Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
– Советую вам быть предельно осторожными. Кроме всего, вас могут обвинить в революционном подстрекательстве, вы ведь для русской власти социалист, а значит, революционер.
– Они должны знать, что мы давно заняли совсем иную позицию, – ответил Тома и тут же пожалел о сказанном, так как мгновенно последовал вопрос посла:
– Но вы же не будете прокламировать это в разговоре с русскими рабочими?
В тот же день французские визитеры выехали в Ставку, где им предстояла встреча с генералом Алексеевым.
Из Могилева Тома отправился в поездку по заводам, и Алексеев принимал одного Вивиани. Генерал был подчеркнуто холоден. У него лежала на столе шифрограмма от русского представителя при французской ставке генерала Жилинского.
«Оба визитера, – сообщал генерал, – весьма популярные личности во Франции – в прошлом как общественные деятели социалистического толка, а ныне как причастные к правительству. Эта их двоякая популярность, на мой взгляд, не может считаться прочной. В данный момент они, отказавшись от своих прежних взглядов, активно служат власти, объясняя свою новую позицию патриотизмом, вызванным обстоятельствами войны, в которой на карту поставлена судьба Франции. Но всякой войне приходит конец, и какую позицию они займут тогда, неизвестно. Я лично расцениваю их как временщиков и рекомендовал бы соответственно к ним относиться, избегая с ними полной откровенности, хотя формально они будут представлять интересы правительства и даже главного командования, о последнем свидетельствует письмо генерала Жоффра, которое будет дано им для вручения вашему превосходительству…»
Для Алексеева достаточно одного определения – временщики. Когда приторно улыбающийся Вивиани утром вошел в кабинет, генерал хмуро глянул на него, сухо ответил на его приветствие и небрежным жестом показал на кресло перед своим столом.
– Надо проехать от Петрограда до вашей Ставки, чтобы понять, как громадна Россия и как прелестна русская нежная весна… – Вивиани хотел предварить дело, как он полагал, приятной генералу лирикой, но Алексеев выслушал его восторги с каменным лицом, и тогда француз будто проглотил свою сияющую улыбку и, выхватив из кармана письмо Жоффра, протянул его Алексееву. Тот взял письмо и положил его на стол. Вивиани протестующе поднял руку:
– Ваше превосходительство, генерал Жоффр просил вас прочитать письмо сейчас же по вручении.
Это прозвучало почти как приказ, и Алексеев усмехнулся:
– Желание моего французского коллеги для меня, конечно, закон…
Он распечатал письмо, быстро пробежал его глазами и положил на стол.
– Генерал Жоффр, ваше превосходительство, доверил мне передать вам устно, что он намерен между первым и пятнадцатым июля начать на фронте большое наступление и он был бы рад, если бы вы, ваше превосходительство, тоже могли начать наступление не позже пятнадцатого июля, это отнимет у противника возможность переброски подкреплений с одного фронта на другой.
Алексеев долго молчал, рассматривая свои сцепленные на столе руки, думая, до чего же легкомысленны французы даже в генеральской форме. Он мог бы сейчас сказать этому временщику, что Россия начнет наступление даже раньше, но не скажет – он же не француз…
Алексеев поднял наконец на гостя взгляд из-под насупленных бровей.
– На эту просьбу генерала Жоффра я сейчас ничего ответить не могу… – маленькая пауза… – так как подобные решения принимаю не я, а наш государь. Просьба, однако, будет доложена его величеству, а о дальнейшем французская ставка будет уведомлена, как положено, через нашего представителя во Франции генерала Жилинского… – И без паузы вопрос – Вы остановились при вашей военной миссии?
– Да, конечно, – смятенно ответил Вивиани, понимая, что деловая часть аудиенции окончена. – Но в миссии сейчас между-властие – генерал Лагиш дела уже сдал, а новый руководитель миссии генерал Жанен прибудет сюда только через несколько дней.
– Ничего, штат миссии достаточно информирован и введет вас в курс наших дел.
Генерал в упор смотрел на француза, и ему, кажется, доставляла удовольствие его растерянность – пусть знает штатский временщик, что здесь ему не болтливая Франция…
Аудиенция на том закончилась, и Вивиани покинул Ставку. Но когда он вернулся в свою миссию, ему сообщили, что он приглашается вечером на совещание у царя.
