Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
– Ваше величество, я хотел бы поговорить с вами и на этот раз…
Царь нахмурился:
– Я слушаю вас…
Бьюкенен молчал, выразительно смотря на царя, – он должен пригласить его в свой кабинет – разговаривать здесь, когда каждую минуту кто-то мог подойти, было невозможно.
– Я слушаю вас, – повторил царь…
И тогда посол заговорил о том, что в его плане занимало какое-то самое последнее место…
– Мне кажется, ваше величество, что вам сейчас представляется очень удобный момент для прояснения дальневосточных планов России, – начал Бьюкенен, заметив, что царь удивлен и заинтересован предложенной им темой. – Посол Японии в Петрограде виконт Матано стал теперь министром иностранных дел и на днях будет у вас на прощальной аудиенции. Я знаю о глубоком благорасположении виконта к России и к вам в особенности. Используйте это во благо великой своей державы. Побудите Японию усилить военную помощь России вплоть до отправки сюда контингента войск. Но нужно, конечно, предложить Японии соответствующую компенсацию.
– Да, да, я думал об этом, – одобрительно кивнул царь. – Весь вопрос в том, какая именно компенсация может устроить Японию. Что вы думаете об этом? – спросил царь.
– У меня па днях был разговор с виконтом Матано, – с готовностью ответил Бьюкенен. – Он обронил фразу, что Японию устроила бы уступка северной части Сахалина.
– Об этом разговора не будет, вершка русской земли не получит никто, – громко сказал царь, и все присутствующие обернулись в их сторону.
– Позвольте напомнить вам изречение Генриха Четвертого: «Париж стоит мессы», – мягко возразил Бьюкенен.
– Мне дороже и ближе то, что говорил мой отец: Россия может взять, но отдавать не ее удел.
Бьюкенен понял, что продолжать разговор на эту тему опасно.
– Когда ваше величество предполагает быть в Царском Селе? – спросил он с любезной улыбкой.
– Надеюсь, через две-три недели. – Царь протянул руку и тоже улыбнулся – И тогда мы поговорим с вами более обстоятельно. Еще раз благодарю вас за приезд в Ставку. Все. Сражение выиграла императрица и ее гнусный Штюрмер…
На обратном пути в Петроград Бьюкенен почти все дневные часы провел сидя у окна – он смотрел на Россию. По дороге в Ставку он так напряженно думал о предстоящем разговоре с царем, что не успел ничего увидеть. Теперь, когда Ставка была им начисто проиграна, хотелось увидеть Россию хотя бы из окна вагона, увидеть и понять что-то такое об этом времени, в котором он все больнее чувствовал свое бессилие действовать, как бывало, разумно и последовательно.
Теперь было не так, как во время его поездки в Крым, в которой – он это позже понял – власти ловко провезли его мимо России. Хотя литерный поезд шел быстро и на станциях задерживался только на несколько минут, у него было ощущение, что поезд все время движется, с обеих сторон зажатый воинскими эшелонами. Длиннейшие товарные составы с пушками или битком набитые солдатней теплушки то проносились с грохотом навстречу, то литерный их обгонял, и тогда несколько минут можно было разглядывать покрытые брезентом военные грузы и даже лица солдат, высунувшихся из теплушек. Это давало повод для успокоительной мысли о том, что военные усилия России продолжаются и для главной тревоги Лондона, кажется, нет оснований. Во всяком случае, он туда сообщит о том, что сейчас видит…
Но дождь не затихал, иногда становился таким сильным, что за окном ничего не было видно. Земля раскисла, почернела. Однажды он долго смотрел, как мужичок хлестал лошаденку, которая не могла вытащить телегу, завязшую в грязи по ступицы колес. Лошаденка вздрагивала, дергалась вперед и бессильно опускалась на согнутые передние ноги… Проплывшая перед ним картина врезалась в его мозг, и он вспоминал ее потом в Петрограде, и ему виделось в ней нечто символическое… Эта вселенская жидкая грязь, серый бесконечный дождь всему, что он видел, придавали окраску какого-то бессилия, обреченности…
В Пскове Бьюкенен вместе с Грюссом вышли пройтись по перрону. Они не успели сделать и десятка шагов, как на соседний путь прибыл воинский эшелон. Поезд не успел еще остановиться, как из него начали соскакивать солдаты с котелками.
– Где кипяток? – кричали они неистовыми голосами и, разбрызгивая сапогами грязь, бежали куда-то по перрону. Один из них, приземистый, широкоплечий, пробегая, так толкнул посла, что падение было бы неизбежно, если бы Грюсс не поддержал его.
– Вернемся в вагон, – предложил Грюсс, беря посла под руку.
Из всех вагонов остановившегося эшелона на перрон хлынула галдящая масса, которая мгновенно затопила узкое пространство между поездами. И тотчас ее внимание привлекли два барина в длинных черных пальто и черных котелках. И теперь Бьюкенен увидел лица, глаза.
– Глянь, братцы, два ворона гуляют! – крикнул кто-то зло и весело.
Гогот в десятки глоток. Быокенену все труднее дышится в кислом запахе мокрого сукна. Грюсс, не выпуская локтя посла, начал проталкиваться к вагону, но раздвинуть серую стену было невозможно. Прямо перед Быокененом оказался низкорослый солдатик, таращившийся на него с дикарским любопытством. Бьюкенен улыбнулся ему, а солдат вдруг закричал своим товарищам.
– Гляди, он скалится чего-то!
Грюсс повернулся к серой стене плечом и врезался в нее, таща за собой посла. Пока они добирались до вагона и поднимались на его ступеньки, их сопровождало похожее на звериный вой улюлюканье и свист. Бьюкенен не решался подойти к окну. Его знобило… Поезд, слава богу, тронулся…
Снова Бьюкенен сидел у окна, смотрел в него слепыми глазами, не замечая быстро сгущавшейся темноты. Он думал… Неужели этим диким стадом еще можно управлять? Но везут-то их явно на фронт, и, может, уже завтра они пойдут в бой, и там дисциплина заставит их делать то, что нужно, и даже умирать… Мысль поворачивалась другой гранью: но разве все они не ощущают тех бедствий, какие обрушились сейчас на Россию? Конечно же, ощущают, и отсюда их озлобленность. Только отсюда. И очень она опасна, эта озлобленность…
Но что о них и об их настроении знает царь? Что он вообще знает о положении в его царстве? Чтобы выяснить это, Бьюкенен ехал в Ставку и возвращается ни с чем.
Под мерный рокот вагонных колес Бьюкенена начинает клонить в сон. За окном уже густая чернота. Да, надо спать… Как там у русских говорится: утро вечера умнее?..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Семь месяцев Александр Воячек сидел в петроградской тюрьме «Кресты» и все это время в одиночке. Четыре стены. По четыре шага во все стороны. Квадратик неба в решетке. Большая часть суток – подвальная каменная тишина. И будто нигде нет никакой другой жизни. Нет Лидочки Корнеевой с фабрики Максвеля, его верной подружки, жены не венчанной. Стал он однажды думать о родной деревне своей Марьино, и она привиделась ему как на туманной картинке, лицо матери с трудом представил себе, и все это было точно из какой-то другой, а не его жизни… Страшно думать в одиночке, мысли вдруг начинают путаться, становятся неуловимыми…
Как праздник – раз в день 15 минут прогулки по тюремному двору, как по дну каменного колодца.
В первую же прогулку первое знакомство. За спиной Воячека вышагивал, тяжело дыша, худой желтолицый дядька. И вдруг Воячек сквозь его шумное дыхание слышит слова:
– Паря, я типографский наборщик Алексей… Говори обо мне всем, кто с воли. Понял? А ты кто?
– Кто? – Воячек подумал: кто же он? – и, чуть обернувшись, ответил через плечо – Студент.
– Это хорошо, – дохнул ему в затылок наборщик. – Значит, много знаешь всякого, – и повторил с удовольствием – Хорошо!
Пошли на новый круг, и снова Воячек слышит:
– Одиночки не боись. Коли прячут тебя в одиночку, значит, боятся тебя… Хорошо! А ты знай и думай. Не за себя думай… За дело… И знай: охранка не дура, но там тоже люди, не боги… Понял?..
Уже надвигалась зима, а следствие продолжалось. Однако на допросы его возили в охранку с большими перерывами, иногда целыми неделями не беспокоили. По ходу состоявшихся допросов Воячек понял – у них нет против него солидных улик и они пытаются их найти. И еще он заметил – они всячески стараются опровергнуть его утверждение, что ни к какой организации он не принадлежит, и разными хитростями хотят получить от него имена сообщников. Его дело вел полковник Игумнов – умный и хитрый охранник, не позволявший себе никакого хамства, даже самой малой грубости. Ему лет пятьдесят. Мощная литая фигура, еле вмещающаяся в кресло, лицо совсем простецкое, внимательные серые глаза. Он располагал к себе неуязвимым спокойствием, умением терпеливо слушать.
В охранку Воячека привезли месяц назад. В кабинете Игумнова уже горел свет. Полковник казался усталым, задумчивым. Через открытое окно с Невы донесся басовитый гудок парохода, и тут же его эхо дважды повторилось во дворе охранки, куда было открыто окно.
– Заметили, как интересно, – сказал Игумнов. – Каждый звук на реке непременно отзывается у нас двойным эхом. – Он улыбнулся. – Наш начальник однажды, отчитывая нас, сказал, что мы лучше всего умеем ловить эхо с Невы… – Он помолчал, глядя на Воячека, и продолжал – Представляю, как я надоел вам… Но, если откровенно, и вы мне. Но ничего не поделаешь: я преданно служу государству, вы так же преданно – своим делам и идеалам. Но знаете, о чем я уже не раз думал? Моя позиция, в общем, элементарна: служба, как все службы, не дружба, и она точно определена инструкциями, и моей обязанностью является охранение российского государственного строя, каким бы он ни был. В этом смысле вы для меня загадка. Служить идее – что это такое? Я пробовал себя ставить на ваше место, тщетно пытался найти твердь под ногами. Все же строгая точная инструкция в данной нашей с вами ситуации подспорье сильное.
– Если у человека идея – единственная цель и смысл его жизни, никаких инструкций, как ей служить, не требуется, вера в идею и его совесть для этого человека вернейший компас, – ответил Воячек, невольно втягиваясь в будто бы абстрактную и неопасную ему беседу, кроме всего, ему еще осточертело круглосуточное молчание его одиночки.
– Вера и совесть… – повторил, точно размышляя вслух, Игумнов, помолчал и ответил – Нет, для меня и то и другое нечто аморфное, неуловимое в понятной конкретности.
– Для вас совесть неконкретное понятие? – удивился Воячек.
Полковник сделал вид, будто Воячек поймал его на слове, отвел глаза и чуть затрудненно ответил:
– По-моему, в политической борьбе – а у нас с вами в конечном счете происходит именно это – понятие совести идентичным быть но может. Грубо говоря: что для вас поступок по совести, для меня – против совести. И наоборот.
Не понимаю… – тихо отозвался Воячек, недоумевая, куда же это ведет разговор жандарм.
– Ну как же?! – энергично подхватил Игумнов. – Допустим, я вот сейчас принимаю решение отпустить вас на свободу – это было бы, с вашей позиции, поступком по совести?
– Конечно, – твердо ответил Воячек. – Вы убедились, что предъявляете мне обвинение В том, в чем я не виноват, в вас заговорила совесть, и ВЫ принимаете это решение.
– Так… – вроде бы озадаченно произнес Игумнов, – Ну а если бы вы, отлично зная свою вину, вдруг решили бы прекратить игру в прятки, смело открыли бы правду и повели за нее открытую борьбу, разве это не было бы вашим поступком по совести?
– О нет, – качнул головой Воячек. – Кроме всего, мое признание нанесло бы удар по моим товарищам – какая уж тут совесть?
– Таким образом, – спокойно сказал полковник, – мы можем запротоколировать ваше показание о том, что вы действовали не один, как вы ранее утверждали, а в составе определенной организации. Так? – Он оглянулся на сидевшего в углу секретаря – Вы записали это признание подследственного?
Протоколист кивнул.
– Ох, как трудно мне с вами, Воячек.
– Всякая провокация – нелегкое занятие, – усмехнулся Воячек, кляня себя за то, что полез в беседу. – Я в свою очередь прошу запротоколировать мое заявление, что участие в абстрактной беседе я показанием по своему делу не считаю.
– Запишите, – подтвердил полковник протоколисту его просьбу. – Но это ваше заявление ничего не меняет, в конечном счете каждое слово, произносимое человеком в трезвом уме и памяти, есть не что иное, как показание о его личности. Еще, кажется, Лев Толстой сказал, что речь дана человеку для выражения своего «я»… Но теперь давайте вернемся к нашей предыдущей беседе. Не забыли? Речь у нас тогда шла об Алексее Соколове. О вашем ближайшем сообщнике по большевистской организации на вагоноре-монтном заводе. Вы не хотите изменить свои о нем показания?
– Нет. Я хорошо знаю Соколова, более того, мы с ним, можно сказать, друзья, но дружба это совершенно необязательно политическое сообщничество. Наконец, вы допрашиваете меня, и я готов отвечать на ваши вопросы в отношении себя. Только себя.
– Но разве может человек существовать в обществе в одиночку? Тем более человек, занимающийся общественно-политической деятельностью?
– Вы, господин Игумнов, допрашиваете меня, а не общество.
– Но мы, Воячек, ведем следствие по являющейся частью общества политической организации, в которой вы – активный участник.
– Разве вы меня в этом уже убедили? – усмехнулся Воячек.
– Весьма важно, чтобы в этом убедился я, – жестко заговорил жандарм. – Как правило, между преступником и правосудием гармонии и взаимопонимания не бывает.
– Следствие это еще не правосудие, – заметил Воячек. – И, по идее, вам необходимо убедить не только себя и меня, но еще и правосудие.
– Рассчитывать на слепоту суда вам, Воячек, нет никаких оснований.
– Ну да, ну да, – быстро согласился Воячек. – Вот тут вы все – гармонические сообщники неправого дела.
– Вернемся, однако, к Соколову, – раздраженно сказал полковник. – Уезжая по заданию своей организации в Москву, вы свои обязанности по вагоноремонтному заводу передали Соколову?
– Кто вам это сказал?
– Василий Делов из механического цеха.
– У вас есть его показания? Покажите.
– В свой час, Воячек, я покажу вам все. Кто такой Никита Горбачев?
– Не имею понятия.
– Ну как же это, Воячек? Вместе с ним вы 11 августа 1915 года были задержаны в проходной, когда на завод шла утренняя смена и у Горбачева был обнаружен номер нелегальной газеты «Социал-демократ», которую он нес на завод.
– Случай этот я помню. Тогда ваши ищейки схватили еще двоих, вы что же, всех их пришиваете ко мне?
Да, Воячек хорошо помнил тот случай. Схватили тогда четырех: его, Горбачева и еще двоих. У Горбачева при обыске действительно обнаружили газету, он нес ее на завод, но у остальных трех, в том числе и у него, ничего найдено не было. Горбачев, очевидно, был у них на подозрении, и они схватили его вслепую и на всякий случай вместе с теми, кто был рядом с ним. Тогда Воячека продержали под арестом девять дней. Потом был суд над Горбачевым, на котором Воячек был свидетелем. Горбачев держался молодцом, пытался уверить суд, что газету ему подсунула охранка, но его завалил один из случайно задержанных вместе с ним. Горбачеву дали четыре года тюрьмы. Остальные, в том числе и Воячек, по суду были оправданы.
– Ну что ж, Воячек, значит, вы не имеете понятия, кто такой Никита Горбачев?
– Действительно так, хотя я и проходил свидетелем на его процессе. Я толком увидел его только на суде, а этого мало, чтобы составить понятие о человеке.
– Оставим проблемы человекознания… – Игумнов взял со стола бумажку. – Вот, Воячек, показания Горбачева, здесь он заявляет, что нелегальную газету, отобранную у него при обыске, он получил от Соколова, который, когда вы уехали в Москву, стал вместо вас заниматься на заводе нелегальной деятельностью.
– На суде он этого не говорил.
– Но, оказавшись по приговору в тюрьме, он получил возможность обо всем подумать и дал дополнительные показания. Что вы смеетесь, Воячек?
– Ну как же не смеяться, господин полковник? Горбачев этот попал в тюрьму в августе 1915 года. Я уехал в Москву в феврале текущего 1916 года. Спрашивается в задаче: как Горбачев, сидя в тюрьме, мог знать о моем отъезде и даже – кто остался на заводе вместо меня. А?
Игумнов молчал, кляня себя за то, что но проверил как следует подготовленный для этого допроса материал. Продолжать допрос было неразумно, и он отправил Воячека в тюрьму…
Оставшись один, полковник погрузился в тяжелое размышление. Дело Воячека уже давно стало для него вопросом служебной чести. Господи, сколько прошло через его кабинет таких Воячеков, и все они, не задерживаясь, отправились в тюрьму или ссылку. Почему же он споткнулся на этом? Впрочем, нет, был еще один трудный случай. Большевик Подвойский. Но то был не допрос, а предварительный разговор с ним как с редактором журнала «Вопросы страхования», вызвавшего подозрение, что он всего лишь крыша для большевистской агитации. И происходил тот разговор не в охранке, а в управлении по делам печати. По справке, Подвойский не имел образования, трижды сидел в тюрьме, а разговор с ним оказался труднейшим – он вел его с таким искусством и так убедительно отводил все обвинения в адрес его журнала, что очень скоро Игумнов почувствовал себя сидящим на мели. А в заключение он так красноречиво развил мысль о пользе страхования для успокоения общества, что прямо хоть хлопочи ему премию от министерства внутренних дел. И было решено тогда понаблюдать за Подвойским и его журналом, а потом сажать его в тюрьму без всяких церемоний и не ожидая, что допросы могут что-нибудь дать. Но Игумнов трезво понимал, что трудность того случая была в том, что Подвойский попросту оказался умнее его. Но Воячек-то совсем не Подвойский, однако, допрашивая его, он каждый раз увязает в своих собственных сетях. Может, прав Спиридович, считающий, что следствие против большевиков мы ведем рутинными приемами и вдобавок церемонимся с этой отпетой публикой. Он тогда как раз имел в виду случай с Подвойским. Так, может, и с этим Воячеком он излишне церемонится? Ведь в конечном счете ясно же, что он большевик, и надо кончать эту игру с ним в юридическую законность. Хватит…
Приняв это решение, Игумнов даже вздохнул облегченно. И все же на душе у него было мутно. А не посоветоваться ли об этом деле со Спиридовичем?..
Воячек меж тем вернулся в тюрьму в свою одиночку. Надзиратель по кличке Усач принял его от конвоя, спросил:
– Не в суд возили?
– Нет, не созрел еще, – ответил Воячек.
– Не горюй, – усмехнулся Усач, – они тебя дозреют. А поскольку ужин ты прогулял, в седьмой камере для тебя кашу сохранили, сейчас принесу…
Воячек не только обжился в тюрьме, она стала для него и своеобразной школой. Считалось, что «Кресты»– тюрьма очень строгая, но, как сказал однажды тоже сидящий в одиночке неунывающий типографский наборщик, строгий режим только на кладбище, там ни до кого не достучишься… Связь между заключенными была все время, знали они, кто за что сидит, откуда кто родом, кем был на воле, слабых поддерживали добрым словом, предупреждали друг друга о «подсадных утках» – провокаторах. А последнее время стало и того лучше. Общее разложение и коррупция государственной власти коснулись и власти тюремной, а большевики не замедлили этим воспользоваться, и у них появились каналы связи на волю. Обнаружились и такие тюремщики, которые задумывались над тем, что делалось вокруг, и симпатизировали большевикам.
В северном отсеке «Крестов» на этаже, где была одиночка Во-ячека, надзирателем работал угрюмый дядька с обвислыми усами, прозванный заключенными Усачом. Когда Воячека перевели на этот этаж и Усач утром зашел в его одиночку, Воячек сказал весело:
– Приветствую стража государственного и тюремного порядка.
Усач только глянул на него исподлобья. А когда на другой день Воячек повторил свое приветствие, Усач подошел к нему вплотную и сказал злобно:
– Еще вякнешь, попадешь в карцер, там тебя уму научат.
– Да, извините, ради бога, – взмолился Воячек, – я ж не думал, что это вас обидит.
– Я могу тебе и ответить, – совсем распалился Усач. – Мой старший сын, такой, как ты, кровь на войне пролил, мается теперь по лазаретам, а ты, дерьмо, тут отсиживаешься, ряшку растишь…
– А ругаться-то зачем? Я ж не знал. Извините. А только тут у вас тоже не курорт.
– Что заслужил, то и жри.
– Вы ж не знаете, чем я заслужил? Я хотел одного – чтобы люди наши, и сын ваш в том числе, не гибли зазря на фронте.
Усач внимательно посмотрел на него и ушел, гремя ключами. С этого и начались их новые отношения… Спустя несколько дней Усач спросил у него с усмешкой:
– Интересно все же, как это ты собирался войну остановить?
– В общем-то, очень просто, – спокойно ответил Воячек. – Надо только, чтобы все там, на фронте, поняли, что война эта народу не нужна, и пусть воюют те, кому от этой войны идут барыши. Вот и конец войне.
Усач выслушал это серьезно, покачал головой:
– Поди ж ты как просто, а только это одна брехня.
– Ну сын ваш, к примеру, – продолжал Воячек, – за что он пролил кровь? Кем он был до мобилизации?
– Учился на слесаря, тут, на Путиловском.
– Ну сами поглядите, что произошло? Он пролил кровь, а господин Путилов, который на своем заводе гонит продукцию для войны, положил в карман громадные денежки. Вот вам и все понятие… А вы говорите – брехня…
Не прошло и месяца, как Воячек решился попросить Усача снести на волю записочку его девушке. Тот только кивнул и взял записку. Воячек особенно не рисковал и не подвергал риску подружку Сени Строда, ту самую бестужевку, которая спела его тогда на квартиру Вольской, где они были схвачены полицейской облавой и утром отпущены. Тогда на допросе и полиции и он и она говорили, будто они давние знакомые, и девушка подтвердила, что привела Воячека в гости к Вольской она. В посланной ей с Усачом записке ничего, кроме нежного привета, не было…
Благодаря этой записке товарищи Воячека по борьбе узнали, что к нему есть канал связи.
Спустя несколько дней Усач сказал ему:
– Твоя девушка просила сообщить, что после твоей поездки в Москву ничего нового твои собеседники иметь не могут…
Это было крайне важное сообщение – у охранки никаких новых улик против него нет. Вот после этого Воячек на допросах у полковника Игумнова стал держаться гораздо уверенней.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Генерал Спиридович теперь чаще, чем раньше, наведывался в охранное отделение, встречался там с коллегами, которые были ему симпатичны и с которыми он мог говорить более или менее откровенно. Спиридович все неувереннее чувствовал себя возле царя. Уже бывали случаи, когда Николай не брал его для сопровождения и личную охрану монарха нес генерал Воейков. Чувствительнее стала и неприязнь царицы. Как-то она вдруг спросила: почему он плохо относится к Распутину? «Помилуйте, ваше величество, – ответил он, – у меня к нему нет никакого отношения, я же служу у его величества…» Ответ его, конечно, был не лучшим, и в нем была некоторая двусмысленность, и царица это заметила, сжала тонкие губы и отвернулась от него… А три дня назад, когда он сопровождал царскую чету в церковь, произошел досадный инцидент – в момент, когда царствующая чета входила в церковь, дорогу им перебежал дежуривший в церкви штатский агент охранки. Царица испуганно отпрянула, поскользнулась и чуть не упала, ее вовремя поддержал муж. Она оглянулась на шедшего позади Спиридовича и спросила злобно: «Это, по-вашему, порядок?» В общем, Спиридович понимал, что его положение стало весьма шатким, и, бывая в охранном отделении, втайне присматривал себе местечко, думая, что здесь ему вообще будет лучше, по крайней мере, он получит возможность бороться с опасной революционной крамолой.
В этот солнечный осенний день он снова приехал туда и прошел в кабинет полковника Игумнова. Некогда в Киеве он был его подчиненным и затем по его рекомендации был переведен в Петроград. В охранном отделении он работал в отделе, который вел разработку революционного подполья, и пользовался авторитетом. Игумнов гордился визитами к нему Спиридовича и всячески старался выразить ему свое ученическое почтение, показать, что он свято блюдет советы и рекомендации генерала.
Вот и сейчас Игумнов стал рассказывать Спиридовичу о, как он выразился, невероятно вязком деле, которым он уже давно мучается.
– Не согласитесь хотя бы полистать дело? – попросил Игумнов. – Герой дела как раз из давно интересующего вас стада социал-демократов большевиков.
Спиридович взял дело, перелистал первые страницы и сказал:
– Я прочитаю. Но я вам не помешаю?
– Ну что вы, Александр Иванович! Для меня ученье у вас помехой быть не может. Я в это время почитаю материал по другому делу…
Спиридович начал читать и вскоре увлекся…
Это было дело Александра Воячека. Первое, что вызвало интерес генерала, был отобранный в Москве у Воячека рукописный альманах под названием «Смерть последней надежды». В подзаголовке стояло: «Крик души обреченных, мнивших себя мыслителями». Несколько страничек, исписанных мелким каллиграфическим почерком. На первой странице – цитаты из Библии и Корана, высказывания каких-то безымянных авторов, какая-то мешанина из мистики и мелководной философии вроде: «Человек, ты ничто, ты пылинка во Вселенной, и, помня об этом, забудь гордыню» или: «Судьба, как грозный молох, повелевает, кому, когда и как умереть, роптать бессмысленно, склонись перед молохом» и тому подобное.
Судя по пометкам на полях, в Москве в охранном отделении этот альманах интереса не вызвал, отчеркнуто было только стихотворение под заголовком «Все».
Ничто на свете не спасет Россию. Надежду, Веру и Любовь – Все смыла праведная кровь, Цветы в полях война скосила.
Все! Никто уж не спасет Россию,
Мы падаем в разверстую могилу, И славный государь наш милый Покинут богом, он бессилен.
Все! Молчат колокола, и опустели храмы, Они как памятники о недавнем. Святые лики с состраданьем Глядят на завершенье драмы.
Все!
Спиридович еще раз прочитал стихотворение и положил дело на стол:
– Этот Воячек большевик?
– Безусловно, Александр Иванович, – с готовностью ответил Игумнов. – Притом изворотливый, как ящерица, в этом кабинете он оставил не один свой хвост.
– Он сознался в принадлежности к организации?
– О нет, но я думаю, Сибирь ему обеспечена и без этого.
– Я почитаю еще…
Спиридович заглянул в первую страницу дела, где была приклеена фотография Воячека с. нее почти весело смотрел парень с пышной, небрежно закинутой назад шевелюрой.
Увидев, что генерал рассматривает фотографию, Игумнов сказал:
– Да, вот таков он, сей господин студент Воячек, ниспровергатель монархии, агитатор среди солдат…
– Он кто, откуда?
– Говорит, русский. Отец и дед – крестьяне. Уроженец Тверской губернии. В Москве взят на вокзале по нашему наведению, но московские коллеги прошляпили – он успел отделаться от свертка в котором были номера газеты «Социал-демократ» и кое-что еще… И вот этот сопливый альманах.
– Вы знаете, мне кажется очень интересным: почему у большевика оказался этот продукт салона столичного полусвета? Альманах – порождение, как вы правильно выразились, сопливой интеллигентщины, но что в нем заинтересовало большевиков, почему этот Воячек вез его вместе с таким важным для них изданием, как «Социал-демократ»?
– Александр Иванович, а вы можете это у него спросить, – оживился Игумнов. – Он уже доставлен на допрос, помогите мне, как бывало не раз в Киеве, когда вы вдруг заходили в мою комнатушку, включались в допрос и сразу все прояснялось до дна.
Спиридович согласился. Вскоре в сопровождении конвойного в кабинет вошел рослый Воячек в студенческой тужурке, тесно обхватывающей его плечистую фигуру. Но буйных волос не было, тюремная стрижка оголила его крупную голову, но он то и дело, по привычке, проводил растопыренной пятерней по клочковатому ежику. Опустившись на стул посередине комнаты, он несколько удивленно глянул на сидевшего сбоку стола генерала, потом его веселые глаза остановились на Игумнове, потом на висящем над ним портрете царя – он улыбнулся.
– Его величество свидетель – опять вы зря время на меня тратите, – сочувственно сказал он и, скользнув рукой по стриженой голове, добавил твердо:
– Никаких показаний, требующихся вам, я давать не буду.
– Необходимы только некоторые уточнения, – мягко ответил Игумнов. – Наконец, разве не можем мы поговорить… просто так… Секретаря, как вы видите, нет. Вот и мой непосредственный начальник пожелал познакомиться с вами…
Воячек покачал головой, усмехнулся:
– В этом заведении и разговор просто так? – Воячек смотрел на Спиридовича, как бы приглашая его удивиться вместе с ним.
– Вы что же, и за людей нас не считаете? – добродушно спросил Игумнов, смотря на Воячека спокойными умными глазами. А тот в это время думал об одном: зачем тут генерал? И готовился к опасности. «Они не боги», – повторял он про себя.
– Нет, почему же, – ответил он Игумнову. – Вы люди. Но с другой планеты. У нас языки разные, разговора не получится.
– Но мы же вот уже разговариваем?
– Это вам только кажется…
– Меня, например, – вступил Спиридович, – интересует совершенно не относящееся к вашему делу. Вот это, – он показал Воячеку альманах. – Вы прочитали сие?
– Ваши сослуживцы в Москве ознакомили меня. Какая-то замогильная дребедень. Надеюсь, вы не думаете, что стишки писал я. А за то, что они там приплели царя, я не ответчик…
– Целиком с вашей оценкой согласен, – улыбнулся Спиридович. – И об ответственности за это вообще речь не идет. Но меня крайне удивило и заинтересовало, почему эта дребедень оказалась у вас.
– Кто-то на вокзале, когда я уезжал в Москву, сунул мне это почитать в дороге, – привычно ответил Воячек.
Спиридович поморщился:
– Нам абсолютно не требуется знать, как и от кого вы это получили, меня интересует, почему в вашей среде оказалась этакая муть. Спрошу более открыто: не решили ли большевики заняться нашей прокисшей интеллигенцией?
– Это мне неизвестно…
Спиридович пренебрежительно швырнул альманах на стол:
– Ну а теперь насчет того, что вам хорошо известно… – Он помолчал, смотря в глаза Воячеку, и продолжал – Мне хотелось бы не в порядке протокольных показаний услышать от вас… Как вы видите, я генерал и все мы – жандармские офицеры – люди военные… Мне, честное слово, непонятно, какова конечная цель вашей деятельности в армии.
Воячек молчал, смотря мимо Спиридовича – умные глаза генерала мешали, он весь сжался, ожидая нелегкого допроса сразу двумя жандармами…
– Право, не понимаю… – продолжал Спиридович спокойно, негромким голосом. – Ну, допустим, вы достигли успеха и наша армия прекращает борьбу. Но немец-то вне вашего влияния? Он воспользуется этим и беспрепятственно ринется в глубь России и захватит ее. Как же вы и ваши единомышленники будете реагировать на это? Вы видите, что мой вопрос чисто умозрительный и к вашему следственному делу отношения не имеет, я и полковник Игумнов просто хотим понять то, что вам, очевидно, понятно. Думаю, что в этом заинтересованы и вы, ведь если у вас, большевика, нет какого-то своего разумного расчета, связанного с вашей работой в армии, тогда вас надо обвинять по военному закону за призыв к измене отечеству. Вы понимаете меня?
