Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
– Тяжелые времена, – сказал Родзянко. – Трагедия в том, что мы окружены людьми, озабоченными совсем не судьбой России.
– Лично я свою судьбу связал с Россией, ее боль – моя боль. Ее надежды – мои надежды, – искренне и мягко ответил Бьюкенен, как будто не понимая и не допуская, что слова Родзянко относятся и к нему.
Родзянко хорошо знал, что надо от него послу, и сегодня решил идти ему навстречу, сегодня это нужно было и ему.
– Наш многострадальный народ несет одновременно два креста: война и развал внутри страны, – начал он сразу, без всякого подхода. – Любая другая страна в нашем положении уже давно встала бы на колени. Велики душевные силы и велико терпение у нашего народа, мистер Бьюкенен. Но настал момент, когда далее испытывать эти качества русского народа – чудовищное преступление перед Совестью с большой буквы.
«Хитрая туша», точно предвидя ход мыслей посла, ставил его во все более трудное положение для ведения разговора на главную тему.
– Есть предел всему, – продолжал Родзянко, расстегнув давивший его крахмальный воротник. – Предел безответственности руководителей пройден уже давно. Безнравственная тупость и глупость, коррупция, грязные интриги – все это сплелось в клубок бесстыдных преступлений, для которых нет меры наказания, – он замолчал, смотря на посла умными серыми глазами из-под насупленных бровей.
– Боюсь, что сейчас не самый подходящий момент для распутывания этого клубка, – не отводя глаз, ответил Бьюкенен. – Все-таки судьба народа, государства сейчас решается на фронте. И там солдату, как никогда, нужны душевная целостность и вера.
Родзянко качнул массивной головой:
– Эта вера солдата давно поколеблена ходом войны, – угрюмо сказал он и помолчал, давая послу прочувствовать этот удар. – Но солдат, который и сегодня отдает все за родину, узнав, что за его спиной наводится наконец порядок, обретет новую веру и будет воевать еще лучше. Поймите, мистер Бьюкенен, того высокого патриотизма, с, которым наши войска начали войну, теперь нет и в ном и не. Я ездил на фронт и говорю о том, что сам видел и понял. Быохенев слушал, опустив взгляд. Пока его радует только фраза «обретет веру и будет воевать еще лучше». Значит, будет все-таки воевать…
– Мне горько и страшно слышать это, когда до нашей совместной победы осталось буквально несколько шагов, – тихо сказал он.
Родзянко поднял тяжелые веки, осуждающе посмотрев на посла:
– А вы вспомните шаги русской армии, которые она уже сделала. Такие, как, скажем, трагедия армии Самсонова. Она произошла главным образом потому, что мы поторопились помочь союзникам. Мы все время вели войну, обливаясь кровью.
– Вели? – поднял густые брови посол.
– И ведем сейчас и будем вести, – негромко ответил Родзянко.
– Положим, то, что происходит сейчас на русском фронте, явно непохоже на прежние годы, – сказал Бьюкенен.
– Будем же откровенны, господин посол… – продолжал Родзянко низким напряженным голосом, и его крупное лицо стало медленно краснеть… – Разрешите прямо спросить вас: вы считаете, что нами еще мало пролито крови? И еще – что мы сейчас можем сказать нашему солдату, нашему народу, чтобы поднять его дух? Может, возобновим обсуждение вопроса о Дарданелльском проливе, который, по выражению одного моего коллеги, мы уже могли бы заполнить русской кровью? Извините меня, но об этом я считаю себя не только вправе, но и обязанным говорить откровенно… – Родзянко вынул носовой платок, громко высморкался и снова извинился.
Бьюкенен не мог поддерживать разговор в таком духе, хотя собеседник и не представлял собой правительство, при котором он был аккредитован. Но он понимал, однако, что Родзянко говорит сущую правду, оспорить которую просто невозможно…
– Мы же с вами забыли о чае! – сказал посол с любезной улыбкой.
