие, как две капельки ртути.
Кузьма – человек бывалый, любил поговорить. Несмотря на то что жил в лесу, знал все деревенские новости, знал, что произошло и что в ближайшие дни произойдет на селе, кто чем живет и дышит. Детей у него не было. Жену свою он схоронил лет десять назад, но вдовцом не остался. На второй же неделе, всему селу на удивление, привел откуда-то другую, лет на тридцать моложе себя, с которой и жил до сих пор. Мужики при случае любили подшутить над Кузьмой, как-де он справляется с молодой женой и не таскает ли она его за бороду, но старик ловко отшучивался и не обращал на это ни малейшего внимания.
– Морозит? – спросил Мирон.
– Смякло, – потирая озябшие руки, ответил Кузьма. – Снег начинается.
– О чем все-таки на собрании калякали?
– Не хочется и рассказывать, голова, – махнул рукой Кузьма. – Весь вечер мололи о кукурузе, словно помешались все. Выходит, что без нее и одного дня колхозу не прожить» Только старики недовольны. Бают – пустое!
– Знамо так! – поддержал Мирон. – На наших кислицах какая уж кукуруза? Землю зря занимать. А где гречь будет, не говорили?
– Про гречь молчат. Видно, земли под нее не хватило. Да если и посеют клин где-нибудь у черта на куличках, нам все равно проку мало.
– Это уж так…
Кузьма вышел в сени, развязал салазки, сделанные на лыжах, и внес в избу мешок с провизией.
– Разобрать надо, – сказал он, вынимая из мешка узелок за узелком, – чего в избе оставить, чего в сени выкинуть. Мясишка мне тут где-то малость баба завернула.
– Я вот сегодня мясишка-то нашел! – похвалился Мирон.
– Что, ай русачок попал? – сверкнул глазами сторож.
– Какое там! – махнул рукой Мирон. – Страшно и подумать. Лось!
– Как лось? – не понял Кузьма.
– Так вот и лось. Какой-то подлец подстрелил, а он дошел До нашей пасеки да почитай под самой городьбой и кончился в осиннике.
– Неуж правда? – недоумевал Кузьма.
– Истинно тебе говорю! Врать разве буду? Вот бежать надо в село или в лесхоз, а когда? Сейчас, поди, уж поздно, а до утра тушу может заковать, потом и не разделаешь.
– Коль правда все это, Мирон, я думаю, не стоит и грех заводить с этим лесхозом.
– Какой же это грех? Неуж волкам да воронам оставлять?
– Зачем волкам, – радостно улыбнулся сторож, – сами небось не хуже волков. Перетащим тушу да будем зиму-то поедывать. Нам двоим этого мяса – во! – провел Кузьма ладонью по заросшей, как у медведя, шее.
– А узнают? Засудят ведь! Об этом ты подумал?
– Кто же это узнает? Кабы считаны были в лесу звери, а то небось никто не хватится. А заявим – хуже может обернуться дело. Скажут: кто, кроме вас, мог убить его у самой пасеки? Вполне так могут дело повернуть. Заявили мы с тобой в позапрошлом году, когда на болоте раненого лося нашли, а что из этого вышло? Государство от лося только шкуру получило, а мясо все до косточки лесхозовское начальство по себе разделило. А нам с тобой даже спасибо не сказали. Не забыл, поди? На этот раз, надо полагать, тоже не скажут, а если и скажут, то нам все равно проку от этого мало.
– Шут его знает, – замялся Мирон. – Лось ведь не заяц, вот чего я боюсь.
– А что, не упрячем?
– Так-то оно так, а все же страшно чего-то. Первый раз я в таких делах. Век чужого не трогал.
– Сроду ты, Мирон, чего-нибудь да боишься, – обидел с Кузьма, – пра! Разве другие бы упустили на нашем месте? Н в жисть! Ну, я мирюсь, коли в казну бы все это пошло, а то ведь сам знаешь. Растащат, анафемы, всего зверя.
– Все это так, Кузьма, а все-таки опасно. Ну хоть бы мясо завидное было, а то ведь так себе, щепа. Не стариковское, одним словом. Ему двое суток в русской печи преть надо, да и после этого нашими зубами не взять. По мне, так лучше не связываться.
– То, Мирон, не беда, коль родилась лебеда. Вот две беды, как ни ржи, ни лебеды. Хоть и плохое, как ты говоришь, мясо, а все не мочало. Сейчас бы забрать его в самый раз. Ночь как по заказу! Снег идет. К утру все заметет. Шито-крыто!
– А как не заметет?
– Не заметет – сами заметем. Небось охотники!
