Текст книги "Вьюжной ночью"
Автор книги: Василий Еловских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
В ПОЛОВОДЬЕ
© «Советский писатель», 1982.
Отец пришел с работы уже вечером. Торопливо умылся, тряся головой и отфыркиваясь, и теперь наскоро ужинал. Он только раз взглянул на Сережку, который сидел сбоку от него и уплетал жареных чебаков.
– Ну, кажись, убыла вода?
– Аха.
– На сколько?
– На девять сантиметров.
– Когда мерил?
– А вот щас.
Отец удовлетворенно мотнул головой.
– Кончай с ужином, поедешь со мной сети смотреть. Надо б засветло управиться.
– Сдурел, кажись, – испугалась мать, – погляди, что на улице-то делается. Ишо робенка тащит с собой.
И в самом деле, на улице было не ахти как весело: уже вторую неделю стояло ненастье, люди ходили в пальто и телогрейках, как осенью. По воде расходились круги – опять накрапывал дождь.
– Не пужайся, – успокоил отец. – В шестой класс перешел робенок твой. В его годы я один с сетями справлялся. До обеда седни вроде бы тихо было – рыбешка попасться должна.
И вот они плывут. Лодка узкая, верткая, того и гляди, воды зачерпнет. Борта – на две Сережкиных ладони от воды. Когда плавает один отец, борта выпячиваются из воды куда выше – мал Сережка, а все-таки весит порядочно. Лодчонка в общем-то паршивенькая. Отец сам делал ее в прошлом году, хотел смастерить добрую лодку, но не получилось.
Гребет отец, Сережка, сидя на корме, помогает коротким веслом. Отец командует:
– Погреби-ка справа. А вот сейчас слева махни. Слева, слева!
И Сережа гребет, гребет изо всей силушки, вздыхая и сопя. Весло он держит так крепко, что даже ладони больно.
– Не вихляйся, сиди спокойно. А то топорами ко дну пойдем.
– Не пойдем, – весело отзывается мальчик. – Забор-то, вон он – доплывем.
Они метрах в пятидесяти от берега. Нынче река страшно разлилась; она каждую весну разливается, но нынче особенно: поля затопило местами километра на три, а то и больше. Вода подошла вплотную к их дому, а он далеко от русла реки, на склоне горы стоит. Собственно, это и не гора вовсе, а, как сказывают старики, древнейший берег, – река когда-то отошла от него, она вообще помаленьку отходит в сторону. Берег этот очень высок, глинист, на него карабкаются домики – здесь окраина рабочего поселка. Дома, амбары, дровяники и бани – на косогорье, чтобы не заливало в половодье, а огороды – внизу, их если и зальет, так не беда, все равно картошку посадить успеют. Улица выглядит чудно: под окошками вода, можешь из окна забрасывать удочку, только ничего, конечно, не поймаешь – рыба, она не совсем дура, очень-то близко не подходит; из воды торчат телеграфные столбы, верхушки изгородей, ворот, здесь же плавают бревна, оторвавшиеся от плотов, перегоняемых из леспромхозов к лесозаводу, а также какие-то горбыли, дощечки, палки, щепки.
Сережа смотрит на дома, и ему почему-то кажется, будто они ползут от разлива в гору, только медленно ползут, незаметно для глаза.
Берег все дальше и дальше. Так далеко Сережа еще никогда не был, ему разрешалось плавать на лодке по огороду и поблизости от него.
– Ну, как первый день каникул прошел у тебя, Сережик? – спрашивает отец, объезжая крышу затонувшей избушки, где летом сидят сторожа, охраняющие плоты. Крыша черная, и труба тоже черная.
– А ниче.
– Чем занимался-то?
– Да лук делал.
– Сделал?
– Аха. Ничего стреляет. Наконечники к стрелам только плохо получаются у меня. Опосле во дворе подбирал, мама велела. К робятам ходил – мячик пинали. И ишо с робятами к мосту бегал, там охотник живет, дядей Пашей звать. Знаешь?
– А как же.
– Он медведицу подстрелил вчерась, а медвежонка совсем живого приволок.
– Но? – оживляется отец.
– Только он не дал нам поглядеть на медвежонка. Надоели, грит, вы мне со своими сопливыми носами. Без конца, грит, шляетесь тута сотнями.
– Ишь вреднюга какой! Погреби-ка справа, Сережик.