Совещание, однако, тоже не принесло ему радости. Николай вел его строго, никому, в том числе и Вивиани, не давал выговориться, хотя по отношению к французу был отменно вежлив и называл его «наш дорогой гость», но и в этом обращении Вивиани не мог не чувствовать, что его принимают здесь явно как лицо неофициальное и к военным делам имеющее только косвенное отношение. Вскоре весь разговор на совещании свелся к обсуждению только одного его вопроса – о том, сколько своих солдат может послать Россия во Францию. Число, названное им сразу же, что называется, повисло в воздухе, и к нему никто не возвращался, речь шла только о том, послать сорок или пятьдесят тысяч. Ничего определенного не было решено и о сроках отправки. Ни о Румынии, ни о Польше вообще не было сказано ни слова. И, только уже прощаясь с Вивиани, царь сказал ему небрежно:
– Что касается вопросов не столько военных, как дипломатических, на их решение необходимо время и специальная подготовка. ‘
Оба социалиста вернулись в Петроград заметно приунывшие и раздраженные. По поводу своей поездки на заводы Тома сказал послу очень уклончиво:
– Вы правы, положение здесь очень сложное. Главное – ни в чем нет порядка. Вовремя не поступает сырье, низкая квалификация рабочих и многое другое.
– А какое впечатление о настроении рабочих? – спросил посол.
Тома разозлился:
– Как, вы полагаете, мог я это выяснить, разговаривая с помощью переводчика, не знающего трети французских слов?
Посол поздравил Вивиаяи с успехом в отношении посылки русских солдат во Францию и поспешно добавил:
– Дело не в количестве, важна, как вы сами говорили, полезнейшая символика самого факта, надо только, чтобы вокруг этого у нас был поднят большой шум, а в этом лично ваша роль будет очень велика.
Вивиани промолчал. Посол видел, что визитеры могут вернуться домой в плохом настроении, и понимал, что вину за неудачу они могут возложить на него. Надо было до отъезда сделать все, чтобы улучшить их настроение…
И пошли приемы… Роскошный многолюдный завтрак у великой княгини Марии Павловны, где произносились сладкие спичи в адрес Франции и французов… Грандиозный, на четыреста кувертов банкет от имени русской столицы и Думы, которым руководил сам Родзянко, а слово от имени правительства держал министр иностранных дел Сазонов. (Только Палеолог знал, скольких сил ему стоило уговорить на это министра…) Участники банкета спели русский гимн «Боже, царя храни», а затем в зале появился Федор Шаляпин, который запел революционную «Марсельезу», подхваченную всеми гостями. Само соседство этих гимнов было противоестественно, но никто этого будто не заметил, разве что присутствовавшие на банкете министры откровенно правого толка не без испуга посматривали на вдохновенно поющих, а сами только беззвучно шевелили губами.
В этой атмосфере душевного подъема, созданного пением гимнов, Вивиани произнес блистательную речь о нерушимо верной любви Франции к России. Он кончил ее с глазами, полными слез. Воздев руки к небу, он прокричал исступленно:
– Бог видит! Мы вместе будем идти до конца, до того светлого дня, когда попранное врагом право будет отомщено! Мы обязаны этим перед своими умершими, иначе они всуе пожертвовали жизнью! Мы обязаны этим перед грядущими поколениями!
В зале разразилась буря восторга.
В заключение слово было предоставлено лидеру кадетской партии в Думе Маклакову. Тоже, между прочим, оратор не нитками шитый, и наконец-то французские социалисты увидели и услышали русского политического деятеля. Он производит на них великолепное впечатление, более того, они находят в нем какое-то родство с собой. Особенно после его слов о том, что он был и остается закоренелым пацифистом, но это не мешает ему быть страстным сторонником этой войны, которая превратит Францию и Россию в законодателей будущего всего человечества.
Палеолог не ошибся в своих расчетах – после этого банкета его гости воспряли душой и, перебивая друг друга, высказывали ему комплименты и даже назвали его французской душой русской столицы…
После Октябрьской революции, уже находясь в эмиграции, Родзянко в статье «Накануне катастрофы» вспомнит об этом визите, как он выразится, «послов французского красноречия» и о том грандиозном банкете, где исполнялись гимны: «Боже, как все это было странно, обманно и не нужно России в то страшное время. Странно, если не провокационно выглядело то, что Франция сочла нужным в это время делегировать к нам именно социалистов. Обман и самообман владел и всеми нами, и французскими гостями, когда мы вместе с воодушевлением пели царский гимн и «Марсельезу», пытаясь в своих душах соединить несоединимое. А главное – все это было не нужно и бесполезно прежде всего России, но и Франции тоже. Обман и самообман носил и персональный характер. Помню свой разговор с А. Тома без свидетелей. Он в своем самообмане был великолепен. Принимая меня чуть ли не за лидера левых, т. е. за своего единомышленника (неужели он в этот момент не помнил, кем был сам в тот момент?), он с горящими глазами уверял меня, что революция в самом воздухе Европы, и мы должны взяться за руки под ее знаменем, и что-то еще в таком же роде…
Но я виделся с ним и после февральского переворота, когда он снова примчался в Россию. И его глаза так же, как тогда, горели, но говорил он мне нечто совсем другое – что надо думать не о революции, а о победе над Германией, что спасет и Россию и Францию, как бы вы думали от чего? От революции! Я не верил своим глазам и ушам – с такой политической эквилибристикой я в родных пенатах не встречался… Во время этого нашего разговора у стен Думы бушевала сама революция, которая именитому социалисту, оказывается, была так же не нужна, как и России. Так не правы ли были наши левые, называвшие подобных социалистов социал-предателями. И все, все это было мимо России, которой мой собеседник попросту не знал, но хотел свой личный опыт сделать историческим. А все вместе взятое, происходившее тогда, было не чем Иным, как кошмаром бессилия…»
17 мая Тома и Вивиани покинули Петроград, увозя более чем скромные результаты визита и обманные впечатления о русском обществе, воодушевленном верой в победу и охваченном горячей любовью к Франции.
Так была перевернута еще одна пустая страница шестнадцатого года, последнего года русской монархии.
А кровопролитная война продолжалась – генерал Брусилов в эти дни заканчивал последние приготовления своего фронта к большому наступлению. В эти дни он еще не мог знать, что будет коварно обманут Ставкой и верховным главнокомандующим Николаем II и начнет свое наступление без обещанной поддержки других фронтов, в результате чего блистательно начатое наступление, достигнув Карпат, повиснет в воздухе. Австро-венгерская армия понесет тяжелейшее поражение, потеряет до полутора миллионов солдат и множество оружия, но хода войны этот успех не решит, а будет стоить России новой большой крови. Потом, спустя много лет, английский военный историк Лиддел Гарт напишет о брусиловском наступлении: «Россия пожертвовала собой ради своих союзников, и несправедливо забывать, что союзники являются за это неоплатными должниками России…» Но увы, и этот долг союзниками России будет скоро забыт, более того, не пройдет и двух лет, как они пошлют свои войска на север и юг России душить избранную народом Советскую власть. А еще позже Брусилов, после непростого и нескорого раздумья, отдаст себя в распоряжение Красной Армии и верно будет служить в ее рядах до последнего дня своей жизни…
А тогда, в шестнадцатом, завершив наступление, которое дало России гораздо меньше, чем могло дать, Брусилов отлично знал, кто ему помешал, и в своих воспоминаниях напишет: «Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой, и не только не управляла событиями, а события ею управляли, как ветер управляет колеблющимся тростником». Напишет он и о полной военной неграмотности царя: «Преступны те люди, которые не отговорили самым решительным образом, хотя бы силой, императора Николая II возложить на себя те обязанности, которые он по своим знаниям, способностям, душевному складу и дряблости воли ни в коем случае нести но мог…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Поезд из Петрограда прибывал в Москву утром. Стояли слякотные апрельские дни, и Москва на ночь погружалась в тяжелый мокрый туман, и потом до полудня город жил в сумерках. Ехавший этим поездом Александр Воячек туман благословлял. В битком набитом жестком вагоне он сидел, зажав меж ног чемодан, и наблюдал в окно белую муть, в которой как призраки проплывали деревья. За ночь он даже не вздремнул, уж больно дорогой сверток прятал он на груди под студенческой тужуркой, да и нервы были напряжены – эта поездка была для него очень серьезным поручением партии, может быть, самым серьезным во всей его, правда, не такой уж долгой жизни большевика. Еще на вокзале в Петрограде он пережил неприятные минуты – ему показалось, что за ним тащится «хвост», но, слава богу, ошибся – подозрительный тип, похоже увязавшийся за ним еще в здании вокзала, исчез. И все же осторожность не мешала. Воячек прохаживался вдоль поезда и внимательно смотрел, и, только когда поезд уже тронулся, вскочил в свой вагон и втиснулся на боковое место неподалеку от двери. Осматривал, точно ощупывал, каждого, кто пробивался через вагон. Если «хвост» сел в поезд, он будет искать его в мешанине пассажиров и это сразу будет заметно. Но прошел час, другой, и ничего подозрительного Воячек не увидел.
Вагон постепенно засыпал. На плечо Воячеку привалился головой бородатый дядька в армяке и тут же успокоительно стал похрапывать. Умолк наконец ревевший в соседнем купе ребенок. Стало тихо, только колеса погромыхивали под дрожащим полом вагона. Куртку на груди распирал завернутый в холст сверток, Воячек расстегнул верхние пуговицы пальто и засунул руку за борт тужурки, чтобы все время держать сверток. В нем – нелегальная литература – ценнейшие издания Ленина, полученные из-за границы. В Москве Воячек снесет это в Лефортово, там, возле военных казарм, – явочный адрес, где он поселится и будет работать среди солдат. В Петроградском комитете ему разъяснили, что это сейчас наиважнейшее дело партии.
На явочной его ждет Владимир Бруев, такой же, как он, студент. Воячек видел его один раз, когда тот в прошлом году приезжал в Петроград. Они встретились на квартире учительницы Вольской, связанной с большевиками. Толком познакомиться и поговорить не смогли – полиция совершила налет на квартиру и всех, кто там был, забрали. Допрашивали ночь напролет, но, очевидно, не имея никаких улик, утром всех отпустили. Бруев тут же уехал домой в Москву… Оказывается, он племянник учительницы, и она характеризовала его наилучшим образом – давно связан с большевистски настроенными московскими студентами, участвовал в студенческой стачке протеста против войны, очень начитан, со своим устойчивым мнением и все такое прочее… Однако в Петроградском комитете Воячеку о нем говорили осторожней и советовали – до поры до времени, пока сам его не разглядит как следует, полностью ему не доверяться.
Для предстоящего Воячеку дела очень уж с руки была эта явочная квартира. Отец Бруева работал военным врачом при лефортовских казармах и жил на их территории. Конечно же, вести оттуда работу среди солдат будет очень удобно. Но каков все-таки сам он, Владимир Бруев? Пока Воячеку не нравится только то, что он не рабочий парень, все, кто из интеллигентов, для него революционеры в полцены. Правда, ему объяснили, что думать так – ошибка и что с таким подходом можно усомниться и в товарище Ленине. Этот довод, что называется, сразил Воячека…
В Петрограде Воячек до последних дней работал на вагоноремонтном заводе и, честно сказать, с большой грустью расстался с заводскими товарищами, ведь каждого он сам нашел и сумел сделать их боевыми работниками партии, готовыми без страха пойти за ним на все. Но ничего, оставшийся за него огненно-рыжий рассудительный Миша Соколов и вместе с ним веселый слесарь Вася Делов поведут дело дальше – оба они парни толковые и смелые…
Дрожит под ногами вагонный пол. Тяжко и нервно спят вокруг люди. Душно. Вяжет волю сон, но Воячеку заснуть нельзя. Не спит и его память…
Пяти лет не прошло, как он, вот в таком же набитом людьми вагоне, ехал из Твери в Петербург поступать в политехнический институт, оставив свое сердце в селе Марьине, что под городом Торжком, где он родился, где рос и начинал учиться. С первого класса в сельской школе и потом в тверской гимназии он постигал знания жадно, упорно. Еще не окончив школы, он стал репетитором сына помещика, на чьей земле стоял его родимый дом. Три лета подряд прожил он в помещичьем доме. Нет, нет, к нему там относились хорошо. Помещик был человек гулевой, в доме у него всегда было полно гостей из Москвы и из столицы, приехавших охотиться, а точнее, пьянствовать на природе. С сыном помещика Воячек подружился, вместе они зачитывались книгами из семей-: ной библиотеки. Парнишка он был неплохой, с доброй душой, и это он упросил отца устроить Воячека вместе с ним в тверскую гимназию. А позже какой-то приятель его отца, служивший в министерстве просвещения, помог им поступить и в политехнический. Но в первый же год студенчества их дружба оборвалась – сын помещика не выдержал зубрежки по техническим дисциплинам и уже после первого семестра бросил институт и устроился на казенную службу. Ну и бог с ним, хотя у Воячека с ним было связано только хорошее. О том времени у него только одно тягостное воспоминание – о том, как его отец с матерью приезжали навещать его в помещичьем доме. В хозяйские покои их не пускали, и он сидел с ними в пропахшей серым мылом людской, а в это время из дома доносилась красивая музыка – жена помещика играла для своих гостей на рояле. А ему было безотчетно стыдно перед отцом и матерью и страшно хотелось, чтобы они поскорей уехали. А отец все норовил повидать помещика, чтобы поклониться ему в ноги за сына.
– Сашок, – в который раз просил он, – сходи за барином, уговори его выйти во двор на минуточку.
– Не пойду, батя! Ни за что не пойду! – сердито отвечал он…
Странным образом вот эти наезды родителей в имение, где он жил, потом помнились ему ярче всего другого…
Воячек и в институте учился не щадя сил и уже со второго курса стал получать повышенную поощрительную стипендию и каждый месяц отсылал родителям пятерку, а сам другой раз нет делями жил впроголодь.
Надо заметить, что состав студентов в политехническом был весьма демократическим, и не случайно, что именно в этом институте раньше, чем в других, произошли революционные выступления и большевики имели здесь своих людей еще со времени первой революции. С одним из них Воячек вскоре познакомился. Это был его однокурсник латыш Сеня Строд – веселый парень с пшеничной бородкой и синими глазами. Однажды этот самый Сеня Строд пригласил его на студенческую вечеринку в дом его приятельницы, учившейся на Бестужевских курсах. Поначалу вечеринка была как вечеринка – пили чай с домашним печеньем, хозяйка квартиры музицировала на рояле, все вместе пели песни, декламировали стихи Некрасова и потом прямо по некрасовской железной дороге въехали в разговор о политике, и первая же тема – кому нужна эта война? Тут его несказанно удивил Сеня Строд, которого он держал за безалаберного обожателя женского пола. Вдруг он достает из кармана своей студенческой тужурки какую-то помятую брошюрку и начинает ее читать вслух.
В этот час Воячек впервые услышал имя Ленина, который и был автором той брошюрки. Каждая фраза из нее обжигала душу ясной, зовущей правдой, узнав которую честный человек уже не мог жить по-прежнему, не стремясь проникнуть в суть явлений жизни, которая до этого существовала вроде бы сама по себе, ничем особенно тебя не затрагивая. В тот же вечер Строд дал ему еще одну брошюру. А когда наступила зима, Строд свел Воячека на вагоноремонтный завод и связал его там с большевистской ячейкой… Сам Строд, оказывается, уже давно работал в ячейке на заводе «Треугольник»… Вот так Воячек и стал большевиком. Казалось бы, все произошло слишком просто и вроде легко, но это привело его в рабочую среду, и только там он сам осознал, что это для него означало быть большевиком. Отныне его жизнь ему не принадлежала и все в ней теперь было подчинено святому делу революции.
А сейчас Воячек уже просто не может себе представить, что жизнь его могла пойти как-то иначе и без этой опасной, но счастливой деятельности солдата великой ленинской правды, правды революции. Будто обрел он второе зрение, чтобы видеть то, что другим не видно, и постиг то, что другим неведомо…
Вагон меж тем, учуяв утро, зашевелился, закашлял, загудел хриплыми со сна голосами, снова в соседнем купе заревел ребенок. Проводник погасил свечу в фонаре над дверью, и все в вагоне, даже лица людей, окрасилось в синее.
Пассажиры с чемоданами, узлами стали сбиваться к выходной двери. Воячек тоже протиснулся туда в плотную гущу. Поезд то шел, то останавливался, пропуская встречные воинские эшелоны. Наконец медленно-медленно докатился до Москвы и остановился возле открытой дощатой платформы, за которой в три ряда стояли какие-то другие поезда.
Пассажиры ринулись из вагона, потащили Воячека, но тут же случилась непонятная задержка – сзади напирали, а впереди заколодило. Только оказавшись на площадке вагона, Воячек понял, в чем дело – прямо перед выходом из вагона натиск пассажиров сдерживали двое полицейских – выставив вперед плечи, они распихивали на стороны поток пассажиров, а позади них стоял шпик в меховой шапке лодочкой – этих Воячек угадывал с одного взгляда. Как только их взгляды встретились, шпик рванулся к вагону.
Все решали секунды. Пихнув стоявшего перед ним бородатого дядьку навстречу шпику, Воячек скользнул в сторону от дверей и увидел бегущего ему навстречу вдоль вагона другого шпика. Воячек швырнул сверток под колеса вагона, а сам бросился вперед, приготовясь сбросить шпика с платформы. Но в это мгновение оказавшийся за его спиной полицейский сжал его голову мертвым обхватом и стал валить на спину…
Под конвоем двух полицейских Воячека с вокзала на извозчике свезли в московскую охранку в Гнездниковском переулке. Ничего, кроме горькой досады, он не чувствовал и на помощь себе призывал удачу, которая вроде уже блеснула – шпики сверток, кажется, прозевали… В чемодане ничего особо опасного для него нет. Письмо, вклеенное в дно, если они его найдут, серьезной уликой стать не может – кому и кем оно написано, поди узнай. Подумав об этом, Воячек немного успокоился, только досада жгла его душу. Но Сеня Строд не раз говорил ему, что большевик, не столкнувшийся хоть однажды с охранкой, еще не большевик…
Больше часа его продержали в арестной комнате на первом этаже – шерстят небось чемодан. Так это и было – когда его провели наконец на второй этаж к следователю, первое, что Воячек увидел, – свой распотрошенный чемодан. В руках у следователя был его студенческий билет.
Следователь всмотрелся в фотографию на билете, потом в него самого и спросил негромко:
– Стало быть, вы господин Воячек?
Отпираться было бессмысленно – студенческий билет был его единственным документом, по которому он собирался легально жить в Москве, и по нему он был студентом, но не политехнического института, а педагогического. Все остальное для охранки – полная неизвестность…
Воячек весь собрался и нетерпеливо посматривал на следователя, который продолжал обнюхивать его студенческий билет.
– Билет липа? – спросил следователь. – Можете не отвечать, мы сами установим это в два счета… – Он отбросил билет на край стола, положил перед собой чистый лист бумаги и уставился на Воячека белесыми глазами. Воячек смотрел на него. Это был человек уже в летах, его розовую лысину обрамлял жиденький венчик седых волос. Дряблые щеки покрыты сеткой склеротических жилок, две глубокие морщины прочерчивали удлиненное лицо от ноздрей к уголкам тонкогубого рта. «Износился дядя на казенной службе», – усмешливо подумал Воячек.
– С чем пожаловали в Москву, господин Воячек?
– Давно хотелось ее посмотреть, сходить в Третьяковскую галерею, образовалась свободная неделя, вот и поехал.
– Значит, экскурсия, и ничего больше? – Тонкие губы следователя изогнулись в злой улыбке.
– Выходит, так и есть.
– А что вот это? – Следователь взял со стола и издали показал синюю тетрадку. Несколько дней назад Сеня Строд дал ему эту тетрадку почитать, сказал: «Погляди, что сочиняют для рабочих в петроградских салонах…» Воячек все прочитать не смог – сплошная чушь, какие-то бабьи причитания. – Ну так что это за опус?
– Что-то вроде альбома, – спокойно ответил Воячек. – Мой товарищ дал мне это почитать. Какие-то похоронные стансы.
– Однако тут запросто хоронят здравствующую особу государя.
– Разве? – удивился Воячек.
– Ну как же… – следователь открыл тетрадку и продекламировал тихим голосом:
Никто уж но спасот Россию, Мы падаем в разверзстую могилу, И славный Государь наш милый Покинут богом, он бессилен…
– Каково?
– Типичное интеллигентское нытье, – пожал плечами Воячек.
– Кто такой Владимир Бруев? – вдруг жестко спросил следователь.
– Понятия не имею. Бруев, вы сказали? Совершенно точно – не знаю.
– В вашем чемодане обнаружено тщательно спрятанное письмо именно господину Бруеву. («Врет, письмо безадресное».)
– Чудеса какие-то…
– Вы состоите в социал-демократической партии?
– Нет. Но должен заметить, как и очень многих, социалистические идеи меня интересуют.
– Вы с ними хорошо знакомы?
– Нет. Но я читал Маркса. Специально брал в Петроградской публичной библиотеке. Надо сказать, чтение нелегкое.
– Вполне с вами согласен, – кивнул следователь. – Некоторое время назад вы были задержаны полицией в Петрограде на квартире некой госпожи Вольской. За что?
– Тогда там задержали всех, за что – не знаю, но так как я попал туда случайно, тут же был отпущен. («Откуда следователю известно об этом?»)
– Вы знали всех, кто там был?
– Никого не знаю, меня привела туда знакомая студентка.
– А разве там не было господина Бруева? («Неужели Бруев уже у них и дает показания?»)
– Но я же его не знаю.
– А вот Бруев вас там видел.
– Ну, заявлять такое – это уж его личное дело. («Что же выдал им Бруев еще?»)
На этом первый допрос был прерван, и Воячека отвели в арестную комнату. Он нервничал… Судя по всему, Бруев уже у них и дает показания, это сильно осложняло положение. Воячек, конечно, помнил этого великовозрастного студента с нервным тиком костлявого лица. Но что еще он сообщил охранке? Что мог сообщить? Он, конечно, должен был знать, что к нему едет человек из Петрограда, но кто именно, он знать не мог. Но тогда откуда знает охранка, что письмо он вез ему? Это могло быть только их догадкой…
Обдумав все, Воячек решил придерживаться своей экскурсионной версии, а все показания Бруева отрицать, и, если у охранки ничего еще против него не припасено, доказанного обвинения ей не состряпать. Но что у них может быть еще? А если они уже связались со своими в Петрограде и получили что-нибудь по тому задержанию на квартире Вольской? Ну что ж, в отношении себя он сказал правду – его тогда отпустили без всяких последствий. И он уже объяснил, что на ту квартиру попал случайно, туда его привела знакомая курсистка с Бестужевских. Между прочим, так это записано и в петроградской полиции – на этот счет его выручила задержанная вместе со всеми девушка, которая раньше, чем он, заявила, что привела его туда она. Потом выяснилось, что это была подружка Сени Строда, и он смеялся: «Я же знал, кому тебя поручал…» В общем, если московские охранники уже имеют материал по тому задержанию, они ничего существенного против него там не найдут.
Второй допрос состоялся вечером, и теперь все записывалось сидевшим в сторонке протоколистом. Сразу же следователь зачитал показания Бруева, в которых тот сознавался, что в той петроградской квартире он оказался не случайно – госпожа Вольская его тетка, она давно связана с революционно настроенными студентами, и он сам просил ее связать с ними и его. Далее он сообщал, что там, на ее квартире, он видел студента Воячека, личность которого он устанавливает по предъявленной ему фотографии на студенческом билете, выданном на имя Воячека. Затем он показывал, будто вскоре после той его поездки в Петроград ему уже в Москве позвонил по телефону неизвестный, предупредивший, что к нему приедет из Петрограда человек, вместе с которым он будет работать среди солдат в лефортовских казармах и что этим человеком, очевидно (?!), и является упомянутый выше Воячек и что, таким образом (?), обнаруженное у Воячека письмо адресовалось ему – Бруеву…
Воячек видел, что из всех этих «очевидно» и «таким образом» улик обвинения охранке не слепить, но было неизвестно, что Бруев сообщил ей еще…
Воячек не успевает это обдумать, так как в этот момент следователь вынул из стола и положил перед ним его холщовый сверток:
– Ваше?
– Категорически нет.
– Врете, господин Воячек! Вы это выбросили, выходя из вагона, но вы не учли, что это было замечено и зафиксировано свидетельскими показаниями.
Воячек удивленно смотрит на следователя:
– Я полагал, что ваше учреждение серьезное, а вы занимаетесь мелкими фокусами. Повторяю, это не мое и что в этом свертке, я не знаю. (Расчет Воячека простой: сверток они могли найти потом, а про свидетелей следователь врет или он еще не успел состряпать их показания, во всяком случае, он их ему не предъявляет…)
– А что вы скажете по поводу письма, обнаруженного в вашем чемодане?
– С таким же успехом вы могли обнаружить там все, что вам необходимо.
Белесые глаза следователя скрылись в злом прищуре:
– Господин Воячек, вы должны знать, что огульное отрицание вины, как и дача ложных показаний, принесет вам серьезный вред. И не думайте, пожалуйста, что мы тут слепцы без разума. Таких, как вы, через наши руки прошел легион, и все выкрутасы сей публики нам хорошо знакомы. Вы пойманы с поличным и отсюда делайте все выводы, постарайтесь-ка вернуть себя в реальность своего положения и оставьте детскую игру с нами.
– Мне не до игры с вами, и на ваши вопросы я отвечаю одну только правду.
– Ну как знаете, но сейчас от вашей правды полетят перья.