Мирон колебался. Искушение было велико, но и робость брала-Чуял он, что Кузьма не отстанет от него, всю ночь промучает, а уговорит. Сказать же ему что-нибудь такое, чтоб сразу отстал, не хватало у Мирона смелости. Не мог он высказывать правду прямо в глаза, жалел человека, К тому же и сам Мирон, слушая горячие уговоры Кузьмы, уже заколебался, – «Может, старик и прав», – думалось ему. И хотя искушение начинало одолевать, но совесть все же мучила. Да и робость брала. «А вдруг?»
– Боюсь…
– Идем! Ну чего и кого бояться, подумай сам?
– Ну, шут с тобой, идем! – в сердцах махнул пасечник рукой. – Только уговор: упрячем все так, чтоб ни-ни! И сами молчок. Чтоб ни другу ни передругу!
– Это уже само собой, – улыбнулся в черные смоляные усы сторож.
Он вынул из холщовой сумки, с которой ходил в лес, большой охотничий нож, достал с припечка брусок и, попробовав на палец лезвие ножа, стал точить его.
– Ружье брать ай нет? – спросил Мирон.
– Возьмем. Топор и мешок тоже надо. Через полчаса пчеловоды вышли на улицу.
– Собаку взять? – тихо спросил Мирон.
– Без надобности, – ответил Кузьма, – пусть тут сидит. В случае, кто ненароком пойдет, она знать даст.
Луны не было. Все небо затянули тяжелые низкие тучи. Мороз смяк. Сыпал тихий, густой снег. Стена леса растаяла в нем, слилась с небом.
Лось лежал на боку, неловко запрокинув рогатую голову. Глаза его были открыты, но снег, падающий ему на спину и голову, уже не таял.
Кузьма ткнул на всякий случай в нос ему палкой и, убедившись, что лось мертв, подошел вплотную. За ним, пугливо озираясь по сторонам, вышел из кустов Мирон.
Кузьма молча обмел с туши рукавицей снег, срубил топором тяжелые, словно литые, рога и один за другим кинул их в сугроб.
– Какая уж тут работа, – шепотом проворчал Мирон, – ни огня, ни воды.
– Обойдемся! – тяжело сопя, ответил сторож.
Он вынул из кармана нож, обтер его о голенище, и, будто всю жизнь только тем и занимался, что обделывал по ночам лосей, быстро и ловко пропорол кожу от шеи до задних ног.
– Придерживай тут, – тихо командовал Кузьма, ловко орудуя ножом.
Мирон придерживал, плохо понимая, что делает. Его бил нервный озноб. Зубы мелко стучали. Он раскаивался и проклинал себя за то, что ввязался в это темное дело, но и отступать было поздно.
Снег пошел гуще. В километре, а может и ближе, вдруг протяжно и нудно завыли волки.
– Господи, попутал меня леший! – испуганно шептал Мирон.
– Учуяли, гады! – зло выругался Кузьма и, поняв, что Мирон оробел, подбодрил его: – Ты, голова, не обращай на них внимания. Повоют они и уйдут своей дорогой. К нам подойти не решатся. А в случае чего – пугнем, не с голыми руками.
Покончив с шкурой, он распорол зверю живот и, выворачивая на снег теплые, чуть дымящиеся внутренности, приятно улыбнулся.
– Печенку и сердце сунь особо, ожарим утром.
Волки смолкли, потом снова завыли, но уже в другой стороне, дальше: вой их был глуше и заунывнее.
– Говорил я, что не посмеют подойти, – заметил сторож. Он кончил орудовать ножом, сунул его за голенище сапога и, взяв топор, стал лихорадочно рубить тушу на куски. Мирон складывал их рядом на снег. Испуг стал проходить, он смирился с судьбой и помогал Кузьме уже более толково.
– А что будем с потрохом делать? Куда его? – спросил он Кузьму.
– А что с ним делать? Завернем в кожу да оставим здесь. К утру засыпет снегом – и концы в воду.
– А весной? Вытает ведь?
– К весне, голова, тут и волосинки одной не останется. Перво-наперво Шарик наш доберется, волчишки набегут…
Мясо перетаскивали мешками на горбу, осторожно ступая след в след, чтобы не натоптать лишнего. Мякгие, кровавые куски складывали на омшаник, в кладовку, в пустые ульи, которые стояли под ветхим навесом из лубков в ожидании ремонта.
– Денька на три только! – уговаривал Мирона сторож. – Как закует, мы их тогда поделим и упрячем как полагается. Толику домой отправим. Одним словом – живем!
– Домой-то бы не надо, – возразил Мирон, – разнести могут, И делить, по-моему, ни к чему.
– Ну как же…
Только далеко за полночь пчеловоды вернулись в свою избушку, наскоро умылись и легли спать. А утром, едва рассвело, оба уже были на ногах. Кузьма вышел на улицу и медленно прошелся вокруг избушки, омшаника, побывал у навеса с пустыми ульями, но не заметил ничего подозрительного.
Снег все еще сыпал. Небо было мутное. Дневной свет едва пробивался сквозь толщу снеговых туч, затянувших все небо. От следов, натоптанных ночью, не осталось ничего.
На душе у сторожа было весело. Он то и дело улыбался, насвистывал какую-то незатейливую песенку.
Но по-другому чувствовал себя Мирон. Боязнь и сомнение закрались ему в сердце и не давали покоя, точили душу, как червь точит дерево. Много раз он мысленно успокаивал себя. Ведь ничего страшного не случилось. Никто не видел, а снег окончательно засыпал все следы. Да и зверя не они же убили. Все равно уж пропал зверь, а кто его съест – они ли с Кузьмой, лесхозовское ли начальство или попросту волки, – не все ли равно. Беда ведь не в этом, а в самой гибели лося. Они тут ни при чем. Едва старик забывался, как тоска снова подкрадывалась к нему. Он тяжело вздыхал, подолгу задумывался и, не выпуская изо рта папироски, курил и курил.
А Кузьма ликовал. В печи потрескивали сухие, как порох, дрова. Пахло сладковатым березовым дымом, свежим мясом. В ведерном чугуне, в котором только летом кипятили воду, когда мыли медогонку да ставили квас, варилась печень и сердце сохатого.
Жарко пылающие дрова, веселое настроение Кузьмы создавали в сторожке особый уют, довольство и беззаботность. Все это стало успокаивать деда Мирона. Он было заулыбался, представив себе, как они с Кузьмой сядут за ведерный чугун. Но едва только протопилась печь и старики собрались завтракать, как в сторожку нежданно-негаданно пришел лесник Емельян. Пасека входила в его обход, и он заглядывал к дедам. В летнее время, зная, что у стариков постоянно держится медовый хмельный квасок, он навещал дедов чуть не каждый день, справлялся о здоровье. По зимам же бывал редко, раз в два-три месяца. И надо же было нелегкой занести его именно сейчас, ни на день раньше, ни позже. Дед Мирон хоть и хорошо знал Емельяна, но сразу же струсил, застыдился. Ему показалось, что лесник все знает и, наверное, уже сообщил куда следует. Слетела было веселость и с деда Кузьмы, но тот быстро оправился.
– Добрый день, соседушки! – сбивая с шапки снег и ища, куда бы удобнее положить ее, сказал Емельян, протянул руку сначала пчеловоду, потом сторожу. – Как поживаете?
– Живем, брат Емельян, хлеб жуем! – скупо улыбнувшись, ответил Кузьма.
– А я в десятый квартал ходил, делянку метить, а по пути дай, думаю, зайду, покалякаю.
– Живем ничего, Емельян, – осклабился и дед Мирон, – лета ждем. Вот пчелок выпустим, тогда и житье наше на лад пойдет. Весело будет, как пчелы-то загудят, заиграют.
– Это уж так…
Лесник просидел с пчеловодами меньше получаса, а испорченное настроение у деда Мирона не улучшалось весь день. К старику опять закралось сомнение. «А вдруг лесник уже знает все?» Он столько думал об этом, что лишился аппетита.
Кузьма выложил в большое блюдо целую гору ароматной, дымящейся печени. Но дед Мирон, еще недавно настроившийся хорошо позавтракать, отрезал крошечный кусочек, с трудом проглотил и больше ни разу не притронулся. Как ни уговаривал его дед Кузьма, ничего не действовало.
– Не идет, что хошь, то и делай! Тоска какая-то на душе, – твердил он.
Зато дед Кузьма потешился за двоих. Он жадно совал в рот большие горячие куски, торопливо, по-волчьи, жевал и глотал, чуть не давясь. «Гора» на столе убывала на глазах.
– С тридцатых годов так по-дурацки мяса не ел, – чистосердечно признался он. – Да и где? Разве ж своей убоины баба наварит столько? Ни в жисть! Тогда одну зиму перед колхозами тайком били скот и так же вот по-дурному ели. Помнишь небось?
– Били, да не все!
– Какое там, почитай все село. Уж какой был житель Иван Тузов, и тот последнюю овцу заколол, чтобы только в колхоз не отдавать…
– Ну, Ивана можно в расчет не брать. Век он скотины не имел, и одна его овца большой прибыток колхозу не дала бы. Да никто ее и обобществлять не собирался.
Мирон вспомнил эту печальную историю с овцой Ивана Тузова, и ему стало не по себе. Разбередилась старая рана. Ведь виной всему тут был не Иван – забитый мужик, мало понимающий, что происходит, а сам Кузьма. Жил он по соседству с Иваном и ради потехи настропалил его последнюю овцу со двора согнать: «Отберут, мол, все равно».
Иван всю жизнь прожил голью перекатной, батрачил, пас мирской скот и сроду не имел ни коровы, ни лошади. Год назад, жалеючи разутых и раздетых детей его, подарил ему в рождество покойный отец деда Мирона ягненочка, которого вся семья Ивана растила с большой любовью. Вот эту-то единственную овечку и зарезал Иван, настропаленный Кузьмой.
Резал он ее ночью, когда на печи угомонились ребятишки: не дали бы они отцу свою любимицу. Светила ему в сарае, вздрагивая от всхлипываний, жена. Сам Иван всячески сдерживался, глушил зарождавшуюся жалость еще глубоко в сердце, не давая ей выходить наружу и отравлять нутро. Но когда вынул из утробы место и вытряхнул из него двух, уже в шерсти, чуть шевелящихся ягнят с розовыми копытцами, не выдержал, и крупная слеза покатилась по его заросшей рыжей щетиной щеке.
Когда втаскивали малость остывшую тушу в избу, чтобы при прятать, на печке, так некстати, проснулся восьмилетний сы Колька и, широко раскрыв от удивления глаза, спросил:
– Тять, это баран, да? Откуда?
Ребенок и мысли не допускал, что отец мог забить их любимую овечку.
Чтобы тушу не видели дети, Иван припозднился с разделкой и на минуту было растерялся от вопроса сына, хотел цыкнуть на него, но скоро нашелся.
– Черт это!
– Как черт? – И глаза Кольки расширились еще больше.
– Так и черт! Повадился, окаянный, кажнюю ночь под сарай кур пугать, ну и подкараулил я его да обухом по голове. Утром мать мяса.
– Тять, а разве чертей можно?
– Теперь все, сынок, можно: и чертей и дьяволов! До сатаны скоро доберемся. Спи знай…
Два дня Колька не ходил в школу. Вся семья объедалась «чертятиной», торопясь поскорее «упрятать» мясо, чтобы греха не нажить. А на третий день учитель Иван Васильевич, добрый старикашка в золотых очках, спросил Кольку, почему он пропустил два дня.
– Некогда было, – серьезно ответил Колька, – тятенька черта заколол, мясо ели…
– Кого, кого? – не понял учитель.
– Черта!
Иван Васильевич так и закатился хохотом, поджимая руками живот.
– А каков он, черт-от? Ты его видел? – сквозь смех вопрошал старик.
Колька, не понимая, что могло так рассмешить учителя, продолжал давать вполне серьезные ответы.
– Видел, Иван Васильевич, своими глазами! Точь-в-точь походит на барана. Капелька в капельку. И скус такой же. Жирный попался…
Иван Васильевич закатился еще сильнее.
После этого случая Ивану Тузову года два не давали проходу. Каждый, старый и малый, не скрывая насмешки, спрашивал:
– Как же это тебе, Иван, удалось черта подкараулить? Или:
– Да тебе что в колхоз не вступать. Ты вон с самим чертом совладал!
А настоящий виновник всего – Кузьма – остался в тени.
Вспомнил Мирон и другой неприглядный случай, о котором сам Кузьма как-то рассказывал по пьянке.
За полгода до организации колхоза, на осенний спас, заехал в село уполномоченный из района. Ночевать по череду из сельсовета привели его к Кузьме. Хозяин ласково встретил гостя, накормил чем бог послал, уложил спать. Укладываясь, уполномоченный вынул из кармана своих широченных галифе семизарядный наган и, дунув в ствол, сунул его под подушку. «Начальник очень важный», – решил Кузьма и стал расспрашивать его о колхозах, о том, как они будут строиться.
В то время до села смутно доходили кое-какие слухи о готовящемся преобразовании в деревне, но никто еще толком ничего не знал. Большинство ждали колхозов как избавления от непросвет-ной нужды, некоторых пугало это неизвестностью.
Уполномоченный стал объяснять Кузьме, что к чему, сначала неохотно, а потом увлекся, сел на кровати и говорил чуть не до >тра. Кузьма хвалил, поддакивал, восторгался.
– Рай, одним словом, будет, а не жизнь!
А утром, проводив гостя, Кузьма погнал со двора на базар десяток овец и трехгодовалого бычка.
– Куда это, ай продавать? – удивленно спрашивали встречные.
– Продавать, голова, – тяжело вздыхая, говорил Кузьма. – Сенов ноне маловато набрал, кормить к весне, пожалуй, нечем будет, да и дом хотелось подрубить, деньги нужны. Ну – одно к одному…
Народ ничего не заподозрил, а Кузьма к рождеству спустил всю «лишнюю» скотину. Даже лошадь и корову свел со двора, оставив только стельную телку да пару овец. Мужики догадались о Кузьмовом плутовстве только на масленицу, когда организовали колхоз, да уже поздно было.
