Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
Грубин стоял на краю тротуара, смотря вслед умчавшемуся миллионеру. Потом, ничего не видя и не слыша, пошел к Невскому. В виски ему стучало: опоздал… опоздал… опоздал… Страшно… Неужели он из этого проклятого бедлама выйдет нищим и не обеспечит любимой Алисе безмятежную жизнь, которую обещал ей все эти годы? Она потеряет веру в него, а значит, и любовь. Нет! Смириться с этим невозможно!..
На углу Невского он остановился и посмотрел вокруг. Был разгар дня. В высоком блеклом небе, как сквозь мутное стекло, расплывчато виднелось солнце. Прямой и широкий Невский проспект жил… Катились по нему гремучие трамваи, наполненные пассажирами, и это были живые люди, которых вели куда-то их вполне житейские дела и заботы. Проносились пролетки на дутых колесах с величественными извозчиками на облучках, а в раковинах пролеток, спокойно откинувшись на подушки, сидели пассажиры – люди, надо думать, со средствами, и их тоже звали куда-то их житейские дела. Житейские, черт возьми!.. Вдруг он услышал какой-то ритмичный шум и увидел колонну солдат. Она медленно выползала с Фонтанки на Невский, сворачивая в сторону Адмиралтейства. Впереди печатали шаг офицеры. И где-то внутри колонны возник высокий, распевный голос:
Мы воюем за матушку Россию,
Мы воюем за батюшку-царя!
И вся колонна грянула припев. Слов его Грубин разобрать не мог, только в конце ясно громыхнуло трижды: «Ура! Ура! Ура!»
С плаката на стене бравый усач при четырех «Георгиях» на военной гимнастерке смотрел на Грубина, на всех и строго спрашивал: «Ты подписался на пятисполовинойпроцентный военный заем во имя близкой победы?»
Грубин шел по тротуару вслед за колонной, и постепенно к нему возвращалась надежда, пока неуверенная, по надежда. Внутренний голос все громче говорил ему: никакой паники, собери все свои силы и делай то, что наметил. Делай!
Лондон потребовал от Бьюкенена найти предлог для поездки в русскую Главную Ставку и во что бы то ни стало увидеться с царем. Видя, какой разброд царит в русском правительстве, английские лидеры хотели уверенно знать позицию и настроение царя. Кроме того, они, очевидно, хотели перепроверить данные, которые получали из русской Ставки от своей военной миссии.
Прочитав шифрограмму, Бьюкенен, как положено, расписался в углу бланка, но перо зацепилось, и он резким росчерком оборвал подпись…
Абсолютно не понимали там, в Лондоне, особенности положения дипломатов при русском дворе. К царю прорваться было нелегко, даже когда он жил дома в Царском Селе, замкнутый в узком семейном кругу. А теперь, чтобы только попасть в Ставку, нужно было преодолеть множество бюрократических барьеров и до поездки могли пройти месяцы…
Бьюкенен использовал несколько способов дать знать царю, что он рвется к нему в Ставку, но его сигналы до монарха явно не доходили.
С тех пор как премьер Штюрмер руководил министерством иностранных дел, Бьюкенен хорошо узнал его и понял, что этот ставленник Распутина не так примитивен, как его характеризовали. При довольно ограниченном уме он был опытнейшим и ловким интриганом, Бьюкенену, общаясь с ним, приходилось напряженно вслушиваться в каждое его слово. В свою очередь, Штюрмер понял, что английский посол для него очень опасен, и на открытую борьбу с ним пока не шел, решив, что раньше надо подорвать давнее уважение и доверие к нему царя. А пока это доверие еще есть, он, несмотря на благорасположение императрицы и поддержку Распутина, начинать решающий бой с Бьюкененом опасался. Пока он вооружал против него Александру Федоровну, рассчитывая, что она соответственно настроит и своего венценосного супруга. С Бьюкененом же был предельно благожелателен и даже льстив, делал вид, будто идет на все, чего желает посол, на самом деле ничего не делал, потом объясняя это тем, что власть его далеко не безгранична. Бьюкенен прекрасно знает, что его власть сейчас может быть ограничена только царицей, и должен понимать, что пытаться обойти премьера бесполезно и опасно. Разгадывая эту штюрмеровскую стратегию, английский посол приходил в бешенство, которое должен был, однако, скрывать…
Так Штюрмер поступал и с просьбами Бьюкенена о желании посетить Ставку – после каждой такой просьбы посла он немедленно ехал к императрице и получал ее согласие на отказ…
И вот Бьюкенен в третий раз пришел к Штюрмеру с просьбой о поездке в Ставку. Словно не расслышав приглашения сесть, посол стоял, давая понять, что аудиенция носит какой-то особый характер, но длинной не будет – он не намерен сегодня выслушивать беспомощные объяснения премьера. Штюрмер медленно поднялся, но больные ноги с трудом держали его гренадерское тело, и он одной рукой оперся о стол.
