Текст книги "Вьюжной ночью"

Автор книги: Василий Еловских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

ТРУБЫ НАД ГОРАМИ

И еще один годок пролетел.

…Санька, поглядывая на немые окна дома, где жила Женя, пересек пыльную, единственную в Боктанке площадь, за которой начинался длинный пруд. Он редко купался здесь и не ходил рыбачить – уж больно плохо клюет, берега голы, ни кустика, рядом дома, люди ходят – скучища, и вода тоже кажется какой-то скучной, неживой. То ли дело на реке: вода там несется, булькая и пенясь, обкатывая сотни лет назад обкатанные гальки на дне, обмывая склизкие каменные глыбы на бурлящих, клокочущих перекатах. Рыбешка плещется. Ласточки над водой мелькают. Хорошо! Он и сегодня успел уже порыбачить там. На рассвете Чусовая и луг возле нее были покрыты густым туманом – хоть режь его. Поднявшийся вместе с солнцем ветер рассеял туман, лишь грязно-белые клочки его тревожно носились над водой, и волны, подчиняясь ветру, катились куда-то наискось течения. Вода в Чусовой уже не такая чистая, какой была прежде, помутнела, потемнела, меньше стало рыбешки, а особенно раков. Саньке это шибко не нравится.

Днем они с Колькой работали у деда Андрея: подмели во дворе и принесли воды из Митина ключика.

В прошлом году у деда померла жена. По ночам, в бреду, она вспоминала свою деревню, и дед Андрей говорил, что ей виделась старая Воробьевка с людьми, которых давным-давно нет в живых. Зимой дед тоже занемог, а весной и вовсе расхворался и теперь лежмя лежит на кровати, высох весь, лицо будто из воска, и докторша, выходя из его ворот, многозначительно хмурится и вздыхает. Бабка Лиза готовит ему еду, моет пол, а Санька с Колькой топят печь, ходят за водой, прибираются, но все равно в избе (это часто бывает у больных стариков) как-то неуютно, неряшливо, душно. Дед понимал, что дни его сочтены. Сегодня сказал Саньке и Кольке:

– Кажется мне, что я вроде бы никогда и не был маленьким-то. Нас, ребятишек, у тяти и мамы было двенадцать душ. А живы остались пятеро. Тока-тока на ноги встал, а тятя и говорит: «Долго ты меня объедать-то будешь?» И повел на завод.

Странно было слышать от старика слова «тятя», «мама».

– Будто вчерась родился. И уже помирать приходится. – В горле у него что-то хрипело и чуть-чуть посвистывало.

– Да ты что? – удивился Колька.

– Докторша говорит, что ты уже выздоравливаешь, – соврал Санька.

– Ну-ну! Щас вскочу и запрыгаю. Нет уж, прыгай, покудов прыгается.

Он не ошибся: через две недели, когда на улице будет без конца сыпать нудный дождик и начнут по-осеннему тревожно поскрипывать старые ставни, дед Андрей тихо, незаметно помрет, так же просто помрет, как и жил. Колька (он на ту ночь придет к деду, соседи по очереди дежурили у больного), пробудившись на рассвете и увидев побелевшее, как бы застывшее лицо покойника, стремглав выскочит на улицу.

– А что бы ты хотел поесть? – спросил Санька.

– Ниче не хочу.

– Ну, а все-таки?..

Помолчал.

– Ухи маленько бы, пожалуй.

– Мы с Колькой седни наловим.

– Из карасей бы.

Караси в Чусовой и в пруду не водились, их можно было купить только на рынке, у рыбаков, наезжающих сюда из далеких деревень.

И вот Санька топает на рынок, посвистывает, держа в руке хозяйственную сумку, которая до безобразия износилась – дырка на дырке: бабка купила ее чуть ли не в царскую пору.

– Ты почему не здороваешься, молодой человек?

Перед ним стояла учительница математики, маленькая, глазастая женщина, отличавшаяся забавным характером: и в школе, и на улице она вела себя так, будто только что нашла самородок. Ее нервно-радостное возбуждение сбивало Саньку с толку, и он не мог понять, что происходит с учительницей.

– Ты куда идешь?

Санька сказал.

– У тебя рубашка в краске, Саша.

– Да я крылечко красил, Элла Иосифовна. А потом у деда Андрея прибирался. Это сосед наш.

– А что же не сменил рубаху?

– Да, понимаете, все время работал. А после рынка надо ишо за водой идти к Митину ключику. Да ишо дров деду наколоть надо. Уж к вечеру сменю.

– Как живешь? Что читаешь?

За лето он прочитал «Записки о Шерлоке Холмсе» и еще одну книжку о слонах.

– Н-да, маловато. Старайся больше читать. Чтение, как ничто другое, повышает общую культуру человека. «Чтение питает ум». Это сказал еще древнеримский философ и писатель Сенека. Он жил около двух тысяч лет назад.

– Ой-я!..

– «Чтение возвышает душу». А это сказал Вольтер. О нем, я полагаю, ты слыхал.

Санька о Вольтере ничего не слыхал. Но промолчал.

– Надо каждый день читать…

Это был скучнейший для Саньки разговор: учительница говорила, что читать, как читать, когда читать.

По берегу пруда в их сторону шла Женя с незнакомым Семенову длинноногим подростком: она в голубом платьице с белым кокетливым воротничком, он в наутюженных брючках и белой рубашке. Оба чистенькие, аккуратненькие, как с красивой картинки. Санька торопливо скатал дырявую сумку, чувствуя и радость, и ревность, и еще что-то приятное и вместе с тем тягостно-тревожное.

Он любил эту девчонку. Полюбил, кажется, с первого дня, как только она прошлой осенью приехала с родителями откуда-то с Украины, по-южному оживленная, стройная, чернявая, с тонкими чертами лица (боктанские девчонки белобрысые и широколицые). Стараясь обратить на себя внимание, ходил возле девчонки гоголем (так же, как Колька возле своей Лидки), грубил ей, толкал ее (вот этого Колька не делал), страдая от того, что сам он неуклюж, мордаст, с кривым носом, всеми силами скрывая свое увлечение, так неожиданно и так пугающе властно охватившее его. Но одноклассникам было ясно, что Санька втюрился. Санька знал, что его дружок неравнодушен к Лидке, и диву давался: чего он нашел в этой девчонке?

Учительница заметила, как быстро Семенов скатывал сумку, поглядела на Женю, которая приближалась к ним, и затаенно улыбнулась.

«Все заметит, – застыдился Санька. – Все углядит…»

– Здравствуйте! – Женя улыбнулась. Она часто улыбалась.

Учительница деланно заторопилась:

– Ну, я спешу. Всего вам доброго!

– Знакомьтесь, – сказала Женя. – Это Слава. Он из Свердловска.

– К вам приехал?

– Да нет. В нашем доме живет его дядя.

– Может, есть еще какие-то вопросы относительно моей биографии? – недовольно спросил Слава. Это недовольство удивило Саньку: ведь он не хотел ничего плохого.

– Вопросов больше нет. Пойдем, Женя, я тороплюсь.

– Подожди.

Интересно он смотрит, этот Слава: тихо и в то же время как бы свысока. Большие голубые глаза, розовая кожа на щеках. Похож на девчонку. Санька подумал об этом и пренебрежительно хмыкнул:

– Больно-то нужна мне твоя биография. – Он повернулся к девочке. – А ты опять в новом платье. Модничаешь все.

– Учти, Женя: новые платья надевать не следует.

– Ну зачем так, Слава? Не надо, ребята. Ведь вы оба хорошие.

– Философия нерях, воинственно наступающих на каждого, кто старается одеться поприличнее. – Слава, видать, уже подзавелся. А может быть, ревнуя, хотел унизить Саньку.

– Нерях? – уже недовольно спросил Санька.

– Во всяком случае, тебе, сударь, прежде, чем выйти на улицу, не мешало бы сменить эту, прости, грязную сверх всякой меры сорочку.

«Какие у него длинные ноги. Как ходули. Слабак. Вижу, что слабак», – подумал Санька. Его смешил и в то же время злил изнеженный голос Славы, нарочито книжная фразеология, с помощью которой тот хотел поставить барьер между собой и им.

– Да како тебе дело до моей рубахи?

– А тебе какое дело до моей биографии?

– Лодырям легко быть чистенькими. – Это Санька сказал больше для Жени.

– Не думаю, что прогулка по улице в грязной рубахе представляет собою работу. Иди, милый, своей дорогой. Пошли, Женя.

«Ишь ты как!.. Наверно, уверен, что сильнее меня». И Саньке захотелось подурить, что с ним нередко случалось, а заодно показать Жене свою силушку.

– Да-да, правду говоришь. Дай-ка я тя за это обниму.

Он обхватил Славу и прижал к себе, с какой-то злобной радостью чувствуя, что тот жидковат и слаб. Тот орал, морщился, пытаясь оттолкнуть Саньку и в то же время боясь ударить его. Женя пыталась разнять их и что-то сердито выговаривала обоим.

Нет, Санька никак не думал, что получится такое… Когда он отпустил соперника, у того на ослепительно белой рубашке остались кривые грязные полосы. Слава, увидев их, визгливо закричал, называя Саньку хулиганом, дураком и угрожая милицией.

– Я тя щас ополосну в пруду. И ты опять будешь чистенький.

Конечно, Санька не стал бы этого делать, просто так сказал. Но Слава, испугавшись, побежал от него, оглядываясь и еще пуще ругаясь.

– Ну что ты делаешь? – сказала Женя. – Как тебе не стыдно?

– А что он лезет?

Она едва сдерживалась (он это чувствовал), чтобы не засмеяться.

– Ну нельзя же так. Это дико. Это действительно хулиганство.

– Я покажу ему неряху.

– Он сказал глупость. Но и ты хорош… Не понимаю.

– А этого лодыря понимаешь?

– Ну ты же его совсем не знаешь.

– А что знать-то?

– Ну хотя бы то, что он отлично учится и очень начитан. И потом… он научился хорошо играть на пианино.

– На пиа-нино, – передразнил Санька. – А что он все время заедался?

– Ну, отругал бы его. А то… – Она осуждающе покачала головой.

– Он небось окроме ручки да книжки и в руки-то ниче не брал. Да на своем пианине брякает.

– Как это брякает? На пианино играют. И это, к твоему сведению, совсем нелегкое дело.

– Из буржуев, видно.

– Ну какие теперь могут быть буржуи? Что ты говоришь, Саша? Что с тобой сегодня?

– А все ж таки, кто у него отец?

– Отец? – Она пожала плечиками. Это у нее получилось как-то по-особому мило, красиво. – Кажется, преподаватель техникума. А что?

– А дядя?

– Дядя работает здесь, в заводоуправлении.

– Кем?

– Ну я не знаю кем.

– Инженер?

– Кажется, техник. А какое это имеет значение? И зачем ты спрашиваешь меня об этом?

Она поправила воротничок платья. Какие у нее тонкие, холеные пальцы. «Вроде бы и плохо, что она такая вот… слабенькая. И… красиво». Мягкий, успокаивающий взгляд. У боктанских девчонок взгляд жесткий, острый.

– Какой ты все же странный.

Он отталкивал ее своей грубостью, дурными манерами, и в то же время в нем было что-то и притягательное, прежде всего сила и смелость.

– Уж не выдумывай – странный. Слушай, я хочу к те за книжкой зайти. Подбери поинтереснее, а?

– Хорошо. Только… поторопись, пожалуйста.

– А что так?

– Я ведь скоро уеду.

– Куда это?

– Я совсем уезжаю из Боктанки, Саша.

– Врешь! Куда уезжаешь?

– Почему ты говоришь так грубо? К бабушке в Киев уезжаю. Почему? А она там одна живет. И все время уговаривает, чтобы я переехала к ней.

– И ты согласная?

– Ну… так хотят и папа с мамой. Они тоже будут переезжать. Только в следующем году.

– А ты когда?

– Дней через пять или семь. Надо успеть к началу учебного года.

– Как же так?.. Стояла и ничего не говорила.

– Так ведь сказала же. Я пойду, Саша. До свидания. Ты заходи.

Вот и все. Вот и кончилась Санькина короткая любовь. Его первая любовь. Все вокруг потускнело, посерело, стало скучным. И казалось уже, будто он один на всем белом свете. Шагая по улице, а потом по рынку (он не смог купить карасей), Санька думал только о Жене. И… обижался на нее. Хотя понимал: не за что обижаться. Чувство обиды и одиночества росло само по себе, помимо его воли и желания.

Вспомнилось. Когда Первого мая все собрались у школы, Санька начал подшучивать над девушкой, зубоскалить, говоря, что она надела туфли, которые носят старушки и что по случаю праздника у нее на щеке появилась морщинка. Рассердившись, Женя сказала:

– Да иди ты!..

К ним подошел завуч.

– Никакого уважения к девочке. И в такой день. Как не стыдно?

Позднее, когда школьники расходились по домам, Санька снова подошел к ней и сказал покорным голосом:

– Ты уж, Женя, не обижайся на меня, ладно? Это я так. Я к тебе… в общем…

– Я знаю, – прервала его Женя. – Я вижу… – Она улыбнулась. И в ее сдержанной улыбке было сознание своей силы и недоступности.

А вот у Кольки по-другому; тот немеет, встречая свою Лидку, а если что-то и скажет, то неживым, деревянным голосом, даже слушать противно. У кого лучше? Задавая себе этот наивный вопрос, Санька стыдливо отмахивается. Ни он, ни Колька никогда не говорили о своей любви, стеснялись. Весной умер Василий Кузьмич (пришел с поминок вдрызг пьяный, уснул и не проснулся), Мария Терентьевна после похорон занемогла. Школьницы, в их числе и Лида, пришли к Малаховым, чтобы помочь Кольке, ободрить его. Санька подумал тогда: «Вот бы и у меня что-нибудь случилось. Только чтобы были живы и здоровы папа и баушка. Тогда бы пришла Женя». Он мечтал: станет взрослым, купит дом с хлевом, банькой и садиком, как у отца, и женится на Жене. «А сможет ли она корову доить?»

Колька сидел в избе у Семеновых. Вяло, как спросонок, приподнял голову.

– Что с тобой? – спросил Санька.

Вместо Кольки ответила бабка Лиза:

– Марью в больницу увезли.

– А что с ней?

– А кто его знает. Вчерась ишо слегла. И вот щас думаем тут, как быть. Лучше всего б ему к нам перебраться.

– А корову куда? – сказал Колька.

– К нам. Куда ишо.

– А куриц?

– И куриц к нам.

– Еще залезет кто-нибудь. Двор-от у нас вон какой. Я уж лучше дома.

– Пока тетка Маня в больнице, я тоже буду у их ночевать, – сказал Санька.

– Ну вот Егор придет, ишо с им посоветуемся.

Бабка Лиза говорила дребезжащим баском. С зимы у нее стал изменяться голос – все сильнее дребезжать, волосы совсем поседели, а глаза потускнели.

– Робить пойду, – сказал Колька. – На завод учеником пойду. А то как… Мама не может…

– Дак тебя и не примут, поди, – усомнилась бабка.

– А почему?

– Дак теперя вроде тока больших берут. Это при царе, тогда вот всяких брали. Ходишь, не ползашь – иди на завод.

– Примут. Я уже договорился.

Шумели сосны на кладбище, ветер без конца стучал ставнями. Коля ушел домой. Бабка на «куфне» (у нее там припрятан маленький образок) затаенно молилась богу, шепча:

– Господи, помоги!.. Пучай Егорка побыстрея женится. Я уж плохая… – Что-то совсем непонятное бормочет. – Спаси, господи!..

Голос такой, будто разговаривает с самым близким ей человеком, простым и все понимающим.

Санька раскрыл книжку. Интересная книжка, а дочитывать не хотелось. Хотелось сидеть просто так, ни о чем не думая, но он все-таки думал, о том, о сем, больше о Жене, конечно. Ведь человек всегда о чем-нибудь да думает, хотя бы о том, что не надо ни о чем думать.

Когда пришел со смены отец, а это было уже поздно вечером, Санька сказал ему, что Колька устраивается на завод, и добавил:

– Я тоже пойду на завод.

– А ты-то куда торопишься? Кольку, того нужда заставляет. Знаешь ить: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

– Да нет, пойду.

– А я думал ишо зиму поучить тебя и уж потом…

– Не!

– Ну, смотри.

…Прогудел басистый, протяжный и, как всегда, слегка недовольный заводской гудок.

Светает. На улице холодно, безлюдно, окна в домах закрыты ставнями. Над заводом студенистое красноватое зарево, и кажется, будто там, за тыном, за кирпичными, двухсотлетней давности толстенными стенами, почерневшими снизу, пахнущими влагой и мхом, и за новыми, сурово-серыми корпусами коварно тихо разгорается пожар. В этом тревожном свете грозно и немо тянутся над горами к черному небу длинные черные трубы.

Из цехов, как и обычно, доносится неясный шум станков, далекое, мощное грохотание прокатных станов, какой-то неумолчный глухой, угрожающий гул и частое, торопливое постукивание металла.

Показалась проходная завода – будка с оконцем и широкой дверью. На ее стене – матерчатый лозунг, призывающий «выполнить и перевыполнить» пятилетку.

Егор Иванович шагает тяжело, неторопко. Слева от него – Санька, справа – Колька, все трое в темной рабочей одежде, у старшего она остро пахнет заводом.

– Смотрите, хорошо робьте, – сказал Егор Иванович. – Дисциплина чтоб… Лень мужика не кормит. И мы с покойным Василь Кузьмичом, и дедушки ваши, да и все у нас по-настоящему робили. Чего-чего, а уж робить умели. Само погано дело – лодыря гонять. Если че надо, разбейтеся, а сделайте.

Он был убежден, что все у Саньки с Колькой, слава богу, окончательно определилось, путь избран раз и навсегда, и даже подумать не мог, что в жизни у них будет еще всякое.