Текст книги "Вьюжной ночью"

Автор книги: Василий Еловских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

По другую сторону переборки ребячий разговор.

– Дома я не очень-то хорошо учился, – говорил Федька.

– А че так? – удивился Санька.

– Не знаю. Здесь вот как-то стараюсь. А дома – нет.

– Интересно!

– Сам дивлюсь, слушай. И ведь и кушал хорошо тогда. Правда, там и по дому было полно работы. А здесь-то какая работа. Но дело не только в этом. Мне кажется… Знаешь, это даже трудно объяснить… В общем, сейчас мне кажется, что только учеба, только очень хорошая учеба спасет меня.

Глаза у Федьки как у взрослого – усталые, говорящие, какие-то тяжелые глаза.

– И в институт хочешь?

– Ну, это еще когда-то.

– Так тебя туда, наверно, тоже не примут.

– Ну, может, и попаду как-нибудь.

– А отец у тебя грамотный?

– Да какое там. И двух лет не учился.

– И на кого бы ты хотел учиться?

– Да, пожалуй, на инженера-строителя лучше бы. Счас, знаешь, как ценят строителей. И я хочу показать, что я не хуже других.

– Кому показать?

– А всем. А то смотрят на нас… как не знаю на кого.

Сам Санька таких вопросов пред собой не ставил. Кем он будет? А шут его знает. Что об этом думать. Еще когда-то что-то… Наверное, как и отец, пойдет на завод рабочим.

– А если инженером на заводе?..

– Не знаю. Давай, слушай, заниматься.

На ужин бабка выставила ребятам всякой всячины огородной и лесной, добавив к этому снятую с железянки, что называется, с пылу, с жару аппетитно потрескивающую яичницу и кринку свежего молока.

Уплетая яичницу, Федька сказал шепотом:

– Я бы на твоем месте все ж таки учился бы лучше. С такой-то бабкой. Смотри, какие у нее груздочки.

– А ты че думаешь, я тока ем их? – удивился Санька. И продолжал тоже шепотом: – Ну, конечно, за бабкой мне где угнаться. Она ж, знаешь, какая… Вот идет по лесу. Вроде ни груздей, ни бугорков, ничего такого не видать. А покопает ножиком и, смотришь, кладет в корзину груздочек, а то и два. Она их чует как-то. За рыжиками к Матмасам ходит. Это есть деревня такая – Матмасы. За Березовой горой. Там одни татары живут. А они грибы не едят. И вот возле этих самых Матмас полно рыжиков. Ягоды собирает! Уу!.. «Я пошла за черникой». И вечером несет корзину черники. «Я за малиной». И несет корзину малины. А больше всего землянику любит.

– Одна ходит?

– Не. У нас по нескольку человек ходят. И уж, будь уверочки, каждый раз полнехоньку корзину несет. А чтоб полкорзины, так не бывает. Это, дескать, неудобно. Стыдно, дескать.

– А если ягод нету?

– Ну как это нету? Не пойдет, если нету. А потом, у нас разные корзинки есть. Иногда и маленькую берет.

– А у тебя?

– А что у меня. И у меня полная. – Санька хихикнул. – Если мало наберу, то травы наложу. А на траву – ягод.

Поздно вечером, когда они засыпали, лежа на старом рваном тулупе возле остывшей железянки, в избу ввалился дед Андрей, шумный, чем-то встревоженный.

– Ты че это бродишь-то, полуношник? – спросила бабка.

– Да баба моя че-то занемогла. Дай мне, слушай, немножко сушеной малины.

– Господи, ишо чего не хватало! А че с ей?

– Да простыла, видно. Ничего, оклемается.

– Щас погляжу, есть ли.

– Есть, есть. У тебя рази что птичьего молока нетука.

При этих словах бабка совсем растаяла и, бойко вскочив на табуретку, начала шарить на кухонной полке.

– Вот осталося… А может, лучше варенья малинового.

– Ну дай варенья.

– Я тебе и того, и другого дам.

– Тока у меня ить и посуды-то нетука с собой.

– Дак, поди, найду че-нибудь. Она что… шибко захворала-то? Может, мне сходить к ей?

– Не надо. Оклемается помаленьку.

Накладывая в кружку варенья, бабка стала рассказывать, как видела сегодня на базаре голодающих, тощих, грязных, неведомо откуда появившихся людей, как кормила у себя дома проходящую с тремя дочками, которая почему-то верит, что ее ждут в городе, хотя, наверное, не шибко-то ждут, а может, и вообще не примут и покажут на дверь: иди, откуда пришла. Бабке не ясно, как это можно голодовать, если у тебя целы и руки, и ноги, и глаза.

– Всяких шатушших людей развелося. Языком тока робят.

Но дед Андрей, обычно легко соглашавшийся с бабкой, на этот раз недовольно уставился на нее:

– Ну, ты, Никитична, че-то не то говоришь, слушай.

– Как это не то?

– Нет, тут ты не тае. Че-то ты тут не то спорола, пра. Будто все тока от нас самих зависит. Хы!..

Ушел. Стало тихо. Заснула изба.

РАБОТА, РАБОТА…

До чего же увлекательные книжки есть – начнешь читать, и просто нет сил оторваться. В этот раз у Саньки была толстая-претолстая книга об охотниках и рыбаках, с цветными картинками, ее дала ему одноклассница, дочка инженера, который работал в конторе завода и жил с семьей в кирпичном доме на площади. Девочка (ее звали Женей) одевалась не по-боктански богато, говорила грамотно, без местных слов, будто и не школьница, а учительница какая-нибудь. Санька часто брал у нее книжки: о путешествиях и приключениях, про войну и про сыщиков. И в библиотеке брал. Раньше в доме у Семеновых не было ни книг, ни газет. А теперь одних учебников сколько, весь стол завален.

Прошлой зимой Егор Иванович начал учиться в школе ликвидации неграмотности: не хотел, отнекивался всячески, но заставили, а потом мало-помалу в охотку вошел и теперь уже читает (по складам). И даже писать начал. Раза два давал Саньке денег:

– На-ко, поди, книжек купить надо.

А вот бабка Лиза, та проявляла несознательность.

– На тот свет и без ваших книжек примут.

Правда, ей никто и не предлагал учиться.

– От чертей легче отбояришься, – ухмылялся Санька. – Скажешь, темная, мол, что с меня…

– Прикуси уж язык-то, еретик этакой. Тоже мне светлай.

Сидит Санька с книгой у окошка, убрав с подоконника бабушкины цветы в глиняных горшочках и банках из-под консервов, забыв о рыбалке, играх, даже о своем дружке Кольке, который вместе с отцом ладил сегодня заплот из старых досок, жердей и горбылей. Егор Иванович еще утром велел сыну подмести во дворе, собрать у поленницы щепки и отвезти мусор на свалку возле леса. А Санька все откладывал и откладывал эту работу («Уж перед обедом займусь», «Пообедаю и сразу во двор побегу»), пока не стемнело и не пришел с завода отец, как всегда, усталый, угрюмый.

– А что во дворе не прибрал?

Санька положил книгу на стол:

– Завтра приберу. Сразу же как встану.

– А вчерась я что тебе говорил?

– Вчера? Ээ… горбыль к заплоту прибить.

– Прибил?

– Завтра, пап, все сделаю. Честно слово! Ну не успел вот.

Все ребятишки в Боктанке стали звать отцов папами. И Санька чувствовал теперь некоторую неловкость, стеснительность, произнося «папа» вместо привычного и легкого «тятя».

– Ты сколько уж меня завтраками-то кормишь? Лентяюшка! Ну подожди, доберусь до тебя!

– Утром сделаю. Честное слово!

– Че ты так-то уж?.. – сказала бабка, выходя из кухни и вытирая руки о фартук. – Че такой сердитый пришел?

– Неужели не видишь, что человек целыми днями бездельничает, – повысил голос Егор Иванович. – А уж с тебя вымахал. Сидит тут для мебели.

– Да он же тока-тока учиться закончил.

Три дня назад начались летние каникулы, и Санька до сих пор не может прийти в себя от зубрежки, на плечах не голова, а котел, и почему-то кажется, что еще надо идти в школу, а каникулы будут когда-то позднее.

– Пучай отдохнет, – продолжает бабка.

– Ну и вырастишь лодыря.

– Ну, чего ты взъелся-то?

– Да ведь должен же он че-то делать по дому.

– Опять двадцать пять. Ну, пусть отдохнет хоть с недельку.

– В его годы я уже вовсю вкалывал на заводе.

Бабка вздыхает. Она, в общем-то, согласна с сыном: конечно, надо приструнивать мальчишку, приучать к порядку и к работе, он должен все уметь – дрова колоть, навоз вывозить, сено сгребать, картошку копать, корову кормить, а то как потом жить-то будет, если ничему не научится. В то же время ей жалко внука – велик ли еще, пускай побегает, поиграет, детское времечко, оно такое – пролетит, не заметишь. Она задумывается, видать, вспоминает свое детство – с лучиной в светце, с полатями, рогожами, рукомойником на веревочке, кулагой, редькой с квасом, с тягуче-тоскливыми песнями, со всем тем, что уже забыто, ушло и, наверное, никогда не вернется.

– Седни уж пусть отдохнет. А завтра и запрячь можно.

Чудные они оба – бабка и отец: если метешь во дворе – значит, делом занят, а если библиотечная книжка в руках, то это уже отдыхаешь, «лодыря гоняешь». В поселке смеялись над теми, кто не умел работать: «Погляди-ка, погляди-ка, как она воду-то несет, милая. Все порасплескала». «Метелка-то, метелка-то у него кака. Смех один, а не метелка…»

…Санька видел сон: подскочил к нему сердитый бородатый мужик. Санька говорит ему: «А я тебя не боюсь. Я тебя во сне вижу». Мужик что-то злобно кричит и хватает его за руку.

– Да проснись же ты!

Егор Иванович, уже одетый – в телогрейке и сапогах, – дергал сына за руку.

– Значит, так… Я на пашню пошел. А баушка с бабами в город поехала.

– А зачем?

– Купить кое-что. Уберешь во дворе весь назем и мусор. И вывезешь. Это первое. Расколешь чурки, вон те, возле амбарушки. Это второе. Дальше. На заплоте каки-то сволочи доску оторвали и утащили.

– Когда?

– Ну, не знаю когда. Может, вечером, а может, ночью. Подбери под сараем горбыль, какой получше, и прибей. Понял? И последнее – принесешь ведра три-четыре из Митина ключика.

– Да когда я успею? – с тоской проговорил Санька.

– Хватит лодыря гонять. Вставай, завтракай и – за дело. А я приду – проверю.

Пошел. Тяжело ухнула входная дверь, коротко и недовольно звякнула щеколда калитки.

Нынче Егор Иванович посеял клевер. Он часто ходит на пашню, проверяет, все ли там в порядке. И уже давно заметил, что три прясла скособочились, чего доброго, совсем свалятся, а мимо стадо гоняют, да и так, по одиночке коровы и лошади бродят. Конечно, не обязательно было обзаводиться пашней. Но Егор Иванович, его покойная жена и бабка Лиза хотели иметь и огородишко, и покос, и пашенку, и коровушку, и даже лошадку, если удастся: дескать, так было у дедов, прадедов, пусть так будет и у нас.

Санька неторопливо встал, потягиваясь, долго завтракал, еще дольше искал гвозди, подходящий горбылек, обтесывал его и прибивал к заплоту (гвозди все чего-то не вбивались, косо шли) и, когда глянул на ходики, испугался – уже одиннадцатый час.