– Я обращаюсь к вам с этой просьбой в последний раз, – спокойно, негромко сказал Бьюкенен. – И в случае новых проволочек предприму чрезвычайные шаги.
Штюрмер заносчиво откинул назад голову, он всегда это делал, когда перед ним возникала какая-нибудь непосильная его уму ситуация, и каждый раз Бьюкенен внутренне улыбался – он однажды представил себе, как Штюрмер перед зеркалом отрабатывает эту позу, думая, что она подчеркивает величие его положения в государстве. Сам посол, затянутый в черный фрак, олицетворял собой холодную официальность, и лицо его было непроницаемо для Штюрмера, как тот ни вглядывался в него, стараясь сообразить, о каких чрезвычайных шагах сказала эта седая британская лиса. Но надо что-то отвечать… Штюрмер прошелся пальцами по галунам на мундире, как по клавиатуре, и сказал с полным сочувствием:
– Я приму самые решительные меры, господин посол… Я немедленно приму меры, – повторил он и даже сделал движение, будто собирается действовать сейчас же.
– Я жду ответа до завтра, – сухо сказал Бьюкенен и попрощался.
Штюрмер долго стоял, даже про больные ноги забыл. И вдруг обрушился в кресло и схватил телефон:
– Мой автомобиль с полным запасом бензина – к подъезду… Спустя десять минут он уже мчался в Царское Село… Бьюкенен вернулся в посольство. В вестибюле у подножия беломраморной лестницы его поджидал Грюсс:
– Получена великолепная шифровка из Лондона, сэр.
– Я не привык работать в вестибюле, – сердито проворчал Бьюкенен, отдавая пальто слуге. Последнее время ему что-то начала не нравиться совершенно неанглийская экспансивность Грюсса.
Они прошли в кабинет, и Грюсс, терпеливо дождавшись, пока посол сядет за стол, молча подал ему лист с расшифрованным сообщением из Лондона.
Министр иностранных дел сообщал, что указом короля командующий Балтийским флотом России награжден знаком Большого Креста Бани. Послу поручалось вручить эту награду, которая уже выслана.
Бьюкенен недоуменно посмотрел на Грюсса:
– Мне непонятен ваш восторг – очередная совершенно неуместная акция.
– Разрешите сказать мое мнение. – Грюсс наклонил тщательно причесанную голову.
Бьюкенен устало выпрямился в кресле.
– Я слушаю.
– Кроме того, что акция, как вы совершенно правильно сказали, неуместная, она еще и бестактная, – заговорил Грюсс– Наградить командующего Балтийским флотом, забыв о командующем флотом Черноморским! Оба они с их флотами, как мы знаем, не заслужили никакой награды. Но если мы все-таки награждаем адмирала Балтийского флота, почему обходим наградой Черноморского? – Розовощекое лицо Грюсса выражало детское недоумение.
– Ну-ну, это и есть ваше мнение? – Посол нетерпеливо поднял усталый взгляд из-под белых кустистых бровей.
– А не стоит ли, сэр, забыв о бестактной сущности акта, незамедлительно просить царя самого принять эту награду, так сказать, символически за подвиги всего русского флота – это и будет важным поводом для вашей поездки в Ставку. Вспомните, когда наши привезли ему жезл фельдмаршала, он принял их немедленно.
Бьюкенен удовлетворенно молчал. Этому Грюссу все же нельзя отказать в изворотливости. Ход он предлагал отличный.
– Подготовьте шифрограмму в Лондон, – распорядился он.
– Вы не боитесь, что там решение этого вопроса затянется? – спросил Грюсс.
– Боюсь, – ответил Бьюкенен и выжидающе смотрел на Грюсса, как бы подсказывая ему принять решение, касавшееся уже его непосредственной службы. Последнее время он уже не раз через Грюсса прибегал к помощи секретной службы Великобритании, когда нужно было подтолкнуть свое неповоротливое министерство…
– Я попрошу проследить за скорейшим прохождением вашей шифрограммы, – угодливым тоном сказал Грюсс и еще угодливее попросил разрешения идти выполнять поручение посла.
Бьюкенен закрыл глаза и задумался…
В это время царица уже беседовала со Штюрмером. Она принимала его, как обычно, в кабинете царя, сидя за маленьким овальным столиком в глубине кабинета, там, где начиналась лестница на антресоли. Она была в темно-синем закрытом платье, подчеркивавшем нездоровую белизну ее напряженного холодно-красивого лица и беспокойных рук.
Штюрмер сидел перед ней на стуле, ему некуда было протянуть свои длинные ноющие ноги, и он сидел в странной позе, будто обнимая стол широко разведенными коленями. И его, как всегда после дальних поездок на автомобиле, мутило… Он только что кончил доклад о визите к нему английского посла и, изобразив на лице великую тревогу за дела государевы, ждал, что скажет его мудрая августейшая наставница.
– Боже! Что они от него хотят? – Александра Федоровна, прищурив глаза, смотрела куда-то в глубь себя.
«Боже, не пришел ли час свалить седую британскую лису?» – подумал Штюрмер и сказал с грустью и досадой:
– Вы же знаете, ваше величество, что страстью Бьюкенена является открывать глаза монарху на то, что, по его мнению, сам монарх по слепоте не видит. Я уверен, и на этот раз что-нибудь в этом роде.
– Но что, что? Что именно? – повысив голос, спросила царица и, переведя взгляд на премьера, сжала пальцами виски. – Я не понимаю… не понимаю. Они же наши союзники, почему они нам мешают? Главное, мы воюем, а они только и знают, что портят нам нервы.
Штюрмер сочувственно молчал, закатив глаза на краснодеревный, кованный медью потолок.
Александра Федоровна высоко подняла голову (не у нее ли это перенял Штюрмер?). Ее большие светлые глаза были широко открыты и пылали гневом.
– Ведь это он, этот самый Бьюкенен, спровоцировал тогда посещение Думы. Такой позор, такой позор! Толкнуть царя в этот грязный омут, где нас оскорбляют, мешают с грязью! Скажите, зачем это нужно было Бьюкенену? Англии?
– Англии, я думаю, это не было нужно, – тихо ответил Штюрмер, он ждал, чтобы она сказала наконец что-то определенное.
– А зачем это Бьюкенену? – все больше выходя из себя, спросила царица. – Ведь Ники считает его своим другом, он не раз, возражая мне, говорил, что этот посол среди всех самый умный и самый полезный России.
– В немецких газетах его назвали даже некоронованным вторым царем России, – с осторожной усмешкой добавил Штюрмер.
– Боже! Вот до чего дошло! – громко воскликнула царица и, тяжело вздохнув, решительно сказала – Он не должен ехать в Ставку. Не должен.
– Это будет уже третий отказ, – выждав немного, напомнил Штюрмер тихим голосом. – Он, мне кажется, предельно возмущен.
– О чем вы говорите! – Царица с жестом отчаяния сложила на груди руки. – Злость мелкого чужого чиновника и великая держана! Ноже, какой стыд! О чем пы говорите! Она затрясла голопой, точно стараясь освободиться от того, что услышала…
Но через спою военную миссию в Ставке он может известить ого величество о своем желании помимо нас, – бесстрашно продолжал Штюрмер, желая обезопасить себя со всех сторон.
– Я сегодня же напишу Ники. В конце концов, это уже вопрос престижа высшей власти, – она опять вскинула голову. – Мелкому чиновнику следует указать его место! Откажите ему, причем в достаточно резкой форме. Нот, и никаких разговоров! Когда его величество сочтет необходимым его видеть, он будет извещен. Надеюсь, у него хватит ума сообразить, что это моя воля, и значит, воля монарха.
– Я, как всегда, восторгаюсь, ваше величество, и вашим умом, и вашей решительностью, – почтительно сказал Штюрмер, чуть тронув свои кинжальные усы. – Так, и только так, можно поставить на свое место всех, кто, обманувшись в силе и решимости нашей верховной власти, сеет смуту и помышляет влиять на нашу политику.
– Только так… Только так… – произнесла тихо, точно про себя, царица.
Штюрмер встал, выпрямился насколько мог, но не откланивался – был еще один тревоживший его аспект.
– Простите меня, ваше величество, но я бесконечно мал в великом синклите российской власти, я всего лишь ее слуга, и это источник моей гордости и моего счастья. – Он говорил тихим, шелестящим голосом и с собачьей преданностью смотрел на царицу, не понимая, почему она снова вдруг встревожилась. – Научите меня, ваше величество, что мне сказать этому чиновнику, если он заявит, что просит аудиенции по воле своего короля.
Царица, очевидно, ждала, что за льстивым вступлением последует еще какая-нибудь неприятность, каких в последнее время было предостаточно. Но сейчас, узнав в чем дело, она успокоилась.
– Объясните ему с достоинством, что, как вам известно, наши великие монархи, когда это им необходимо, общаются без посредников… – Она задумалась, представила себе, как услышит это Быокенен, ее сжатые тонкие губы дрогнули в улыбке. – Хотела бы я видеть, с каким лицом он выслушает ваш ответ.
– Я это сообщу вам немедленно, – понимающе улыбнулся Штюрмер и, покорно склонив голову, добавил:
– Все во мне, ваше величество, протестует против этого, но я вынужден откланяться. Глубоко благодарен вашему величеству за высокий урок… – Он сперва попятился мелкими шажками, потом, будто через силу, повернулся и на подгибающихся ногах вышел из кабинета. Царица смотрела ему вслед и думала: «Как мало возле нас таких верных трону людей…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Ответ из Лондона не задержался – очевидно, служба Грюсса и на этот раз приняла необходимые меры. Шифрограмма послу пришла ночью, но еще раньше Грюсс получил сообщение от своих непосредственных начальников о том, что его предложение принято… Но этого сообщения Грюсс послу не покажет – не следует лишний раз демонстрировать ему свои возможности и дезавуировать его действия как официального представителя королевского правительства. Наконец, в депеше есть задание и ему на случай, если поездка посла в Ставку состоится.
Бьюкенен вызвал ночью Грюсса в свою квартиру. Шифрограмма подняла его с постели, он был в халате, лицо помятое, заспанное.
– Прошу простить мой вид, но дорога каждая минута, – сказал посол, приглаживая всклокоченные волосы. – Вот ответ Лондона.
Грюсс бегло прочитал шифрограмму:
– Неслыханная оперативность.
– В Лондоне все же понимают особую важность этого шага. – Бьюкенен посмотрел на Грюсса с той обаятельной, доброй улыбкой, которой дорожили сотрудники посольства как редкой наградой, и сказал – Дорогой Бенджи, я сейчас досмотрю свой стариковский сон, а вы, не медля ни минуты, приготовьте проект депеши генералу Вильямсу. Тон решительный. Не просьба, а веление короля, поскольку высокие военные награды – это сфера действия монарха. Нужно отрезать все пути для оттяжки дела. Напишите, что для вручения орденов я готов выехать в Ставку послезавтра.
– Но разве ордена уже прибыли?
– Я надеюсь, что мы получим их завтра. В противном случае мы вручение осуществим символически. Надо на этот случай приготовить документы с изложением указа короля о награждении. Прошу вас, чтобы к утру все было готово…
– Буду считать бессонную ночь издержкой во имя оперативности, – поклонился Грюсс.
– Все же спокойной ночи, Бенджи… – Бьюкенен приподнял руку, прощаясь…
Телеграмма посла генералу Вильямсу ушла в Ставку в 8 часов утра. Он должен получить ее до традиционного завтрака с царем.
Ответ генерала Вильямса пришел в посольство днем, в начале двенадцатого. Генерал сообщал, что царь благодарит за высокую награду его флоту и приглашает английского посла приехать в Ставку в любой удобный для него день и в сопровождении необходимых ему в поездке сотрудников…
Ровно в двенадцать сэр Джордж Бьюкенен, одетый в черный фрак, вошел в кабинет Штюрмера.
После положенных этикетом любезностей Штюрмер поднялся, опираясь на стол. Откинув голову, он приготовился сообщить послу, что сейчас его поездка в Станку невозможна. Бьюкенен ждал этого мгновения и, опережая премьера, сказал холодно:
– Я оду в Ставку завтра.
– Я был бы рад, если бы вы могли поехать ее сегодня, – начал Штюрмер, решив, что посол своим заявлением просто демонстрирует непреклонную английскую настойчивость.
– Его величество, – точно не слыша его, продолжал посол, – пригласил меня и мою свиту прибыть в Ставку в любой удобный для меня день. Я решил выехать завтра… – Он вынул из папки царское приглашение и положил его на стол премьер-министра.
Штюрмер прочитал его очень внимательно и вернул.
– Но это… – сказал он сочувственно, – это ведь только ваша служебная переписка с главой вашей миссии.
– Я не понял вас… – Быокенен чуть наклонился вперед, будто он не расслышал точно. – Вы допускаете, что глава английской военной миссии сообщает неправду?
– Боже упаси, – вырвалось у Штюрмера. – Но…– Он запнулся и умолк, вдруг сообразив, что сейчас каждое его слово может стоить ему очень дорого.
– Что «но», господин премьер? – мягко и точно подбадривая, спросил посол. Его породистое красивое лицо выражало почтительную готовность выслушать что угодно…
– Я имею… совершенно иные указания, – тихо и озадаченно произнес Штюрмер.
– От его величества? – все с тем же мягким, даже сочувственным вниманием спросил Бьюкенен.
– Да нет… – Штюрмер откинул голову назад: будь ты проклята, седая лиса…
– Разве у России два монарха? – чуть повысил голос посол.
– Ну что вы только говорите, – тихо отозвался Штюрмер, лихорадочно думая, что же он сейчас должен делать, что говорить.
– Тогда все более чем просто, – ответил посол. – От вас требуется только отдать распоряжение о предоставлении мне вагона в завтрашнем поезде. Состав сопровождающей меня свиты вы получите через час. Но это чистая формальность, поскольку государь подбор свиты доверил мне. Не смею больше отнимать у вас время… – Он не спеша поклонился и вышел.
Штюрмер позвонил царице по телефону и рассказал о новом визите посла. Пользоваться для такого разговора телефоном было более чем рискованно, но у Штюрмера никакого другого выхода не было. Все решали уже не часы, а минуты.
Выслушав его, царица долго молчала.
– Хорошо, пусть будет так, – сказала она наконец и положила трубку. Все-таки она была достаточно умна, чтобы понять ситуацию и трезво решить, что изменить ее она уже не может…
Английский посол прибыл в Ставку рано утром. Сопровождавшие его сотрудники еще спали по своим купе салон-вагона, а Бьюкенен, уже одетый в парадную форму, при орденах и широкой ленте через плечо, наблюдал из окна маневрирование поезда, смотрел, где поставят его вагон, – все имеет свое значение… И был приятно удовлетворен, когда его вагон остановился окно в окно с салон-вагоном царского поезда.
Было угрюмое осеннее утро, шел мелкий дождь, в перелеске, где укрывались литерные поезда, стелился туман. Неподалеку в шинели, почерневшей от дождя, стоял солдат-часовой. И больше никого не было видно. Но вот Бьюкенен увидел тучного генерала в парадной шинели с малиновыми отворотами, который шел мимо вагона, поглядывая на его окна. Увидев Бьюкенена, генерал отдал ему честь и дал знак, что он войдет в вагон.
Вместе с ним в салон ворвалась холодная сырость.
– Разрешите представиться, ваше превосходительство! Генерал свиты его величества Сандалов.
Они поздоровались. Глядя на рыхлое, нездорово белое лицо генерала, Бьюкенен думал, что для его встречи могли бы выбрать лицо рангом повыше…
– У верховного главнокомандующего до поздней ночи длилось очень важное совещание с участием всех высокопоставленных лиц Ставки… – подавляя одышку, продолжал генерал. – Его величество просили меня прежде всего сообщить вам об этом. Засим передаю вам приглашение его величества к завтраку, который почтят своим высоким присутствием ее величество государыня с августейшими дочерьми.
Генерал щелкнул каблуками, поклонился и ушел.
Бьюкенен стоял неподвижно, сраженный убийственной новостью. Значит, очередным враньем Штюрмера было крушение поезда, после которого дорога-де была временно закрыта, а из-за этого поездка была отложена на два дня. Так они выиграли время, чтобы царица смогла приехать раньше. Мерзавцы!
В салон, гремя мокрой клеенчатой накидкой, вошел начальник английской военной миссии при Ставке генерал Вильямс.
– Отвратительная погода, сэр, – густым сипловатым басом сказал генерал, сбрасывая в угол накидку. – С благополучным прибытием! – Он энергично пожал руку посла и посмотрел на него. – Вы чем-то расстроены?
– Царица примчалась сюда, чтобы помешать мне, – Бьюкенен сел за стол, оперся на локти, крепко сцепив длинные пальцы. – Невыносимо… невыносимо… Два великих государства ведут великую войну, а здесь свою войну ведут мелкие интриганы вроде Штюрмера и втягивают в нее царскую семью.
Вильямс на это никак не отозвался, подсел к столу и, пощипывая седые пышные усы, смотрел в окно, за которым медленно светлело пасмурное осеннее утро.
Им было о чем и помолчать…
Они давно уже договорились о разделе сфер своей деятельности. Бьюкенен ваял на себя тыл, генерал – фронт. Но понятия «тыл» и «фронт» были весьма расплывчаты. Посла и генерала интересовало все, что могло влиять на общий ход войны, и они вместе решали одну общую задачу – не дать России выйти из войны, не пропустить хотя бы тени измены России своему союзническому долгу…
Сейчас ничего нового они друг другу рассказать не могли. Но Вильямса не могло не тревожить, что посол собирался сказать царю.
Бьюкенен снял с плеча ленту, повесил ее на стул, расстегнул высокий жесткий ворот форменного мундира и сказал устало:
– Вы не представляете, каких усилий и ухищрений стоило мне попасть сюда…
– Хорошо еще, если цель стоила усилий, – басовито ответил генерал и отвернулся – его немного смешило, что посол вырядился ни свет ни заря, думал, наверно, что его из поезда прямо к царю.
– Это ужасно, когда правительство такой державы возглавляет человек с данными провинциального губернатора, а его мелкое интриганство получает высокое покровительство. И я терплю это день за днем…
Генерал отодвинулся от окна и очень долго раскуривал длинную сигару. Удушливый дым хлынул на посла.
– Прошу прощения… – Генерал запоздало повел в воздухе рукой, разгоняя дым. – А я, знаете ли, не уверен, что умный на этом посту лучше…
– Да вы поймите, в Петрограде делается все, чтобы развенчать божественность царя и представить его в самом неприглядном виде.
– А разве это нельзя остановить?
– Как? – совсем разозлился посол. – Как? Если большинство опаснейших глупостей и безобразий совершается от имени царя? Знает ли он об этом?
– И вы собираетесь это ему сказать? – Генерал серьезно и даже встревоженно смотрел на посла. – Жалоба на царицу? Будете ли вы иметь успех? Наконец, стоило ли за этим ехать?
– А вы не допускаете, что солдат, знающий о безобразиях в отечестве, которое он защищает своей грудью, однажды отвернется от царя и бросит фронт? – У Бьюкенена от волнения даже щеки порозовели.
– Вы не знаете специфики военного организма, в котором мнение и желание солдата слишком мало значат… – спокойно ответил генерал и, положив сигару на пепельницу, продолжал: – Если хотите знать мое мнение, то оно таково… Эту войну не выиграет ни Россия, ни Германия. Они обескровлены и на действия, которые могли бы решить войну, не способны. А при этом спокойствие царя – главное условие, чтобы Россия до самого предельного срока не вышла из войны. И мы с вами обязаны делать все только во имя этого, а все, что мимо этого, отбросить.
Они долго молчали. Бьюкенен думал: а может, генерал прав? Наконец, есть ли сейчас сила, способная навести в России порядок? Но почему со всем, что творится в стране плохого, должно быть связано имя монарха?
– Все же я попытаюсь передать ему мою уверенность в необходимости проявить власть в отношении всяких внутренних дел или хотя бы дать понять обществу, что не он в них виноват.
– Ну что ж, попробуйте… – Обнаружив, что его сигара сама сгорела в пепельнице, генерал легким прикосновением пальца разрушил палочку серого пепла и встал – Встретимся на церемонии…
Без двадцати девять в вагон к Бьюкенсну явился адъютант из свиты царя. Рассыпаясь в извинениях, он сообщил об изменении утренней программы. В девять тридцать состоится передача царю английской награды, а потом уже будет завтрак для всех участников торжественной церемонии… Это означало, что потерян завтрак в узком кругу, после которого легко было остаться для разговора с царем наедине… Это царица…
Церемония вручения английской награды проходила в здании Главной Ставки, в небольшой комнате, где посредине стоял только круглый столик с верхом из белого мрамора. Все говорило Быокенену, что церемония будет недолгой и не очень торжественной. Присутствовали только главы военных союзнических миссий и Бьюкенен со своей свитой из пяти человек. Все стояли у стен и, ожидая появления царя, тихо переговаривались.
Ровно в девять тридцать в комнату вошли царь и министр двора дряхлый Фридерикс. Министр был в парадной форме полного генерала, мешком висевшей на его костлявой, сгорбленной фигуре, широкие золотые погоны с николаевским вензелем сползали с его плеч. Войдя в комнату, он сразу же пристроился у стены, чтобы легче было выстоять церемонию. Николай вошел в обычной своей полковничьей форме без орденов и аксельбантов, и на нем суконная гимнастерка сидела нескладно.
Царь прошел прямо к Бьюкенену и приветливо с ним поздоровался. Спросил о здоровье жены, дочери и, когда Бьюкенен ответил, что дома у них все хорошо, пошутил: английский дом – это хорошо защищенная крепость… Бьюкенен, глядя с учтивой улыбкой на царя, видел, что его лицо нездорово-желтого цвета, под глазами темные мешки, а глаза красны, как после бессонной ночи…
Царь поздоровался с главами миссий, подошел к столику и пригласил к себе Бьюкенена. Посол стал у столика сбоку, а позади него Грюсс, торжественно державший в руках раскрытый черный футляр с регалиями ордена Вани.
– По-моему, – С еле приметной улыбкой начал царь тихим голосом, приглаживая правой рукой усы, – все, что мы можем здесь сказать в наших речах, всем заранее известно – наш союзный долг нерушим и мы должны выиграть эту войну. Поэтому мы с сэром Джорджем Бьюкененом договорились речей не произносить… – Бьюкенен невольно посмотрел на царя – никакой договоренности у них не было, их взгляды встретились, и царь чуть прищурился с хитринкой. – Поэтому мы здесь произносим только те слова, без которых просто нельзя обойтись.
Бьюкенен подумал в эту минуту – хорошо, что он не успел вынуть из кармана свою тщательно продуманную и написанную речь – сейчас он выглядел бы смешно. Было совершенно ясно, что эту скромную процедуру придумала царица, боясь, что в речах может прозвучать что-то ей неугодное. Он как раз собирался затронуть в речи факты, бросающие тень на понимание некоторыми кругами в России союзнического долга.
Бьюкенен стал так, чтобы говорить, обращаясь к царю, и видеть всех присутствующих, и сказал торжественно, гораздо громче, чем того требовала маленькая комната:
– Мне доставляет огромное счастье исполнить волю его величества короля Великобритании Георга Пятого и вручить вам, ваше императорское величество, орден Бани, символически венчающий победу русского флота и подтверждающий нерушимую верность Британии победоносному союзу с Россией…
Он оглянулся на Грюсса, и тот, приблизившись, протянул ему футляр. Взяв из него знаки Большого Креста ордена Бани, Бьюкенен протянул их Николаю. Царь принял их и, держа в двух руках перед собой, сказал глухо и не очень разборчиво:
– Мои моряки будут счастливы, узнав о такой заслуженной ими награде, а пока я как глава всех вооруженных сил России прошу вас, сэр, передать королю Георгу мою искреннюю благодарность и полную поддержку сказанных вами здесь слов. Я напишу ему.
Царь положил орденские знаки на столик и жестом пригласил всех посмотреть. Обращаясь к Бьюкенену и его сотрудникам, он спросил:
– Как вам понравилась русская осень, по-своему необыкновенно красивая?
Стоявший ближе других к нему Грюсс отчеканил, будто отдал рапорт:
– Россия во всем самобытна и неповторима, ваше величество.
Царь посмотрел на него с чуть оживившимся лицом, но в разговор не вступил – одобрительно улыбнулся и повернулся к послу.
– Для меня всегда глубоко символично противостояние русской весны и осени, – включаясь в предложенный царем разговор, начал Бьюкенен, но Николай перебил его, спросив:
– Почему только русской? Во всей природе весна и осень символы расцвета и умирания.
В это время Фридерикс распахнул дверь и стал там, прислонясь к притолоке, а царь пригласил всех проследовать на завтрак.
Это была столовая Ставки – просторная, ярко освещенная несколькими люстрами, свет которых, отражаясь, сверкал в хрустальной посуде и серебре, в зеркальном паркете. Но Бьюкенен видел только стоявших у стола и весело улыбающихся дочерей царя Ольгу и Татьяну – обе в голубых длинных платьях с кружевными жабо. Царицы, благодарение богу, не было – может, все-таки удастся побеседовать с царем…
По всем правилам этикета Бьюкенен должен был сесть рядом с царем, а оказался между великими княжнами – это уже наверняка придумала царица – и ему волей-неволей пришлось вести с ними нелепый разговор о том, почему в Лондоне всегда туманы, где выращиваются пони и почему они не вырастают в больших лошадей, не собирается ли его дочь, как они, работать в лазарете и еще бог знает о чем…
Царь поглядывал в их сторону с доброй улыбкой, и только одно это утешало – он понимает, что английский посол приехал сюда не для того, чтобы поговорить с его дочерьми.
Завтрак был скромный – холодные закуски, сухое вино, по желанию чай или кофе с печеньем. А после завтрака мужчины перешли в курительную – небольшую комнату с креслами, расставленными вокруг низких столов, на которых лежали коробки с папиросами. Но никто не сел – царь подал пример. Никого своим вниманием он не оставил, с каждым перебросился одной, двумя фразами.
Бьюкенен стоял один в стороне, облокотившись на теплую изразцовую печь, надеясь, что царь к нему подойдет. И он не ошибся.
– Я очень рад вашему приезду, – улыбаясь, сказал Николай. – Я видел, как мучили вас мои дочери – у них тот незабвенный возраст, когда им хочется знать все… – Царь затянулся папиросой. – Я помню каждую встречу с вами, хотя далеко не всегда наши беседы были безмятежными. Но именно это мне и дорого. Вы всегда говорите со мной откровенно, без лести, в которой обычно тонет правда. Еще раз благодарю вас за приезд… – Царь уже сделал движение, чтобы протянуть руку для прощания, но Бьюкенен, который слушал его, благодарно склонив седую голову, поднял ее и сказал:
