Текст книги "Вьюжной ночью"

Автор книги: Василий Еловских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Ветер утих так же внезапно, как и появился, и дождь шел теперь спокойно, ровно, споро.

Прыгнув с крутого берега Канмаря, Санька упал правой ногой на камень, нога неловко подвернулась, и он покатился по галькам, закричал, застонал от боли. На голени кровь, это острым камнем пробороздило кожу. Но кровь что – пустяк, боктанские мальчишки часто ранились и не больно-то обращали на это внимания: подуют на рану, и – все. Заживало. У мальчишек все заживает. В ноге была острая боль. Он вытянул ногу, погладил ее – полегчало маленько. Полежал, повздыхал. Попробовал встать. Ой-я!.. Черт те встанешь.

– Наверно, вывихнул, – сказал Колька. – Дай дерну.

Взял обеими руками Санькину ногу и дернул. Тот вскрикнул от боли.

– Дай ишо дергану.

– Нет!

– Боишься?

– Да иди ты!

На лбу у Саньки выступил холодный пот.

– Подожди, полежу маленько.

– Полежи, – неохотно согласился Колька. – Наверно, не вывихнул. Зря я дергал.

Он глядел на Саньку и вздыхал. Оба промокли до нитки. Сейчас уж им все равно, пусть льет, пусть мочит – ничего не убавится, не добавится.

Санька сидел, глядел на другой берег речки, постанывал. И ему стала вдруг мерещиться в кустах волчья голова. Вроде бы даже передвигается там. А волк ли это? Сейчас схватит и уволочет под гору. Вгляделся: нет, никого не видно. Вот дурак! И тут уже по-настоящему вздрогнул: метрах в ста от них, из-за высокого камня выглядывало темное мрачное рыло незнакомого зверя. Сейчас уже не мерещилось, на самом деле видел. Вон оно, вон!.. Он различал длинные, как у зайца, уши, кривой нос, губы и шею зверя, даже длинную спину видел. Зверь? Или кто он там? Черный как головешка. Глаза чудовища сверкнули. Леший! Или нечистая сила! По груди, сверху вниз, прокатился прилипчивый холодок, и тупая въедливая боль разлилась по всему животу. Даже о ноге в эту минуту забыл.

– Ты че? – удивился Колька.

– Там!.. – Он не показывал на чудовище, только неотрывно глядел на него.

– Что там?

– К… кто это?

– Да где?

– У к… камня.

Колька плюнул:

– Да это дерево. Сваленное. Ты че, не видишь?

Так он впервые узнал, что Колька видит лучше его.

– Ну, пошли, – плачущим голосом сказал Колька. – Темнеет уж.

Санька попытался встать, но тут же плюхнулся на гальки: не нога – болячка. А лежишь – ничего, только ноет.

Дождь хлестал и хлестал. Видать, надолго зарядил. Мокрая спина чесалась. Санька оторвал веточку – почесал.

Колька куда-то уплелся. Все тут был и как сквозь землю провалился. Санька крикнул что есть мочи:

– Ты где?!!

Тот вышел из кустов с палкой.

– На-ка вот!..

Опираясь о палку, постанывая, Санька пошагал.

И вот чудно: чем дальше шел, тем легче было.

Тропинки через болотину они не нашли. Будто испарилась. И брели где попало, но с оглядкой, конечно. Колька впереди шага на три. Толстые кочки мешали Саньке, и он отошел в сторону, где их не было. Хотел опереться палкой о землю, но палка неожиданно пошла куда-то книзу, земля закачалась, и он – откуда только силы взялись! – отскочил. Колька схватил его за руку.

– Да ты че?! Куда ты поперся?

Они уже вроде бы поменялись ролями: теперь Колька командует.

Дождь не утихал. Послышался далекий, низкий и сердитый заводской гудок. Впрочем, нет, не сердитый, это раньше казался сердитым, а сейчас в гудке было что-то бодрое, даже дружеское, гудок как бы успокаивал: дескать, что вы там разнюнились, тюхи-матюхи, крепитесь, бойчее, бойчее! И стало веселей.

Санька шел и думал: а дружок его не такой уж слабак. Если говорить начистоту, то он, Семенов, пожалуй, трусливее. Санька виновато вздохнул. Вздохнешь небось. Весь день лезли ему в голову сладкие мысли: побродить бы по Канмарю, возле озера-шахты и у Змеиной горы, в темноте, позырить, а потом похвалиться перед дружками на улице. Но получается, что хвалиться-то и нечем. И вроде бы вообще отпала охота хвалиться.

Домой добрались уже поздно вечером, вконец ухайдакавшись. Нога у Саньки все еще болела, и он опирался о палку. Бабка Лиза сидела на завалинке. Она давно уже обегала все ближние улицы и заулки, даже в лесу побывала. И всех о внуке выспрашивала. Санька первый раз видел ее плачущей. Всплеснула руками, заохала, запричитала:

– Я че те говорила, а?!. Не станешь вот… шататься, где не надо, будь ты неладен!

– А че не стану-то?

– Ой, господи! Ну, кто туда из робятишек ходит?

– Это ж сам я бухнулся.

– Са-ам!.. Ты когда-нибудь сломишь себе голову.

– А пошто сломлю?

– По то.

– Ничего там нетука.

– Вот, вот!.. Потому без ноги и пришел.

Бабка не называла нечистую силу, а только намекала на нее.

– Чего это без ноги! Вот они. Обе.

– Иди уж, христовый!

Он сидел у раскрытого окошка, хлебал щи. Подперев щеку рукой, бабка как-то по-особенному – изучающе и ласково – смотрела на него (только она одна умела смотреть так ласково).

– Жду, жду, все жданки вышли.

Санька был уверен: в душе своей бабка не осуждает его, пожалуй, даже наоборот – довольна им, она любит бойких и настырных. А поругала так, для блезиру.

Из соседнего двора послышался детский крик, плач и глухие удары. Это отец лупил Кольку. Он у него злой-презлой, драчливый, хотя маленький и вдобавок хромой.

Бабка встала, оттолкнула из-под себя табуретку и тяжело зашагала на улицу. Вскоре Санька услышал ее громкий, хрипловатый голос:

– Перестань, Василка! Тебе говорю: перестань!

Санька представил себе, как она сейчас стоит там перед хилым и хромым – плечистая, сильная.

Пришла. Заглянула в корзинку. Завздыхала:

– Ну, какой из тебя ягодник. Эх ты, ядрена-матрена!

И тут же заулыбалась.

К ФОМИНЫХ ЗА СОЛЬЮ

До чего же злая бывает в Уральских горах зима! Так все закует, так завьюжит и позанесет снегом, что хоть из дому не вылезай. Но Саньку это не шибко-то устрашает. Когда начались каникулы, он целыми днями пропадал на улице, так что бабка Лиза не знала, где и искать его; бегал на коротких, купленных в лавке лыжах, с кривыми палками, которые он сам срубил возле Чусовой и остругал; катался с горы на санках и на лотке – простой и в то же время хитроумной штуковине, широко распространенной в Боктанке, да и вообще на Урале. Лоток смастерил сам Егор Иванович: взял толстую, широкую и короткую доску, подтесал кое-где, с одной стороны обмазал свежим коровьим наземом, а потом облил несколько раз водой. Когда назем и вода подстыли, привязал к лотку веревку. Ух как несешься с горы на лотке с ледяным днищем, только свист в ушах – никакая лошадь не угонится!

В тот день Санька вернулся домой уже под вечер.

– Тебя где это носило, окаянная ты душа? – Бабка выговаривала сердитые слова спокойно, будто приглашала: «Поди-ка, Саня, блинцов отведай». – Холодина така, а он… Я уж не знала, че и думать. Вчерась весь день чихал да кашлял. Нет, неймется человеку.

Ну это она зря, на улице Санька был только до обеда, на лотке катался (вон он, лоток-то, возле амбара кверху брюхом лежит), а потом… Потом к нему подбежал Колька и заговорил быстро, будто задыхаясь:

– Подем, Сань, к дяде Мите. К Фоминых. Он радиво сделал. Айда!

Учителя в школе часто говорили о радио, но в Боктанке его пока не было.

Дмитрий Фоминых – мужик как мужик: не старый еще, слесарь в механическом, обычная одежонка и обувка, собственный дом о трех окнах, огород, корова, овечки, курицы. И жена – самая, самая простая боктанская баба. Но его одинаковость с местными мужиками на этом и кончается. К постоянному удивлению боктанцев, Фоминых не пьет даже по праздникам. Правда, однажды бабы сумели все-таки обмануть его: сказали, что налили «слабенькую бражку», пусть хоть «для блезиру» выпьет, «обижаются люди», а это была бражка с водкой, и он потом долго блевал в ведро и орал на потеху пьяным: «Зачем вы меня напоили?! Ой, не могу!»

Был он хил, сутул, прибаливал, но отличался башковитостью: если у кого-то испортилась швейная машина, бежали к нему. Не работал замок, остановились ходики, сломалась телега – опять же к нему.

Егор Иванович говорил бабке Лизе и Саньке:

– С им даже сам директор за ручку здоровкатса.

Наличники окон, карнизы, крыльцо у Фоминых были резными, а ворота без обычного для многих боктанских ворот протяжного скрипа.

Дмитрий был один в доме, сидел за столом, на котором лежали какие-то колесики, железки и проволочки.

– Вам что, ребята?

– Дядь Мить, у тебя радиво есть, – сказал Колька. Голос нерешительный, виноватый. Даже самому Кольке неприятно слышать его.

– Ясно! – улыбнулся Фоминых. – Все ясно. Раздевайтесь, радисты.

Он снял с комода и положил на стол деревянный ящик, похожий на маленький чемодан, покопался внутри его, то и дело поправляя очки, похмыкал и, весело сказав: «Стой, не двигайся», – приложил к Санькиному уху черный наушник. Санька никогда не видел наушников и сперва не понял, что от него хотят, даже отстранился чуть-чуть. Колька, глянув на дружка, произнес что-то нечленораздельное. Фоминых погрозил Кольке длинным пальцем:

– Тихо!

Всю жизнь будет Санька помнить эти минуты! Произошло чудо: он услышал в наушнике музыку – играл оркестр русских народных инструментов. И пуще всех заливалась балалайка. Уж так она заливалась, так заливалась! Никогда не слыхал Санька такой расчудесной балалайки. Ух как пела она! Да и весь оркестр. Это было так необычно, так чудесно, что Санька тихо засмеялся.

Фоминых приложил наушник к Колькиному уху, и Колька вытаращил глаза. Чему-либо удивляясь, он всякий раз смешно таращил глаза.

Чудной человек дядя Митя: Санька с Колькой радуются, слушая радио, а он глядит на них и тоже радуется.

Потом какой-то мужчина напористо пел: «Налей, налей бокалы полней!..» Про ерунду какую поет, надо же! Прямо-таки требует, чтоб налили побольше! И никак не хочет признаваться, что уже налакался как зюзя. А голос красивый.

Санька с Колькой только однажды слышали такую чудесную музыку и такой голос. Это было в первомайский праздник. Вечером. В доме директора завода играл граммофон. А они слушали, затаившись под окошком, как воришки.

– Дядь Мить, ты сам это сделал? – спросил Санька.

– Сам.

– На заводе?

– Почему на заводе? На заводе я другими делами занят.

– А как делал?

– Ну, это длинный разговор. Сделал, в общем.

– А вот это тоже сам делал? – Санька ткнул пальцем в нутро приемника, ничем не прикрытое.

– Ты не шибко тычь, а то может током ударить. Да разве такие лампочки дома сделаешь! Ну и глупый же ты.

Насчет «глупого» шутливо сказал. Но все же сказал. Что-то частенько его дураком называют или намекают на то, что он дурак, и это вносит в Санькину душу некоторую неуверенность, смутные, горькие сомнения: а может, он и в самом деле того… И, хотя люди говорят, будто дуракам легко живется, в действительности им живется, наверное, хуже, труднее. И ему надо быть настороже, чтобы как-нибудь не выказать своей дурости. Лишь много лет спустя поймет он немудрую истину: если мальчишка сомневается в своем уме, хочет быть умнее, то он не совсем уж глуп.

– Ты где это весь день пропадал, а? – продолжала бабка. – Жду, жду, все жданки вышли. Отец те че наказывал?

– Снег велел убрать.

– Во-во!

– Щас поем и уберу.

– А ишо че велел?

– Да ничего больше.

– Не помнишь?

– Нет.

– Забыл?

– Да ничего не забыл.

– А что ты у амбара оставил?

– А!..

Третьего дня Санька неудачно прыгнул с трамплина, упал, ушибся и сломал лыжную палку. Вчера утром он сделал новую палку, оставив возле амбара кучу щепок.

– Эх! Всыпать те мало. – Это было сказано уже совсем добродушно, даже с желанием подзадорить внука.

– Баб, а баб! А мы с Колькой радиво слушали. Слыхала о радиве?

– Ну!

Судя по всему, слыхала, потому что этот вопрос не удивил и не озадачил ее.

– И куда же вас носило?

Спрашивает слегка насмешливо.

Санька рассказал.

– Делать вам неча, – засмеялась бабка. – От и шатаитися день-деньской.

Ее смех обидел Саньку.

– Ты какая-то, не знаю какая. В общем, темная.

– А ты светлый. Наскрозь просвечивашь.

– Вот скажи, слыхала ты, к примеру, о тракторах? Что молчишь? Я вот щас тебе покажу. – Санька раскрыл книжку на той странице, где был снимок трактора. – О, гляди!

Бабка поглядела. Похмыкала.

– Он сам ездит или как?

– Сам, конечно.

– А из чего он сделан-то?

– Как из чего? Из металла.

– Весь?

– Весь.

– Так ить тяжелюшшай, поди. Завязнет на пашне-то.

– Не завязнет.

– Изомнет все к лешему.

– Ну что ты такое говоришь?

– Исковеркат только. Че-то там после вашего трактара вырастет.

Бабке нравилось спорить с Санькой, подзуживать его. Это была своеобразная игра. Бабка, хоть и старая, а временами, ну как маленькая.

– А о еропланах слыхала?

– А че это такое?

Чувствовалось, однако, что бабка слыхала и о «еропланах».

– Не блезирничай давай. Скоро все будем летать на этих еропланах. Оп-па – и на месте, в Москве где-нибудь.

– Ну уж тока не я, – усмехнулась бабка. – Тут уж извини-подвинься. Бузнешься оттудов, дак и костей не соберут.

– Вот и видно, что ты такая…

– Не просвечиваю.

Ему шибко хотелось чем-нибудь поразить бабку, чтобы она взаправду удивилась, а не понарошку, но он ничего не придумал и начал рассказывать о городских квартирах, где вода прямо на кухню течет, по трубам, – об этом говорила молодая учительница, летом переехавшая в Боктанку из города.

Бабка хоть бы ухом повела. Никакого впечатления.

– И печей там нету. Вместо их тоже трубы какие-то. А в трубах – горячая вода. И – тепло, говорят.

– А где они горячу-то воду берут, если печек нетука?

– А сама по всему городу течет. Где-то подогревают ее.

– А как течет?

– Я ж говорю, по трубам.

– А кто ее гонит по трубам-то?

Санька и сам не знал, кто гонит, но признаваться не хотелось.

– В реке же течет.

Это объяснение, видать, удовлетворило бабку, и она замолчала.

– И нужники прямо в квартирах.

О теплых нужниках бабке Лизе рассказывала кума, когда они с ней осенью ходили за клюквой к болотам, путь был дальний – верст восемь-десять надо отмахать, – и по дороге о чем только не болтали. Но она тогда не поверила куме, хотя и промолчала. А если уж и в школе о том же говорят…

– В фатерах-то, поди, хоть нос затыкай. Да рази можно в доме сортир делать? Срама какая!

Это было сказано уже вполне искренне, без игры.

Бабка – известная в округе чистюля, занавески и утирки у нее белешеньки, половицы, стекла в окошках и посуда так и поблескивают. Она и внука без конца муштрует: разбросал одежду, замарал рубаху, не так почистил сапоги…

Помолчала, думая о чем-то, потом сказала как бы про себя:

– Весь белый свет перевернулся. Ох-хо-хо!..

За окном начало синеть – вечерело; на улице сугробы, могилки на кладбище завалило снегом и все сровняло; ветер раскачивает кроны сосен, за двойными рамами не слышно их шума, но Санька представляет себе, как они сейчас густо и тревожно шумят, и ему кажется, что бабушкин дом где-то далеко-далеко, в тайге.

Санька растопил железянку, длинная железная труба завыла, запотрескивала. Бабка положила на печку ломтики картошки и сказала:

– А что б ты ишо хотел поесть?

– Блинов бы. Иль заварихи.

– Ну че буровишь-то? Не буду же я большу печь топить. Возьми вон груздей соленых. Или огурчиков. Квашеной капусты можно принести, если хочешь. Паренки ишо есть.

– У меня от паренок брюхо болит.

– Выдумываешь ты все.

– Ничего не выдумываю.

– Пироги с морковью и шаньги осталися. В кринке – творог.

Саньке кажется, что бабка может запросто накормить пол-Боктанки сырым и вареным, соленым и квашеным, кислым и сладким. Даже бражки найдет, если ее шибко попросят.

– Ешь. А я потом, как приду…

– А ты куда? – удивился Санька.

– К Дуняшке. Она обещала мне соли. А то в солонке уже ниче не осталося.

Дуняшка – жена Дмитрия Фоминых, баба еще совсем молоденькая и по этой причине не водившая с бабкой Лизой особой дружбы.

Санька заглянул в солонку. Там и в самом деле была лишь щепотка соли. А вот на кухонной полке под потолком, среди банок, корзиночек и мешочков со всякой всячиной стоял на своем постоянном месте объемистый туесок, почти доверху наполненный солью.

* * *

Года через два неожиданно помер Дмитрий Фоминых. Незадолго перед тем он вдруг увлекся электричеством, понакупил книжек об этом, в сенях, в клети, под сараем понавесил лампочек и, будучи неугомонным выдумщиком, начал строить какие-то, непонятные Евдокии и соседям, приборы. Тут его и стукнуло. Когда Евдокия пришла домой, пополоскав белье в прудовой проруби, муж валялся на полу и на его почерневшем лице было что-то жалкое, незнакомое.

После поминок, провожая людей, Евдокия увидела в заулке Саньку с Колькой, подумала о чем-то и окликнула ребятишек. Они решили было, что тетка Дуня угостит их остатками поминального обеда, но та взяла с комода самодельный радиоприемник.

– Возьмите, робята. А мне и этого радива хватит. – Она мотнула головой на стену, где висел на гвозде круглый черный репродуктор.

В прошлом году, как раз перед пасхой (так уж получилось), когда бабы стряпали куличи и красили яички, в Боктанке заработал радиоузел.

– Это вам на память о дяде Мите.

Но приемник работал только, с неделю, а потом вдруг заглох. Долго рассуждали, как быть, шатали и дергали «у него в нутре» – молчит, окаянная сила. С полдня возился с приемником и Егор Иванович, обкуривая ребятишек едучей махрой и ворча: «Понужать вас некому, еретиков. Таку штуку испортили». Глядел приемник и что-то в нем щупал отец Колькин. И еще один сосед приходил, вальцовщик. Даже сама бабка Лиза глядела «в нутро» аппарата и все чего-то хмыкала. Приемник молчал. Для того, чтобы вдохнуть в него жизнь, нужны были руки Дмитрия Фоминых.

ПОИСКИ, ПОИСКИ…

Поезд как-то разом, внезапно подскочил к станции, паровоз недовольно попыхтел минуты две-три и потащил вагоны дальше на восток, в лес, в тайгу. И будто не было его.

Санька с Колькой во все глаза глядели на поезд, на пассажиров, – интересно все-таки; так бы и забрались в вагон и ехали бы, без конца гнали, глядя на незнакомые города, деревни и поселки. Казалось, там, где-то за лесами и горами, ждет их что-то таинственное, что-то необыкновенное, о чем они даже не слыхивали, и в ожидании всего этого сладко замирало и торопливо билось сердчишко: тук, тук.

Последний раз они были на станции с год назад – с отцами в Свердловск ездили. Здесь все так же, как и тогда: в тот же грязно-желтый дорожный цвет окрашено старинное станционное здание с высокой у входной двери деревянной ступенькой, которая по-прежнему стерта и прогибается, те же уныло длинные сараи, поставленные для каких-то железнодорожных надобностей, а дальше – бревенчатые избы с палисадниками, амбарушками и огородами. За избами тянутся к небу толстые трубы невидного отсюда завода, а в самой дальней дали, где-то, не знаю где, проглядывают сквозь сероватую вечернюю дымку горы, поросшие лесами. Днем прошли дожди, везде мертвые, печальные лужи. Безлюдно. И тихо. Как-то даже пугающе тихо.

Сарай, к которому они подошли, стоял недалеко от станции, он уже давно отслужил свое, был без стен, остались лишь кирпичный фундамент, подгнившие столбы по краям да десятка два полусгнивших досок. Ребята осмотрели пол, столбы, доски – ничего интересного.

– Подыми доску-то, подыми. Под ней кошелек с деньгами. И кольца золотые. Хи-хи!

Они не заметили, как к ним подошел незнакомый мужик в плаще, блестящих хромовых сапогах и новенькой шапке-кубанке, которая была мала и, видать, едва-едва держалась на его седеющей голове. Он был пьян, небрит и смотрел тяжело, сердито. Подмигнул:

– Ну, что нашли?

– А ничего, – простодушно отозвался Колька.

– Надо уметь искать. Я видел, как вы на старый дом забирались. – Опять подмигнул. Как-то по-особому подмигивает – затаенно, плутовато.

Да, забирались. Днем еще. На бывший купеческий дом, он метрах в трехстах отсюда, большущий, кирпичный, без крыши и потолка, без рам и дверей, одна стена уже совсем покосилась, вот-вот свалится. Впритык к этому дому стоит кирпичная развалюха поменьше, тоже без дверей и рам, но с потолком и худой покоробленной крышей. Ребята залезли на чердак, обшарили все там. В укромном углу, среди грязной ветоши, пустых флакончиков, щепок, сломанных корзин и завалов проржавевшей проволоки нашли две простые иконы, одна старая-престарая, обшарпанная, потрескавшаяся – срам глядеть. Посмотрев на изображение бога с тонким, печальным лицом, Колька сказал:

– На эти иконы, наверно, прислуга молилася. У купца-то, поди, золоченые были. И под стеклом. Я видал одну, уу какая!..

– Знаешь че… А я возьму их, – сказал Санька. – Бабке покажу. А потом сожгу в железянке.

Они хотели пойти домой, не будешь же с иконами разгуливать, но их остановил молодой мужчина в очках, при галстуке, солидный такой, видать, приезжий.

– Это что у тебя? – Видя, что Санька набычился и не хочет отвечать, добавил: – Ну, покажи, покажи, не бойся. Я только посмотрю.

Сняв очки, мужчина долго разглядывал иконы, особенно ту, которая обшарпана и потрескалась.

Ребятам было непонятно, почему он снял очки. Они впервые видели близорукого.

– Поиски, поиски… Это хороша Это прекрасно, я вам скажу. И куда же вы их несете?

– А вот дома в железянке сожгу, – ответил Санька.

– Их жечь нельзя. Что вы! Они старинные.

– А ты что, в бога веришь?

– Я верю в искусство.

– Че?

– Мне трудно сказать… Я не специалист. И нужна экспертиза. Но, думаю, что иконы эти все же представляют некоторую ценность.

– Молии-ть-ся будешь, – сказал Колька.

Мужчина засмеялся:

– Нет, я – атеист. – Он вытащил из кармана кошелек. – Сколько же у меня тут? Это на билет. Так!.. Вот пять рублей с мелочью. Больше нет. А живу я в городе. Скажу вам прямо, ребятки: иконы ваши стоят намного дороже. Одна, как мне кажется, очень древняя. Если согласны, берите деньги. Но у меня, к сожалению, больше нет.

Шутка в деле: пять рублей пятьдесят две копейки! И за что? Ребята поделили деньги пополам.

Вот такая история произошла с ними сегодня. А сейчас стоит возле них наклюкавшийся мужичонка. Даже покачивается слегка. Видать, откуда-то издалека его принесло, незнакомо акает, говорит не по-боктански грамотно. Нынче в поселок вообще понаехало много новых людей – с Украины и Белоруссии, из Сибири и с Волги, молодые и пожилые, холостые и с семьями – всякие. Селились, кто где, больше в бараках, которые росли возле завода, как опята возле старого пенька. На окраине Боктанки, между прудом и лесом, наскоро построили с десяток двухэтажных деревянных домов.

– Я – дядя Проша. Вот что, хлопчики. Найдите-ка мне где-нибудь водочки. А я вам за это денег дам.

– А где мы найдем? – хохотнул Санька. – Поди в лавку да и купи.

– Не в лавку, а в магазин. Магазины уже закрыты. Вы к заводу? Пошли.

По-осеннему торопливо надвигался вечер. На улицах ни души.

– Как пить охота, – сказал Колька.

– Сейчас, сейчас, дорогуша. – Дядя Проша опять как-то подозрительно подмигнул. – Дамочка тут одна живет. У нее всегда есть квасок. Аж в нос отдает.

Они подошли к новым двухэтажным домам. Дядя Проша зашел в полутемный подъезд крайнего дома и постучал в одну из дверей. Настороженно прислушался и опять постучал. Потом, пошатнувшись и отпрыгнув, начал барабанить в дверь кулаком. Тихо.

– Подем, ну его, – сказал Санька.

– Попить ба… А потом подем.

Дядя Проша сердито вздохнул:

– Уплелась куда-то, сволота. Пошли, в окошко поглядим.

Вышли на улицу.

– В горке у нее я как-то бутылку с водкой видал. – Дядя Проша опять подмигнул и, взяв Саньку за руку, коротко и приглушенно засмеялся: – Я тебя подниму. И ты попробуй окошко открыть.

– Да ты че это? – удивился Санька. – В чужу квартиру…

– Молчи! – Дядя Проша взял его за руку. Длинные пальцы, как клещи. – Там крючок… на честном слове. Дерни.

– Ты что, с ума сошел! Не буду я.

– Да не бойсь. Я ей скажу.

– Не полезу я. От-пус-ти!

– Я тебе не полезу. – Дядя Проша приподнял Саньку. – Открывай! Внизу крючочек. И не боись, Лизка – подружка моя. Она ничего не скажет.

Санька схватился за раму.

– Открывай, тебе говорят.

– Че-то не открывается.

– На ножичек.

– Там… там кто-то, – прошептал Санька.

– Стучи, это Лизка.

– Не, это мужик. Он лежит.

– Где лежит? – уже вполголоса спросил дядя Проша.

– На кровати.

– Врешь!

– Ей-богу, лежит. Храпит. Ну, сам послушай.

Колька не слышал храпа, хотя у него слух лучше, чем у Саньки. И в голосе Санькином Колька уловил что-то игривое, фальшивое, – уж кто-кто, а он-то знал дружка.

– В сапогах лежит. Лысый.

– Неужто опять с Митькой снюхалась. Тьфу! Я б с ним даже в нужнике рядом не сел. От сука!

Дядя Проша опустил Саньку на землю.

– Пошли еще в одно место. Уж там убьем медведя.

– Чего? – удивился Колька.

– Да это так я. Кто смел, тот и съел.

Они проходили мимо дощатых дровяников, возле которых лежала небольшая лестница. Дядя Проша поднял ее.

– Зачем берешь? – спросил Санька.

– Тебя не спросил. Это моя.

– Пошли домой, – шепнул Санька Кольке. – Ну его!

– Попить ба.

– Вот ведь… И деньжонки есть, а водки не найдешь. – У этого мужика было какое-то нервозное нетерпение.

Ребята подумали, что он снова поведет их куда-то в квартиру, но дядя Проша подошел к высокому опалубленному дому, стоявшему сиротливым особняком у тракта. Здесь был продуктовый магазин, закрытый сейчас на два огромных мрачных замка. Эти замки как бы говорили всем своим видом: нас так просто не возьмешь, не откроешь – шиш. Дядя Проша приставил лестницу к торцу дома (она не доставала до потолка) и хихикнул весело и зло:

– Будет ловкость рук и никакого мошенства.

– Ты… ты что это хочешь делать? – насторожился Санька.

– Ну его! – крикнул Колька. – Пошли быстрея отсюдова.

Дядя Проша схватил Саньку за руку:

– Шш!..

– Отпусти, ты что? – Санька попытался высвободить руку, но не тут-то было, мужик еще крепче сжал ее, даже больно стало. – Что тебе надо? Отпусти, говорю!

– Нет, милай. Так-то оно верней.

– Отпусти! Отпусти!!!

Дяди Прошин переход от спокойного, полушутливого разговора к грубости был столь неожидан, что Санька растерялся.

– Отпусти его! – закричал Колька.

Мужик начал оглядываться, всматриваться в ближний жилой дом, где зажигались вечерние огни и откуда доносилась бойкая шипящая патефонная музыка. Уже совсем стемнело.

– Тихо! Ловкость рук и никакого мошенства. Зачем золоту золото, ежли есть золотые руки. Заткнитесь!.. Мне говорили, что здесь плохой потолок. Из досок. Нонче хоть и много строят, а дыра на дыре. Полезешь наверх. Ты легкай. И посмотришь.

– Да ты что?! Не буду я. Отстань от меня. Отпусти! Слышишь?! Отпусти!!

– Не трогай его! – Колька начал бить мужика по правой руке, а потом схватился за нее. А тот свободной левой рукой взял Кольку за шиворот и отбросил. Легко, как собачонку. Дядя Проша все больше и больше злобился, сопел и отплевывался.

– Отстань! – продолжал кричать Колька, но уже не подходя к мужику.

– Отпусти. А то в брюхо пну, – погрозил Санька.

– Только попробуй. Молчите, падлы! – Он грубо дернул Саньку за руку. – А то придушу, как котят.

– Не буду я ничего делать.

– Слазь, и тогда отпущу. Честное слово, отпущу.

– Лезь сам, если хочешь. Тока тебя все одно посадят за это.

– Нне посадят. – Мужика пошатнуло. Он все-таки порядком накачался.

– Тебя все одно поймают.

– Нне поймают.

– Поймают. Всех воров сажают.

– Да, да, так прямо и сажают.

– Вот увидишь.

– Заткнись! Лезь! – Повернулся к Кольке: – А ты стой у дороги. И если что, свистнешь. Доски отдерем. И ты… – Ткнул Саньку в плечо, – спустишься в магазин. У меня веревка. Прицепишь ее. Вытащишь водки. Я дам вам денег. И тогда катитесь.

– Я воровать не буду, – просто и твердо сказал Санька. – Это стыдно. Это нехорошо.

– Лезь, пад-ла! – Мужик левой рукой схватил Саньку за ухо.

– Ой, больно! Больно! Не надо! Полезу, полезу.

– Не лезь! – крикнул Колька.

– Заткнись! – прошипел мужик.

Лестница далеко не доставала до потолка. Санька встал на последнюю, неровную, косоватую ступеньку и, протянув руки, схватился за потолок. Он ловкий, цепкий и, наверное, смог бы подняться, но не стал.

– Не. Не залезть.

– Лезь, лезь!

– Да я че – кошка, что ли?

Дядя Проша поднялся по лестнице и, тяжело сопя, приподнял Саньку.

– Лезь, падла, а то счас башку разнесу.

– Не полезу.

Левой рукой мужик прижал Саньку к себе, а правой сжал ему горло.

– Лезь, курва, ежли хочешь жить.

Тут уж было не до шуток. И мальчишка полез. Он никогда еще не видывал такого страшного человека. Было слышно, как Санька ходит, ворочается там, в темноте, на потолке магазина.

– Доски тута. Тока мне их не отодрать. И я боюся.

Кольке показалось, что Санька сдавленно хихикнул.

– Подожди, счас залезу, – сказал дядя Проша, матерно ругаясь.

Когда он, пыхтя, кое-как забрался на потолок и, шумно шарясь там, недовольно сказал: «Никаких тут досок нету. Где ты их нашел?», – Санька бросился по ступенькам вниз и, став на землю, повалил лестницу.

– Бежим, – сказал Колька.

– Ты что это сделал, а? – заорал дядя Проша. – Ты что, мерзавец, сделал?!

– А я че, виноват, что она свалилася?

– Вр-решь, падла! Поставь счас же! Ну!..

– Да она тяжелая.

– Ставьте, мер-рзавцы!! Ставьте, или сейчас обоим кишки выпущу.

Мужик опять начал матерно ругаться. О, как он нехорошо, как непристойно ругался! Пытался куда-нибудь привязать веревку, чтобы с ее помощью спуститься на землю, но это ему не удавалось. Потом начал раздумывать: прыгать или не прыгать, высоко все-таки, внизу – лестница, гальки, какие-то разбитые деревянные ящики – искалечишься.

– Ты так нализался, что уж ниче не соображаешь, – сказал Санька. – Чем бы ты отдирал доски-то? Пальцами?.. Сиди уж. А то убьешься.

– Ставь лестницу!

– Давай громче, чтоб милиция услышала.

– Уу, п-падлы!

– Хорошо!

– Л-лягавые!

К ним торопливо подходили двое мужчин, тревожно переговариваясь и громко шаркая подошвами. Дядя Проша пьяно орал:

– Ставьте, говорю!

– Бежим, – шепнул Санька.

И они нырнули за угол магазина, к ближним деревянным избам, прилепившимся к склону горы, и через узкий темный заулок подбежали к пруду, от которого тянуло стылой неуютной сыростью и кухонным запахом рыбы. Колька сунулся лицом к воде и долго пил, чмокая и тяжело дыша. В горле у него громко булькало.

До чего же длинным казался им сегодняшний день, столько всякого было. Утром они долго рылись на старой, поросшей крапивой свалке, что у леса; сюда свозили из поселка мусор и навоз, битую посуду и обломки кирпичей, гнилые овощи и старые, отжившие предметы, которые нельзя использовать, нельзя продать и сжечь. Здесь рыболовы с ближних улиц копали червей под многолетними залежами назема. Санька нашел на свалке тонкий металлический прут, а Колька – медную трубку. Все-таки что-то.

Уже пора домой. И так, наверное, обоим достанется на орехи. Но, видно, Санька с Колькой крепко зарядились сегодня, им все хотелось что-то искать, а что, они и сами не знали, и, когда увидели плот недалеко от плотины, забрались на него. Плот ветхий, с гнилыми, скользкими, как чусовские гальки, досками. Но и у него были хозяева. Послышался простой, недовольный бабий голос: