Текст книги "Тропинки в волшебный мир"

Автор книги: Василий Подгорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Тропинки в волшебный мир

Юным натуралистам, будущим

неутомимым испытателям

нашей милой родной природы.

Автор

Повести

Солнечное племя

 
В темном лесе, за рекой,
Стоит домик небольшой
 

А. Кольцов

Пчеловоды да бортники испокон веков в народе мудрецами слывут. И удивительного тут ничего нет. Ходит пасечник целыми днями между своих ульев, подымливает, посматривает, а в лесу да в одиночестве и самому заурядному человеку иногда такое в голову прийти может, что другой, живущий в селе, в вечной суете сует, послушает такого лесовика и непременно скажет:

– Молодец! Твоими бы устами да мед пить!

И пчеловоды пьют этот мед своими заросшими, как у медведя, устами вполне заслуженно.

А скорее всего мудрость к пасечнику от самих пчел приходит. Очень уж интересно живут эти маленькие, трудолюбивые и дружные насекомые.

То ли от постоянного одиночества, то ли еще от чего, только почти все старые пчеловоды – народ замкнутый, малоразговорчивый. Себе на уме, одним словом. А все знают, каждую букашку-мурашку, каждую травинку чувствуют. Душу, значит, имеют добрую.

В глубокую старину пчеловодов колдунами звали. Девушки ходили к ним в дремучие леса за приворотным зельем. Мужики, когда случалось купить лошадь или корову, тоже шли с поклоном к этим мудрецам, чтобы непременно они своей легкой рукой ввели для счастья покупку во двор И помогало! К девушке вскоре обязательно возвращался ее возлюбленный, а лошадь, введенная во двор пасечником, верно служила своему хозяину до самой смерти.

И лекарей в старину лучше их не было…

А то, что все это глупость одна, мужичьим невежеством рожденная, знали тоже одни только пасечники. Знали, но помалкивали.

Были среди пасечников и истинно талантливые люди, которые своим пытливым умом и настойчивостью в одиночку изучили биологию пчелиной семьи, сложную, трудно поддающуюся изучению.

Мудрый народ эти пасечники. Меткое словечко свое они не высиживают. Оно срывается с заросших уст лесного мудреца безо всяких усилий, как в тихий день золотой осени неслышно срывается с березки желтый лист и, тихо покружившись в чистом, уже похолодавшем воздухе, бабочкой-лимонницей невесомо опустится на землю.

Солнечное племя!

Такое определение рода пчел не сразу придумаешь, ломай голову хоть месяц и два. А вот у одного старого пчеловода сорвалось оно так быстро и естественно, что, казалось, он и секунды не думал над тем, что сказал.

Было это давно, еще в начале Великой Отечественной войны. Как сейчас помню, меня, тринадцатилетнего мальчишку, послали на все лето на колхозную пасеку к старику пчеловоду заменить ушедшего на фронт его помощника. Сидели мы как-то со стариком на крылечке пасечного домика, отдыхали. Дело было к вечеру, лет пчел стихал. Я вспомнил что-то из школьной зоологии и спросил деда, к какому семейству относятся пчелы, правда ли – к перепончатокрылым?

Вместе с зоологией я вспомнил в этот тихий летний вечер своих школьных друзей-товарищей. Приятно стало. Радовало и то, что недаром, мол, в школе учились. Даже со старым пасечником есть о чем поговорить.

Но старик был совершенно неграмотный и настолько, что даже фамилию свою не мог выложить на бумагу. И конечно, всей этой школьной премудрости не знал. До всего доходил он своим умом и большой практикой.

– Пустое! – вдруг, к большому моему огорчению, махнул он рукой.

– Пчелы ни к каким там крылым, а к солнечному роду-племени принадлежность имеют. Видал небось, как они солнышко любят? Видал? Ну вот! Чуть проглянет оно, и пчелы сейчас же марш-марш – полетели! А как к осени охолодает солнышко, студенее станет, и пчелы вялые делаются. Без солнышка они никак не могут, потому что род свой от него самого ведут. Цветы, я думаю, тоже к этому солнечному племени отнести можно и разных бабурок, козявок тоже, которые не вредны. Без солнышка вся эта тварь не живет. А ты – крылые! Они все крылые. Ворона на что дрянная птица, и та крылья имеет, курица тоже. Вот их-то и нужно к разным там крылым причислять, а пчелок нет. Они к солнечному племени относятся!

Старик умолк, над чем-то задумавшись. Потом, словно очнувшись, попросил:

– Давай-ка неси сетку, сходим на часик в рожь перепелов половим. Никак пора уж, хорошо осмерклось.

Тогда я никакого значения стариковскому определению не придал. Теперь же, когда с той поры целое море воды утекло, часто задумываюсь над словами деда и всегда удивляюсь сметливости этого самобытного биолога, зоолога, ботаника и пчеловода, который не только никогда в жизни не читал Дарвина, но и фамилию-то его вряд ли знал и до всего, что его интересовало в природе, доходил сам. И хотя все «открытия» его были примитивны, но доля правды в них была, а большего старик и не хотел.

Теперь таких пасечников-самоучек уже нет ни на одной колхозной пасеке. Сейчас здесь больше работает молодежь. Правда, нередки еще на пасеках и старые пчеловоды, но это уже не самоучки тридцатых годов, а люди грамотные, понаторевшие на разных курсах и семинарах, и уже чего-чего, а пчеловодные книги и журналы теперь встретишь даже в самом захудалом пчеловодном домике. Районные агрономы-пчеловоды, эти первые разносчики всех пчеловодных новинок, тоже немало помогают им.

Кадры пасечников теперь изменились до неузнаваемости, и дед мой, этот самобытный биолог, был, видимо, «последним из могикан» древнейшего племени лесных мудрецов и сказочников. На смену им пришла новая армия колхозных пчеловодов, хорошо обученных своему делу.

Когда я задумал написать книжку для детей о том, как живут и работают пчелы, то решил, что, если книжка напишется, назвать ее с легкой руки старого пасечника «Солнечное племя».

Как ни говорите, а доля правды в этом определении лесного мудреца есть, а звучит оно даже лучше научного «перепончатокрылые», которое дед мой не смог даже правильно выговорить и звал просто «крылые».

 
Поет зима – аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далекую
Седые облака.
 

С. Есенин

Скучно зимой на пасеке.

Ульи убраны, и все кругом замело-запорошило снегом: и тропинки, протоптанные в высокой траве, и колышки, на которых стояли ульи, и даже изгородь. Вот сколько намело в лесу снегу! Только избушка пасечника одиноко стоит у седой стены леса да омшаник, до того занесенный снегом, что стал похож на большую снежную гору.

Тихо…

Подо льдом озера, забившись в ил, уснули широкие, в ладонь, караси. Глубоко в земле, в расщелинах под корнями деревьев, в старых кротовых норах-ходах, окоченев от холода, спят ползучие гады. Уснули барсуки и ежи, муравьи, осы и шершни. В глухоманях дремучего леса чутко дремлет медведь.

Кажется, и пчелы уснули в своем теплом, засыпанном снегом омшанике. Но это только кажется. Из всех насекомых, какие живут в наших полях и лесах, пчелы-то сейчас и не спали.

С осени, когда наступили первые заморозки, пчелы в своих домиках-ульях сгрудились на сотах в тесную кучу – зимний клуб. Разместились они на сотовых рамках против летка, чтобы всю зиму можно было дышать свежим воздухом.

Клуб пчел походил на большой шар, разделенный сотами на слои. Пчелы не только плотно занимали пространство между сотами, но и забрались в пустые ячейки сотов и представляли почти сплошной клубок. Они сидели, прижавшись друг к другу, чтобы лучше согреться. Наружный слой пчел держался плотнее внутреннего и был как бы скорлупой, защищающей весь клуб от потери тепла. Пчелы верхнего слоя, озябнув, лезли вовнутрь, вытесняя на свое место других. Те, в свою очередь, тоже лезли погреться. Так всю зиму и шло это движение. Когда было особенно холодно, клуб сжимался еще плотнее, и пчелы верхнего слоя чаще лазили греться. С потеплением клуб расширялся, и перемещение замедлялось.