– Спасибо, спасибо, мне следует поменьше пить жидкости, – ответил Родзянко и стал рассматривать висевшую над головой посла картину, изображавшую шествие Христа на Голгофу…
– Сегодня ваши газеты… – начал Бьюкенен, но Родзянко перебил его, не отрывая взгляда от картины:
– Да, да, я читал… немецкий капитал, немецкая партия у трона… Нужно правительство с чистыми руками и так далее…
– Но как к этому отнесется армия? – спросил посол.
– Мистер Бьюкенен, – Родзянко опустил взгляд на собеседника, – в окопах уже давно говорят об измене в верхах. Власти как средоточия государственного ума у нас нет уже давно, а сейчас и подавно. Нынешнее правительство создано по басне Крылова: «Лебедь, рак и щука», да и лебеди наши не белые, – вздохнул он и сделал движение всем своим грузным телом, будто собирался встать.
– Вы верите в возможность создания правительства доверия? – спросил Бьюкенен.
– Пока еще верю… но с каждым днем моя вера слабеет. Возле нашего монарха слишком много советников, которые настраивают его против такого правительства, пугают его, что это будет означать ограничение его прерогатив. Боюсь, что и я, честно разговаривая с царем, делу не помогаю.
– Я уверен, что царь поддержит все, что реально будет содействовать победному окончанию войны, – твердо произнес Бьюкенен, и Родзянко понял намек.
– Я тоже в это верю, но хотел бы в этом убедиться, – тихо ответил он… – Ведь все в общем просто – армия теряет веру. А реализация ясной и четкой политической программы воскресит эту веру, и тогда Россия еще скажет свое веское слово на фронте. Даже сейчас мы воюем неплохо. Хочу подчеркнуть, господин посол, что с вами я говорю более откровенно, чем в Думе. Там меня может продать каждый второй.
– Я искренне благодарю вас за откровенность и за доверие, которое я оправдаю, – тихо, с давно отрепетированной задушевной интонацией сказал Бьюкенен. – И я искренне желаю вам успеха.
Проводив Родзянко до холла, Бьюкенен прошел в свой кабинет и долго ходил там из угла в угол, погруженный в размышления: он пытался охватить умом все, из чего складывается сегодняшняя Россия, ее политика, ее реальные возможности, и очень ясно ощущал свое бессилие. Еще недавно Россия представляла собой бесформенную глыбу, но на вершине ее находился царь, который волшебной силой мог этой глыбой ворочать. Сейчас глыба осталась глыбой, но монарх потерял волшебную силу над ней, глыба стала поворачиваться как бы сама собой… Но так ли уж сама собой?
Бьюкенен вспоминает свои последние встречи с различными деятелями России, в беседе с которыми он пытался прощупать влияющие на трон силы…
…«Перед фронтом с поднятым, заляпанным грязью крестом стоит Гришка Распутин, и все, что солдат знает об этом мерзавце и о любви к этому мерзавцу царской семьи, ожесточает солдата не против немца, а против того, во имя чего его послали воевать…» – это темпераментно и убежденно говорил Бьюкенену член Думы Пуришкевич – крайне правый монархист. И Бьюкенен помнит, как после этой тирады Пуришкевич воскликнул: «Неужели нельзя убрать этого грязного негодяя?» И потом внимательно смотрел на него, ожидая, что он на это скажет. Но Бьюкенен умел молчать, как никто…
…«Немецкая партия обложила царскую семью со всех сторон. Они пролезли в правительство, в Ставку, во все поры политики и экономики. И поэтому все, что происходит сейчас у нас, не может не радовать Германию…» Это своим ровным, убедительным голосом говорил его самый верный человек в русском правительстве – Сазонов, бывший министр иностранных дел, теперь член государственного совета России. Впрочем, об этом говорил ему не только Сазонов. Бьюкенен с этим согласен, он только не думает, что есть на самом деле организованная и оформленная немецкая партия. Он не может допустить, чтобы английское правительство и разведка обвинили его в том, что он пропустил возникновение у русского трона организованной пронемецкой партии или даже группы. Но неужели немцам это действительно удалось? Создать свой опорный пункт в самом сердце России! Этот вопрос Бьюкенен изучает сейчас с помощью всего посольства и особенно с помощью тех его сотрудников, которые являются офицерами стратегической службы.
Самые большие его надежды на Генри Грюсса, который уже нашел ход в ближайшее окружение Распутина и оттуда, так сказать, обратным путем подбирается к людям, которые управляют этим действительно омерзительным и опасным авантюристом с крестом в руках. Вчера у Грюсса было свидание с перспективным человеком из министерства внутренних дел.
Бьюкенен попросил слугу позвать Грюсса…
Грюсс вошел со своей неизменной почтительной улыбкой на розовощеком здоровом лице…
– Свидание вчера состоялось?
– Так точно, сэр, и есть нечто новое, – ответил Грюсс.
– Садитесь, рассказывайте…
– Можно считать установленным, – начал Грюсс, – что финансисты Манус и Рубинштейн действуют разобщенно, хотя и в одном направлении. Новое то, что Манус действует не один. С ним связан чиновник министерства внутренних дел Бурдуков, который, в свою очередь, связан с Андронниковым и другими из этого же клана. – Грюсс сказал все это быстро и убежденно, как не подлежащее никакому сомнению.
– Эта группа действует как нечто целое? – спросил Бьюкенен.
– В финансовом отношении их объединяет Манус. Связь по цепочке, в которой друг другу открыты только смежные звенья. Через них Манус имеет возможность проникать даже в правительство. Но самое интересное, сэр, что, оказывается, и у Мануса есть руководитель. И вот тут самое подозрительное. Что-нибудь говорит вам, сэр, такая фамилия – Грубин?
– Первый раз слышу.
– Эта фамилия изредка мелькала в газетах в связи с тем, что в его доме действует салон искусств.
– Он что, меценат?
– Этим занимается его жена. Она по национальности венгерка. Красавица и умная дама. Салон у них серьезный.
– А кто же он сам?
– Коммерсант средней руки. Действует только наверняка, но никогда крупно. Тем не менее слывет в этих кругах очень умным дельцом. Подозрительное в другом. Он возник в Петрограде, как Феникс из пепла, всего года два-три назад. Никто не знает, откуда он взялся. А то, что известно из его биографии, выглядит очень сомнительно.
Бьюкенен обрадовался – ну конечно же, он всегда об этом думал: никакой немецкой партии нет, а есть хороший немецкий резидент со своей сетью агентов. То, что узнал Грюсс, подтверждало это, и теперь можно действовать.
– Что вы предлагаете предпринять? – спросил он.
– Организовать наблюдение за этим Грубиным, установить его связи и таким образом получить подтверждение моим подозрениям. Прошу вашего разрешения, сэр, взять для этого двух наших сотрудников.
– Действуйте, Бенджи, и помните: тянуть с этим делом нельзя.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
К началу войны Дмитрию Львовичу Рубинштейну было 36 лет, но в коммерческих кругах он был уже широко известен. Имя его довольно часто мелькало в газетах в связи с его очень успешной, хотя и нечистой карьерой дельца. Вот сообщение о том, что он получил степень кандидата юридических наук, причем будто бы продемонстрировал глубокое знание коммерческого права… Вот сообщение о преуспевании русско-французского банка со времени, когда директором его правления стал Рубинштейн… А вот лирическое восторженное описание того, как Рубинштейн, «беззаботно улыбаясь, подписывал благотворительный чек на 20 000 рублей. Он сделал это с такой легкостью, с какой многие из нас не пожертвовали бы и рубля»…
Время от времени, однако, появлялись сообщения и о различных скандалах, связанных с похождениями Рубинштейна – картежного игрока и донжуана.
Он успешно вел свои коммерческие дела, был смелым и хитрым спекулянтом, занимаясь главным образом биржевой игрой, скупая и продавая акции. Он был еще специалистом по разорению своих собратьев, за что получил прозвище «Митька-катафалк». Он умел вовремя добыть полезную информацию и всегда играл наверняка, играл крупно, с огромными барышами. К концу войны его капитал был таким солидным, что для него потерять миллион рублей было не особенно чувствительно. Именно такую сумму потерял он в 1916 году при продаже акций банкирского дома «Юнкер и К°». Потом он заявил, что этот убыток волнует его не больше, чем прошлогодний снег, – он был еще и порядочный позер, этот Рубинштейн. Была у него еще постоянная кличка «Митька Эр». Один из воротил русского капитала Рябушинский произносил это прозвище с добавлением: «Митька Эр – дешевка…»
Быть солидным, всеми уважаемым финансистом Рубинштейну мешали владевшие им две страсти: карты и женщины, по пятам за ним шла сомнительная слава безудержного игрока и неразборчивого жуира. Впрочем, его это нисколько не смущало, и он даже гордился этими своими качествами. Если долго о нем ничего скандального не рассказывали, он шутил: «Придется мне нанять парочку сплетников для регулярного сочинения скабрезных сказок о моей персоне». Кругленький, розовощекий, маленького роста, неизменно одетый по последней моде, он появлялся в собственной ложе оперы, на званых обедах, где присутствовали сильные мира денег, и везде вызывал к себе по крайней мере любопытство. Однако постоянной раной его тщеславной души было то, что в высших финансовых кругах он принят не был.
До войны и в первый ее год Рубинштейн занимался обычными финансовыми аферами, связанными с военной конъюнктурой, и был в это время далек от всякой политики. Он даже бравировал этим. В интервью репортеру газеты «Биржевые новости» в 1912 году он заявляет, что политика для него дремучий лес, куда он не ходит, и что ему хватает дел на Невском проспекте в его русско-французском банке.
Резкий поворот Рубинштейна к делам, близким к политике, происходит зимой 1915 года, после его возвращения из Кисловодска, где он отдыхал после тяжких трудов на финансовой ниве…
С наступлением осеннего «бархатного» сезона в Кисловодск, несмотря на войну, устремлялась петроградская знать и богачи. Там, вдали от войны, они вели беспечную жизнь, похожую на пир во время чумы. В местной газете целые страницы заполнялись объявлениями, рекламами о пансионах и гостиницах, где за непомерную цену «к вашим услугам первоклассная французская (и другие) кухни, включая колониальные деликатесы, а также всевозможные развлечения: музыкальная программа, танцы, поездки в горы верхом и в пролетках с устройством там пикников и прочее».
Что такое «и прочее», кисловодские гости знали хорошо. Это и запрещенная в то время картежная игра, и рулетка, и дамы легкого поведения. Сверх всего к этому времени в Кисловодск приглашались лучшие концертные силы. Но Рубинштейна больше всего интересовали карты…
Для самых денежных любителей картежной игры в центре Кисловодска в подвальном зале ресторана действовало ночное казино. Там и проводил время, отдаваясь своей страсти, Рубинштейн и сопровождавшая его в этой поездке известнейшая столичная красавица по прозвищу Шурка Зверек. Впрочем, в Кисловодске женщина, из которой можно было выкроить трех Рубинштейнов. Она сквозь пальцы смотрела на похождения своего игривого мужа, и, когда по Кисловодску в автомобиле Рубинштейна проезжала Шурка Зверек, Стелла говорила: «Вон поехала наша содержанка». Это послужило даже поводом для написания водевиля, который вскоре показывали там, в Кисловодске, и назывался этот водевиль «Наша содержанка»…
Картежная игра шла за общим столом, накрытым как к десерту: вино и фрукты – это для полиции, если она вдруг нагрянет. Все игроки сидели за столом со своими дамами. Сверкали бриллианты, хрустальные бокалы. Только лица у мужчин совсем не такие, как должны быть на десерте. Ставки фантастические. Рубинштейн, куражась перед своей Шуркой, объявлял все более крупные ставки и громко под общий хохот просил у своей дамы денег взаймы под проценты. Но он успевал внимательно следить за действиями сидевшего напротив него элегантного господина с лиловыми щеками, подпертыми высоким воротничком. Рубинштейн уже знал – это шулер, и только ждал момента сыграть эффектный спектакль.
– Стоп, господа! – вдруг звонко закричал Рубинштейн. – Карты на стол! Прошу вас открыть свои карты, – обратился он к элегантному господину.
– Вы ответите банком, – угрожающе произнес тот.
– О да! И этим банком, что на столе, и тем своим, что на Невском! – весело ответил Рубинштейн, и, так как элегантный господин не спешил открывать карты, Рубинштейн, перегнувшись через стол, сделал это сам.
– Посмотрите, господа, свои карты. Вам ясно?..
Из глубины зала появился здоровенный детина, на котором, казалось, гудел распертый мощной грудью смокинг. Не говоря ни слова, он взял элегантного господина за воротник сюртука, как морковку из грядки, выдернул его из-за стола и потащил в темноту зала. Это был установленный здесь церемониал расправы с шулерами, поскольку звать полицию было нельзя.
– Вот так, господа! – тихо воскликнул Рубинштейн и смешал карты. – Продолжим игру.
– Браво, браво! – восторгались дамы. Шурка Зверек поцеловала бриллиант на перстне покровителя.
В это время на место шулера сел новый игрок – человек, которого Рубинштейн неплохо знал, но впервые видел за карточным столом. Это был крупный пайщик коммерческого банка «Юнкер и К°» Фердинанд Августович Крюге.
Рубинштейн давно приглядывался к этому человеку, собираясь привлечь его к своим делам, но оставил эти помыслы, когда в газетах поднялся тарарам по поводу засилья в России немецкого капитала. Крюге в коммерческом мире так и звали – Немец… Крюге наклонился через стол к Рубинштейну:
– Дмитрий Львович, я всегда мечтал сразиться с вами на этом поле, хотя представляю, как рискую.
– Не так страшен черт, – рассмеялся Рубинштейн и задорно взглянул на свою даму. – Верно, Зверек?
– Ты славный, Митя, – нежно ответила она, положив ему на плечо свою золотую голову.
Крюге предложил Рубинштейну играть вдвоем в «жмурки». Тогда среди крупных азартных игроков эта игра была популярной. Каждый вытаскивает из колоды без фигур по карте. Чья карта по очкам больше, тот и выиграл. Ставки чем больше, тем лучше – господин случай щекочет нервы, а думать не надо.
Рубинштейну везло, и он сорвал подряд пять взяток. Речь шла о такой крупной сумме, что он стал красноречиво поглядывать на соперника – не остановиться ли, раз так уж пошла игра? Но Крюге проиграл еще три взятки и только после того, как выиграл одну, сказал устало:
– Финита, – и пригласил Рубинштейна подняться в ресторан.
За бокалом шампанского под цыганские романсы, которые замечательно пела знаменитая Варя Панина, Крюге выписал Рубинштейну солидный чек, но не на свой банковский дом «Юнкер и К0», а на петроградский учетно-ссудный банк, и сказал улыбаясь:
– Наш банк теперь не очень популярен. Не хочу вас подводить.
Рубинштейн взглянул на чек, небрежно запихнул его в жилетный карман и сказал:
– Деньги не пахнут.
– На эту тему нам очень стоит поговорить, – вдруг серьезно сказал Крюге и, встретив оживленный, заинтересованный взгляд Рубинштейна, продолжал – Я мог бы заплатить карточный долг акциями банковского дома Юнкера, и тогда ваш выигрыш впоследствии вырос бы минимум в три раза.
– Не понимаю, – удивленный Рубинштейн склонился к нему через стол.
– Все очень просто, – продолжал Крюге. – Наши акции сейчас обесценены примерно в три раза, но у них обеспечение гораздо более солидное, а главное, более перспективное, чем у банка, где вам по моему чеку произведут выплату. Вы сами прекрасно понимаете, что все определяющие события идут к концу, а когда прозвучит колокол финиша, лошади с нерусским кормом будут самые перспективные для новых заездов.
– Дельно сказано, – улыбчиво кивнул Рубинштейн и спросил с наивной простотой – Вы имеете в виду лошадей немецких?
– Да.
– А не будут ли они выглядеть такими же дохлыми, как наши? – шутливо, весело спросил Рубинштейн, хотя разговор для него был сверхважен. Он и сам уже подумывал с тревогой о том, как будет выглядеть его капитал, когда война неизвестно чем кончится.
– На ваш вопрос отвечает ход событий, – ответил Крюге. – Война на территории этой страны не происходила и не произойдет, а это значит, что к концу событий индустриальная мощь этой страны окажется в девственном состоянии. Волее того, из войны она выйдет еще более развитой и окрепшей, а главное, готовой к активнейшей деятельности в новых мирных условиях.
– Но чем вызвана ваша забота о моих делах?
– Ну во-первых… – замялся Крюге. – Я уже проявил подобную заботу не только о вас. Во-вторых, уже давно вы мне глубоко симпатичны своей непохожестью на инертных тюфяков. И последнее: я живу и действую все-таки в России. И в отличие от крикунов, которые под каждой лавкой ищут немцев и вопят о своем русском патриотизме, я всерьез думаю о завтрашнем дне России, и я уверен, что ее дальнейшее благополучие в экономической связи с Германией, как это и было доказано в довоенный период…
Разговор закончился тем, что Рубинштейн вернул Крюге чек и взамен получил право на приобретение акций банка «Юнкер и К°» на сумму, троекратно превышавшую выигрыш. Но это было только начало. Спустя несколько дней Рубинштейн приобрел у Крюге за половинную сумму векселя великого князя Михаила Александровича на сумму около ста тысяч рублей. Крюге убедил его пойти на эту сделку, чтобы, как он выразился, иметь в своем кармане члена царской семьи, что всегда может пригодиться. Сам он воспользоваться этими векселями не мог – его имя связывают с немецкими интересами, и предъявление к оплате векселей великого князя могло вызвать ярость монархистов.
Рубинштейн вернулся в Петроград, довольный своими кисло-водскими сделками и с твердым решением держать финансовый курс на Германию. В конце концов это было единственной возможностью оградить себя от чисто русской экономической катастрофы. И он был благодарен судьбе, подсунувшей ему в Кисловодске этого самого Крюге.
Заместитель министра иностранных дел Анатолий Анатольевич Нератов заканчивал завтрак в своей квартире на Фонтанке с родственником, неожиданно нагрянувшим к нему с фронта штабс-капитаном Тусузовым. Тусузову интересно было узнать, что делается в верхах. Он приехал с фронта, где с начала войны нес офицерскую службу при армейском военно-полевом суде. Никогда Нератов не видел его таким расстроенным и угрюмым. Ему хотелось узнать, что делается на фронте, а Тусузов явно не хотел говорить об этом и расспрашивал, что делается в Петрограде.
– Ты лучше расскажи, как там дела в окопах? – спросил Нератов.
– На войне как на войне, стреляют и даже убивают, – невесело усмехнулся в пушистые усы Тусузов и спросил – Не скажешь ли, как расцениваются наши военные дела здесь? Нам-то там даже в бинокль всего не увидеть… – Тусузов пытался шутить, но Нератов слишком хорошо его знал, чтобы не видеть его настроения.
– Как ты понимаешь, я занимаюсь только международным аспектом войны, а здесь все неизменно – наш военный союз нерушим…
Они довольно долго обменивались ничего не содержащими фразами, и Тусузов наконец замолчал, опустив голову…
– Как твое мнение, сколько мы еще можем выдержать такую войну? – серьезно и доверительно спросил Нератов.
– Какую именно? – не поднимая головы, отозвался Тусузов.
– С тяжелыми потерями и без заметных успехов…
– Долго не протянем.
– Но хватит вооружения? Живой силы? Почему?
– Главное, на фронте больше нет тех солдат, с которыми мы начали войну, – ответил Тусузов.
– Не понял – они что, все погибли? А пополнение?
– Многие, конечно, погибли, уцелевшие стали другими. А пополнение состоит из людей, которые в ожидании призыва имели время подумать о войне. Теперь они об этом говорят с уцелевшими, – спокойно сказал Тусузов, как видно, давно продуманное.
– Но разве думающий солдат хуже?
– Весь вопрос, что он думает…
– А что же он думает?
– Что войну надо кончать и, пока не поздно, спасать Россию. Нератов подошел к зеркалу, увидел в нем себя – привычного, строго одетого, с гладко выбритым холеным лицом, и тотчас отвернулся, будто сам себе не понравился. Спросил:
– Как это можно кончить войну и спасти при этом Россию? И вообще как это кончить? И от чего спасать Россию?
– Как кончить? – переспросил Тусузов, вставая. – Очень просто: штыки в землю и домой, спасать Россию от преступной власти.
– Ну знаешь… – изумленно сказал Нератов… – Если бы я это услышал не от тебя…
– Вызвал бы полицию? – прищурил голубые глаза Тусузов. – Не хватит, Анатолий, полицейских на всех, кто так говорит или думает. Неделю назад мы судили одного унтер-офицера, так он заявил это на суде.
– Так это же изменник! – воскликнул Нератов.
– И мы его расстреляли, – тихо ответил Тусузов. – Но в последнем слове он называл себя иначе – социал-демократом, большевиком.
– Большевиком? Так это и есть первостепенный изменник! – убежденно и почему-то радостно воскликнул Нератов. – Расстреляли, и делу конец.
– Если хочешь знать, это расстрелять нельзя. Последнее время на передовой все больше таких агитаторов, и их призывы падают на благодатную почву – война осточертела всем, тем более такая война… без света в окошке, и это самая главная опасность войне, России, монархии, всем нам.
– Подожди, подожди… – тихо перебил Нератов и с искренним изумлением произнес – Но разве солдату непонятно, что во время войны пацифистские настроения – это начало поражений?
– Если бы просто пацифизм, – ответил Тусузов.
– А что ж тут не просто?
– Правда, не хотелось бы говорить.
– Вот тебе и раз… как говорится, спасибо за доверие…
Они стояли друг против друга – высокий, прямой, подтянутый Нератов и сутулый, какой-то совсем невоенный в мешковатом кителе Тусузов, – хоть и родственники, люди одного мира жизни, но один из них знал о войне настоящую правду, и от этого они говорили будто на разных языках. Тусузов в смущении развел руками:
– Извини… Я скажу… – пробормотал он и, решившись, вскинул голову – Они считают эту войну преступной, потому что она ведется за интересы не народа или России, а фабрикантов и помещиков. И что царь, таким образом, служит не народу, а сословию богатых. Ты бы послушал этого, которого мы судили. Он говорил нам: «Господа судьи, то, что военные промышленники нажили на этой войне золотое брюхо, ясно и вам. А что обещают народу? Дарданелльский пролив? А на кой он ляд нашему крестьянину, который знает, что дома у него уже некому пахать землю? Или рабочему, который как гнул спину на хозяина, так и гнет…» – Тусузов вдруг осекся, посмотрел на брата, слушавшего его с бледным лицом. – Извини, Анатолий, – сказал он другим голосом. – Но ты сам попросил меня… я сказал тебе правду. Ты спросил, я ответил… А что будет дальше, даже подумать страшно… По неужели здесь никто ничего этого не знает?
– То, что война сложилась для нас тяжело, знают все.
– А то, чем это может обернуться для России, понимают? – снова, вскинув голову, спросил Тусузов.
Нератов не ответил… Он в это время вспомнил недавний разговор с министром Сазоновым, который сказал, что сейчас проблемами России всерьез занимаются только солдаты на фронте… Нератов тогда не понял министра, теперь ему было все ясно, и от тревоги щемило сердце… Неужели все так плохо?
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Для начальника штаба царской Ставки генерала Алексеева ничего, кроме войны, не существовало. И войну он видел как некое особое действо, совершенно оторванное от жизни России. Он однажды признался, что потери на войне не воспринимает как людские потери. Его беспокоит только одно – когда в формуле сражения потери начинают заметно превышать реальные резервы. Войной он занимался ежедневно, старательно, строго, ревностно оберегая свое высокое единоначалие от всех и подчиняясь только одному человеку.
Первые два года это был великий князь Николай Николаевич – грозный, громогласный, но, увы, знающий военное дело далеко не достаточно. Ему не дано было видеть и понимать всю необозримую панораму этой великой войны. Алексеев до сих пор не простил ему трагедию армии Самсонова, которая, он считал, погибла из-за самодурства великого князя: легкомысленно заверив союзников, что готов наступать на Берлин, он без достаточной подготовки погнал в наступление армии Самсонова, Ренненкампфа и другие.
Когда главнокомандующим был Николай Николаевич, царь находился от Алексеева где-то далеко, отгороженный от него могучей фигурой великого князя. Теперь над Алексеевым сам монарх. Только царь стоял за его спиной. Его ежеутренние доклады царю проходят спокойно. Царь молча выслушивает его более чем краткое сообщение о случившемся на всех фронтах, затем выслушивает его предложения, которые к моменту доклада, как правило, уже оформлены в соответствующие приказы. Он крайне редко вмешивался в сложнейшие штабные дела. Но если он это иногда делал, Алексееву бывало нелегко. Собственные мысли о ходе войны возникали у царя спонтанно, беспричинно и необоснованно, но он неожиданно становился упрямым и требовал беспрекословного выполнения своих указаний. Попытки Алексеева возражать вызывали у монарха неудовольствие, даже гнев. Алексеев скоро понял, что царь, как правило, вмешивается в дела войны по чьей-то подсказке. Но все же подобные вмешательства царя были не такими уж частыми, и, кроме того, Алексеев иногда брал на себя смелость «не понимать» некоторые указания монарха и поступать по-своему. И не было случая, чтобы Николай это обнаруживал… Пожалуй, у генерала Алексеева были все основания считать, что с царем ему работать легче, чем с великим князем.
Однако сам генерал не мог стать выше и сильнее самого себя. В этом смысле его очень точно охарактеризовал генерал Брусилов: «…Он обладал умом, большими военными знаниями, быстро соображал и, несомненно, был хороший стратег… но у такого верховного вождя, за которого нужно было решать, направлять его действия, поддерживать его постоянно колеблющуюся волю, он был совершенно непригоден, ибо сам был воли недостаточно крепкой и решительной. Кроме того, он не был человеком придворным, чуждался этой сферы, и ему под напором различных явлений со всевозможных сторон было часто не под силу отстаивать свои мнения и выполнять надлежащим образом те боевые задачи, которые выпадали на русскую армию».
Положение Алексеева укрепилось в весенне-летние месяцы успешного наступления войск Юго-Западного фронта под командованием генерала Брусилова.
И перед этим наступлением все было как обычно: на царя нажимали союзники – требовали активных действий. У них висел на нитке Верден, а под Трентино терпела поражение итальянская армия. По приказу царя в марте была начата наступательная операция в районе озера Нарочь, но она не удалась и вскоре захлебнулась. Союзники возобновили нажим на царя. Руководители английской и французской военных миссий поочередно прорывались к царю с тревожными депешами, полученными ими из Лондона и Парижа, после чего царь вызывал к себе Алексеева и молча отдавал ему эти депеши. Однажды Алексеев не выдержал и сказал угрюмо:
