Текст книги "Тропинки в волшебный мир"
Автор книги: Василий Подгорнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
Долго на листьях лежит
Ночи мороз, и сквозь лес
Холодно как-то глядит
Ясность прозрачных небес.
А. Майков
Шумел листопад. Золотистая мгла повисла над лесами. Стояли последние дни «золотой осени», Ветер безжалостно срывал с деревьев листья и устилал ими землю, потеплее укутывал босые ноги деревьев. Многие птицы уже сбились в стаи, готовились к дальнему отлету в теплые страны.
Совсем присмирели пчелы. Теперь они очень редко выглядывали из ульев. Больше сидели в полусне, сбившись в зимний клуб.
Похолодала вода. Озеро стало темнее, словно над чем-то призадумалось. Ряска опустилась на дно. Караси забились в ил и больше не попадались в верши деда Афанасия.
Но старик не унывал, Теперь по утрам он брал с собой ружье, корзину и на весь день уходил в лес. Вечером приходил радостный, приносил полную корзину грибов, связку молодых тетеревов, вальдшнепов, рябчиков.
– Слышь, Никита, – как-то, вернувшись из леса, сказал сторож. – На горелом болоте нынче страсть сколько уродилось клюквы. Заходил сегодня туда пострелять бекасов, а клюквы – ну прямо все усыпано. Да вся крупная, спелая. Надо бы сходить пособирать малость на зиму. Больно хороша ягода для зимы.
– Клюква – это хорошо, – согласился дед Никита, – давай утречком сходим пособираем. А то прознают в селе – враз все болото очистят и нам ни одной ягодки не оставят.
Утром еще затемно старики отправились на горелое болото.
Клюквы и впрямь было много. Едва солнышко пригрело землю, у стариков уже было набрано по корзине отборных ягод. Да и брать клюкву хорошо. Поднял одну ягодку, а за ней как снизка пламенных бус потянется. Шмыг между пальцев – и целая горсть ягод в корзине.
– Афанасий, пойдем! – окликнул дед Никита сторожа. – Некуда уж класть. Пора домой.
– Ты пробирайся, Никита, к берегу, вон к той сухой осине. Там обожди малость, а я схожу вглубь, гляну – прилетают сюда на кормежку тетерева или нет.
Афанасий, хлюпая по мягкому сырому мху, пошел дальше в болото, а дед Никита, взвалив на плечо тяжелую корзину с ягодами, стал пробираться к берегу.
У толстой гнилой осины старик снял корзину, сел на припеке и, наслаждаясь теплом ласкового осеннего солнышка, закурил свою трубочку и стал ожидать сторожа.
Афанасий лазил по болоту с полчаса.
– Тетеревов не видно. Значит, куда-то в другое место летают на кормежку, – заявил он, вылезая на сухой берег, – А вот белой куропатки много. Семей десять спугнул.
– Тише! – оборвал его дед Никита, – Никак где-то пчелы шумят? Не слышишь?
– Чего-то нет!
– Шумят. Честное слово, это пчелы. Только вроде холодновато для пчел. Может, осы?
Старик поднял голову и сразу же заметил на толстом стволе осины, на высоте с полдерева, маленькую щель, над которой вились пчелы.
– Так это настоящие дикари! – радостно воскликнул дед Никита. – Домашние пчелы сейчас сидят и носа не высунут, а этим малые холода нипочем. Видишь, летают. Должно, с вереска мед несут. Сейчас только один вереск цветет, Вот нашли где поселиться, на болоте! Кто бы мог подумать! Может, это те самые дикари, которые от нас улетели?
– Вряд ли, – усомнился дед Афанасий, – Больно уж близко от пасеки. Наши, должно, верст за десять, а то и дальше ушли.
– Нет, должно, наши! – уверял дед Никита. – Весной я был тут, У самой этой осины с полчаса отдыхал, а пчел не видел и не слышал. А весной как бы их не заметить, если у них самая жизнь только началась?
На пасеку старики возвратились радостные, Ночью они взяли топор, веревки, пилу и пошли за пчелами.
Дикари не сопротивлялись. Они словно чувствовали, что здесь, на болоте, им не дотянуть до весны, Да и запасы меда уже стали закисать. Незрелый, водянистый мед пузырился в ячейках сотов, вытекал, пачкал соты, пчел, заливая трухлявое дно дупла.