Сегодня папка в хорошем настроении, это по всему видно. Сережиком его зовет. Когда отец доволен сынишкой, он всегда зовет его Сережиком или Сережей, Серегой, Сергунькой. Ничего, если кличет Серьгой, хотя тут отдает некоторой грубостью: «Серьга, подь-ка сюда!», «Серьга, ты почему не сделал, что я велел тебе давеча?..» Больше всех мальчик не любит, когда его зовут Сергеем, даже вздрагивает порою. «Сергей, сколько раз тебе говорить, паршивый парнишка?!», «Сергей, последний раз предупреждаю!» Иногда отец называет его Серегиным, хотя фамилия у них у обоих Петровы. Серегин тоже не очень-то нравится мальчику, потому что всегда произносится с определенной интонацией: «Эх ты, Серегин!», «Это опять Серегин напутал». Сереженькой его кликала только мать, а Сережкой – ребята.
Завтра у отца выходной, чему он очень рад. Привезут они рыбы, отогреются, и отец весь вечер будет рассказывать, как лучше ловить чебаков, где можно увидеть раков и сколь хитра бывает щука, особенно старая.
На отце телогрейка, в которой он ходит на работу, от нее пахнет машинами. У Сережи вообще удивительный нюх, он слышит запахи, которые не слышат отец, мать и многие ребятишки.
Лодка почти на середине разлива, далеко-далеко виднеется окраина поселка, где затерялся и их домик с красной крышей и новым крыльцом. Над баней скворечница. Сережа старается отыскать свой дом, но не удается. Домов с красной крышей много, а крылечек не видно ни одного, и скворечен тоже не видно. Он спрашивает у отца, тот отвечает, посмеиваясь:
– Эх, Серегин, Серегин, свой дом где, не знаешь! Его ж не видать отсюдова. Во-он большой дом в пять окон. Сбоку ишо сарай стоит. Видишь? Митрий Созонов живет там, с усами такими длинными ходит. Знаешь? Так за этим домом где-то и наш.
Они подъезжали к каким-то маленьким зеленым островкам. Сережа подумал, что неплохо бы высадиться на них и походить, посмотреть. Но вот отец взмахнул веслами еще раз двадцать, и стало видно, что это не островки вовсе, а просто из воды торчат веточки тальника, тоненькие, слегка распушившиеся. Кое-где на ветках только нарождаются листья, а многие веточки совсем голые. Тальник тянется бесконечно, между кустами – чистые водные поля.
– Мы не застрянем? – спрашивает Сережа.
– Где застрянем?
– Да тут где-нибудь. Мелко ить.
– Мелко? Ты что? Здесь, знаешь, метра три-четыре глубины, не мене.
Сережа не верит и начинает пробовать дно веслом. Весло полностью погружается в воду, и так как лодка плывет, весло резко относит назад. Удерживая его, Сережа наклоняется над бортом.
– Не балуй! Слышь, Сергей!
Выходит, верно, что глубоко. Да ведь прошлым летом Сережа бегал через поля в тальник, где росли кусты, высокие-высокие, а внизу толстые – десять человек удержат. Тальник в этой стороне. Выходит, они плавают над ним.
– Пап, а сколько здесь до берега?
– Сколько до берега? Да километра два, наверно. А что?
«Если лодка перекувырнется, попробуй-ка доплыви, – размышляет Сережа. – Может, схватиться за ветку, какая потолще? Да тут толстых-то и нет, все тоненькие, сразу потонут. Только плыть будут мешать. В самом деле, как поплывешь через ветки эти?» Сереже становится страшно. Он пробует воду – теплая вроде бы. Расстегивает плащ и пальтишко – может, и вправду сплавать придется. Из пальтишка Сережа вырос, даже плечи побаливают. Отправляя сына на рыбалку, мать сама застегнула ему на все пуговицы пальто и заставила надеть поверх еще отцовский плащ: «Дождь может разойтись, тогда до нитки промокнешь».
Они оба в шапках. Отец любит даже в теплую погоду ездить на рыбалку в шапке и сынишку заставил шапку надеть.
– Ты чего распахнулся? Замерзнешь. Застегнись.
Сережа запахивается, но не застегивает пальто.
– Я тебе чего сказал, Сергей?!
– А если лодка перевернется? Вон как она…
– Не будешь дрыгаться – не перевернется. К первой сети подъезжаем. Так, спокойно, спокойно! – командовал отец больше себе, чем сыну.
Впереди, преграждая дорогу лодке, плавали продолговатые куски сосновой коры – поплавки. В мутной воде виднелась сеть, точнее верхняя часть ее. Отец не раз говорил, что с обеих сторон привязывает сеть к кустам тальника, и сейчас Сережка старался углядеть, где привязано. Ага, вон!.. Слева и справа тянутся от сети веревочки к веткам.
– Ну-ка проверим! – бодро говорит отец. – Проверим счас. Не уйдешь от нас, рыбка. Гляди, Серега, учись! Пригодится в будущем.
Он начал вытягивать сеть из воды. Вытянет в одном месте, просмотрит, опустит, вытягивает в другом, третьем, четвертом местах. И быстро-быстро руками перебирает вдоль сети. Сам свесился из лодки, лодка легонько плывет. То тут, то там белеют чебаки и окуни, застрявшие в ячеях. Отец осторожно вынимает рыбешек – боится, чтобы сеть не порвать; лодку относит в разные стороны, отцу, видимо, не так-то легко справиться с лодкой, он тяжело дышит и морщится. Чебаки и окуни рвутся из его рук, верткие они, скользкие. На дне лодки прыгают.
Стараясь все увидеть, Сережа привстает, вытягивает шею. Лодка все больше раскачивается, вот-вот перевернется, но рыбаки не обращают на это внимания.
Отец бросает в лодку последнего чебака и обтирает руки о телогрейку.
– Та-ак!.. С ведерко наловили. Ай да мы! Ну, поехали ко второй сети.
Ловко орудуя веслами среди зеленых веток, отец говорит:
– Где-то под нами овраг должен быть. Помнишь его?
Да, Сережа помнит. Прошлой осенью он искал козу и забрался далеко в тальник. Дорогу ему преградил глубокий овраг, тянувшийся откуда-то к реке. На дне оврага росла густая-прегустая колючая трава, Сереже казалось, что в ней прячутся змеи, и он торопливо перепрыгивал через эту траву.
– Возле оврага этого лет пять, понимаешь, назад свояченица Марья, твоя тетка, со своей подружкой разодралася. Пошли они, три бабы, по грибы. Корзинки, конечно, захватили. Ну, а дорога длинная – разговорились. И что-то не понравились друг дружке и начали корзинками-то по головам одна другую молотить. Орали на всю округу, как без этого. А в лесу, говорят, успокоились – груздей попалося много, не до ругни.
Вторая сеть была в самых зарослях тальника. Отец перебрал ее всю, но не нашел ни одной рыбешки.
– Целую неделю так… Не на том, видно, месте, переставлю завтра. Третью посмотришь ты.
Они долго плыли среди кустов – как только отец не заблудится – и вот наконец очутились на краю тальника, близко от русла реки. Снова показались поплавки. Здесь гулял крепкий ветерок, волны ударяли о борта лодки, поплавки подпрыгивали, будто уплывали куда-то. Помаленьку расходился дождик.
Сережа подобрался к носу лодки и, как отец склоняясь над водой, стал просматривать сеть. В мокрой одежде тяжело двигать руками. Мальчик сбросил плащ и пальто. Отец торопливо и как-то неуверенно пробормотал:
– Простынешь смотри. Оделся бы.
Он придерживал лодку возле сети. Сережа рывками, неловко вытягивал тяжелую сеть из воды, чувствуя, как дрожат руки.
– Что это ты, милок?.. – сказал отец. – Но ничего… не торопися, главное.
Лодка часто заскакивала на сеть, и отец, выправляя ее, поругивался про себя.
На середине сети Сережа увидел с десяток чебаков, они застряли в ячеях недалеко друг от друга: головы на одной стороне, хвосты – на другой. Поднял сеть, одна рыбина снялась легко, а вторая не вылезает ни в ту, ни в другую сторону. Крепко влезла, окаянная, сеть даже врезалась в нее.
Сейчас Сережа весь дрожал от напряжения и нетерпения. И выкрикивал:
– Ах ты!
Свесившись с борта, нервно нащупывая на скользком днище опору для ног, он до крови царапал иглистыми плавниками руки, диву даваясь, как легко, просто отцепляет рыбешек отец.
– Че-то ты волнуешься, – сказал отец. – И все торопишься куда-то. Смотри, чебаку совсем голову свернул.
Отец еще что-то говорил, но мальчик уже не слышал: он увидел, как у края сети в глубине, рядом с кустом тальника, заметалась большая рыбина. Сережа крикнул, сам не зная что, чувствуя и радость и испуг одновременно. Он весь потянулся к воде, вытягивая сеть с силой, на какую только был способен. Лодка накренилась, отец, тоже вошедший в азарт, кричал:
– Тяни, уйдет, сволочина!
– Щас!
– Держи!!
– Щас!
Щука была холодная, твердая и бешено билась в руках. Сережа бросил ее в лодку вместе с сетью.
– Ломай ей лен! Лен ломай!
Прошлым летом отец показывал сыну, как надо ломать щуке лен, но Сережа растерялся и не мог сообразить – как. Дело закончилось тем, что отец сам, порвав сеть, вытащил щуку, согнул ее буквой «Г», отчего раздался легкий хруст – и рыбина затихла.
Они все-таки порядком умаялись и плыли обратно не так быстро, как хотели. Уже свечерело. Дождь теперь лил вовсю, вода булькала от тяжелых капель. У Сережи стыли руки, будто он не за мокрые борта лодки, а за мерзлые доски держался. Опять справа и слева потянулись ветки тальника; в темноте они, эти ветки, сливались в сплошные темные полосы, и думалось, что плывешь по какой-то узкой речушке.
Вдали мерцал один-единственный огонек, порою совсем исчезая. На этот огонек они и плыли.
– Ветер че-то подымается, – проговорил отец. – Подналечь придется. Вылей-ка из лодки воду.
– Это от щуки, наверно, без ее было мало воды. Весит все-таки.
– Плетешь ты, Серегин, не знай чего. Не вихляйся давай.
По руслу реки прошел пароход, он сиял огнями, колеблющимися в дождевой завесе.
– Пап, он на самый, самый Север плывет?
– На самый.
– К Ледовитому океану?
– Аха.
– А далеко до его?
– Для парохода-то не так уж… Скоро тундра, а за тундрой и море Ледовитое.
Мальчик помолчал.
– Пап, а пап, будет считаться, что я щуку вынул?
– Оба добыли, – мудро ответил отец. – Все у нас, брат, поровну.
Они плыли и плыли. Дождь лил и лил. Стало вовсе темно. Все так же мерцал одинокий огонек где-то на берегу. Поплескивали волны. Отец тихо пел, что – не разберешь.
Сережа дремал. Боясь уснуть, он с трудом подымал веки, но они сами собой опускались; проходило какое-то мгновение, мальчик вздрагивал, ошалело глядел на разлив, на отца, на береговой огонек. А отец не замечал, что дремлет сынишка, пел и пел себе, только раз предупредил:
– Не свались, гляди.
Сережа не заметил, как они подъехали. Когда открыл глаза, лодка уже была у самого берега. Рядом светились окна их дома, вон даже занавески и цветы на подоконниках видны. Под навесом беспокойно повизгивала собака, заслышавшая хозяев. Отец стоя отталкивался веслом от прясла. Странное чувство испытывал мальчик: ему казалось, будто он уже много-много дней не был дома. На берегу его слегка покачивало, как на волнах.
В доме Сереже расхотелось спать, и он, веселый, бегал по избе. Потом вместе с матерью чистил рыбу. В желудке щуки он увидел заглотанного щуренка, а когда ради любопытства разрезал щуренка, который выглядел подозрительно толстым, то в нем тоже была какая-то рыбешка.
– Три рыбы сразу поймали, – ликовал Сережа.
Щуку, нарезанную кусками, и половину чебаков подсолили и оставили на утро. Остальную рыбу положили на горячую сковородку. Как и ожидалось, отец выпил слегка, «с устатку», по его собственному выражению, и, закусывая жареными чебаками, заговорил:
– Теперь ты, Серега, можно сказать, настоящий рыбак. Да!.. Завтра часиков этак в шесть встаем и едем с тобой сеть переставлять. Ту, в которой ниче не попалось. Поглядим – может, и все переставим. Мы ишо поплаваем с тобой. Разлив-то… он долго продержится. И для рыбешек раздолье, и для нас благодать.