Пришел Колька. Легкая развалочка, руки в карманах брюк. Он сегодня тоже один в доме, сам себе хозяин: отец на заводе, а мать к фельдшерице ушла. Санька попросил помочь ему.

– Да я хотел… в лес сходить. Виц для удочек наломать.

– Завтра вместе сходим.

– И у меня крючков нету. Я ишо хотел в магазин сбегать.

– А тебе сколько их надо?

– Ну сколько… Штуки три.

– У меня есть. Я тебе дам.

Сперва они убрали назем: Колька вилами накладывал его на тачку, а Санька отвозил к задам подворья, поближе к огороду (это самое тяжелое дело), потом кололи дрова, складывая их в поленницу, и подметали во дворе. Пообедав щами и кашей, вынутыми из горячей загнетки, снова вышли во двор: надо было принести четыре ведра воды из Митина ключика, а до него шагать да шагать. На той же Нагорной улице, где жили Санька с Колькой, только через квартал, поближе к Чусовой есть старый колодец, но вода в нем хотя и чистая, а невкусная, прелью пахнет.

Уже вечерело, надо торопиться. Сперва решили взять по ведру, а когда собрались идти, Колька сказал: «Что мы будем два раза ходишь, туда да сюда! Давай в кадушке привезем». В доме было две кадушки, одна стояла на крыльце, наполовину заполненная водой, другая, поменьше, узкая, высокая, лежала на боку в амбаре. Эту, вторую, ребята обмыли и поставили на тачку. Санька катил тачку, а Колька нес ведерко.

Прошли по заулку, пересекли соседнюю окраинную улочку и миновали луг, пустой, избитый скотом, где росла редкая сухая травенка. Дорога вре́залась в густой сосняк и потянулась по обочине кустарникового оврага, на дне которого бил известный всей Боктанке Митин ключик. Это был всем ключикам ключик: вода в нем столь чиста, прозрачна, что, кажется, и нет ее вовсе; на диво вкусна, только студена не в меру, аж зубы ломит.

Родничок назван так по имени блаженного нищего старика Мити, который когда-то, еще лет с полсотни назад, нашел его, очистил от камней и валежника, углубил и часами сидел тут, вынимая из сумы хлебные куски и макая в воду, а когда удавалось раздобыть где-нибудь картошки, пек ее, греясь у костра, вечно молчаливый, понурый, углубленный в какие-то свои, неясные людям мысли. Бабка Лиза говорила Саньше, что раньше вообще было полно нищих, блаженных и калек и они все чего-то бродили по заводским улицам и ближним деревням, оборванные, жалкие. Раза два или три за лето мужики и бабы с Нагорной улицы (целая артель набиралась) шли к Митину ключику, варили там пельмени, пили водку, брагу, вспоминали Митю: «Царство ему небесное» – и, возвращаясь домой, пели и плясали.

Родничок мелкий – с полведра не зачерпнешь. Оставив тачку с кадушкой возле оврага, Санька и Колька, отдуваясь и пыхтя, начали по очереди таскать воду и, положив в кадушку дощатую крестовину, чтобы вода не плескалась, покатили тачку. Маленькое колесико тачки врезалось в мягкий дерн, и тяжесть была такая, будто везли не кадушку с водой, а чугун. Санька остановился:

– Не могу больше!

Вода плеснулась из кадушки.

– Давай вместе, – сказал Колька. – Ты за одну ручку, а я за другую.

– Подожди, дай передохну. Ну и умотался я седни. Сегодня, – поправился Санька.

– Пошли все-таки. А то мама, наверное, уже хватилась меня.

– Давай в ногу, слушай.

Но в ногу как-то не получалось. Точнее сказать, плохо получалось. Кадушка стала валиться на Колькину сторону.

– Подожди. – Санька остановился. – Что она валится? Ты чего ручку опускаешь?

– Ничего не опускаю.

– А что кадушка к тебе валится?

– А откуда я знаю.

– Иди ровно. И приподними ручку.

– Да ты что раскомандовался-то?

Кадушка опять накренилась, выплеснув на траву с ведро воды.

– Уу, балда осиновая! – разозлился Санька. – Че ты делаешь?

– Да что ты на меня напустился-то? Целый день мантулю на его, а он…

Злясь, они опять стали говорить по-боктански. Мантулю – это значит работаю много.

– Вот и при сам. Твоя тачка, ты и вези. Нашел тоже батрака.

Пришлось дважды спускаться к ключику и доливать в кадушку воды.

– А по-моему, тут ты больше виноват, – сказал Колька раздраженно. – Что ты дергаешься все? И ишо психует.

Решили везти тачку по очереди, полегоньку. Главное, выехать на дорогу, там земля твердая. Твердая-то твердая, а кадушка все одно будет качаться. Подумав об этом, Санька сплюнул и мысленно обругал себя: лучше бы уж без тачки, с коромыслами.

На дороге показалась повозка. Возница, молодой парень с веселым корявым лицом, громко сказал:

– Дайте-ка воды попить.

– Спускайся к ключику да и пей, – не сразу ответил Санька, которому не понравился пренебрежительный тон парня.

– Ну дайте хоть ведерко.

Молодой рослой кобылице не стоялось на месте, и парень грубо орал на нее:

– Стой! Стой, тебе говорят!

Санька зачерпнул из кадушки воды и подал ведерко парню. Громко, сладострастно чмокая, тот быстро выдул всю воду. И куда только шло.

– Ух и студена! Дай поддену ишо. Воды, и той жалеете, ядрена палка.

Он пил и пил. Ребята глядели – и диву давались: как входит столько в одного человека? И тут Саньку осенила мысль.

– Слушай, довези нашу кадушку, а?

Санька сказал, где он живет.

Парень хохотнул:

– А мне в другу сторону.

– А куда же в другу-то? – удивился Колька. – Дорога-то все равно мимо нас идет.

– Мне туда вон, в гору.

Ближняя гора, на которую показал парень, была самая высокая в округе, лысая, скалистая, лишь у подножия ее притулилось, прижимаясь друг к другу, будто обогреваясь, несколько избенок, давно уже потемневших от старости.

– А зачем тебе туда?

– Ну, надо, значит.

– Не ври уж.

Парень неторопливо скрутил цигарку, так же неторопливо, как бы наслаждаясь этим, чиркнул спичку и закурил, глядя на ребят. Спросил усмешливо:

– Что не едете?

– Ну, довези, – попросил Санька.

Парень усмехнулся:

– Платите деньги. Задарма-то кто возит.

– Да ты че, рехнулся? И откуда у нас деньги?

– Тода давайте ведерко. Правда, оно уже старое, но ниче, сойдет. А то крюк такой делай. И я устал, и лошадь вон совсем доходит.

Колька глянул на откормленную кобылу, которая весело помахивала хвостом, и сказал обиженно:

– Да хватит тебе!

– Ведерко баушкино, – добавил Санька, – ты что?

– Ладно, ведерко не надо. Давай кепку. – Он протянул руку к Кольке. Тот отпрянул от него, вспомнив, как долго просил отца и мать купить ему новую кепку.

– Ну, что ты городишь? – сказал Санька недовольно.

– Дело хозяйское. Тока я ничего задарма не вожу. У меня принсып.

Он сел на телегу, но ехать не торопился. И все чего-то похохатывал.

– Не повезешь? – спросил Санька.

– Не.

– Ну хочешь, я тебе ножичек перочинный отдам?

– Ножичек? Ножичек возьму. А че, и в самделе возьму. Покажь!

– Только положи в карман. А то вон тетка Надя идет. Она папе скажет.

Тетка Надя, пожилая толстая баба, жившая через три дома от Семеновых, весело кивнула им:

– За водицей приехали?

Парень положил ножичек в карман старого пиджака.

– Ну, давай заташшим вашу чертову штуковину. Не лезь! – прикрикнул он на Саньку.

Пыхтя и отдуваясь, поднял кадушку с водой – здоровый черт! – и, поставив ее на телегу, сказал:

– Была кадушка ваша, стала наша. Айда, поехали!

Лошадь ходко двинулась вперед, парень, сидя на телеге, поглядывал на мальчишек, которые шагали возле, и все хихикал:

– Шатущие вы мужики, как я погляжу.

Он явно забавлялся, помахивая ногами и покачиваясь.

Мальчишки угрюмо молчали, Санька вез тачку, сзади шагала с ведрами тетка Надя.

– Мать вашу-кочерыжку.

Возле кладбища он остановил лошадь, снял кадушку и засмеялся:

– Дураки! Обманул я вас. Че мне делать на горе-то?

Когда возница уехал, Санька сказал:

– Надо еще поглядеть, кто кого обманул. Знаешь, какой я ему ножичек подсунул?..

Третьего дня Санька по дороге из лавки, куда его посылала бабка Лиза за спичками, нашел оброненный, а вернее всего брошенный кем-то, перочинный ножичек, старый-престарый, расшатанный до невозможности, с надломленными лезвиями. С виду вроде бы ничего еще, а на самом деле смех, а не ножик. Санька долго думал: брать, не брать – и положил в карман, авось на что-нибудь пригодится.

Вечером Егор Иванович прошелся по двору, дивясь: «Даже я едва-едва справился бы со всем этим делом. Нет, в этом шалопае что-то все же есть мое!..» Он намеренно давал сыну непомерно много работы, думая распечь его потом, пристыдить за леность – надо же как-то учить мальчишку уму-разуму.

Тем же вечером, сидя на завалинке, покуривая и рассуждая о чем придется, Егор Иванович сказал Василию Кузьмичу, что мальчишки у них заметно подросли и пора их приструнивать, а то, пожалуй, отобьются от рук, что и получилось с одним на Запрудной улице, который подростком лоботрясничал, а, став парнем, угодил в каталажку. Придя домой, старший Малахов наказал сыну, чтобы тот назавтра вывез весь навоз из хлева, прибрал во дворе, подмел в садике и возле дома и положил на хлев мелкие доски, еще зимой купленные Василием Кузьмичом у одной старухи по сходной цене и лежавшие теперь возле крыльца как попало.

Часов в восемь утра Колька с Санькой уже убирали навоз, повздыхав и посетовав на то, что работа эта больно уж тяжелая и ученые, надо думать, изобретут когда-нибудь умную машину: включишь ее, и она сама вытащит навоз из хлева и увезет на огород. Василий Кузьмич ушел на завод (его смена с шести), а Мария Терентьевна направилась к доктору, она все чего-то болела и, страшно морщась, пила капли, глотала пилюли.

Саньке казалось, что сегодня у них дело идет куда быстрее, чем вчера:

– Навоз от вашей коровы легче или как…

– Да ты что?

Таскать по лестнице сухие досчонки на потолок хлева было совсем легко, интересно даже. Возле поленницы лежало с десяток толстых половых досок, привезенных Василием Кузьмичом на прошлой неделе про запас. Кольке захотелось удивить отца – и их затащить на хлев, но сделать это оказалось не так просто: доски сырые, тяжелые. Мальчишки приноравливались и так, и сяк – легко не получалось, и в конце концов решили приставить доски к стене. Колька будет брать по одной и приподнимать, а Санька на потолке станет подхватывать. И дело пошло. Оставалось подмести в садике и возле дома.

С горы катил на телеге, придерживая резвую кобылу, вчерашний парень. Он вез большую кучу домашнего хлама – сломанное колесо от телеги, разбитую корчагу, изношенные сапоги и ботинки, порванную рогожу и короб из прутьев, наполовину заполненный мусором. Колька подметал у завалинки, стоя к повозке спиной, а Санька, сложив на дворе мусор на тачку, вышел за ворота.

– А, это опять вы, валеты? – сказал парень и остановил лошадь.

«Сейчас начнет ругать за ножичек, – подумал Санька. – Вон как лоб-то наморщил». Но парень заухмылялся:

– А ножичек ваш, робята, я где-то посеял. Приехал, хвать-похвать – нетука, егушкина мать! А это чего оставляете тут? – Он показал на кучу мусора возле каменной стены. – Эх, работнички тоже, едят вас мухи!

– А что ты все лаешься? – не выдержал Колька. – Вчера лаялся и сегодня.

– А мы тебя ждали, – сказал Санька. – И мусор этот сейчас к тебе в короб положим.

– Ну вы ж знаете, что я за так не вожу.

– Я ж тебе вон какой ножичек отдал.

– То было вчерась. А лошадь, она каждый день есть просит. И так вон кожа да кости.

Кобылица бойко махала хвостом, парень, сидя на телеге, весело помахивал ногами.

– Ладно, так и быть, увезу задарма. По знакомству. Снимайте короб и складайте мусор.

Ну и короб же – глазоньки бы не глядели, поломанный, разваливающийся, но большой – в него ушел весь мусор со двора и с улицы.

Возница сидел на телеге, покуривая. Посмотрев на него, Санька подумал, что парень, наверное, совсем еще молоденький и кажется старше своих лет потому, что широкоплеч, мордаст, с большими руками.

– Пыдымайте, пыдымайте, лешак вас дери!

Когда Санька с Колькой поставили короб на телегу, парень, о чем-то сосредоточенно подумав, вдруг захихикал:

– Ну все, идите. Носы сопливые!

Он начал рассматривать задние колеса телеги, полегоньку бить по ним сапогом, ходил, хмыкал и все чего-то вздыхал.

Мальчишки неторопливо умывались во дворе, отфыркиваясь и по-мужски покрякивая: колодезная водичка была холодная, свежая.

Собравшись домой, Санька открыл скрипучую калитку и замер: впритык к подворотне, на самом проходе стоял короб с мусором, на верху которого, на клочке газеты аккуратненько и насмешливо лежал Санькин перочинный ножичек.

Василий Кузьмич заявился уже в сумерках, пьянехонек. Тяжело оглядел все кругом.

– А половые доски кто велел туда затаскивать, а? Не надо было их туда затаскивать. Это ты помогала ему, мать?

– Ниче я ему не помогала. Я в больнице была. И на базар ходила.

– А где он?

– К Саньке ушел.

«А ишо говорят, будто нынче ребятишки слабые, – пьяно раздумывал старший Малахов. – Ну и Колька!»

Возле хлева он увидел короб с мусором.

Мальчишки не знали, что делать с ним – больно уж большой и на тачку не помещается.

– А это что за короб тут лежит? Откудов этот короб? Терентьевна?

– А я почем знаю.

– Да как это не знаешь?

– Да так вот. Че ты пристал ко мне?

Василий Кузьмич хотел наклониться, поглядеть, что в коробе, но его так крепко качнуло, что он едва устоял и, подойдя к умывальнику, начал плескать студеной водой на лицо и на голову.

Он стал частенько закладывать, с дружками и в одиночку, дома и на стороне, ко всем ходил на поминки (тут уж вытуривать не будут – обидишь не только пришельца, но и покойника) и, как многие выпивохи, был раздражителен, неряшлив в одежде, возле носа появились недобрые борозды – морщинки, с похмелья тряслись руки, и это, последнее, почему-то шибко злило его, и он до боли сжимал пальцы в кулак и тряс ими, будто угрожал кому-то.

Когда Колька пришел домой и, сев к окну, раскрыл книжку, отец сказал:

– Отдохни, отдохни давай. Он скока седни сробил.