Этим же утром дед Никита пересадил дикарей из привезенного дупла в новый улей на рамки с чистым липовым медом.
– А куда эту кислятину денем? – спросил дед Афанасий, показывая на разломанные соты пчел-дикарей, залитые незрелым закисающим медом. – Все же добро, как-то жаль выкидывать.
– Зачем выкидывать? Сегодня же да этом меду квас поставим. Еще какой будет!
Прощай, лето красное
Природа замерла, нахмурилась сурово;
Поблекнувшей листвой покрылася земля,
И холодом зимы повеял север снова
В раздетые леса, на темные поля.
И. Суриков
Три дня лил надоедливый осенний дождь, сбивая с оголенных деревьев последние, Кое-где уцелевшие листья. Лес намок, почернел. Смолкли голоса птиц. Многие из них уже давно откочевали на теплый юг.
Словно вымер и пчелиный городок. Пчелы окончательно собрались в зимний клуб, сидели спокойно и тихо, как на зимнем покое.
Скучно стало на пасеке.
Все кругом опустело, вымерло. В лесу не стало ни ягод, ни грибов. Только изредка на старых пнях можно было еще отыскать семейку запоздалых опенок.
Дед Никита изо дня в день ждал из села людей, чтобы убрать с пасеки ульи в теплый омшаник. Но дождь не унимался, и люди, видимо, только из-за него и не шли.
Сторож Афанасий все еще ходил в лес на охоту. В эти последние деньки он хотел насытиться охотой на всю зиму.
Пчел убрали только в середине ноября, когда установились морозы. А еще через неделю отправился в село сторожить колхозные амбары и дед Афанасий.
Дед Никита проводил сторожа до озера.
– Прощай, старина, до весны! – весело простился дед Афанасий. – Не скучай тут. Как только снег чуть начнет подтаивать, заборонят землю ручьи, полетит с теплого юга птица, так и я тут как тут буду. Еще поработаем!
– Прощай, Афанасий! Там всему селу приветы. Ты являешься сюда, как красное лето. Поживешь и – в село, а следом за тобой – зима! – улыбнулся дед Никита.
– Вот бы везде так за мной это красное лето ходило, как бы хорошо было. А то ведь нет! В селе, наоборот, говорят: «ага, старик Афанасий с пасеки вернулся, значит, завтра снег ляжет».
Старик ушел, сгибаясь под тяжелой котомкой с пожитками.
Никита вышел к берегу озера, долго стоял, о чем-то задумавшись. Потом снял свой заячий малахай и, повернувшись к югу, в ту сторону, куда летели по ночам косяки журавлей, гусей, уток и куда ушел сейчас дед Афанасий, сказал:
– Прощай, красное лето, до весны!
С озера подул холодный, пронизывающий ветер, зашевелил серебристые волосы деда Никиты. Забереги озера подернулись ледяными иглами. С севера, застилая полнеба, надвигались тяжелые снеговые тучи.
– Цвиньк, цвиньк! – как-то по-особенному грустно пропела последнюю летнюю песенку маленькая серая птичка – синица-гаечка.
– Донг! Донг! – словно в колокол ударил, пролетая над озером, черный ворон-вещун. – Зима идет, зима идет!
Дед Никита надел на охладевшую голову свой малахай, докурил трубочку и, выбив пепел, неторопливо отправился к своей избушке.
– Иди, иди, гопья, – оглянувшись на темные снеговые тучи, ласково сказал он, словно белая гостья могла услышать его и поблагодарить за приглашение.
Синеет в лесу медуница
Теперь у нас пляска в лесу молодом
Забыты, и стужа и слякоть,
Когда я подумаю только о том,
От грусти мне хочется плакать!
Теперь, чай, и птица, и всякая зверь
У нас на земле веселится,
Сквозь лист прошлогодний пробившись теперь
Синеет в лесу медуница!
А. К. Толстой
Люблю я ростепель.
Когда начинают таять снега и по всем оврагам и ручьевинам пенистым бурлящим потоком пойдет «поло вода», так и тянет меня куда-то. Смотрю на синеющую вдалеке кромку леса, и хочется бросить все и уйти туда на всю весну.
Но разве уйдешь?
Так в ежедневных хлопотах и пройдет эта милая пора неодетой весны – весны воды, света – и полюбуешься ею в городе только издали, да и то пока идешь на работу да возвращаешься домой А там, смотришь, и зазеленели леса, а тебе так и не удалось побывать в них, когда пробуждалась каждая почка на дереве, каждая травинка на земле и все вокруг было наполнено солнцем, водой, ошалелыми криками птиц.
Вот и опять близится весна.
Среди дня все громче и оживленнее кричат серые вороны. Совсем по-особенному, нежно и ласково засвистела на красной стороне домов большая синица, вовсю дерутся домовые воробьи, и высоко в безоблачном небе заиграли в полдни, закувыркались на солнце вороны.
С каждым днем все теплее и ярче светит солнце, и среди неописуемой белизны снегов, кипенно-белых до боли в глазах, все заманчивее делается синяя полоса лесов за городом.
Весна!
Прилетели грачи, жаворонки, по улицам побежали первые ручьи.
Пуще прежнего загорелась моя душа, и твердо решил я провести эту весну в лесу, взять свой очередной отпуск, уехать куда-нибудь в глухую лесную сторону на всю ростепель и прожить там до тех пор, пока не зазеленеют деревья.
Я рассказал о задуманном своему приятелю по охоте Дмитрию Николаевичу Павлову. Он, страстный охотник и натуралист, не долго думая согласился, а вскоре так загорелся путешествием, что вместо компаньона сделался главарем этого дела и каждый день сам торопил меня со сборами.
Дмитрий Николаевич – химик на фанерном заводе, лет шестидесяти, высокий, уже начавший седеть, не по годам крепок и подвижен. Дожил он до седых волос холостяком и всю жизнь увлекался только химией да охотой. В летнее время, получив отпуск, он запирал свою холостяцкую квартиру и уезжал на целый месяц куда-нибудь к бакенщику на Волгу или, если была открыта охота, в лес.
Он говорил, что лес надо беречь и любить, что он любого закалит и вылечит, В природе – сила великая!
Мы решили выехать в лесную марийскую сторону, за реку Илеть. Это и недалеко от нашего города, и леса там глухие, таежного типа, есть где походить и на что посмотреть.
Когда наконец все было готово и оставалось только оформить отпуска, надо мной долго смеялись товарищи по работе и уговаривали передумать.
– Да что ты, с ума сошел? – строго допытывались они. – Кто же в самое распутье отпуск берет? По дорогам теперь целый месяц ни пройти, ни проехать: носа из дому не высунешь. А летом куда милее. И поудить можно, и покупаться. Отдых как отдых, а сейчас?
Вечером пришел Дмитрий Николаевич. Оказалось, что с ним случилась такая же история, Сослуживцы хотя и отлично знали причуды старика, но смеялись над ним и всячески уговаривали передумать.
Выехали мы на другой же день после обеда. Была это суббота, и захвативший нас по пути колхозник Павел Чернышев, привозивший в город по последней санной дороге сено, все торопился в баню. Но, несмотря на все старания Павла, лошадь шла медленно. Время стояло самое бездорожное, как говорят колхозники – ни на санях, ни на телеге. Снег в лесу почти весь сошел, и только на дороге лежал густо унавоженный за зиму ледяной черепок зимняка, по которому мы и ехали. Собственно, ехали наши вещевые мешки да корзины с подсадными утками, а сами мы понуро шли по тяжелой снежной кашице: лошади с пустыми санями было нелегко.
– Н-но-о, окаянная! – то и дело покрикивал на нее Павел. Дмитрий Николаевич сжалился над несчастной лошадью.
– Ты чего это, Павлуша, все гонишь и гонишь? – спросил он его. – Куда денется баня? Ты лошадь побереги, а вымыться и ночью можно.
– Можно-то, верно, что можно, – охотно согласился тот и улыбнулся, – да не хочется одному-то после людей мыться. Вовремя приедешь – хорошо! И спину есть кому помыть и попарить, а что я один-то? В саже только вывожусь, как леший.
– А я вот всю жизнь один моюсь – и ничего, хорошо, всегда чистый выхожу, – .возразил Дмитрий Николаевич.
– Так ведь в городской-то бане и сажи-то нет, да и народ там всегда, – сказал Павел, – любого попроси, не откажет спину потереть.
– А я и в деревенских банях один моюсь, и хоть ночь-полночь – все равно один.
– А как же спину? – недоверчиво покосился на него Павел.