Сидели пчелы на пустых ячейках сотов, и только одним краем клуб захватывал полоску медовых ячеек. Так они разместились потому, что на меду сидеть очень холодно. Пчелы, которые находились около меда, брали его, ели сами и передавали своим сестрицам, сидевшим ниже.

Так и шли зимние месяцы один за другим. По лесу гуляют вьюги, трещат морозы и сыплется, сыплется снег. Но пчелам все это не страшно. В омшанике, сделанном глубоко в земле, всегда тепло и тихо.

Пчелиный городок

 
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой.
 

М. Лермонтов

А как непохоже здесь было летом!

Пасека стояла за озером, на большой солнечной поляне у опушки старого липового леса. Конечно, росли тут и кудрявые стройные березы, и темные, вечно задумчивые ели, и жаровые красноствольные сосны, но больше всего было здесь старых раскидистых лип, поэтому лес и назывался липовым.

Разноцветные ульи, расставленные ровными рядами в высокой траве, походили на домики какого-то сказочного городка и радовали глаз.

Со всех сторон пчелиный городок окружили деревья. Казалось, им очень хочется выйти из темного леса на солнечную поляну, но необычные домики с крылатыми жителями все время смущают их. Деревья, словно не желая сделать и одного шагу, стали, прижавшись друг к другу, зеленым полукольцом оцепив пасеку… Эта высокая стена деревьев хорошо защищала хрупких жителей от ветров: какой бы сильный ветер ни подул, на лесной поляне было всегда тихо и солнечно.

От пасеки во все стороны вились между деревьями невидимые пчелиные стежки-дорожки, по которым крылатые труженицы летали на лесные поляны и вырубки, сплошь заросшие ярко-лиловыми колокольчиками иван-чая. С раннего утра и до позднего вечера шум стоял на воздушных пчелиных дорогах. Летали пчелы везде, где только были цветы с сладким, душистым нектаром и пыльцой.

Дед Никита

 
Дедушка, голубчик,
Сделай мне свисток.
Дедушка, найди мне
Беленький грибок.
 

Н. Некрасов

Проходившие мимо пасеки колхозники шутили, поглядывая на аккуратненькие домики-ульи: «Э, да тут целое государство пчелиное! А вон и царь ихний – Никита!» – говорили они, будто впервые видя эту пасеку вместе с «пчелиным царем».

Никита – старик среднего роста, немножко сутулый, отчего кажется маленьким. Голова у него давно облысела от темени до затылка, а ниже волосы уцелели и, совершенно белые, серебряным полукольцом, словно венком, обвивали голову. Борода тоже белая, пышно разрослась на щеках, забралась в нос и уши. Вокруг губ – колечко, волос желтый, прокуренный. Брови широкие, кустистые, срослись на переносице, и маленькие, но все еще очень живые серые глаза выглядывали из-под них, как из-под укрытия.

Носил Никита почти всегда синюю рубашку-косоворотку, перехваченную в талии узеньким пояском, стеганый, на вате, жилет и серые брюки, заправленные в толстые шерстяные носки. По зимам ходил в овчинном полушубке и старом заячьем малахае, мехом наружу, на котором и меха-то осталось не больше, чем у самого Никиты на голове волос.

А когда кто-нибудь из насмешников пробовал шутить над ветхостью заячьего малахая, старый пасечник в шутку отвечал:

– По Сеньке и шапка!

Односельчане любили деда Никиту за доброе и мудрое словечко, вставленное вовремя в разговор, за деловую рассудительность и трудолюбие.

Приятно было летним вечером у костра послушать длинные до бесконечности рассказы деда Никиты о лесах. Рассказы, видимо, и самому деду доставляли большое удовольствие, поэтому и длились до бесконечности.

О пчелах старик мог говорить сколько угодно, был бы лишь слушатель. Это объяснялось тем, что дед Никита очень любил леса и пчел, радовался, глядя на них, и всегда желал поделиться с кем-нибудь своим чувством.

Пасека на полкилометра вдалась в лес. Впереди раскинулось большое светло-голубое озеро Купавино, за ним – пойменные луга, дальше – суходол и поле, и, замыкая все это голубоватой дымкой, на много верст окрест раскинулись глухие марийские леса. Тишина, покой…

Да, хорошо было на пасеке летом!

Почти каждый день наведывались к деду ребятишки, жадные до стариковских рассказов о пчелах и лесе, устраивали игры, пели песни.

С весны и до глубокой осени, пока не уберут ульи в омшаник, жил на пасеке безвыездно сторож Афанасий, такой же старенький, как и дед Никита. На зиму правление колхоза переводило деда Афанасия в село сторожить ферму и амбары.

Хорошо было летом еще и потому, что каждый день проходил за любимым делом. А сейчас скучно. Не слышно ни жужжания пчел, ни веселого щебета птиц: все куда-то захоронилось. Только изредка на большой дороге, нагоняя скуку, тоскливо и нудно завоют волки. Скучная песня!

Но дед Никита ко всему этому привык, сжился и с лесом, и с завыванием студеного ветра. Не первую зиму так-то коротает.

Корень зимы

 
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои…
Идет – по деревьям шагает,
Трещит по замерзлой воде,
И яркое солнце играет
В косматой его бороде.
 

Н. Некрасов

Прошел декабрь. Ушли вместе с ним и тяжелые снеговые тучи. Наступил январь – году начало, зиме середка, корень! Зима разгулялась вовсю. Ударили морозы, да такие, что, казалось, само солнце сговорилось с зимой и, вместо живительного тепла, излучало на заснеженную землю леденящий холод. Все леса затянуло серой туманной мглой, выжатой из воздуха сильным морозом. Маленькое, колючее солнце смотрело на мир тускло, словно через промороженное стекло. Даже звезды по ночам не могли пронзить эту мглу и мутными точками чуть виднелись в мглистом морозном воздухе.

Особенно морозно было по утрам, когда над лесом занималась багрово-красная заря, а с севера дул пронзительный, острый, как бритва, ветер. Даже деревья не терпели такой стужи и трещали, будто кому-то жалуясь. В тонких ветках леденел сок, лед разрывал молодые волокна. Ветки делались хрупкими и, не выдержав даже слабого напора ветра, ломались, словно стеклянные. На озере резко, как ружейные выстрелы, трещал лед. Треск глухо перекатывался по лесу, нарушая утреннюю тишину. С тонких, обледенелых веток берез сыпался рассыпчатый иней.

В такие морозы дед Никита отсиживался в избушке. Только часа на два выходил он, чтобы принести с озера свежей воды да натаскать дров. Так целыми днями и вился над избушкой белый столб дыма, словно развесистая белая береза в инее.

В такие дни замирало все. Только ветер, жесткий и колючий, как еж, одиноко бродил по лесу. Он целыми днями ворочался в голых верхушках берез, пел на каких-то радостях свою угрюмую, древнюю, как земля, песню, а лес стонал. С высоких сосен падали снежные шапки. Задевая за сучья, они дробились, и в воздухе долго искрилась алмазная пыль. От падающих раздробленных шапок снег под деревьями делался ноздристым, как пчелиные соты.

По ночам ветер куролесил на крыше пасечного домика, стучал в ставни, потом забирался в трубу и, то ли от холода, то ли от одиночества и скуки, тоскливо вопил до утра. Но на заре затихал и он, словно коченел, не выдержав лютой стужи. В этот час затихало все, и на свет нарождался новый утренний мороз, румяный и статный, но еще злее ночного. Лес встречал это рождение спокойно, как необходимое и обычное явление, застыв в ледяном безмолвии.

А дед Никита, поглядывая в окно, радовался:

– К урожаю!

Солнцеворот

 
Еще земли печален вид,
А воздух уж весною дышит…
 

Ф. Тютчев

Но незаметно миновал и корень зимы. Наступил февраль-ветродуй. Дольше стало задерживаться на небе солнышко. И хотя было еще студено, в народе говорили, что медведь в берлоге на другой бок перевернулся, а солнце на лето пошло.

Первой заметила это большая желтогрудая синица.

– Цвеньк, циньк! – запела она на солнечной стороне крыши.

– Цвень, дрень! – вторя ей, зазвенела, упав на крыльцо, первая капля.

Обрадовались теплому солнышку воробьи, устроили меж собой потасовку.

– Чик-чирик, чик-чирик! – раскричались они на всю пасеку.

– Донг, донг! – словно в колокол ударил пролетавший над лесом черный ворон-вещун. – Весна идет, весна идет!

Его-то, черного, как головня, самого первого пригрело солнце. А дед Никита стоял на крыльце домика, покуривал свою маленькую трубочку, сделанную из корня старой березы, и улыбался:

– Да, весна! Но весна-красна показалась только на часок. Побежавшие было с крыши из-под снежной шапки веселые жемчужные капли вскоре повисли ледяными сосульками. Смолкла до следующего дня желтогрудая синица, угомонились непоседливые воробьи, и улетел по своим неотложным делам ворон-вещун.

Дед Никита постоял еще немного на крыльце, выбил о перила свою трубочку и тоже пошел в избу.

Холодно!

Великое государство пчелиное

 
Еще природа не проснулась,
Но сквозь редеющего сна
Весну прослышала она
И ей невольно улыбнулась.
 

Ф. Тютчев

Пчелы, конечно, ничего этого видеть не могли, но и они не прокараулили начало весны – время подсказало. Клуб зашевелился, расширился. В середине его, в самом теплом месте, пчелы стали до блеска чистить ячейки, чтобы можно было выводить в них новое поколение крылатых тружениц, искусных собирательниц нектара и пыльцы. Старым пчелам инстинкт подсказывал, что после выставки они долго не протянут: короток пчелиный век, поэтому нужно было начинать готовить себе смену. К вечеру этого же дня матка – мать всего великого государства пчелиного из племени самого Солнца – положила в чистые ячейки первые яички, жемчужно-белые, как крупинки сахарного песка. С этого дня матка стала откладывать яичек все больше и больше, чтобы не умалялось, а крепло великое государство пчелиное.

Дело пчелиной матки – только откладывать яички, и как можно больше. Другой работы и заботы у нее нет. Все воспитание будущего потомства целиком лежит на пчелах. Они же и за маткой ухаживают, каждую секунду предлагают ей покушать, чтобы она не ослабла и могла без устали откладывать яички. Ведь что ни больше она положит яичек, то больше будет пчел, сильнее семья, а такой семье в жизни ничего не страшно: ни враги, ни холод, ни голод. Сильная семья всегда обеспечит себя кормом на весь год. Вот почему матка и старается отложить яичек как можно больше – насколько хватит теплого места в гнезде.

Как только в ячейках появились первые яички, пчелы окружили их большой заботой и любовью. Большие труженицы, они не терпят безделья и теперь довольны, что наконец-то приспело дело и с каждым днем работы будет все больше и больше.

На третий день яички лопнули, и из них выклюнулись крошечные белоснежные подковки личинок. Пчелы стали сытно кормить их своим молочком, немного позднее – хлебиной – пчелиным хлебом-пергой, сделанной еще летом из цветочной муки-пыльцы с медом, обогревать. В тепле и сытости личинки быстро росли, а когда выросли уже настолько, что стали полностью занимать донышки ячеек, пчелы положили им вкусного и питательного корма и запечатали ячейки тоненькими пористыми восковыми крышечками, сделанными из смеси воска с хлебиной. Хлебину пчелы подмешали в воск для того, чтобы к личинкам проникал свежий воздух, а запечатали, чтобы на нежные, слабенькие тельца личинок ничего не могло попасть такого, что невидимо даже пяти пчелиным глазам. Теперь личинки должны были развиваться самостоятельно, превратиться в куколок, потом в молоденьких пчелок, прогрызть восковые крышечки и выйти наружу. Но до этого нужно было ждать ровно 21 день, и пчелы терпеливо ждали появления молодежи, с которой как-то веселее жить даже в темном омшанике.

Время от времени в омшаник заходил дед Никита. Когда натужно скрипела тяжелая дверь, пчелы вздрагивали и встречали деда ровным, чуть возбужденным жужжанием, точно что-то ему рассказывая. Дед затаивался и долго прислушивался к ровному гулу-рассказу, по которому узнавал, как идет житье-бытье в великом государстве пчелином. Потом он прикладывал ухо к улью, тихонько щелкал но стенке и снова слушал.

Как живете, милые? – спрашивал дед первым щелчком.

– Хорошо, дедушка, спасибо за беспокойство!

– Ах, глупые, глупые, – говорил второй дедов щелчок, – наступает весна. Вот скоро я вас выпущу! То-то полетаете, то-то порадуетесь.

Дед, как и пчелы, тоже с нетерпением ждал весну и все разговоры сводил только к ней.

Весна-красна

 
Вот-вот и хлопнет почкой тополь,
Как ветви к солнцу поднялись?
Вот-вот на днях цветным потоком
Заплещет дол, заблещет высь.
 

А. Прокофьев

А солнце и впрямь повернуло на лето. Оно стало заметно теплее и ярче, все дольше задерживалось на небе, удлиняя и удлиняя день. Морозы смякли. Воздух стал чист и прозрачен. В нем все явственнее ощущались тонкие, волнующие запахи весны. По ночам особенно ярко перемигивались звезды. Они стали заметно крупнее и так низко висели над лесом, что, казалось, вот-вот заденут за макушки высоких елей.

Днем удивительно ярко сверкали снега.

Незаметно миновал март – бокогрей и капельник. Реже поднимался сиверко, чаще с теплого угла дул влажный, шелковистый ветер, приносил запахи набухающих почек, водянистого снега, апрельской прели. Лес очистился от снежных шапок, стал темнее, таинственнее. Пропала его сказочная красота, созданная снежными буранами.

Теперь уже целыми днями цинькала на припеках синица, шумно дрались воробьи, а над полями весело звенели жаворонки.

С утра и до вечера старательно подтачивал снега, отворял ручьи неутомимый апрель-водолей, целыми каскадами катил он с крыш жемчужные капли.

Пролысились поля. Заметно оседал снег и в лесу, а на красной стороне оврагов уже выглянули огненно-желтые и нежно-голубые глазки первоцветов.

С наступлением тепла дед Никита все дни проводил на улице: чинил старые ульи, рамки, раскидывал по пасеке и без того на глазах убывающий снег. Старик нетерпеливо ждал того дня, когда можно будет вынести из темного омшаника ульи с пчелами.

И день этот настал.

На солнечной поляне сошел весь снег. Серые глыбы его остались только в густых осинниках да ельниках. На проталинах наклюнулась нежно-зеленая травка.

Дня за два до выставки пришел на насеку по последней санной дороге дед Афанасий.

Никита очень обрадовался сторожу, и не столько потому, что долго не видел его, сколько от сознания, что наконец-то пришла пора весенней работы с пчелами. Дед Афанасий был для деда Никиты таким же точным предвестником теплых дней, какими являются у нас грачи и жаворонки – вестники настоящей, безобманной весны.

Дед Афанасий хотя и устал с дороги, но, едва скинув с плеч тяжелую котомку, обошел всю пасеку, все закоулки, походил по лесу, заглянул в омшаник и долго стоял на берегу разлившегося озера.

– Скучал я по этим местам всю зиму! – чистосердечно признался он.

А еще через день пришли на пасеку по утреннему морозцу колхозники, и работа закипела. Никита для такого случая приоделся и ходил именинником…