Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
– Минуточку, ваше величество! – Штюрмер согнулся к стоящему у кресла портфелю, защелкал его замками и вынырнул над столом уже с тетрадкой в руках, приготовясь записывать монаршие повеления. – Я весь внимание, ваше величество…
– Первое, и это лейтмотив всей вашей речи – война до победного конца и рука об руку с нашими союзниками. Второе – все для войны и победы! Абсолютно все! – Царь пристукнул по столу ребром ладони. – Третье: войну мы ведем очень тяжелую, и, как всякая война, она состоит не только из успехов. Но тут вы выразите радость по поводу взятия нашими войскими Эр-зерума.
– Уже взяли, ваше величество? – радостно вырвалось у Штюрмера – ему очень хотелось сообщить Думе что-нибудь приятное и получить взамен расположение.
– Возьмем, – сухо отозвался Николай. – Далее, о вере правительства в великую духовную силу нашего народа, который понимает, что будущее России начнется с его победы над сильным и коварным врагом. Пусть сидящие там господа задумаются над этой мыслью, прежде чем лезть на трибуну со своими прожектами будущего государства нашего… – Царь помолчал, глядя в окно, за которым густо падал снег… – Что же касаемо внутренних дел государства… Тут главное не залезать в дебри. Пройдитесь бегло по таким, скажем, вопросам, как… реформа церкви… земства… Скажите о необходимости введения земских учреждений в некоторых районах Сибири… но опять-таки бегло… Да, обязательно о немецком засилье, из ваших уст это прозвучит весьма пользительно… – Царь подумал и заключил – И я думаю – вполне достаточно. А закончить речь надо оптимистическими фразами о войне и грядущей победе.
Закончив записывать, Штюрмер сказал:
– Я все понял, ваше величество, и речь переделаю. Как всегда, возле вас все проблемы видятся и глубже и яснее. Спасибо, ваше величество.
– У вас ко мне что-нибудь есть? – подчеркнуто устало спросил царь, это был его испытанный прием прекратить аудиенцию.
– О, целый портфель, ваше величество! – воскликнул Штюрмер, еще не усвоивший манер царя. Но увидев, как о» нахмурился, поспешно добавил: – Но я не позволю больше отнимать наше бесценное время и постараюсь все решить сам.
– Вот это мне всегда особо приятно слышать, а то ко мне идут все, кому не лень, с делами, которые обязаны решать сами.
Штюрмер встал, низко поклонился:
– Желаю вам здоровья, ваше величество, на радость и во благо отчизны нашей, а себе я все же оставляю надежду, что, когда мне будет действительно трудно, я получу вашу мудрую помощь.
– Естественно, – еле слышно произнес царь и, когда премьер уже поднял с пола свой тяжеленный портфель, сказал – Я забыл сообщить вам, что я тоже буду на открытии Думы.
– Не может быть! – глупо воскликнул Штюрмер, но царь будто не слышал, добавил:
– Там, в этом… учреждении нам с вами нужно будет держаться очень спокойно, с полным достоинством власти и без всякого показа нашего им противостояния, наоборот – мы там будем заняты одним из наших государственных дел, и пусть это станет примером для тех, кто будет в думском зале. До свидания, Борис Владимирович…
Штюрмер уже сделал шаг от стола и вдруг остановился:
– Ваше величество, а само открытие Думы уже предрешено?
Царь на этот явно глупый вопрос не ответил и погрузился в чтение бумаг. Штюрмер почти на носках вышел из кабинета. Посмотрев на закрывшуюся за ним дверь, Николай подумал: неужели он действительно глуповат?..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Один из руководителей Азово-Донского банка, Яков Васильевич Вишау, пригласил биржевого дельца Грубина к себе домой, предупредив, что у него есть интересное предложение.
Они знакомы давно. Грубин держит в Азово-Донском банке часть своего капитала, это дает ему небольшой, но уверенный доход. В коммерческих делах они разительно несхожи. Грубин сама осторожность, Вишау славится своими рискованными, но почти всегда удачными предприятиями. Он давно уже старается втянуть Грубина в свои масштабные операции. Вот и сейчас Вишау уговаривает его войти вместе с ним в сделку по перекупке на Дальнем Востоке большой партии марли для действующей армии.
– Это же беспроигрышный билет! – говорил Вишау напористо, горячо, и в это время его живое цыганское лицо успевало отражать то восторг, то муку, то недоумение, то испуг. – Громадный запас этого товара лежит там с японской войны. Представляете? Товар всеми забыт, это абсолютно точно! Хозяин складов считает, что за давностью хранения, причем хранения, никем не оплаченного, товар давно стал его собственностью! И он прав. Об этом есть пункт закона.
– И все же фактически это не его товар, – вставил Грубин, морщась от трамвайного скрежета. Они разговаривали в огромном кабинете, все окна которого выходили на Литейный проспект, где трамвайный путь делал поворот, и время от времени в их разговор врезался железный скрежет трамвайных колес.
– Ну почему вы не можете понять, что эту юридическую сторону дела он берет на себя? Рискует он, а мы этот риск только оплачиваем и то в случае удачи… – Вишау всей своей мощной фигурой выдвинулся из глубокого кожаного кресла вперед и смотрел на Грубина с мучительным непониманием.
– Нет. Я воздержусь, – тихо и твердо ответил Грубин и, неторопливо сняв с носа очки, сложил их и защелкнул футляр.
Вишау вскочил и остановился перед Грубиным со скорбным, как будто испуганным лицом.
– Непостижимо… – прошептал он.
– Не сердитесь на меня, для такой сделки вы компаньона найдете.
– А вы из-за своей осторожности потеряете большие деньги, – сказал Вишау высоким голосом, словно зачитал приговор.
– Моя любимая жена, выходя за меня, сказала: «Никакого риска», и нарушить это условие нашего брака я не могу, – доверительно ответил Грубин. Он виновато улыбнулся тонкими белыми губами и спросил – Скажите-ка лучше, что нового в верхах?
Жена Вишау близка к салону балерины Кшесинской, там бывает петроградская знать, и Грубин не раз по этой цепочке получал ценную информацию…
– Лучше не знать, – ответил Вишау с печальным лицом.
– Что так? – поднял светлые брови Грубин.
– Никому нет веры, – шепотом ответил Вишау.
– Никому? Так быть не может, – задумчиво сказал Грубин. – И потом неясно, кто кому не верит?
– Никто никому, Георгий Максимович.
– Но я-то, например, вам верю, – улыбнулся Грубин, снимая пылинку с форменного сюртука банкира.
– Ну, дорогой мой, когда вера пропадет и в нашем деловом мире, рухнет финансовый фундамент державы, тогда и всему конец.
– Кстати, Яков Васильевич, как у вас котируется Манус? Ему верить можно?
В больших черных глазах Вишау зажглось любопытство:
– Удивлен, Георгий Максимович. Не я, а вы ведете с ним дела-делишки. А спрашиваете у меня.
– Никаких дел-делишек у меня с ним нет, только давнее знакомство. А вас ведь не зря называют финансовым градусником.
– Ну что ж, отвечу… – Вишау оглянулся на окна, за которыми заскрежетал трамвай, переждал и сказал: – Манус – фигура прочная, я в него верю.
Грубин улыбнулся:
– А говорите: никто никому.
– То о мире, где действует власть, – тихо ответил Вишау и, взглянув на круглые настенные часы, стал торопливо застегивать верхние пуговицы мундира.
– Власть – это государь, – так же тихо произнес Грубин. Рука Вишау, застегивавшая пуговицу, на мгновение замерла,лицо застыло в удивлении. Но это, может быть, потому, что он застегнул последнюю пуговицу и ворот давил шею. Он одернул мундир и сказал разочарованно:
– Я очень сожалею, что мы не сговорились…
Грубин вышел на Литейный и, подняв меховой воротник, неторопливо направился к Невскому. Встречей с Вишау’ он на этот раз недоволен. Разве только получено еще одно подтверждение, что Манус фигура все еще прочная – это ему очень важно знать. Ну и еще вот это «никому нет веры». Но это Грубин наблюдает и сам.
На Невском, перейдя Аничков мост, Грубин посмотрел на часы городской думы и пошел еще медленнее – там, у думы, он должен быть точно в три. Всех связанных с ним людей он приучает к немецкой точности.
Тайная работа органически вошла в его жизнь, плотно слилась с его коммерческой деятельностью и словно спряталась в ней. Добыча ценной информации была, конечно, нелегким и кропотливым делом, однако широкий круг разнообразных знакомых, деловые связи, умение слушать, способность читать газеты между строк помогали тому, что «пустым» он никогда не был. Но оставался один момент в его работе, который постоянно его тревожил, – встречи со связными, которым он передавал информацию и от которых получал новые задания своих далеких начальников. Сейчас у него было два канала связи. Один постоянный, через завербованного немецкой разведкой шведа, работавшего чиновником в шведском посольстве. Другой канал был чисто немецкий, но связники здесь менялись. В прошлом году приезжал связник, для русских властей являвшийся представителем шведской электротехнической фирмы «Эриксон», поставлявшей России телефонные аппараты и коммутаторы. Его сменил научный сотрудник скандинавского метеоцентра, приезжавший для координации службы прогнозов погоды. Последнее время связником был пожилой респектабельный господин, официально приезжавший в Петроград как представитель шведского международного банка. Грубин понимал, что к нему посылают опытных и умелых людей, и все же тревожился – поди знай, насколько тот осторожен, не тащит ли за собой тень русской контрразведки? И вообще каждый новый человек, посвященный в твою тайную службу, – это уже опасность, об этом ему говорили еще в академии генерального штаба. Но что мог сделать Грубин? Только одно – быть предельно осторожным самому и сводить к минимуму срок общения со связниками. Ни минуты лишних разговоров. Только о деле и без ненужных подробностей…
Сейчас ему предстояла встреча со шведом. Нагловатый молодой человек относился к этой своей работе без должного чувства ответственности, она была для него просто дополнительным и солидным заработком. Грубину не раз приходилось делать ему замечания, но швед выслушивал их с ухмылочкой на розовощеком лице и отмалчивался…
Грубин увидел его издали. Рослый, в куртке мехом наружу, гольфы заправлены в нездешние, отороченные мехом высокие ботинки на толстенной подошве. На голове финская суконная шапка с козырьком. Ну вот, опять! Сколько раз он просил его приходить на свидания, одевшись поскромнее и больше по-местному, – не действует. И конечно же, все прохожие пялят на него глаза.
Грубин прошел мимо, и швед пошел за ним вдоль галереи Гостиного двора. На углу Апраксиной линии они остановились. Грубин передал шведу небольшой сверток.
– Мы в расчете, – сказал он одними губами по-немецки. – На ваше имя и адрес я выписал журнал «Двадцатый век», все номера будете отправлять по тому же адресу. Все. До свидания…
Георгий Максимович Грубин появился в Петрограде за два года до войны. Заканчивался двенадцатый год. Газета «Русское слово» писала в конце декабря:
«Грядет Новый год. И хотя он Тринадцатый, наше суеверное чувство молчит, и мы смело и с надеждой смотрим вперед. Давно Россия ждала такого времени, и ее истерзанная душа заслужила на него святое право…»
Вот в это будто бы спокойное время Георгий Максимович Грубин и появился в Петрограде. Финансовые дельцы русской столицы обнаружили возле себя худощавого господина, всегда строго и со вкусом одетого, немногословного, но очень приятно умеющего слушать других. На бирже и в петербургских банках сделали вывод, что это человек с деньгами и хорошо знает им цену. Появлению его никто не удивился… Тогда в финансовом мире то и дело появлялись новые дельцы. У них даже было свое прозвище: «кометы». Весь интерес к новой «комете»– сколько она продержится на финансовом небосклоне.
Присмотревшись к Грубину, финансовые тузы Петербурга сделали вывод, что этот в трубу не вылетит. Грубин играл только наверняка, всякое дело, в которое он ввязывался, приносило ему доход. Замечено было, однако, что в большую, сопряженную с риском игру Грубин не вступал. Банкир Манус сказал о нем вскоре: «Лошадка серая, но верная…»
Георгий Максимович был женат на венгерке, очень красивой женщине цыганского типа, Алисе Яновне. Детей у них не было. Они вели светскую жизнь, но без показного шика и в тщательно избранном кругу людей. В их доме на Васильевском острове бывали знаменитые артисты, художники, высокопоставленные чиновники, дипломаты. Алиса Яновна интересовалась искусством и по пятницам устраивала в своем доме салон служителей муз. Но и это делалось вполне серьезно, с участием знаменитых музыкантов и известных меценатов. Так, однажды на вечере-конкурсе, где выступали солисты из церковных хоров, главным судьей был Федор Шаляпин, и вечер этот потом имел серьезную прессу. Во всем остальном семья Грубиных не была, что называется, на виду, и кто они такие, откуда приехали в Петербург, об этом было известно только то, что скупо рассказывали сами супруги…
Георгий Максимович родился и рос где-то в провинции, на юге. Родители его – средне богатые люди – умерли еще в прошлом веке, оставив его пятнадцатилетним сиротой. Вскоре он уехал в Австро-Венгрию к родственникам отца. Окончил университет в Вене. Там он познакомился со своей будущей женой – единственной дочерью крупного венгерского помещика. Однако отец ее не пожелал принять в свою семью русского, и кончилось это тем, что в 1907 году супружеская пара переехала жить в Россию. В 1910 году отец Алисы Яновны умер, и только тогда они получили часть большого наследства. В конце концов они обосновались в Петербурге, где Грубин решил заняться коммерческой деятельностью. Такую историю семьи знали их знакомые…
Грубин был похож на англичанина – высокий, худой, с узким интеллигентным лицом, несколько отяжеленным подбородком. Его серо-голубые живые глаза прятались за стеклами золотых очков.
Негустые белесые волосы он расчесывал на строгий прямой пробор. Говорил он негромким ровным голосом, никогда не раздражался. Европейское образование, острый ум делали его интересным собеседником для людей любого круга, и со всеми он был ровно интеллигентно-почтителен.
Его жена говорила по-русски с заметным акцентом, но умение держаться в обществе и, наконец, ее яркая красота и обаятельность делали милой ее не совсем правильную русскую речь. Одевалась она тоже строго, но видевшие ее впервые потом надолго запоминали ее стройную фигуру, ее широко расставленные большие черные глаза, ее иссиня-черные волосы, тонкую шею, ее пухлые губы, улыбку, открывавшую белоснежные зубы, и ямочку на подбородке, ее низкий гортанный голос.
На самом деле история этой семьи была несколько иной…
Георгий Максимович Грубин родился в 1869 году в Одессе в семье немецкого колониста Макса Грубера, который вел оптовую торговлю виноградом на экспорт. Его мать была русская. Дело отца было поставлено хорошо, и семья жила в достатке. В 1880 году умерла мать, и одиннадцатилетний Георгий переехал с отцом в Германию, в Гамбург, где отец вступил в дело своего родственника и стал совладельцем процветавшей пароходной компании. Отец обожал своего единственного сына и мечтал видеть его образованным человеком, государственным чиновником высокого ранга. После окончания гимназии Грубин был отправлен в Вену, где с блеском окончил университет. Там он действительно познакомился с дочерью венгерского помещика Алисой и женился, получив за ней солидное приданое. Молодые вернулись в Германию, после чего последовала военная служба Грубина. И вот тут началась его новая, неожиданная для его отца и для него самого судьба.
Некое военное начальство обратило внимание на то, что курсант военного училища знает русский язык. Его вызвали в Берлин, и он стал слушателем специального курса академии генерального штаба. После трех лет обучения, получив младшее офицерское звание, он работал в генеральном штабе, в его восточном отделе с ориентацией на Россию. На этой службе он сделал довольно быструю карьеру, дослужился до звания обер-лейтенанта и был причислен к свите молодого императора Вильгельма…
В 1909 году Грубин из Берлина исчез. Для непосвященных его исчезновение произошло незаметно, сослуживцам же стало известно, что по семейным обстоятельствам он отчислен в резерв. И только очень узкий круг людей из немецкой разведки знал, что обер-лейтенант Генрих Грубер отбыл в длительную служебную командировку…
Молодые Груберы вскоре обосновались в венгерском городе Деньдьеше, где проживал отец Алисы. Оттуда, из Венгрии, Георгий Максимович начал хлопотать о возвращении себе русского подданства, как родившемуся в России. Хлопоты увенчались успехом, и в августе 1910 года супружеская пара сошла с парохода в Одессе – в это время они уже были Грубиными. Они сняли дом на побережье под Одессой и некоторое время скромно жили там, не заводя знакомств и ничем не занимаясь, кроме своего сада. Особо любопытные люди могли узнать, что они вынуждены жить на побережье в связи с болезнью легких у Алисы Яновны. Весной 1912 года Грубины переехали в Петербург, где купили дом на Васильевском острове.
До начала русско-германской войны оставалось два года. За этот срок Грубин и его жена заняли в жизни Петербурга свое скромное и вместе с тем прочное место.
В этот морозный февральский день 1916 года Георгий Максимович после разговора с Вишау и встречи со связным должен был обедать с банкиром Игнатием Порфирьевичем Манусом.
Вишау сказал Грубину, что он ведет с Манусом дела-делишки, но это была неправда. В делах Мануса Георгий Максимович никогда участия не принимал, что делало их отношения свободными от взаимной подозрительности и осторожности.
Грубин держался с ним независимо, но с той долей почтительности, которую не мог не заметить и не оценить Манус. Он пользовался советами Мануса, но последнее время чаще к нему за советами обращался Манус, убедившийся, что у этого осторожного коммерсанта умная голова.
Директор правления Товарищества петербургских вагоностроительных заводов, член совета Сибирского торгового банка, акционер и кандидат в председатели правления Общества Юго-Восточной железной дороги, акционер Сибирского торгового банка, Игнатий Манус ворочал миллионами. Среди дельцов говорили: «Ищи, где роет Манус, там перепадет и тебе…» Это был человек болезненно самолюбивый, злопамятный, к врагам своим беспощадный.
Под стать его финансовой мощи был и он сам – крепко сколоченный пятидесятилетний мужчина с лобастой головой на короткой толстой шее. Глубоко под выдавшимися вперед надбровьями поблескивали умные, будто равнодушные ко всему светлые глаза. На коротких литых ногах он прочно стоял на земле, а руки у него были поразительно маленькие, пухлые и холеные. Он шутил, что руками только оформляет чеки и оттого они у него сохнут. Одевался он скромно и даже небрежно, не любил галстуки и потому чаще бывал в наглухо застегнутых сюртуках. Указательный палец его левой руки перехватывал перстень с крупным голубоватым «лунным камнем», про который он говорил «мой талисман»…
«Деньги ум любят», – говаривал Манус, и многие его финансовые дела это подтверждали. Его операция, в результате которой он стал во главе Товарищества петербургских вагоностроительных заводов, была проведена им с таким блеском, что за это ему простили ее беспощадную жестокость к конкурентам.
Манус финансировал черносотенную газету «Гражданин» и сам под псевдонимом Зеленый печатал на ее страницах полезные для себя статьи, однако на верхи политики он до недавнего времени не лез.
В финансовой деятельности Мануса была одна особенность, которой не мог не заинтересоваться Грубин. В большинстве его коммерческих предприятий значительную часть представлял немецкий капитал. До начала войны это обстоятельство никакой роли не играло. Более того, участие немецкого капитала считалось признаком солидности предприятия – немец в плохое дело деньги не вложит. Наконец, в этом можно было увидеть и своеобразное отражение дружеских отношений России и Германии и даже родства их монархов. С началом войны положение резко изменилось. О засилье в русских делах немецких банкиров закричали газеты, заговорили ораторы в Государственной думе. Был момент в начале 1915 года, когда Манус был очень этим встревожен. Он даже начал зондировать почву для перевода своего капитала в нейтральную Швейцарию, чтобы оттуда вести свои коммерческие дела. От этого шага его, как он считал, спас Грубин…
Они встретились тогда в последний день масленой недели. Вечером в ресторане Кюба, увидев одинокого Грубина, Манус пригласил его за свой стол вместе отужинать…
Манус только что провел бурное собрание основных русских акционеров общества вагоностроительных заводов. Атмосфера на собрании создалась очень напряженная – акционеры, перепуганные антигерманской агитацией, хотели бы отречься от немецкого капитала, но не знали, как это сделать… Манус был в ярости – с помощью немецкого капитала нажили, мерзавцы, состояния, а теперь, видите ли, проснулись в них русские патриоты… Но такая же атмосфера назревала и в других его делах… Совет личного юриста перебазироваться в Швейцарию, который еще вчера выглядел абсурдным, стал казаться ему вполне приемлемым, более того, единственно верным: или разорение, или Швейцария…
Обо всем этом Манус и собирался осторожно поговорить с Грубиным. А у Георгия Максимовича была своя, очень важная за/дача для этой, как казалось Манусу, случайной встречи…
Публики в зале было немного, тогда, в первый год войны, вообще многие люди ходить в ресторан стеснялись. Не горели парадные хрустальные люстры, зал скромно освещали матовые факелы бра и настольные лампы с зелеными абажурами. Музыки не было, слышалось только позвякивание посуды и неясный говор гостей за несколькими столами. Манус заказал ужин седовласому метрдотелю и, когда тот ушел, спросил:
– Как идут дела? Вы расстроены чем-то?
– Хорошему настроению мешают известия с фронта, – тихо ответил Грубин, не поднимая спрятанных за очками глаз и поглаживая крахмальную скатерть.
– На войне как на бирже: сегодня проиграл, завтра выиграл, – ответил Манус.
Грубин поднял взгляд:
– На бирже, Игнатий Порфирьевич, не льется кровь.
– Это еще как сказать… – Крупное налитое лицо Мануса скривилось улыбкой. – Кости на бирже трещат, и еще как. И дух там всегда кто-нибудь да испускает. У нас с вами тоже война.
– У нас с вами? – подняв узкие белесые брови, сказал Грубин. – Не дай бог.
«Знает свой шесток», – подумал Манус. Конкурентов грубинского масштаба он мог топить как слепых котят.
– Я в том смысле, что и вы и я ведем на бирже свою войну, – продолжал Манус.
– Вы мне льстите, – улыбнулся Грубин. – Это похоже… если бы генерал так сказал солдату.
– И по существу, генерал был бы прав. Какой он сам воин без солдата?
– Я бы побоялся быть при вас солдатом.
– Бездарный генерал? – Глубоко сидящие глаза Мануса сузились, он точно целился в бесстрастное лицо собеседника.
– Нет, – ответил Грубин. – Генерал излишне смелый, а тыл у него не обеспечен. Впрочем, если не врут газеты, это же самое происходит и на настоящей войне.
Манус сдвинул густые брови и, наклонившись над столом, сказал:
– Знаете что, давайте кончать игру в жмурки…
В это время к ним приблизилась целая процессия: впереди шествовал метрдотель, за ним официант и мальчик с подносами, заставленными едой. Закуски на стол подавал сам метр – это была привилегия только для таких гостей, как Манус. Все происходило в молчании – никто из служащих в этом ресторане затевать разговор с гостями не имел права.
Манус нетерпеливо ждал, пока официанты отойдут, и наконец, он снова склонился над столом:
– Я слушаю вас, Георгий Максимович… насчет моих тылов, пожалуйста… – напомнил он.
– Газеты – опасность для вас не очень серьезная, – не сразу начал Грубин. – Они ведут себя как сплетницы – что услышат на базаре, то и кричат. Приятного, конечно, мало, но кто их читает? Половина населения вообще газету в руки не берет, в селе неграмотные, а остальные к газетному крику относятся несерьезно.
– Здесь, в столице, газетную брехню читают все, а дела делаются здесь, – быстро и сердито проговорил Манус.
– Газетами можно управлять, – ответил Грубин. – Но и это требует умения. И тут мы с вами подошли к самому важному вопросу… – Грубин поправил на носу очки и продолжал с невозмутимым лицом – Кто у нас министры и почему именно эти люди министры? Вы знаете, я учился и некоторое время жил в Вене и Будапеште, наблюдал тамошнюю жизнь, политику, коммерцию Австро-Венгрии, Франц-Иосиф – старый маразматик, но возле него всегда есть правительство из умных людей. Кто нашел их и сделал министрами? Люди вашего масштаба и вашей сферы деятельности, Игнатий Порфирьевич.
Манус выпрямился и с интересом осмотрел стол:
– По-моему, самое время подкрепиться…
Оба они пить не хотели, и подошедший было официант снова отошел. Манус сам переставил графинчик с водкой на подсобный столик:
– Чтоб и соблазна не было…
Ел он с аппетитом и несколько шумно, будто весь отдавшись этому занятию и больше ни о чем не думая. Но, видя перед собой его круглое здоровое лицо, Грубин знал, что думает он сейчас не о еде… «Думай, думай, Игнатий Порфирьевич, мне так важно, чтобы ты проглотил мою сладкую приманку…»
Грубин знает цену Манусу и его возможностям. Конечно, он типичный выскочка, но обладает таким сильным характером и такими недюжинными способностями, что не воспользоваться этим было бы грешно…
Став миллионщиком, Манус, как и прежде, мыслит только категориями наживы и все окружающее рассматривает в одном аспекте – мешает это или помогает ему делать новые миллионы. Жадность его к наживе поистине беспредельна, и горе тому, кто вставал на этом его пути. Но он еще и тщеславен. И Грубин делает ставку на тщеславие Мануса, ему нужно, чтобы он полез в политику. Это будет политикой только в ограниченном понимании Мануса, на самом деле Грубину нужно, чтобы он влез в среду черных дельцов, близких к правительственным кругам, к распутинско-протопоповской камарилье…
Разговор возобновился только за десертом.
– У нас министров назначает царь, – сказал Манус. Он прекрасно помнил весь ход разговора.
– Весь вопрос, кто предлагает кандидатуру, – уточнил Грубин.
– Надо думать, премьер-министр.
– После Витте и Столыпина в России нет премьер-министра, – ответил Грубин. – Россия как общество развивается с опозданием против Запада лет на двадцать. Дворянское сословие, фамильные привилегии – все это анахронизмы. Недавно я прочитал в американском журнале статью Форда. Он пишет, что основа политики – экономика, и делает вывод: как минимум политика не должна мешать развитию экономического могущества Америки. В России этого не понимают, и, что особенно обидно, не понимают даже такие люди, как вы…
Манус молчал. То, что он услышал, последнее время интересовало его очень сильно. Но он просто не представлял себе, с какого боку он может укусить этот сладкий пирог, возле которого хлопочут те же не признающие его магнаты Рябушинский с Коноваловым… Но интересно, что думает об этом хитрый Грубин…
– Ну хорошо, я ринусь в политику, запущу дела, и конкуренты сожрут меня с костями, – рассмеялся Манус.
– На те деньги, что вам стоит газета «Гражданин», можно иметь при себе человека, который будет делать для вас все, что надо, – серьезно ответил Грубин.
Манус внимательно посмотрел на него: неужели он набивается на эту роль? А что? Не взять ли его, в самом деле, в свою упряжку? Лишний умный человек при деле всегда на пользу.
– Не знаю я такого человека, – сказал Манус.
– Найти можно, – ответил Грубин и, неторопливо сняв очки, принялся методично протирать стекла замшевым лоскутком.
Но, как Манус ни старался, Грубин не предложил ему свои услуги, только пообещал помочь в поиске нужного человека.
– Давно хочу у вас спросить… – Манус отодвинул от себя тарелку и вытер губы салфеткой. – Почему вы с вашей мудрой головой так осторожничаете в делах? Я же вижу, у вас острый нюх, вы ведете только верную игру и всегда знаете, у кого козыри, а ставки делаете только минимальные. К примеру, ваше дело с брезентом для армии. Вы же сами его нащупали, и я сразу увидел, что эта сделка может стать грандиозной. А вы сняли с нее первую пенку и отошли. Извините, конечно, что лезу в душу, но в чем дело?
На тонком лице Грубина возникла и застыла сдержанная улыбка. По всей вероятности, Манус хотел предложить ему участие в его делах и этим способом пристегнуть к себе…
– Моя умная жена говорит: у нас денег больше чем достаточно, наследников у нас нет, и я не хочу, чтобы ты променял меня на биржу, – сказал Грубин. – И я с ней полностью согласен. Мы живем счастливо, у нас есть время и средства, чтобы пользоваться радостями жизни. А вы, Игнатий Порфирьевич, относитесь к людям совсем другой школы жизни. В вашей жизни ничего, кроме денег, нет. Я ни разу не видел вас ни в театре, ни в концерте, а ведь в Петербурге все это первоклассно. Но я вовсе не считаю вас темным человеком. Нет. Просто у вас такой грандиозный масштаб дел, когда вы не имеете права позволить себе выключиться хотя бы на час.
– Положим, когда я хочу, я прекрасно выключаюсь, – усмехнулся Манус– Но ходить в театр, смотреть, как там кривляются люди, – занятие не для меня.
– А у нас с женой каждое посещение театра – это праздник.
– Я этого не понимаю, – проворчал Манус– Мне рассказывают про московского купца Третьякова. Закупал картины, галерею какую-то создал. Значит, дохлый он купец и дохлое у него дело.
– А Россия, Игнатий Порфирьевич, за это дохлое дело публично его благодарит. Рос-си-я! Я бы на вашем месте однажды купил бы у какого-нибудь разорившегося помещика дорогую картину и подарил бы ее столичному музею. Эта трата дала бы вам большие дивиденды, в том числе и политические.
– Ну нет, этого вы не дождетесь, – рассмеялся Манус.
– Хотите серьезный разговор? – вдруг спросил Грубин. Улыбка мгновенно слетела с налитого лица Мануса:
– Только этого и жду, тем более мы раньше, по-моему, подошли к важному вопросу.
– Я рад, что вы это заметили… Дорогой Игнатий Порфирьевич, вам пора вкладывать деньги в политику. Роль крупного дельца вы переросли.
– Кто гарантирует проценты с капитала?
– Министры, которых вы возьмете в свои руки.
Они надолго замолчали. Манус покачал усмешливо головой:
– Как покупать поставщиков и прочий такой товар, я знаю. А это?
– Техника та же, – улыбнулся Грубин. – Разве стоить это будет чуть дороже. Но и выигрыш… соответственно…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Николай все-таки тревожился по поводу затеянного им приема рабочей депутации. Он не разделял страхов Фриде– рикса и генерала Воейкова, которые считали, что рабочие могут устроить против него какие-то эксцессы. Воейков даже предлагал во время приема расставить в зале сотню преображенцев. Николай это неуемное усердие высмеял: «Кого же я тогда буду принимать? Преображенцев?»… Нет, нет, в этом он целиком полагается на охранное отделение и свою личную охрану во главе с генералом Спиридовичем. Его тревожило другое – он не знал, как лучше провести этот прием, чтобы не стать мишенью для насмешек в той же Думе.