– Так очень просто, чудак, об стену, – стараясь скрыть шутку, серьезным тоном ответил Дмитрий Николаевич. – Встану и… об стену. Хорошо!
Павел закатился звонким смехом, едва выговаривая: – Насмешил ты меня, окаянный! Ох, насмешил! Чудак! Об стену! Ха-ха-ха-ха! Так на стене-то сажи на три вершка да мох копченый торчит, а ты об нее! Ха-ха-ха-ха!
Шутка помогла, и уже дальше бедная лошадь шла без понуканий.
День стоял теплый, солнечный И без того никудышная дорога рушилась на глазах.
Почти в каждой ложбинке, затопив дорогу, стояла полая вода-снежница, медно-красная, как круто заваренный чай. На таких местах Павел становился в сани и, правя по чуть желтевшей из-под воды ледяной корке на дороге, переезжал разлив на лошади, а мы всякий раз переходили затопленное место стороной.
Прилетели вальдшнепы. Обходя лесом разлившуюся ризину, я спугнул двух длинноносых серо-пестрых птиц.
Дмитрий Николаевич обрадовался встрече:
– Прилетели, смотри-ка ты! – удивленно, словно впервые в жизни видит вальдшнепов, воскликнул он. – Тянуть должны вечером, тепло.
– Наверное, уж тянут…
– Должны, должны. Если рано приедем, вечерком сходим постоим. Соскучился я об них, год не видел. Интересная птица.
По всему лесу кричали дрозды-дерябы. Они только что прилетели и большими стаями, штук по пятидесяти и больше, неслись по лесу, перепархивая с дерева на дерево.
Деряба – самый крупный дрозд, серовато-бурый с темными пятнами на груди и брюшке. Низ крыла у дерябы белый, отчего вся птица, когда летит, кажется пестрой, и только по полету да по величине ее не спутаешь с пестрым дятлом.
Тут же летали и дрозды-рябинники, чуть поменьше деряб, с ржавчатыми перышками на грудке и боках и такие же пестрые в полете. Они, видимо, перебирались с юга вместе с дерябами.
Дрозды – осторожные птицы и, хотя мы были без ружей, близко не подпускали. Они словно передразнивали нас. Почти рядом за спиной вдруг громко крикнет крупный дрозд, оглянешься, а он уже летит, как напуганный, далеко в сторону, а с другого бока, также рядом, тебя окликнет другой дрозд и тоже, не успеешь оглянуться, улетит.
– Вот пересмешники! – улыбался Дмитрий Николаевич. – Прямо насмехаются над нами, дразнят. Сколько живу, а еще такого множества дроздов не приходилось встречать. Дня три-четыре они здесь еще продержатся и дальше уйдут, на север. Только часть тут останется. Но те еще не прилетели, позднее подойдут.
– А у нас ребятишки почем зря за ними охотятся. Гибель дроздов вокруг хутора, – вмешался в разговор Павел. – Настреляют и прямо в лесу варят да едят. Картошки с собой возьмут, соли, хлеба и целыми днями в лесу.
– Что ж, – ответил Дмитрий Николаевич, – дрозд-деряба крупный, и мясо у него приличное. Вот певчего дрозда жаль стрелять и рябинника тоже. Поют они очень хорошо. Дрозд-белобровник тоже славно поет. Вечером темнеет уже, все птицы угомонятся, смолкнут, а дрозд все еще поет, да нежно так, задумчиво, словно о чем-то рассказывает. А дерябу можно и стрелять. Он по величине и по вкусу не хуже вальдшнепа.
– Ну уж не загибайте, Дмитрий Николаевич, – упрекнул я его, – вальдшнеп есть вальдшнеп, лесной кулик, птица, охотниками уважаемая. Ни один охотник, будь то любитель или прохмысловик, не прочь постоять вечер на тяге этих красавцев, а за дроздами вон только разве ребятишки ходят. Настоящему охотнику деряба и даром не нужен. Да и жалко их стрелять-то. Без них как-то скучно в лесу, мертво. Ведь настоящая дичь прячется, а они все на виду. Краса леса!
– Вот только разве что жалко, – согласился Дмитрий Николаевич, – а так мясо у дерябы в самом деле вкусное, самому приходилось пробовать. А вот если осенью подстрелить дрозда, – пальчики оближешь, до чего он вкусный. Сильно на рябине жиреет.
– Ну, а кроме дроздов ваши охотники что-нибудь стреляют? – спросил я Павла.
– Стреляют, а как же, – ответил он. – Третьего дня Мишка-хромой глухаря принес. Антон, брат его, штук пять тетеревов убил. Стреляют кое-что. Ванька Данилов, наш пчеловод, еще ходит да лесник Егорка Опарин. Но этих не видел с добычей, тоже, должно, что-нибудь убивают, Ванька, он все зимой с собакой ходил.
Марийский хуторок в десять дворов, куда мы ехали, расположен у самой опушки большого леса. Может, поэтому все мужчины в хуторе – охотники. Мне несколько раз приходилось бывать здесь, и хуторских охотников я знал хорошо. Все они, кроме инвалида войны Михаила Изюкова, были неисправимые браконьеры. Они не только не имели охотничьих билетов и не состояли членами общества, не регистрировали ружья, но и не соблюдали никаких охотничьих законов, запретов и сроков охоты. Охотничали они почти круглый год и стреляли все, что попадет на мушку, от воробья до ястреба-тетеревятника и глухаря. Но заметного ущерба охотничьему хозяйству их злодеяния не приносили, так как охотились они бестолково и на мушку им редко что попадало.
Вся дорога наша от самого города до марийского хутора шла большим сосновым бором-беломошником. Местами целыми островами встречались темные ельники и пихты, светлые березовые рощи, чернолесье из липняка, ольхи и осинника, но в основном раскинулся окрест могучий сосновый бор с толстыми, в три обхвата, корабельными соснами.
Краснолесье – гордость, основное богатство Марийской республики. Мы сказали об этом Павлу.
– Леса у нас хоть куда! – заулыбался он. – Летошней осенью недалеко от нашего хутора, в двенадцатом квартале, ваши городские охотники в один день двух медведей убили. Куницы у нас много, рысь водится, а белок и зайцев – не перечесть. Мишка-хромой со своим Шариком каждую осень белок триста-четыреста берут, а охотятся только до глубокого снега, пока без лыж в лесу ходить можно. А лоси так стадами по нескольку голов и ходят. Стадо за стадом. Всю молодь по порубкам за зиму объедят. Леса у нас богатые, ничего не скажешь.
Прибыли мы на хутор уже затемно. Кое-где в избах горели огни.
Кончился лес, кончился вместе с ним и ледяной черепок на дороге, и лошадь уже тащила сани по голой земле, выбиваясь из последних сил. Нам пришлось забрать свою поклажу, чтобы облегчить сани.
Павел пригласил нас к себе ночевать, обещал помыть в бане, но мы, боясь обидеть этим старого товарища по охоте Михаила Изюкова, поблагодарили Павла за все и свернули к дому Михаила.
На стук в калитку во дворе залаяла собака. Я по хриплому голосу узнал Шарика – полукровку-бельчатницу, помесь вогульской лайки с русской пегой гончей – береза да черемуха, На крыльцо вышла жена Михаила Наталья.
– Дома хозяин? – спросили мы. Она узнала нас.
– А, охотнички приехали! Давайте заходите в избу. Устали, поди, с дороги-то. Теперь по дорогам ноги не вытащишь!
– А где же хозяин? – еще раз спросили мы.
– Да не сидится ему дома-то – вот и шляется. Тут недалеко, на зады ушел. Увидел с крыльца, что на болото утки опустились, схватил ружье и – туда. Сейчас придет.
Наталья подкрутила у лампы фитиль, прибавив свету, стала разводить на шестке огонь, готовить ужин.
– Может, радио хотите послушать? – предложила она. – Хорошо играет. На днях Михаил в сельпо купил.
– Устали мы, Наташа, – чистосердечно признался Дмитрий Николаевич, – я еле ноги дотащил. Далеко ведь до вас, да и дорога никудышная. Спасибо, еще Павел Чернышев нас захватил, сумки довез, а то бы пришлось ночевать в лесу.
Он разулся, расстелил на полу свою брезентовую охотничью куртку и лег, с удовольствием вытянув уставшие ноги.
Я тоже опустился на пол.
Вскоре вернулся Михаил, засуетился, стуча деревяшкой по полу.
– Охотнички прибыли! Вот хорошо! Кстати! – заулыбался он простодушным, немного рябоватым лицом. – А я вот уж пару селезней взял. Прямо на огороде убил.
Он вынул из сумки селезней и с явным расчетом на эффект небрежно бросил их на лавку, словно за день ему пришлось перебросать таким образом великое множество птиц.
– Что же это мы выстрелов твоих не слышали, коль на огороде стрелял? – недоверчиво в шутку переспросил Дмитрий Николаевич. – Не прямо ли на дворе ты их поймал?
Он потрогал птиц, взвесил их на руке, похвалил:
– Хороши! Молодец, Мишук! Вы тут, наверное, каждый день громите?
– А чего больше нам делать? – в свою очередь, спросил хозяин. – Ростепель. Сейчас только на охоту и ходить. В поле выезжать еще рано – вязко на пашне, а в лесу хорошо!
– Много нынче дичи?
– Как сказать. Искать надо. Дичь есть, только на мушку сама не садится.
– Ну, это знамо…
– Он глухаря третьего дни заполевал, – вмешалась в разговор хозяйка. – А много-то не приносит тоже, хоть и живем в лесу; утку, иной раз две. Сейчас это ему ради вас повезло. Никак уж вечеров пять туда бегает, да пусто, а сегодня повезло – сразу двух.
Она ловко щипала птиц, и было видно, что делать ей это приходится не впервые. Михаил помогал ей.
– Моя утятина – ваша бутылка! – шутил он.
– За этим дело не станет, – пообещал Дмитрий Николаевич, – только ужин быстрее готовь, а то устали мы сегодня, не дождемся твоей утятины – уснем.
– Не уснете, – улыбался Михаил.
На дворе гамкнул Шарик и сразу же замолк. Хлопнула сенная дверь, кто-то шарил в потемках дверную скобу. Вошел Антон, брат Михаила, здоровый, высокий парень, на две головы выше Михаила, тоже отделенный от отца и тоже охотник.
– Здравствуйте! – заулыбался он широким с неделю не бритым лицом, заросшим жесткой рыжей щетиной. – А мне жена Павла сказала, что охотников Михаилу из города привез Павел, вот я и зашел, – как бы оправдывался он.
– Проходи, садись, Антон, – пригласила его Наталья. Мы поздоровались.
– Ну, как, Антон, охота? – спросил Дмитрий Николаевич. – Приносишь что-нибудь?
– Плохо, – признался он. – Мишке вон везет. Каждый день обязательно что-нибудь да заполюет, а я за всю весну только трех тетеревов взял. Обуви у меня хорошей нет, а кругом вода выше колен. Куда пойдешь? Вот только вокруг дома и хожу, чтобы как вымок, так и печка рядом была. А так разве много настреляешь?
– Дроздов они бьют, Дмитрий Николаевич, – с явной насмешкой над неудачником-братом сказал Михаил. – Гибель прилетело дроздов. И все больше дерябы – крупные, как голуби.
– Мы по дороге видели, много.
– И дроздов стреляем, коль попадет, – признался Антон, – вкусное мясо у них, особенно если крупного подстрелишь.
– А взять его тоже мудрено: очень осторожный, близко не подпускает.
На дворе снова залился Шарик. Пришли колхозный пчеловод Ванюшка Данилов и лесник Егорка Опарин – двоюродные братья, оба среднего роста, крепкие, коренастые, русоволосые; оба работают в лесу и с ружьями не расстаются ни зимой, ни летом. Иван – молодой мужчина, года два назад обзавелся семьей. Егорка – еще холостой парень, недавно вернувшийся с действительной.
Вслед за ними с другого конца хутора пришел отец Михаила Сергей Иванович, седой, худощавый, видимо, не очень здоровый человек.
– Добрый вечер, охотнички! – сняв шапку, по-старинному поприветствовал он нас.
Сергей Иванович – известный в районе стол яр-краснодеревщик, большой спец по ружейным ложам. Сам он когда-то тоже был страстным охотником и бросил охоту только по слабости здоровья. Но ружье свое – старую двуствольную шомполовку-фузею, подарок одного казанского профессора, с очень хорошим и сильным боем, все еще берег и не доверял даже старшему сыну Михаилу: видимо, еще надеялся оправиться от недуга и походить по лесу.
Курил он, как и большинство стариков-марийцев, трубку с медными ободками на головке и чубуке.
Закурили все враз, и густой махорочный дым голубым облаком поплыл вокруг лампы.
Наташа тем временем собрала на стол, и по всей избе, перебивая запах махорки, поплыл аппетитный аромат жареного мяса.
Все сели к столу. Только Ванюшка с Егором вначале было отказались, но, увидев, что Дмитрий Николаевич вынул из рюкзака сначала одну, а потом вторую бутылку крепкой охотничьей водки, оставили и тоже подсели.
Мне вспомнилось, как еще совсем недавно я мечтал о таком вечере в кругу охотников, где в это время, кроме охоты, ни о чем больше не говорят, и на душе стало как-то просторно, весело. Вдохновенно блестели глаза и у Дмитрия Николаевича. Он всем своим видом как бы говорил: «Наконец-то вырвались в лес». Предстоящие дни, которые мы проведем с этими товарищами в лесу, радовали и его.
Разговоры велись о весне, об охоте.
– Весна! – многозначительно сказал Сергей Иванович. – Самое лучшее время в году. А нынче столько воды – страсть! Двадцать с лишним лет прошло с тех пор, как мы из Маркияла выселились, а столько воды я первую весну вижу. Ко мне из озера под самые окна подошла, и все подполье залило. Не помню такой весны. На урожай, должно, многоводная.
– На юге вон уже давно весна, – вставил Михаил. – Еще в январе по радио передавали, что в Ферганской долине сев начался.
– Да там и зимы-то совсем нет! – сказал Дмитрий Николаевич. – В декабре там осень, в январе – весна! У нас морозы, носа не высунуть, а там цветы вовсю цветут. Хорошо!
– Хорошо-то, хорошо, – согласился Сергей Иванович. – Круглый год лето – знамо, хорошо. Только так и скажу: где нет зимы, там не может быть и настоящей весны, а без нее, как ни говорите, а скучно. Страсть как люблю весну! Только одного жаль: на охоту нет силы ходить. Глухарь – вот моя птица! Весной самая охота на него. Эх, бывало…
– Сейчас всякой птицы летит гибель, только стреляй, – заметил Антон. – И без глухаря есть на что поохотиться.
– Птица летит всякая, это верно, – задумчиво сказал Сергей Иванович. – Великое переселение у ней настало. Летит птица, днем ли, ночью ли, в хорошую погоду, в непогодь ли, а нос у нее, как компасная стрелка, так без ошибки на север и смотрит, словно и в самом деле намагничен. Только думается мне, что этот природный компас все же не в носу у нее, а, наверное, в самом сердце заложен: оно-то и крутит носом и подсказывает ей дорогу на родину. А иначе как же?
– Инстинкт это, папа, – уточнил Михаил.
– Нет, – заспорил Антон. – Просто память у птиц такая. Птица местность хорошо запоминает и никогда не забудет. Ночует, скажем, на веточке, а утром вспорхнет, весь лес облетает, а ночевать опять на эту веточку прилетит. Память! Был у меня случай…. Но Сергей Иванович не слушал их. Как только заговорили об инстинктах и птичьей памяти, он махнул рукой, склонил голову и пустился в свои размышления, видимо вспоминая и свою весну, которая прошла уже давным-давно.
– Глухарь! Вот охота! – наконец сказал он и сразу же оживился, помолодел, и глаза его как-то радостно заблестели. – Страсть люблю за ним ходить! А поет он как! Дух замрет слушать. Всю душу тебе одной песней забередит. Пока слушаешь – всю свою жизнь припомнишь. Так все прожитые годы перед глазами и пройдут. Вот это, Антон, охота. А какой ты охотник: дрозд попадет – дрозда стреляешь, ворона – ворону… Что на мушку попало, то и твое… Это ведь не охота, а озорство… Мы так не охотились. А уж дрозда убить или иную певчую пичугу – ни-ни! Отец такого всыпет, что век не забудешь. Да и как же не всыпать? Ведь вся эта мелюзга агромаднейшую пользу приносит лесу.
– Что, Антон, съел? – насмешливо спросил его Дмитрий Николаевич и, не дожидаясь ответа, обратился к хозяйке: – Наташа, нам уточек куда бы на ночь приспособить, а? Устали они за день в корзине-то, плохо завтра работать будут.
– Да под крыльцо можно, – ответила Наташа и посмотрела на мужа, как бы спрашивая его взглядом: можно ведь?
– Можно и под крыльцо, – поддержал ее Михаил. – У нас там и свои утки сидят. А на двор выпускать боязно, как бы Шарик не задавил. Своих-то он знает, а это новые.
Дмитрий Николаевич обулся на скорую руку в резиновые сапоги, накинул куртку и пошел устраивать уток.
Вслед за ним стали расходиться и гости. Первым ушел Сергей Иванович, за ним поднялись Ванюшка-пчеловод с Егором. Я тоже вышел на крыльцо. Ночь стояла темная, звездная. Прямо через дорогу от дома черной непроницаемой стеной стоял лес, огромный, загадочный, раскинувшийся на многие километры во все стороны света белого. «Дичь тут есть, – вспомнились слова Михаила, – только искать надо. Сама птица на мушку не садится». Какая охота будет у нас? Удастся ли хоть один раз послушать угрюмую, древнюю, как сама земля, песню лесного отшельника – глухаря? Я стоял на пороге чего-то таинственного, заманчивого, и казалось, что удача обязательно будет сопутствовать нам. Думалось, что вот только стоит взять ружье, сойти с крыльца и шагнуть в лес, а там все так и кишит дичью. Сердце мое трепетало.
Эх, скорее бы утро!
Проснулись мы поздно, в девятом часу. В окна нестерпимо било солнце. В доме, кроме нас с Дмитрием Николаевичем, никого не было. Да и он еще спал, раскинувшись на полу и запрокинув голову.
Я выглянул в окно. Ослепительно блестело на солнце озеро, полукольцом опоясанное темным еловым лесом. Над озером, на больших кругах, плавал ястреб-тетеревятник. На дворе в луже купались наши подсадные утки. На улице, брызгая по лужам, взапуски бегали ребятишки, громко смеялись и кричали.
Проснулся Дмитрий Николаевич и, поднимаясь с постели, забранился:
– Проспали, черт бы нас побрал! Проболтали до полуночи, тары да бары – вот тебе и на! А теперь какая уж охота?
Вошла Наташа, румяная от свежего воздуха и яркого солнца, улыбающаяся.
– Встали наконец-то, – лукаво улыбнулась она.
– Ты чего же это нас не разбудила, Наташа! Ай не знаешь, зачем мы приехали? – приступил к ней с вопросом Дмитрий Николаевич.
– Будили! – засмеялась она. – И я и Михаил. Да разве вас разбудить? Привыкли в городе-то подолгу спать, вагой поднимать надо. Михаил ждал-ждал, когда вы встанете, да так и не дождался, в лес пошел жерди рубить для городьбы. Все равно, говорит, на охоту уже поздно. А я вас не то что будила – самовар только три раза подогревала, а вы как убитые спите и спите. Михаил и то говорит: с дороги они, устали.
Она внесла из сеней шумевший до блеска начищенный самовар, собрала нам завтракать.
Мы умылись на крыльце, подливая друг другу из ведра, оделись, сели к столу. Но аппетита после сна ни у меня, ни у Дмитрия Николаевича не было.
– А сегодня праздник, – сказала Наташа. – Какой?
– Воскресенье! А у нас, марийцев, еще праздник весны, встреча жаворонков!
– Так опоздали, Наташа. Жаворонки уже давным-давно прилетели.
– Ну и что же? Это весна такая ранняя, а праздник так праздником и останется.
Она подала нам к чаю тарелку румяных жаворонков – фигурок птиц, испеченных из сдобного теста с ягодами клюквы вместо глаз.
Я сидел у окна над стаканом янтарного душистого чая, настоянного на листьях брусники, и нехотя, ложечкой прихлебывал. А в стакане маленьким золотистым кружочком вместо лимона плавало, дробясь солнце. Я осторожно черпал его ложечкой и всякий раз, едва успевал поднести ложечку с чаем и плавающим в нем солнцем ко рту, чтобы проглотить, как солнце из-под самого моего носа убегало снова в стакан и играло там как ни в чем не бывало, а во рту у меня неизменно оставался только чай.
– Ты чего это куксишься, будто побирает тебя, – поглядывая намою игру, спросил Дмитрий Николаевич. – Ай таракан попал в чай?
– Неужто?! – испуганно переспросила хозяйка, сразу же начавшая краснеть. – Да не может быть, у нас уж который год по всему хутору тараканов не видно.