И он, наверное уже в сотый раз, начал рассказывать, где лучше ловятся чебаки, окуни и язи и какой необыкновенной хитростью отличаются порою щуки. Серега слышал и не слышал, веки у него после сытного ужина опять начали помаленьку закрываться, и он стал клевать носом, сидя на стуле.
Трубы над горами
Повествование в рассказах
КАНМАРСКИЕ СТРАСТИ
До полудня Колька Малахов домовничал, потом они с Санькой Семеновым обедали, каждый у себя дома. По ягоды отправились уже под вечер, когда на улице стало хмариться и тусклый ночной туман обволакивал сырые овраги и болота возле Чусовой. Конечно, за ягодами умные люди уходят спозаранку. Санькина бабка, к примеру, или баушка Лиза, как ее зовут в поселке, еще на рассвете вскакивает, как подстегнутая, и вместе с бабами мчится куда-нибудь верст за восемь-десять, далеко в горы. Возвратившись в сумерках, валится на кровать, еле живехонька, охает и вздыхает. Саньке и на ягоды, собранные ею, глядеть неохота, ведь это они так уробили бабку. Большая корзинища у нее всегда полнехонька, – земляника, малина, смородина, черника, клюква, брусника. Только бабы не сразу все собирают, а что-нибудь одно, к примеру, только землянику, – ягода, она тоже не дура, каждая на своем месте растет.
У опушки леса, на пеньке сидела Маня, сумасшедшая баба лет тридцати, в грязном-прегрязном, покрытом грубыми разноцветными заплатами, платьишке. Посмотрела на ребятишек пустыми, ничего не выражающими глазами и сказала жалким просящим голосом:
– Славно-то как, господи!
Она каждого встречает этой странной фразой. И непонятно, отчего ей так хорошо. Маню в поселке Боктанка знают все от мала до велика. Жалеют ее. Года два назад она родила мальчика, который вскоре же помер. И как ни допытывались боктанские бабы у Мани, так и не узнали, кто ей сделал ребеночка.
Прошли мимо бойни, от которой, наверное, на версту разило зловонием, а над болотцем, куда стекала кровь, роились тучи толстых мух. Землянику здесь Санька с Колькой не собирали – противно.
Больше всего ягод возле Чусовой, на маленьких, будто игрушечных, полянках, в редком лесочке. А в сосновую чащу лучше не забираться, там травы, и той нету: солнце не доходит до земли. А без солнца какая земляника! Она ведь неспроста красная. Солнышком обогрета. Сегодня сосны что-то слишком уж шумят, видать, вверху, над кронами, разгуливается ветер. Санька с Колькой любят слушать, как шумят сосны, что-то беспокойное, далекое, не земное в их шуме.
У обоих маленькие корзиночки, так… стакашков на пять каждая, не больше. Но разве насбираешь возле поселка, или, как говорят боктанцы, возле завода, эти пять стакашков. Если всерьез говорить, какие уж тут ягоды: то колеи, то тропки, то лепехи коровьи… А шибко далеко забираться нельзя, не взрослые все-таки. Колька, тот и вовсе маленьким выглядит. Санька выше его и куда сильнее.
Что-то плохо сегодня, лишь изредка попадаются мелкие, жесткие ягодки. Ходят, ходят, а еще и дно корзинок не закрыли. Видно, придется, как и вчера, наложить в корзинки травы, а сверху насыпать земляники. А то ребята увидят на улице – обсмеют.
Их так и тянет в глубину леса, в сумеречную прохладную чащобу. Это от любопытства. Санька, тот и вовсе сует свой нос, куда просят и не просят. Третьего дня полез на баню и упал. А на той неделе заглянул во двор к соседке через щель в воротах. Соседку-вдовушку обнимал какой-то толстяк. Он, видать, смикитил, что кто-то подглядывает, открыл калитку и дал Саньке крепкого пинка.
– Сань! А че делают в лесу лешии? – вдруг спросил Колька и настороженно огляделся. – А они всамделе есть, эти лешии?
Саньке казалось, что есть «всамделе». О леших в Боктанке то и дело поминают: «Кричит как леший», «Лешак его дери!», «Здоров, лешак». Бабка рассказывала: леший – это дух лесной, хозяин и леса, и зверей, страшно сильный, даже деревья ломает, дико орет, свистит, ржет и ревет; на лбу у него рога, как у черта, а копыта, как у козла; он может превратиться в махонького – с мышку, а может вырасти и выше сосен; может обернуться волком, собакой, даже человеком. Попадешься ему, заведет в глушь, в чащобу и защекочет до смерти. С ним шутки плохи.
Санька сказал Кольке обо всем этом. И добавил:
– Отец у лешего черт. А мать – ведьма.
– Ой-я!!
Бабка рассказывала не только о леших, но и о домовых (они подсматривают за людьми и ночами все чего-то бегают и шебаршат), о ведьмах, которые летают в полночь на метелках. Какой нечистой силы только нет на свете! И самая страшная, конечно, – черти. Черт, бес, дьявол, сатана, лукавый, злой дух. И не поймешь, какая между ними разница, кто из них главнее. Бабка охотно толкует о ведьмах, домовых и леших, а вот о чертях говорит редко, воровато как-то, испуганно и всякий раз крестится.
Боже, сколько всяких страшных историй рассказывали боктанские старухи о нечистой силе!
Дом у Семеновых напротив старинного заброшенного кладбища, где уже давным-давно не хоронят, глянешь наверх – обычный бор, сосны пошатываются, их кроны подталкивают друг дружку и вроде бы даже перешептываются, сплетничают, а внизу, между стволами, могилки с гнилыми покосившимися крестами, а то и вовсе без крестов – просто жалкие бесформенные холмики. Бабка говорила, что здесь по ночам бродят покойники в саванах. И будто бы из какой-то могилки, правда, это было с полвека назад, доносился дикий крик и рев: кого-то якобы захоронили в каком-то сне. Конечно, бабка знать не знает слова «летаргический», также как и многих других интеллигентных слов. И Санька не знает. Но речь шла о летаргическом сне.
Шел двадцать седьмой год. Многие боктанцы уже не верили ни в бога, ни в черта или делали вид, будто не верят, поскольку стало модно не верить. Санькин и Колькин отцы тоже говорили, что не верят. А мать Колькина, Мария Терентьевна, и бабка Лиза во все верили – и в бога, и в черта, и в домовых, и в леших. Санькина мать тоже верила. Она зимой простыла после бани и скоропостижно померла. И, помирая, без конца шептала: «Господи, прости меня. Господи, прости меня…» Мальчишки не слыхали, чтобы родители когда-либо спорили о боге или о нечистой силе: хочешь верить – верь, не хочешь – не верь, твое дело.
Колькин отец пришел с утренней смены, а Санькин – корчует пни за Чусовой, возле плешивой полянки, вырубает там кустарник и березки. Потом полянку эту обнесет жердяной изгородью и весной посеет овес. И будет называться это место пашней. Кроме пашни у Семеновых есть еще покос (тот совсем далеко, верст, наверное, за восемь), огородишко, садик, корова, овечки, курицы, кошка с собакой ну и, понятно, изба с амбарушкой и банькой. У всех здесь – свое хозяйство. Рабочие и вроде бы немножко крестьяне. При царе еще попривыкли хозяйствовать.
Мальчишки часто слышали рассказы старух и стариков о давних временах, когда избы освещались лучиной, которая чудно горела: то вспыхивала, то затухала, немилосердно дымя, отбрасывая жалкий красноватый свет на голые бревенчатые стены. Позднее появились керосиновые лампы, казавшиеся боктанцам каким-то чудом. Тогда ели редьку с квасом (чаще всего ее), картошку, сусло, кулагу (о ней уже забыли теперь), свекольник, морковник и капусту в разных видах – свежую, квашеную, вареную. И лес кормил. Ягоды, грибы (это понятно). Кроме того, ели свежие сосновые шишки, круплянки, кислицу, пиканы, стебли репья; пили чай из лесных трав и березовый сок. Рыбачили на Чусовой и под камнями в воде ловили сердитых раков.
Отец у Саньки слесарем на заводе, а у Кольки – токарем. Оба они, как и мать Колькина, как и бабка Лиза, все время что-нибудь делают. И вообще в какой дом ни зайди, везде что-нибудь да делают; даже, разговаривая, бабы вяжут носки, штопают чулки, вышивают, прядут на прялке.
Бабка учит:
– Побежал во двор за дровами, так захвати из избы че-то, помои, к примеру. Чтобы все время было че-то в руках. Лень человека не кормит.
Приглядываясь к Саньке, бабка часто недовольно хмыкает:
– Лень-то, она раньше нас с тобой родилася.
Когда он приходит из лесу с полупустой корзинкой, бабка насмешливо кивает головой:
– Эх, работничек! Лодыря гонять – самое поганое дело.
Странная она, бабка. Вчера Санька спросил:
– Баушка! А пошто я лечу обратно на землю, а не на небо, когда подпрыгну?
– Потому что не достоин туда.
Всех интеллигентов она почему-то считает лодырями. Носишь шляпу, галстук, сидишь в конторе – лодырь. А вот если стоишь у мартеновской печи, у прокатного стана, косишь траву, колешь дрова, столярничаешь, малярничаешь, тогда ты настоящий работник. Милая бабка! Как часто Санька будет вспоминать тебя, когда вырастет и станет типичным «лодырем».
Чусовая по низинам гуляет; со всех сторон давят на нее горы, выпячивая, как щиты, отвесные скалы, вот-вот вконец раздавят, а она хоть бы что – булькает да булькает себе, весело поблескивая. На утесах, в расщелинах, растут кривые карликовые березки, оплетая корнями каменные глыбы, обнимая их. Какие жалкие потуги: не утесы в объятиях, а сами березки.
Саньке с Колькой кажется, что везде на земле горы, а над горами – трубы заводские, из труб дым идет, черный, густой. И требовательно гудят заводские гудки, они как бы подталкивают каждого: иди же, иди, быстрее, быстрее, не ленись, работай, работай, чего чешешься.
Вода в Чусовой прозрачная-прозрачная, маняще поблескивают обкатанные стремительной водой камушки; видно, как до смешного солидно стоят на мелководье пескари с темными крутоватыми спинками, замерли, чертенята, о чем-то думают, а подальше от них бойко снуют тощие белобокие рыбешки. Весь берег в камнях. Есть красивые, цветные, поднесешь к глазам – темно-синий, чуть повернешь – черный, еще маленечко повернешь – вроде бы зеленоватый. Вот какие камушки!
Прошли шагов сто, а может и двести – кто их считал. Чусовая тут делала поворот, образуя глубокие и тихие (у такой-то бурной реки!) заводи. Мальчишки часто приходили сюда рыбачить. Какие окуни тут клюют! Вот только гадюк много в траве у берега. Смотришь на поплавки и оглядываешься – как бы не ужалили в сидячее место.
Дорога пыльная, по бокам маленькие елочки (они как игрушечные, так и хочется потрогать), сосны, пеньки гнилые. Мало-помалу луг пересекли, потом черный пал потянулся, а после пала начались болотистые места, кочка на кочке; дорога превратилась в узкую прерывистую тропинку, которая виляет туда да сюда, огибая чахлые кустики. Жесткая трава как веревками опутывает ноги. Незнакомо и одурманивающе пахнет болотной сыростью.
– Куды ты, Сань?
– Давай посмотрим Канмарь.
– Не. Тут болото. – Колька остановился и жалко глядел на дружка.
– Да ты че?
– Давай обратно.
– Да не бойся. Я впереди пойду.
Но и Саньке было тоже как-то не по себе. Метрах в двухстах от них, за болотиной, протекала речушка Канмарь, о которой в Боктанке рассказывали всякие страшные истории. Будто водилась здесь нечистая сила и по ночам неслись отсюда вой, свист, дикие крики и хохот. Днем еще ничего, а в темноте не показывайся – погубишь себя. Самое страшное место возле болот, как раз там, куда они шли.
Санька подсознательно тянулся к этому месту; вроде бы думал о землянике, о ягодных полянках думал, а ноги, окаянные, как бы сами собой поворачивали к Канмарю. Он уже раза два бывал у Канмаря вместе с отцом, только не здесь, а там, где речушка впадает в Чусовую и где мечется возле Чусовой веселая дорога. А тут – глушь. Вот и тропинка исчезла, будто ее и не было.
– Да каки здесь ягоды? – ворчал Колька. – Ну, че здесь?
Но Санька шел. Шел упрямо, как баран. Как и всякий ребенок, он был немножко тщеславным, хотел казаться Кольке и самому себе самым смелым, самым решительным, в общем, самым, самым… И еще ему хотелось командовать. Кому из мальчишек не хочется покомандовать. И это, наверное, ничего, не страшно. Жаль только, что кое-кто до глубокой старости сохраняет вот это детское тщеславие и детское стремление командовать и повелевать.
Канмарь закрыт-занавешен кустарником; все тут несуразно переплелось, перепуталось – ветки, листья – и кажется: эта зеленая терпкая масса без конца растет-пухнет, обволакивая не только речку, но и землю. Вода неподвижна, как в озере. Ил. Лягушки. Какие-то жуки и жучки. Пахнет погребом. Нет-нет да и мрачно булькнет где-то. Есть и вовсе непонятные звуки – шорохи, шелесты, шипение.
– И че ты тут нашел? – уже бодро произнес Колька.
– Поглядим…
– Чего поглядим?
Саньке хотелось пойти еще дальше, хотя уже вечерело и небо все больше хмурилось и темнело.
– Ну, куда тя несет? – Это опять Колька. Какой-то придирчивый стал.
– Пойдем на ту сторону.
Колька махнул рукой: дескать, черт с тобой, пойдем, если уж так приспичило. Разулись, с опаской перебрели речушку (ноги так и вязли в цепком иле) и поднялись на другой, обрывистый берег Канмаря. На лугу черновато поблескивало круглое озеро; все в этом озере и возле него было пугающе немо, мертво.
– Шахта, – сказал Колька.
Они слыхали об этом озере. Когда-то давно, так давно, что никто из стариков даже не знает когда, вырыли здесь шахту, медь искали. Медь не нашли, и шахту залило водой. Между прочим, за Чусовой на лугу много таких шахт. Но там, видать, медь была, в шахтах работали, а потом их по какой-то причине забросили, шахты пообвалились, поросли малинником, и боктанские бабы ходят туда за ягодами. Конечно, страшновато там, шахты все-таки, но зато какая крупная малина – просто объедение.
Колька подошел к озерку, бросил камушек. По воде прошли легкие круги. И опять все замерло. Опять мертво. «А он, пожалуй, не такой уж и трусливый, Колька». Совсем рядом от них, за лугом, начиналась гора Змеиная. Почему-то любят эту гору змеи, оттого и название – Змеиная. Змей в округе много. А тут особенно. Рассказывают люди, что ночами на горе раздается, редко, правда, и всегда вдруг, неожиданно, протяжный свист, и в свисте этом что-то надсадное, тревожное, дикое. Люди боятся приходить сюда в темноте. Много позднее, в тридцатые годы, выяснили причину этого странного явления, она была проста: свистели острые скалы на горе, когда дул сильный северо-западный ветер.
Бабка Лиза рассказывала, что перед рассветом нечистая сила уходит от Канмаря и прячется в глубинах Змеиной, чтобы вечером, когда стемнеет, опять появиться и выть, свистеть, орать и ржать. Ночных путников нечистая сила уволакивает под гору и там садит на цепь, без конца изгаляется, пытает, мучает.
Колька убрел куда-то в кусты, то и дело кричит:
– Где ты?! Куда тя понесло?!
Убрел он сам. А Санька на месте.
Он горластый, Кольша. В Боктанке все горластые. Завод к тому приучал: во всех цехах грохочут машины, и надо говорить громко или кричать. Вот и привыкали кричать.
Какая-то странная, непонятная легкая тревога разливалась в воздухе, и мальчишки остановились, не понимая, что бы это значило. Насторожились, не зная что делать. И тут налетел откуда-то ветер. Кусты, только что казавшиеся непролазными, истончились, полысели, жалко мотаясь во все стороны, пригибаясь и сливаясь с землей. Затрещала и повалилась одинокая, косо стоявшая недалеко от озера-шахты сосна. Вой, свист, стон. И еще какой-то отдаленный, пугающий шум – шшшш… Потемнело, будто вечер уже. Или ночь. Посыпал крупный косой дождь. Над землей, посреди луга, проносились одна за другой белые, будто снеговые, полосы. Но это был, конечно, не снег, это был тоже дождь – удивительная сетка из воды.
Мальчишки побежали. Хотели убежать от дождя, от всей этой напасти, а разве убежишь. Трава в воде. Не земля, а озеро, заросшее травой. Везде вода, вода, вода. Кажется, все промокло насквозь. Ельник, в котором можно как-то укрыться, далеко за болотиной. И еще на горе. Ну ее к черту, эту гору!
