Текст книги "Вьюжной ночью"
Автор книги: Василий Еловских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
ПО ЗАВОДУ
– Слушай, Коль! Давай сбегаем на завод, а? Там доска одна оторвана в заплоте.
Завод окружен бревенчатым тыном, который древен, как и сам завод, подгнивает снизу, косится, и его заменяют более современным – дощатым заплотом. Доски набивают половые, длинными гвоздями, но кто-то все же ухитрился оторвать одну, и так, что не заметишь – вроде бы на месте все.
Они огляделись. Людей не видно. Прямо перед ними высились прокоптевшие, потемневшие, тяжелые заводские корпуса, сохранившиеся чуть ли не со времен горнозаводчика Никиты Демидова. Возле них штабеля досок, свежевыстроганные бревна. А дальше, на бывшем пустыре, где была свалка металлического хламья, стояли три новых светло-серых корпуса (красивые, гляди – не наглядишься). На них какие-то плакаты на красном материале.
Шум, шум, везде шум, по-хозяйски устойчивый. Что-то грубо и торопливо стучит, стучит, что-то громоподобно, угрожающе перекатывается и без конца тонко, с натугой свистит, будто с трудом вырываясь откуда-то. В механическом цехе среди ровного гула станков смешно пошлепывают тяжелые ремни трансмиссии. Ребятишкам кажется, что ремни эти вот-вот сорвутся и сверху бухнутся им на голову.
– Скока машин-то! – удивился Санька.
– Это токари.
У крайнего токарного станка стоит Колькин отец и с ним его ученик Митька, кудрявый подросток, известный баламут и забияка. Обтачивают короткую трубу. Из-под резца стружка выскакивает и пружинисто вьется. Василий Кузьмич что-то внушает Митьке, наклонившись к нему и зачем-то помахивая черным пальцем. А Митька солидно, как мужик, кивает. Чудно, что он молчит, кивает только.
Митька вынул из станка деталь (она свежо белела) и взял другую трубу, еще не обточенную – черную, грязную. Тяжело поднимал, напрягаясь-кожилясь. Василий Кузьмич хлопнул его по плечу и снова что-то сказал.
Санька с Колькой стояли у входной двери, не шевелясь, боясь, чтобы Василий Кузьмич не увидел их.
Двое здоровых парней куда-то тащили на носилках кучу коротких квадратных чугунин. Видать, шибко тяжелые чугунины. А парням хоть бы хны: будто калачи несут.
Колька дернул дружка за рукав.
– Увидят. Пойдем.
Повернувшись, они торопливо пошагали в прокатный цех, где работал Егор Иванович. Ребята не думали, что увидят его – слесарь это ведь не то что токарь или фрезеровщик: может быть и там, и тут. Но увидели. Он стоял, согнувшись, у высокой затихшей, мертвой машины, которая будто вросла в землю, ощерив, как зубы, гладкие разнокалиберные валы, и что-то старательно откручивал у нее там внутри. А справа, и слева, и сзади такие же машины гудели и грохотали.
Егор Иванович казался сейчас каким-то другим. Более умным и деловым. Вроде бы он и не он.
– Сломалась? – почему-то с испугом спросил Колька.
– Наверно.
К Егору Ивановичу подошел молодой мужчина в костюме и галстуке – начальник цеха. Ребята знали его. Он один из мужиков на всем заводе носил очки. И, говорят, не женат еще. Девки заводские считают: носишь очки, значит – старик. А глядя на инженера, теряются: молодой, видно же – еще усишки не пробиваются и – на тебе! – в очках. Отец Санькин выпрямился и начал обтирать руки о черную тряпку. Инженер что-то говорил и говорил ему, поблескивая очками. Егор Иванович сперва кивал, потом вдруг засмеялся, отмахиваясь. Удивленно посмотрев на него и что-то проговорив, очкарик тоже полез в машину и начал там что-то делать.
– Инженер, – почтительно сказал Колька.
– Уу!..
Санька с Колькой думали, что инженеры, те командуют только. Мозг, ум. А этот – на тебе! – сам в машину полез. Отец Санькин всегда с почтением говорит о начальнике цеха, а сейчас… вон как запросто с ним.
– А вы, голубчики, как попали сюда? – Сзади них стоял усатый старик в рабочем пиджаке. – Кто вас пропустил?
– А я к папе, – ответил Санька. Интеллигентное «папа» до сих пор смущало его.
Подошел отец. От него даже здесь, в цехе, пахло машинами.
– Вы как попали сюда?
Что у них, слов других нету, что ли?
– Да доска там вон… – начал Санька.
– Посмотреть-то охота, – добавил Колька.
– Я вам посмотрю! – Кажется, никогда еще Егор Иванович не был таким сердитым. – Вы соображаете, что делаете? Соображаете или не соображаете? Пошли!
– Куда?
– На кудыкину гору. Завод это вам не игрушка. Завод это завод. Ладно, дома поговорим.
И он повел их к проходной.
Вечером, как это часто бывает, их отцы сели на завалинку, задымили махрой и, поглядывая на безлюдную улочку, начали рассуждать о чем придется. Санька с Колькой были тут же поблизости, на полянке, ладили змея. Хороший змей получался. Такой и при слабеньком ветре вверх взовьется.
– А ты знаешь, Василий, что наши валеты седни вытворили? – громко спросил Егор Иванович, мотнув головой в сторону ребятни.
– А че такое?
Голос у Колькиного отца с заметной фальшивинкой, чувствуется: он уже обо всем узнал и у них с Егором Ивановичем состоялся свой разговор.
– Да на завод пролезли. И гуляли тамока, как по улице. Давеча милиционер приходил. О них справлялся. Сердитый такой. С ружьем.
– Да, за тако дело по головке не гладят. – Это Василий Кузьмич сказал. – Что будем делать с имя?
– Я уже думал. Вот в воскресенье пойду бредень покупать. Договорился.
– Что, в самом деле? – Голос у Колькиного отца уже без фальши.
– Да. И вечером давай на Чусовой побродим. А этих… дома придется оставить.
Было яснее ясного, что отцам очень нравится сыновий интерес к заводу.
– Со своим я уже говорил, – продолжал Егор Иванович. – А вот домой как придем, еще потолкуем.
– Ну и я…
Значит, нахлобучка все-таки будет. Назавтра Санька спросит отца:
– А что ты спорил с инженером-то?
– А ничего не спорил. Что с им спорить? Разве что маленько.
– И он слушал тебя.
– А почему меня не надо слушать? Я цех знаю. Чуть что – за мной бегут: выручай. Даже домой, бывало, прибегали, ты же помнишь. Я и за техника запросто сроблю. Только вот грамотешки у меня нетука. Чего нету, того нету.
Завод! Он всегда тут, рядом. Утром, в обед и вечером гудит гудок, собирая людей на работу. Завод – кормилец. Это все равно что свой дом. Санька с Колькой тоже будут в цехах работать. Зимой они всем классом ходили на мартен, на экскурсию. Глядели, как льется сталь. Возле «огнянной» печи люди в больших войлочных шляпах. Спокойные. Будто не сталь варят, а кашу. Санька с Колькой решили стать сталеварами. Но это пока так… не твердо, еще передумать могут.
Дома у Малаховых и Семеновых есть тиски, молотки, плоскогубцы, рубанки и другой инструмент – свой домашний цех.
Ребята часто таскали отцам завтраки на завод. Но не в цеха, конечно, а на проходную, где их узелки с пищей (ну там… молоко, пирожки, оладышки, картошку жареную, кто чего принесет) забирали и относили куда надо несколько проворных женщин.
Через сколько-то дней Егор Иванович принес с собой кипу газет, разноцветный плакат и штук пять фотографий.
– От гляди! У Павла Петровича взял. Павел Петрович – тот самый инженер-очкарик.
– О нашем заводе. В пятницу отнесу обратно. Вот на этой карточке управляющий заводом Гут. Немец. Вот он в шляпе. С пузом. Павел Петрович говорит, что фамилия у него была не Гут, а как-то по-другому. А Гут – это прозвище такое. Его самого Гутом прозвали, а его бабу – Гутихой. Ну, а рядом с ним начальство всякое. Это еще при царе. Тогда у нас кровельное железо выпускали. Для крыш.
– А почему счас машины выпускают, а не железо?
– Ну, значит, надо так. Пятилетка. От старого-то почти ничего уж не осталось. Стены одни. На той вон неделе опять понавезли станков всяких. И новый обдирочный цех начали строить. Не то стройка, не то завод – сразу не поймешь.
ЩЕЛЬ В ТЫНЕ
А все-таки странно, чудно как-то ведет себя рыба: то жадно клюет (только успевай вытаскивать), плещется, играет в заводях, видно даже, как она носится там, в глубине (похожа на птиц в воздухе), а то будто повымерла вся, поплавки из сосновой коры стыло покачиваются на волнах, и в эти минуты кажется, что вода невыносимо студена и кисло попахивает болотом. Ведь рыба тоже каждый день есть хочет. Что же может быть для нее вкуснее червяка? Или ест, ест, наполнит брюхо и потом подолгу обходится без пищи? И как будто сговариваются, все не клюют. Надо деда Андрея спросить, тот все знает.
Санька с Колькой долго рассуждали об этом, шагая с удочками мимо заводского тына к устью речки Шайтанки, которая вытекает из пруда, пересекает поселок и впадает в Чусовую. И вот тут-то, при впадении речки в Чусовую, рыба в любое время бывает, самое тут такое… клевое место. Ну, если уж говорить откровенно, все больше рыбья мелюзга клюет, а у нее какое мясо – головы, плавники, чешуя да кости.
Шайтанка течет недалеко от тына, по дну узкого оврага, захламленному, замусоренному. Тын сделан из заостренных сверху бревен, поставленных на попа. Он стоит с царских времен, уже подгнивает. Одна тынина, так и вовсе свалилась. Впрочем, ребята заметили ее позже. А до этого они вот что увидели: впереди, метрах этак в ста, появился немолодой уже мужик в сапогах и старом, смятом пиджачишке. Серый, неприметный человечек. Казалось, вылез он прямо из тына, держа в руке кучу железяк разного размера и вида, связанных веревкой. Зыркнул туда, сюда, видит: двое мальчишек с удочками идут, смотрят на него.
– Что смотрите?
– А ничего. А ты что тут лазишь?
– Значит, надо. А вы че тут шляетесь?
– Он же упер все это, – сказал Санька и хихикнул. Вроде бы Кольке сказал, а на самом деле для мужика.
– Не плети. Я работаю.
– А что не через проходную?
– Тебя не спросил. Уматывайте отсюдов.
– И тынину повалил. – Это сказал Колька. Зря сказал, тынина снизу, в земле, сопрела, видно же.
Мужик (он уже пошел) остановился, заухмылялся, непонятно чем довольный.
– Дурак! Рази ее повалишь.
Он пошел что-то шибко уж быстро, сперва возле тына, потом спустился в овраг, перебрел речку и начал подниматься на каменистую, покрытую жухлой травенкой гору, туда, где темнела кривая дорога, а за ней, на самой вершине, на виду у всего поселка, стояла порушенная церковь, без крестов, без колоколов, обшарпанная, побитая.
Мальчишки стояли и глядели вслед мужику. За тыном, где-то далеко, но жестко и мощно грохотали прокатные станы, слышались глухой низкий гул (будто наплывала гроза, вот-вот засверкает молния), постукивание металла о металл и еще какие-то непонятные шипящие звуки, подобные тем, которые появляются у паровоза, когда он выпускает пар. Заводские шумы забивают бульканье быстрой Шайтанки. Речка эта так, тьфу – курица перебредет, даже рыбешки доброй нету, но чистая и колодезно-студена, аж дух захватывает. Это попозже, года через два-три, она начнет мутнеть, грязнеть и выливать в Чусовую темные масляные пятна. Везде чувствуешь завод – и в воздухе, и в воде. Бабка Лиза говорит, что когда-то давно-давно на том месте, где теперь пруд и речка были, дикая чащоба и туманная топь, и башкиры-охотники побаивались этого места – обиталища шайтана, дьявола, значит. Вот, поди, чистыми были тогда и вода, и воздух.
– Слушай, а он, пожалуй, и в самделе что-то утырил, – с неуверенностью проговорил Санька.
– Ну, утырил, дак боялся бы.
– А нас-то че ему бояться. Давай пойдем наверх.
– А зачем?
– Ну, не все ль одно, здесь или по дороге. И поглядим, куда он пойдет.
– Да у него что-то так… старое.
– А что не через проходную? – уже сердито спросил Санька.
– Дак проходная-то где-ка.
В Боктанке – на самом заводе и возле него, даже на улицах – полно валяется проржавевших, никому уже не нужных, маленьких, разной формы железяк: собирали в утиль только крупный металл.
Они начали подниматься в гору. Из земли выпирали камни. Камни – тоже привычны для боктанцев. Мальчишкам казалось, что везде на земле горы, везде камни, гальки и везде заводы, испускающие из своих длинных труб едучий дым, до того черный, что даже снег в поселке темнел от него, а на заводской площади был уже совсем черен, будто и не снег вовсе – глазоньки бы не глядели.
– У деда Андрея на покосе кто-то кнут свистнул, – сказал Колька.
– А что он рот-то разевал. Неужели не видел?
– Нет, грит. А у тетки Дуни Фоминых опять ведерко увели из садика.
– Бабка говорит, скока вор ни ворует…
Мужик повернулся, положил связку железяк на землю и вдруг начал быстро спускаться, навстречу мальчишкам. В его резких шагах, набыченности и во всей напряженной воинственной позе чувствовалась злоба. Санька с Колькой остановились, не зная что делать – идти вперед, стоять или повернуть обратно.
– Вам какого черта надо, а?! – крикнул мужик.
И побежал. Точнее, хотел показать (это было видно), что бежит, стараясь догнать мальчишек и крепко всыпать им. Но кто его знает: пока хочет показать, а потом и на самом деле наподдает.
Мальчишки припустили с горы, к речке, к тыну. Удочка у Саньки зацепилась за высокий камень (камни почему-то всегда оказываются под ногами, когда шибко спешишь) и – хрясь, вместо одного стало два удилища. Он дернул и порвал леску. Это рассердило его, и Санька остановился. Что хочет этот мужик? Кто он такой и что несет? И уж не думает ли избить их? Еще чего не хватало!
Но мужик опять поднимался в гору, и его согнутая спина выглядела усталой и злой.
Санька смотал порванную леску и недовольно сплюнул. Все, конец! Да и не будешь удить с обрубком: для рыбьей мелюзги, которая без конца хватает насадку, удилище нужно прочное, гибкое. Возле устья Шайтанки голым-голо – камни, гальки, песок да дерно, и надо пройти по берегу Чусовой с километр, через пустырь, луг, болотнику, только после этого начнется тальник с тонкими прутьями, по-уральски говоря, вицами, которые можно использовать для удилища. Это значит, туда километр, оттуда километр – ого!..
– Слушай, я щас тоже думаю, что он что-то стибрил, – сказал Колька. – А то чего бы это он так здорово злился.
– Пойдем на гору. Поглядим, куда он пойдет. Рыбачить я уже все одно не смогу.
– Я дам тебе свою удочку. И будем по очереди.
– Да нет.
– Так ты не пойдешь?
– Ну, сказал же.
– Тогда и я не пойду.
Сюда Колька не ходил рыбачить в одиночку, и на то были причины: край все же не свой, могут напасть чужие мальчишки. Пустынно здесь, голо и вода тоже какая-то пустынная. Скучно, тягостно одному.
Действительно ли верил Санька в то, что перед ним вор? Сперва верил и не верил, было больше любопытства, а сейчас вот уже и верил вроде бы. Более того, сейчас ему хотелось верить, он желал этого.
Мужик опять повернулся, нехотя остановился и сердито поглядел на мальчишек. Но те шли не туда, куда он сам: ему – на запрудную окраину, вправо от церкви, а мальчишки шагают к домам, что слева от церкви. Но ребята только делали вид, что идут туда. Мужик еще раза два повернулся, что-то все же тревожило его.
Санька сорвал сухую травинку, пробивающуюся между камнями, пожевал, – «никакого скусу», как говорит бабка Лиза. Тьфу! Он усмехнулся. Ему нравилось собственное упрямство.
А Колька мечтал… Как он любит мечтать! Засыпает – мечтает, пробудился – мечтает, сидит у заводи с удочкой – мечтает, идет в школу – всю дорогу мечтает, вот такой он. То представляется ему, как он попал на далекую планету и учит грамоте тамошних дикарей, а их кровожадного вождя садит в тюрьму. То воображает, что он – путешественник, пробирающийся по глубинам джунглей (о них так занимательно рассказывала учительница), или – это уже куда скромнее – лучший боктанский баянист, послушать которого бегут со всей округи. Но чаще всего он – изобретатель. Он создает чудную машину: включишь ее – и вся рыба притягивается к Колькиной заводи, хоть ведрами черпай. И он черпает, а потом раздает знакомым и незнакомым – бери, кто хочет. А после того, как учитель рассказал о земном притяжении, захотелось Кольке изобрести аппарат, уничтожающий это притяжение. Повесишь его на спину и поднимай себе какую хочешь тяжесть, на всех спортивных соревнованиях победителем будешь. Конечно, поначалу никто ничего не поймет, а потом, к общей радости, он раскроет свои секреты.
Сейчас Колька мечтал о том, как они с Санькой разоблачат вора (мужик этот, пожалуй, вор все-таки), и о их смелости, о их находчивости разговору будет в школе – ууу!.. Колька поежился от удовольствия.
Забравшись на вершину горы, мужик зашагал через пустырек к самой большой запрудной улице под названием Тайшонка. Никто в поселке не знал, почему Тайшонка называется Тайшонкой. Предание гласит, что предки жителей этой улицы – крепостные из Тульской губернии – были когда-то давным-давно проиграны в карты горнозаводчику Демидову и угнаны силой на «огнянные заводы». И даже представить себе невозможно, каким бесконечно длинным показался им путь до Урала, на повозках, с детьми и скарбом и каким страшным выглядел в их глазах завод с его огнем, грохотом, чадом и дымом.
Мальчишки подошли к разрушенной церкви, от которой пахло сыростью и гнилью, как от погреба. Нюх у них у обоих сильный, просто на диво. При случае они хвастаются друг перед другом: «А скажи, чем пахнет? Э, не слышишь!..» И оба при этом громко шмыгают носами.
Под ногами камни и битый красный кирпич. Дует здоровый ветер. Здесь он дует и летом, и зимой, днем и ночью – всегда. Самое тут ветреное в округе место.
Мимо проходили два парня в замасленной одежде, остро, тяжело пахнувшей заводом. Ребята начали рассказывать им о мужике с железяками.
– А что за железяки? – спросил один из парней, толстый и мордастый.
– А откудов мы знаем.
– Так злился, говорите! Взяли бы да и задержали его. Проверили бы, – пошутил парень. – Ладно…
Второй парень хихикнул, зачем-то закрывая рот ладонью:
– А уж допрашивать ты будешь, Вань. У тебя физия милицейская.
– Иди ты!
Парни догнали мужика и, остановив его возле амбарушки, начали что-то говорить и разглядывать железяки. Мирно вроде бы говорили, рассудительно. Но потом Иван придвинулся к мужику и поднес к его носу здоровенный кулак. Это был довольно красноречивый жест. Санька даже подпрыгнул от удивления.
Мужик, сердито отмахнувшись от парней, зашагал было дальше, держа злополучные железяки, но парни подскочили к нему и схватили его за руки. Мужик отшвырнул их (здоровый-таки!), и связка железяк рассыпалась. Пока он собирал свои железяки и связывал их веревочкой, парни стояли, не двигаясь, глядели, а потом снова подступили к мужику.
Стало слышно, как они там ругаются. Мужик матерился, сквернословил, и в словах его была только злоба и никакого смысла. Иван выкрикивал:
– Иди, говорю! Нет, ты у меня пойдешь! Ишо как пойдешь, милок!
В доме напротив раскрылось окошко, и высунулась плешивая стариковская голова. Из ближних ворот вышла баба с ведрами на коромысле – смотрит, слушает…
Мужик резко отбросил связку железяк парням под ноги и побежал, но парни тут же догнали его и заломили ему руки. Мужик громко, болезненно заойкал. Парни начали что-то говорить, говорить, а что – не поймешь, только руками махают и, видать, шибко сердятся. И вот все трое начали спускаться к плотине, за которой начиналась площадь с заводской конторой и проходной. Железяки нес Иван. Возле плотины мужик остановился и опять начал ругаться и хорохориться: ему, наверное, очень не хотелось идти. Правой, свободной рукой Иван молча толкнул его в спину.
На другой день Колька рассказал обо всем этом ребятишкам в школе, но его почему-то плохо слушали, будто так, о чем-то пустяковом шла речь, и вроде бы даже не совсем и верили. Одна дуреха девчонка махнула рукой:
– Ври!
А вот все домашние поверили. Василий Кузьмич, сплюнув, сказал:
– А я думаю, это вредитель был тамока.
Стоявшая тут же бабка Лиза равнодушно проговорила:
– Раньше их ворами и жуликами называли. А теперя вредителями зовут.
НА ПОКОСЕ
Возле балагана, что на краю покоса, горит костер, сухо потрескивая. Лес непроницаемо темен и пугает Саньку с Колькой. Кольке все чудится, что оттуда кто-то подглядывает за ними – не то звери, не то змеи, не то какие-то неведомые таежные чудовища, и он уже вроде бы готов в эти минуты верить и в лешего, и в черта рогатого, и во всякую другую нечистую силу. На небе редкие звезды, они здесь, в горах, спелые, яркие и такие низкие, что, кажется, подпрыгни – и достанешь.
Санька тычет палкой в костер, и куча искр взметается кверху. Санька смеется и снова тычет. Отец молча грозит ему пальцем. Колька глядит на мечущийся огонь, испускающий злые искры, и ему начинает казаться, что костер – это что-то живое. Понимает: глупо, нелепо, но вот – кажется…
Балаганишка так себе – маленький, из жердей, поставленных конусом и снаружи обложенных ветками. Вход ничем не прикрыт; там, внутри, наброшена трава, поверх ее – рваный плащ, у изголовья – хомут: Егор Иванович считает, что запах конского пота отгоняет гадюк, а их в этом горном лесу пропасть сколько.
Между костром и балаганом – короткое бревешко, на котором сидят, курят и рассуждают о разных разностях Егор Иванович, Василий Кузьмич и дед Андрей. У Санькиных и Колькиных родителей покосы рядом, а вот у деда Андрея подальше – надо еще по лесу шагать с полверсты. Но дед не боится, он такой… И ночью пойдет. Один ночует в своем балагане да еще и похваляется: «Ух и дрыхнул я нонче!»
Откуда-то, видимо, из дальней седловины между гор (там глухой-преглухой ельник), довольно отчетливо донесся тягучий волчий вой: в нем тоска, отчаяние… Санька с Колькой насторожились.
Мужики стали говорить о волках, об их прожорливости, о том, что в давние годы звери эти забегали ночами на окраины поселка и хватали собачонок. А теперь вот и близко не подходят, и охотникам приходится ходить за ними бог знает куда. В Боктанке только охотники-любители, охотников-профессионалов здесь сочли бы, пожалуй, за лодырей: лишь заводская работа, особенно на мартене и на прокатных станах, была по-настоящему уважаемой. Порассуждали о том, где лучше ставить петли на зайцев, поспорили, нападает рысь на человека или не нападает (пришли к выводу, что в любом случае зевать не надо, а особенно, если рысь ранена), и в конце концов начали говорить о самом страшном лесном обитателе – медведе. Правда, о медведях вроде бы не слышно в тутошних местах, они живут где-то дальше к северу. А здесь их, наверное, пугают заводы, гудки и люди. Егор Иванович и Василий Кузьмич «и в глаза не видывали» ни одного медведя. Но дед Андрей… Ах уж этот дед! Еще будучи парнем, он, поругавшись с заводским начальством, умотал куда-то на север, приглядел в тайге девушку и женился. Сколько-то лет прожил в деревне с птичьим названием Воробьевка, но потом затосковал по заводу и снова приехал в Боктанку, прихватив с собой жену, которую все здесь пугало – и заводской шум, и запахи металла, и низкий, сердитый, громогласный заводской гудок.
– А вот возле Воробьевки, помню, медведей этих самых было ууу! – начал дед Андрей. – Покойный тестюшка пошел как-то на овес поглядеть. Подходит это… Батюшки! На той стороне поля медведица с двумя медвежатами. Ходют себе спокойно так это и овес обсасывают. Тестюшка – в сторону, в сторону и – дай бог ноги.
– Ври! – не выдержал Санька.
– Ты кому это говоришь, а? – резко покосился на сына Егор Иванович.
– Разрази меня гром, если вру. Или вот!.. Тоже чудно было. Убирали овес две девчонки, племянницы наши. Снопы вязали. А еду, ну квас там, хлеб, оне под суслон положили. Работают себе и не видят, что к суслону тому медведь подошел. Подошел и обсасывает себе колоски. Ну, пора подошла обедать, тогда и увидели девчонки медведя. Легонечко, легонечко от него и – в деревню.
Да это что! Там, брат, куда чище дела были. Как-то летом медведь заявился к мужику одному прямо на пасеку. Его Егорычем звали. А после медведя, сами понимаете, че может остаться. И Егорыч со своим братаном Митькой начали соображать, что им делать. И придумали. Вернее сказать, это Егорычу пришло в голову такое. Он вспомнил, что когда-то мужики в Воробьевке уже не раз делали так. Что же было? Приволок Митьша колоду на пасеку и налил в нее водку. С полведра этак выбухал. Водку ту с медом размешал. И улеглись оне обои с Егорычем на лабазе. Ветками и травой разной укрылись. Лежат это, присмирели. И сон на ум не идет, какой уж сон. Ждут пождут – нетука, подь ты к чемору! И только на рассвете пришел. Уже перед восходом солнца притопал. Раз-раз, весь улей порушил к чертовой матери, весь мед пожрал вместе с воском. Он в эту пору даже пчел с медом заглатывает, говорят. Пчелы жалят его почем зря, он отмахивается лапами-то и, знай себе, жрет да жрет. А после меду и после того, как пчелы изжалят его морду, медведю всегда пить охота. И этот тоже… подбежал к колоде и пьет, и пьет, и пьет. Приподнял морду, отошел шагов этак десять и – бух на землю. Дернул башкой раза два и затих. Митьша-то: «Напугался, грит, я, уж не подох ли, думаю. Че это он сразу сковырнулся? С пьяным вроде не должно так быстро. Шкура будет, а как с мясом?»
А дальше так было. Прибежал Митька – деревня-то рядом. И мы поехали на телеге. Гнали, как на пожар. И еще два-три соседа прибежали. Взвалили его всем гуртом на телегу. Привязали покрепче к телеге той. Едем, значит, и радуемся. Довольнешеньки. Болтаем о том, о сем. А он возьми да и очухайся. И как заревет. Мать моя родная! Лошади, а их было две, оборвали постромки и убежали черт те куда. Только дня через два нашли их. А медведя пришлось застрелить.
Дед Андрей – мужик особый, его хлебом не корми, только дай о чем-то поговорить. Может, маленько и приврал, тут дело темное.
– Раньше-то в лесу кругом следы звериные были. А щас, окроме сорок да галок, ниче не увидишь. Эт-та племянница из Воробьевки наведывалась. Так, грит, и там уже ни медведей, ни волков, ничего этого нету. А помню… В девяносто третьем году дело было. Один волк ночью к свояченице в хлев забрался…
– Так тебе чего, волков и медведей не хватает, и че ли? – удивился Василий Кузьмич.
– Пожалуй, что не хватат, парень. С имя как-то веселей.
– Нашел веселье, – хохотнул Василий Кузьмич. – Надо же!
– Уходят звери, – вздохнул дед, будто не слыша, что говорят мужики. – Весь белый свет перевернулся.
Костер потухал. Тлели головешки. Звезды крупнели, белели и все крепче прокалывали небо.
Замерла тайга.
Назавтра перед обедом дед Андрей поехал домой, прихватив с собой Саньку с Колькой; они со старухой уже все сделали – скосили, просушили траву и сметали в зароды, которые получились, как всегда, ровные, аккуратные – картинка, не зароды. Старуха еще утречком уплелась в Боктанку, решив по пути посбирать черники.
Весной дед купил у таборных цыган старого мерина (на молодого не хватало денег) и не промахнулся: лошаденка была еще ничего, крепкая. Летом он много работал на ней, на покосе ей тоже досталось, и сейчас она идет, изредка спотыкаясь. Все трое сидели на телеге, которая была так же стара, как и лошадь, и потому сверх всякой меры громыхала и тряслась.
– И зачем ты купил такую лошадь? – сказал Санька. – У нее вон даже ноги заплетаются.
– Если б заплетались, я б вас ни в жись не посадил. Кажна лошадь должна когда-то спотыкаться.
– Обманули тебя цыгане, – хихикнул Санька.
– Кто кого.
– Тогда стебани ее кнутом-то.
– Ниче… Не на пожар едем.
– А если тяжело, я слезу, – проговорил Колька.
– Сиди! – машет рукой дед.
Дорога тянется под уклон, все по лесу, изредка попадаются полянки, луга, на которых где-то скошена трава, где-то нет, стоят копешки, зароды.
– От лодыри! – дивится дед. – И че не косят? Трава-то перестаивает. Из нее ж ремни будут.
– Как это? – не понял Колька.
– А так! Вот ежели ты возьмешь молоденький огурчик – одно дело, а ежли желтый, жесткий – друго. Скока ден ведро было. А теперь тока дождей ожидай. Лягушки он как квакают. Это к ненастью они.
– Ври! – не поверил Санька.
Грубо сказал. Но дед не обидчивый.
– Всякая животная лучше нас все это чувствует. Так что ты не тае… Даже пауки, и те. Глядел я давеча. Будто подохли в паутине-то своей. Значит, жди ненастья. Помню, ишо, отец покойный втемяшивал мне… Однажды спрашиваю: «Че это коровы так здорово мычат?» Их пастух пригнал, а они только и знай: орут и орут. «К ненастью, видно». Ненастье чувствуют даже стрижи. Муравьи, и те…
– А муравьи-то как? – дивится Колька.
– К себе в кучу муравейную улезают.
– А ты терялся в лесу? – спросил Санька.
– С чего это?
Деду было непонятно, как можно плутать в лесу: он знал все деревни и горы, все речки, озера и дороги на десяток верст вокруг, а возле Боктанки – даже тропинки, даже поляны и лужайки.
Дорога травянистая, с чуть заметными колеями, сплошь обсыпана сосновыми шишками и какая-то игривая: туда вильнет между соснами, сюда вильнет, порой вроде бы прячется даже, так что не сразу и увидишь. Кольке кажется, что у каждой дороги свой характер. У этой веселенький и добрый. А вот, к примеру, у Пермской, которая проходит прямо через Боктанку, определенно злой, она широкая, пыльная, в буграх и ямах вся – одно горе, а не дорога.
А Санька думал свое. Он думал: уж тут дед Андрей не соврет, и в самом деле вот-вот заненасит. Санька только что понаделал удилищ (вот они, на телеге лежат, травой прикрытые, целых пять штук), а дома, перед отъездом на покос, из сосновой коры выстрогал с десяток поплавков и раздобыл (в обмен на перочинный ножичек с поломанным черенком) кучу волос из лошадиных хвостов. Из них получаются прелесть какие лески, если, конечно, умеешь как следует связывать волоски. А Санька умеет. Конечно, леску можно сделать и из белой нитки, но это уже не то, с такой леской рыба совсем худо клюет, она ведь тоже не дура и, наверное, видит белую нитку. С ниткой рыбачат только олухи.
И крючочками маленькими Санька запасся. В Чусовой хоть и полно рыбы, но все больше мелкая.
– Лови его! – вдруг заорал дед и, сунув четыре пальца в рот, резко свистнул.
От кустов, что возле дороги, махал через лужайку длинноухий зайчишка.
– Лови его, мошенника! – опять закричал дед и радостно глянул на ребятишек. – Это он к Черному озеру побежал.
Черное – самое большое озеро в округе. Глухое тут место, лес кругом, камыши, валежник да дикие утки. Покрытая вечной рябью от горного ветра вода выглядит темной, отсюда и название – Черное. Вода в озере, конечно, не такая вкусная, как в Чусовой, но пить можно.
– А правда, что в Черном змея живет? – спросил Санька. – Будто плавает… вся в воде, тока башка кверху. И зырит.
– Не знаю, – равнодушно отозвался дед. – Может, так, а может, и не так.
– Дедушка, а я вчерась настоящую змею видел, – хвастливо проговорил Санька. – Иду это за водой, а она у тропинки лежит. В кармане у меня шпагатик был. И я петлю сделал. Думаю, загоню-ка ее в петлю эту и унесу, Кольке покажу. Взял палку и начал подгонять. А она не идет.
– Да рази пойдет она те в петлю, – засмеялся дед. – Кто ж добровольно в петлю идет. Санька ты, Санька!
– Ну, а потом ей, видно, надоело. И стала глядеть мне в глаза. Я гляжу, и она глядит. Не мигая.
