Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
Безнаказанная деятельность немецкой разведки в России стоила новой крови ее солдатам. Но этой же кровью в конечном счете оплачивалась и деятельность разведок союзников России, ибо их главной целью было не допустить ослабления активности русского фронта.
Но что это такое? Во французской газете «Матен» заголовок во всю страницу:
«Триумф русского контршпионажа! Пойман немецкий агент полковник Мясоедов, продававший важнейшие тайны!»
Да, было такое «дело Мясоедова»… Возникновение и ход этого дела представляют интерес…
В декабре 1914 года линию фронта перешел вырвавшийся из немецкого плена подпоручик Колаковский. Сначала он был доставлен в контрразведку Северо-Западного фронта, а затем в разведку генерального штаба. Он рассказал, что, для того чтобы вырваться из плена, он согласился, вернувшись в Россию, работать на немецкую разведку. Такой способ самоспасения из плена не был открытием подпоручика, как не была его открытием и вербовка агентов из числа пленных. На первых допросах он показал, что немецкая разведка дала ему задание взорвать важный железнодорожный мост, убить верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и организовать капитуляцию военной крепости Новогеоргиевск. Вот так – ни больше ни меньше. Но на третьем допросе он вдруг сообщает нечто новое и сенсационное. Немцы – «вдруг» вспомнил он – приказали ему разыскать в русской армии полковника Мясоедова и связаться с ним, так как он был давним их агентом, завербованным еще в 1905 году.
Так во второй раз (!) жандармский полковник Мясоедов был публично назван немецким шпионом. Первый раз это произошло три года назад. Тогда он работал в военном министерстве, куда его взял его друг военный министр Сухомлинов, взял, не посчитавшись ни с тем, что против Мясоедова была настроена охранка, которую он однажды подвел, ни с тем, что с прежней своей службы на границе Мясоедов ушел со скандалом. Мало того, он поручил ему борьбу с распространением революционной пропаганды среди русского офицерства. К этой работе, надо заметить, он весьма подходил, ибо имел немалые заслуги в борьбе с революционной крамолой, когда служил на границе. Кое-кому, однако, было известно, что на прежних службах он прославился еще и как мародер, развратник, контрабандист и вообще темный делец. Это было известно и тем, кто давал ему письменные блистательные характеристики, о том, однако, умалчивая, – для службы в корпусе жандармов честность и порядочность не были обязательны… Это был вполне заслуженный деятель жандармерии, лично известный многим высокопоставленным лицам. Сам царь жаловал его ценными подарками, а грудь его украшали 26 русских и иностранных орденов.
И вдруг в апреле 1912 года в суворинской газете «Вечернее время» появляется статья о том, что полковник Мясоедов немецкий шпион. Газета «Новое время» печатает интервью с промышленником Гучковым, чьи деньги, кстати заметить, были вложены в эту газету, и он тоже утверждает, что Мясоедов шпион. Это обвинение поддерживает даже заместитель военного министра Поливанов. Шум поднимается невероятный. Но если внимательно приглядеться к газетной шумихе, нельзя не заметить, что постепенно все чаще рядом с фамилией Мясоедова начинает мелькать фамилия военного министра Сухомлинова с непременным напоминанием, что они друзья. А еще позже Сухомлинов упоминается уже и без Мясоедова…
Что же происходит с нашим шпионом Мясоедовым? Он требует немедленного расследования обвинения его в шпионаже, но никто этим не хочет заниматься. Тогда он вызывает издателя Суворина и Гучкова на дуэль. Суворин уклоняется, и Мясоедов расплачивается с ним вручную: встретив его на ипподроме, публично бьет по щекам. Дуэль с Гучковым состоялась. Мясоедов промахнулся, а Гучков благородно выстрелил вверх, даровав «шпиону» жизнь. Немного позже тучковская газета печатает опровержение своего материала о Мясоедове, а побитый Суворин пишет Мясо-едову дружеское письмо и заверяет его в своем совершеннейшем почтении. Затем и военное министерство опровергает обвинение. Все кончилось тем, что Мясоедову пришлось уйти в отставку. Сухомлинов же остался в кресле военного министра. Но это была только первая часть спектакля. Сейчас, спустя три года, начиналось его продолжение…
В то время, когда имя полковника назвал бежавший из плена подпоручик, Мясоедов находился на Юго-Западном фронте, занимался там ближней военной разведкой. Его незамедлительно арестовывают, предъявляют ему обвинение в шпионаже и отдают под военно-полевой суд. Однако среди судей возникло разногласие по поводу доказанности обвинения и командующий фронтом генерал Иванов отказался утвердить смертный приговор. Тогда дело Мясоедова было срочно переброшено в военно-полевой суд Варшавской крепости, который, не имея для того никаких точных доказательств, признал Мясоедова виновным в шпионаже и мародерстве, и он был повешен. О том, как организаторы этого процесса торопились виселицей утвердить обвинение Мясоедова в шпионаже, сделать его, так сказать, необратимым, свидетельствует такой, к примеру, факт… Еще не было суда, а комендант Варшавской крепости уже запрашивал высокое начальство – казнить ли Мясоедова сразу после приговора или ждать утверждения приговора военным командованием. Получает ответ: казнить незамедлительно. А смертный приговор был утвержден спустя четыре дня после казни…
Вскоре последовало обвинение в измене и военного министра Сухомлинова. Правда, с ним так скоро расправиться уже не могли, он был слишком близок царю и, несмотря на то, что работал плохо, пользовался большим его доверием. Но с креслом министра он все же расстался и был арестован…
Что же касается Мясоедова, то он попал, выражаясь на языке артиллеристов, в тройную вилку… Как немецкий шпион, вздернутый на виселицу, он был крайне нужен многим высокопоставленным лицам российского государства и в первую очередь главнокомандующему Николаю Николаевичу, которому очень с руки было свалить на шпиона свою вину и за поражение двух русских армий в Восточной Пруссии, и за отступление в Галиции, и за прорыв фронта в Польше. Наконец, он давно не терпел военного министра Сухомлинова с его близостью к царю. Русской службе контршпионажа с ее слабой деятельностью «дело Мясоедова» было ниспослано самим богом”. Руководитель контрразведки 6-й армии полковник Батюшин, принявший самое активное участие в создании этого сверхскоростного дела, тотчас получил штаны с лампасами – стал генералом… Сверх всего, казнь Мясоедова была по душе охранке, которая не забыла невольных разоблачений Мясоедовым ее провокаций в те времена, когда он служил на границе.
Но вернемся к руководителю всей военной разведки и контрразведки Беляеву, тем более что к «делу Мясоедова» пришлось прикоснуться и ему…
Генерал Беляев внимательно следил за развитием «дела Мясоедова», помня, что за Мясоедовым стоит министр Сухомлинов, а за тем обожающий его царь. Как же можно?.. Когда оно возникло в первый раз, оно побывало и в его руках. Уставной буквоед сразу увидел в нем юридические слабости, обрадовался этому, однако мнения своего о деле истории не оставил. Только Сухомлинову сказал: «Несолидная история», – и поспешил передать дело своему подчиненному полковнику Ерандакову, попросив составить свое резюме. И ждал его в тревоге, боялся, как бы Ерандаков, бывший полковник жандармерии, не поддался влиянию оттуда. Газеты с воплями о шпионе Мясоедове старался не читать… Но и Ерандаков засвидетельствовал, что в деле нет ничего, определенно доказывающего обвинение… Дело повисло в воздухе. А тут и газеты замолчали и даже начали печатать опровержения собственных специальных сообщений.
Уф, кажется, пронесло… Беляев поздравил министра.
Новое возникновение этого дела теперь, во время войны, Беляев наблюдал уже издали и был благодарен за это провидению. Да и для такого наблюдения времени оказалось в обрез. Не успел он все обдумать, как Мясоедов уже был доставлен в Варшаву и начался суд. В эти дни крайне расстроенный Сухомлинов показал Беляеву письмо начальника штаба ставки генерала Янушкевича.
Там были строки: «Надо до праздников поспешить покончить с Мясоедовым, дабы успокоить общественное мнение».
Мнение общества было успокоено – Мясоедова вздернули на виселицу. Беляев спросил зашедшего к нему в кабинет Ерандако-ва, как он на все это смотрит. Полковник закатил глаза к потолку:
– Не моего ума дело…
«И не моего тоже», – решительно сказал себе Беляев, он же прекрасно знал, как хотел видеть Мясоедова повешенным великий князь Николай Николаевич. И вообще чего думать о Мясоедове, когда теперь снаряд может разорваться рядом: тот же великий князь на Мясоедове не остановится, ему надо убрать и Сухомлинова…
Так немного позднее и случилось…
В глазах Беляева пошатнулись параграфы самого устава, и было это для него страшнее землетрясения. Он судорожно искал свое безопасное место в этом неверном, трясущемся мире… Ему докладывали, что приехавшие в Россию по договоренности с Красным Крестом немецкие сестры милосердия, вместо того чтобы выяснять положение немецких военнопленных, занимаются шпионажем. А он отдавал распоряжение о предоставлении им более свободного режима передвижения. Почему? Из страха перед царицей, которая возглавляла комитет помощи русским военнопленным в Германии, а она все время твердила: как мы сделаем что-нибудь плохое для немцев, они сделают так же для наших…
Положение Беляева осложнялось буквально с каждым днем. К 1916 году оно стало совершенно невыносимым. Куда уж дальше, если страшное слово «измена» появилось уже рядом с именем военного министра и даже – страшно подумать – рядом с именем царицы!..
Он продолжал направлять контрразведку на обозначившиеся цели и, конечно, в первую очередь на германский шпионаж. Но тут его ждали новые сложности и опасения. Его люди нащупывали явно «горячие» точки, начинали их разработку, и вскоре выяснялось, что под подозрение ставятся столь крупные люди, которых без монаршего разрешения трогать было по меньшей мере неосмотрительно. Обращаться же за поддержкой к царю он не решался, да и не мог. И все-таки в ряде случаев русская контрразведка проявила решительность, и несколько человек были осуждены за шпионаж. Беляев ловил себя на том, что каждый такой успех его уже не радует, а тревожит…
Постепенно на фронте борьбы против шпионажа создавалось трагикомическое положение. Если какой-нибудь тревожный сигнал поступал в военную контрразведку, там прежде всего искали не шпиона, а предлог перебросить сигнал в министерство внутренних дел, особенно если возникшее подозрение касалось какого-то хоть мало-мальски сановного лица. А там дело или сдавалось в архив или перебрасывалось в другую инстанцию. Военная разведка, к примеру, сигнал по Рубинштейну переадресовывает в комиссию генерала Батюшина, и тот отдает приказ об аресте. На другой день после ареста министр внутренних дел Протопопов звонит Батю-шину по телефону и предупреждает его, что дело Рубинштейна «беспокоит дамскую половину двора». Это для того, чтобы Батю-шин не торопился со следствием. Тем более что и сам Протопопов, как мы скоро узнаем, был возле последней рубинштейновской аферы. А спустя несколько дней приходит приказ из Ставки – Рубинштейна освободить… Это из показаний самого Протопопова следственной комиссии Временного правительства.
В конце 1916 года военный министр Шуваев вызвал к себе генерал-квартирмейстера Леонтьева, практически руководившего в генштабе контрразведкой, и спросил:
– Нет ли у нас в руках какого-нибудь дела, которое могло бы продемонстрировать нашу борьбу с вражескими агентами?
Леонтьев, не задумываясь, ответил то, что думал:
– Слава богу, нет…
Нет, нет, немецкие агенты могли действовать спокойно…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Французская контрразведка узнала в Париже, что готовится операция по перепродаже находившихся в Германии русских процентных бумаг и что в ней участвуют русские финансисты, в частности Рубинштейн. Она информировала об этом свое правительство, и вскоре в Петроград прибыла официальная записка, обращавшая внимание русского правительства на эту враждебную союзничеству операцию. Записка была направлена в министерство внутренних дел. Там каким-то образом она попала в руки работавшего в министерстве некоего Манасевича-Мануйло-ва, и в тот же день он пожаловал на квартиру Рубинштейна.
Они давно знали друг друга, не раз встречались у Распутина, но симпатий друг к другу не испытывали. Манасевич завидовал богатству Рубинштейна, а тот видел в нем нахального мелкого афериста, а значит, человека бездарного и ему бесполезного. Однако Рубинштейн знал, что Манасевич вертелся в высоких кругах, и иметь его врагом было нерасчетливо. Вот почему, когда Манасевич позвонил Рубинштейну и самоуверенно заявил, что он сейчас же едет к нему по крайне важному для него делу, не терпящему отлагательства, Рубинштейн не осадил его.
– У вас крайне важное дело? – спросил он подчеркнуто удивленно, но в тот же момент сообразил, что Манасевич без достаточного основания не позволил бы вести себя так, и сказал: – Приезжайте. Для вашего грандиозного дела у меня есть десять минут.
Когда лакей провел Манасевича в кабинет, Рубинштейн в ярко-красном шлафроке сидел в кресле с газетой в руках.
Рубинштейн не сразу опустил газету, и гость остановился посреди кабинета, невольно замечая его дорогую роскошь – и стены, обитые синим сафьяном, и резной стол с перламутровой инкрустацией, и огромный диван, кресла светло-желтой кожи, и разлапистую, в несколько аршин хрустальную люстру… Рубинштейн, подождав еще немного, опустил газету и уставился на гостя.
– Здравствуйте, Дмитрий Львович, здравствуйте, – сиплым простуженным голосом произнес Манасевич. Его худое с оттянутым вниз острым подбородком лицо было белым как бумага, а глаза блестели воспаленно и тревожно.
– Давайте ваше грандиозное дело, – насмешливо сказал Рубинштейн. – Садитесь…
Манасевич взял стул, поставил его близко к креслу, где сидел Рубинштейн, и сел, касаясь коленями Рубинштейна.
– Давайте, давайте ваше дело, – отодвинулся Рубинштейн. Манасевич наклонился и сказал тихо:
– Вам, Дмитрий Львович, грозит большая опасность. Рубинштейн широко улыбнулся:
– Она не грозит в наши дни только памятнику Петру Великому, и то еще как сказать.
– Дмитрий Львович, вас арестуют, – продолжал Манасевич.
– Слушайте, вы… я в эти детские игры не играю, у меня времени нет.
Манасевич замолчал, его воспаленные тревожные глаза метались из стороны в сторону, на белом худом лице проступили красные пятна.
– Из Парижа пришла бумага о вашей операции по перекупке замороженных в Германии русских процентных бумаг. Операция охарактеризована как враждебная делу союзников, – на одном дыхании сказал Манасевич и замолчал, глядя на Рубинштейна.
«Даже если это шантаж, – думал Рубинштейн, – одно то, что этот тип знает о сделке, крайне опасно…»
– Откуда вы это знаете? – спокойно спросил он.
– Эта бумага пока в моем сейфе, – ответил Манасевич. – Но еще сегодня я обязан ее передать.
– Кому?
– В соответствующую службу.
– Передавайте, – кивнул Рубинштейн.
– Вы надеетесь на свои связи? Это безнадежно, Дмитрий Львович, на бумаге есть резолюция министра начать следствие. Машина уже пущена в ход…
– Я не верю, – отрывисто произнес Рубинштейн.
– Чему не верите, Дмитрий Львович?
– Ничему. Все это чушь. – Рубинштейн взял газету и стал искать в ней место, где ему пришлось прервать чтение.
– Хорошо, я открою вам все мои карты. – Глаза Манасевича снова заметались из стороны в сторону. – Вы можете не верить, это ваше право, но в данном случае очень опасное для вас право. Итак, французская бумага пока у меня в сейфе и машина действительно пущена в ход. Остановить ее может только один человек – премьер-министр Штюрмер. Вы знаете, что я близок к этому человеку. Так вот, я на этом решил заработать. Говорю об этом прямо и открыто, тем более что вы тот человек, который сам никогда не упустил бы такого момента. – Манасевич криво улыбнулся дергающимися губами и продолжал – Но для того чтобы Штюрмер остановил машину, одной моей просьбы недостаточно. Старик, как вы знаете, любит деньги.
Рубинштейн веселыми глазами смотрел в развернутую газету.
– Значит, речь идет, Дмитрий Львович, о достаточно крупной сумме, – продолжал Манасевич. – В пределах, однако… миллиона. – Он прокашлялся. – И тогда я тот опаснейший документ отдам вам.
– Десять минут истекли, – невозмутимо сказал Рубинштейн и, отложив газету, встал. – Прошу извинить, у меня дела.
Манасевич удивленно смотрел на него.
– Прошу извинить, – улыбнулся Рубинштейн, – у меня дела.
Манасевич медленно поднялся:
Дмитрий Львович, вы совершаете непростительную ошибку.
– Не ошибаются только идиоты. Прощайте. – Рубинштейн позвонил в колокольчик и сказал вошедшему слуге – Проводите господина.
– Вы пожалеете, Дмитрий Львович, – сказал Манасевич, обернувшись на пороге…
Нельзя сказать, что Рубинштейн был в панике. Он верил в волшебную силу денег и своих связей, которые не раз его спасали. Так что не паника, нет, но тревога все же в его душу запала. Впервые в ситуацию вплеталась большая политика, а она, как правило, безликая. Ее делают, ею оперируют столько людей с высокими постами и званиями, что на них никаких денег не наберешься. И все же сейчас Рубинштейн думал об одном из этой безликой шайки – о министре внутренних дел Протопопове. С ним он хорошо знаком, однажды Распутин заставил их поцеловаться и поклясться быть «конями в одной упряжке». Не раз по совету Распутина Рубинштейн делал дорогие подарки Протопопову то ко дню ангела, то к пасхе, то к рождеству. Так что, если он на французском донесении написал резолюцию о расследовании, он же может эту резолюцию и перечеркнуть. Но беда в том, что человек он без хребта. Сегодня он может резолюцию перечеркнуть, а завтра написать еще более крутую. Тут нужно перестраховаться дополнительно… Вырубова! Вот на кого можно поставить. Тоже любит деньги, тоже не раз получала от него дары, она может с его делом запросто шагнуть в покои царицы и сказать: «Губят, матушка, хорошего человека и друга Григория». А тогда не будет страшна никакая резолюция…
Рубинштейн не знает, каким временем он располагает, чтобы успеть предотвратить беду. Так или иначе, действовать нужно безотлагательно, сейчас же. И прежде всего следует увидеться с организатором этой сделки – Крюге. Одна голова – хорошо, две – лучше.
Распорядившись слуге вызвать к подъезду автомобиль и подать одеться, Рубинштейн вскоре помчался на Васильевский остров, где на четырнадцатой линии в пятиэтажном новом доме жил Крюге. Он уже неделю не выходил из дому, лежал с тяжелой простудой.
Служанка, открывшая дверь, не хотела его впускать.
– Барин болен… барин болен… – твердила она с каким-то балтийским акцентом.
– Хуже будет, если помрет, – буркнул на ходу Рубинштейн и, сбросив пальто, устремился по коридору этой хорошо известной ему огромной, казенно обставленной квартиры, в которой его компаньон жил один.
Крюге действительно лежал в постели, держа на голове резиновый пузырь со льдом. Увидев Рубинштейна, он смахнул пузырь, приподнялся в удивлении:
– Дмитрий Львович?..
– Он самый… Здравствуйте. – Рубинштейн сел поодаль на стул – он боялся болезней и больных. Взглянув на заросшее, землистого цвета лицо Крюге, подумал: вот уж некстати эта болезнь, и спросил – Как чувствуем себя?
– Да вроде получше, – поспешно ответил Крюге. – Рассказывайте, что случилось? – Он прекрасно понимал, что Рубинштейн пришел не просто навестить его, да и видел, что он встревожен.
– Возникла… одна неприятность… – начал Рубинштейн и рассказал о визите Манасевича.
Крюге вскочил с кровати и, забыв туфли, зашагал босиком от стены к стене. Костлявые ноги, всклокоченные волосы, задравшаяся штанина пижамы настроили Рубинштейна на веселый лад.
– Может, вы закончите этот танец? – насмешливо сказал он. Внезапно остановившись, Крюге спросил тихо:
– Когда ближайший поезд на Гельсингфорс?
– По-моему, лучше взять аэроплан, – совершенно серьезно ответил Рубинштейн, но Крюге видел в его глазах откровенную насмешку.
– Вы понимаете, что это катастрофа?
– Под обломками гибнут нерасторопные, – буркнул Рубинштейн и, вынув из жилетного кармана сигару, занялся ею. Он очень не любил трусливых и не собирался это скрывать.
Крюге надел стеганый халат, выгреб ногой из-под кровати ночные туфли. Рубинштейн все еще занимался сигаретой.
– Дмитрий Львович, не разыгрывайте передо мной театр, – резко сказал Крюге. – Вы сделали грубую ошибку – Манасевича надо было купить. А теперь вы и на себе и на мне затянули петлю.
Рубинштейн поднял на него черные круглые глаза.
– Манасевич дрянь… – спокойно ответил. – Вы уж меня не учите, кого покупать, кого продавать. Я эту торговлю знаю лучше вас.
– Что вы предлагаете?
– Для начала в это дело надо запрячь Протопопова. Товар тоже гнилой, но, поскольку резолюцию написал он, а нам нужно выиграть время, начать придется с него. Где этот ваш француз?
– Час назад звонил мне, он остановился в «Астории».
– Можете вы завтра привезти его ко мне на дачу?
– Зачем?
– Я позову Протопопова. Француз с моей и с вашей помощью объяснит Протопопову, что наша операция с русскими бумагами выгодна Франции. Опять же союзной нам Франции, и это значит, что мы с вами не преступники, а достойны поощрения. Кроме того, не забудем, что сам Протопопов не только министр, но и довольно ловкий делец. Нам с вами придется с ним поделиться.
Крюге подошел к Рубинштейну.
– Вы молодчина, Дмитрий Львович, – сказал он тихо и, видимо, искренне. Но вдруг тревожно спросил – А если он откажется ехать к вам на дачу?
– Ему прикажет Распутин, – ответил Рубинштейн. – Вы только потом не забудьте о всех этих моих дополнительных расходах. Ваша задача привезти француза.
Француз, о котором они говорили, приехал в Петроград неделю назад и зарегистрировался в гостинице как представитель парижского учетного банка Шарль Надо. Правда, позже оказалось, что он вовсе не финансист, а журналист, а еще позже выяснится самое главное, что он не финансист, не журналист, а агент французской разведки Сюртэ Женераль. Но все это выяснится позже, гораздо позже, когда это и для Рубинштейна и для Крюге уже не будет иметь никакого значения. А пока он был представителем французского банка, того самого, который якобы проводил операцию с русскими процентными бумагами, и на руках у него была соответствующая документация, на которой Крюге и Рубинштейн должны были поставить свои подписи. Однако дело с подписанием документов затормозилось, так как в привезенных французом документах оказались несколько измененные суммы, отчего куш Рубинштейна заметно уменьшался. Они это опротестовали. Шарль Надо будто бы сносился со своим банком, который, по последним сведениям, пошел на какие-то уступки, и оставался в Петрограде – ждал из Парижа исправленную документацию.
Как и обещал Рубинштейн, Протопопову приказал ехать к нему на дачу Григорий Распутин.
– Езжай, там тебя ждет радость, – сказал Распутин и пояснил, что дело там, кроме всего, еще и денежное.
А когда Протопопов стал возражать, что ввиду некоторых обстоятельств ехать ему к Рубинштейну не с руки, Распутин сказал:
– Верь мне, а не бумажкам. Их пишут грязные люди…
Ослушаться Протопопов не посмел, но думал о поездке с тревогой. Он понимал, как может быть расценена поездка министра внутренних дел на дачу человека, замешанного в преступлении, которое можно квалифицировать как измену.
Только своему верному секретарю Павлу Савельеву он сказал, куда едет. Но чтобы несколько обезопасить себя, объяснил, что хочет сам допросить Рубинштейна по одному важному подозрению. В случае чего секретарь мог дать такие показания. Кроме того, он приказал секретарю не отходить от телефона до его возвращения и в случае возникновения каких-нибудь серьезных обстоятельств немедленно телефонировать ему на рубинштейновскую дачу…
Миновав Сестрорецк, автомобиль Протопопова свернул на песчаную, поднимавшуюся вверх дорогу. Колеса то и дело вязли в песке, и машина, завывая мотором, двигалась медленно. Попадавшиеся по дороге редкие по осени дачники глазели на важный автомобиль, и это страшно нервировало министра – не дай бог, кто узнает его, – и он поглубже забился в угол сиденья.
Наконец шофер остановился у ворот, встроенных в глухой высокий забор, покрашенный в голубой цвет. И как только Протопопов вылез из машины, калитка возле ворот открылась, и он увидел широко улыбающегося Рубинштейна:
– С благополучным прибытием, дорогой Александр Дмитриевич!
– Здравствуйте, – хмуро ответил Протопопов, поспешно проходя мимо Рубинштейна в ворота. Его покоробила фамильярность банкира. Другое дело, когда он такой с ним в гостях у Распутина, но в других местах…
А Рубинштейн в это время взял его под руку, повел по выложенной кирпичом дорожке к дому.
– Александр Дмитриевич, мне известно о документе из Франции и о вашей резолюции на нем, – тихо, интимно начал Рубинштейн и чуть сжал его руку. Протопопов замедлил шаг: откуда он мог узнать? Но спросить нельзя, это выглядело бы признанием, что он не хозяин в своем министерстве. Сейчас несколько успокаивало только то, что ехать сюда посоветовал сам Распутин…
– Вы, Александр Дмитриевич, вправе делать любые распоряжения, – продолжал Рубинштейн в том же интимно-доверительном тоне. – Но любое ваше необоснованное решение может покалечить судьбы людей, в том числе и близких вам, и потому вы должны остерегаться действовать непродуманно… – Протопопов хотел освободиться от цепкой руки банкира, но в это время услышал – В данном случае я и Григорий Ефимович нашли необходимым предостеречь вас от подобных действий…
Дальнейший разговор невозможен – они уже поднимаются на широкое, отделанное мрамором крыльцо.
В просторной гостиной ему представили француза – высокий, красивый, совсем не похож на банковского деятеля, а больше на артиста, и одет пестро, и говорит легко, с улыбочками да ужи-мочками. Кроме того, ему представили еще какого-то господина Крюге – этот хотя бы по виду походил на серьезного человека.
Француз начал объяснять, сколь выгодна для союзной Франции операция по перекупке замороженных в Германии русских процентных бумаг. И не только для Франции, но и для России, которая, пользуясь частными средствами, вырвет из рук врага свои финансовые обязательства, по которым рано или поздно пришлось бы платить золотом.
Француз говорил убедительно, только его улыбочки не нравились Протопопову, мешали улавливать смысл. Но, по его словам, действительно эта операция выглядит совсем иначе, чем в той бумаге из Франции…
– Александр Дмитриевич, необходимо важное уточнение, – вступил в разговор Рубинштейн. – Для нас вы здесь не министр, а человек делового мира, умеющий видеть и понимать большую коммерцию. Я хочу объяснить вам, возле какого грандиозного дела вы оказались и можете принять в нем участие, не как министр, конечно, – улыбнулся с серьезными глазами Рубинштейн и тут же уточнил – Вы можете рассчитывать на чистых пять – семь миллионов. Семь миллионов, Александр Дмитриевич! – воскликнул Рубинштейн, ожидающе глядя на Протопопова. У того душа замерла, вихрем заметались мысли, мозг странным образом одновременно фиксировал все: и радужные семь миллионов, и то, что в его успокоение говорил француз, и опасность для него всей этой ситуации.
– По своему положению я не могу участвовать в этом деле, – смятенно произнес Протопопов.
– Вашего участия и не надо, – ласково, как ребенку, ответил Рубинштейн. – А тайна вашего текущего счета в банке, тем более во французском, будет обеспечена.
– Безусловно! – воскликнул француз.
– За что же я получу столь… большую долю? – спросил Протопопов, глядя на красивого француза.
– Тот французский документ, на котором вы начертали резолюцию, должен быть дезавуирован, – ответил Рубинштейн.
– Ему уже дан ход, – тихо сказал Протопопов. И вдруг неожиданно для себя пояснил – Я же не знал, что речь идет в этом документе о вас, в нем только сам факт операции.
– Тогда вообще все в полном порядке! – весело заявил Рубинштейн. Он думал в это время о Манасевиче – как он-то мог догадаться, кто проводит операцию?
Зазвонил телефон. Рубинштейн взял трубку.
– Я слушаю, – сказал он измененным, старческим голосом. – Кто звонит?.. Да, он здесь… Вас, Александр Дмитриевич…
Протопопов услышал голос своего секретаря Савельева:
– Вам нужно немедленно уехать оттуда, немедленно, – на другом конце провода положили трубку и дали отбой.
– Меня срочно вызывает царь, – сказал Протопопов. – Проводите меня…
Недалеко от курзала с автомобилем Протопопова разминулись две военные машины. В первой сидел генерал.
Протопопов закрыл глаза и судорожно перекрестился. У подъезда в министерство его ждал секретарь.
– Час назад ко мне зашел Манасевич, – рассказывал он, пока они поднимались в кабинет. – Хотел видеть вас. Я ответил, если у него что-нибудь срочное и важное, я имею возможность связаться с вами по телефону. Тогда он сказал: сообщите ему, что в известном министру деле по бумаге из Франции господа военные нас опередили и выехали на дачу Рубинштейна, чтобы арестовать его…
Манасевич, в бешенстве от того, что сорвался его план получить от Рубинштейна солидный куш, сам поехал в военную контрразведку и сообщил, что располагает точными сведениями – Рубинштейн пытается откупиться от обвинения. Это было немедленно доложено председателю комиссии по борьбе со шпионажем Северо-Западного фронта генералу Батюшину, и тот дал приказ об аресте. Генерал допускал, что Рубинштейн действительно может откупиться, но французский документ сначала был получен военной контрразведкой, и, конечно же, ей будет поставлено в вину непринятие мер по столь крупному и точно установленному преступлению. Тем более что возле этого дела вертелся Манасевич-Мануйлов. И для того чтобы этот опасный человек сам стал свидетелем решительных действий военной контрразведки, генерал Ба-тюшин согласился на просьбу Манасевича включить его в оперативную группу, ехавшую арестовать Рубинштейна. Манасевич был причастен к министерству внутренних дел, и, наконец, именно он явился с тревожным сигналом в военную контрразведку…
Так Манасевич оказался свидетелем ареста Рубинштейна и мог досыта упиться местью этому пройдохе, которого погубили жадность и неуважение к нему, Манасевичу.
Увидев идущих к даче военных, Крюге, ничего не говоря Рубинштейну, спрятался на кухне в кладовку…
Когда стемнело и еще шел обыск, он выбрался из кладовки и незаметно покинул дачу.
Вернувшись в Петроград, он бросился спасать Рубинштейна, а точнее, самого себя. Еще в тот же вечер он вызвал к себе домой Симановича, секретаря Распутина. Посулив ему большую сумму, он предложил немедленно связаться с Распутиным. Тот должен не откладывая ехать в Царское Село и говорить с царицей, за что он тоже получит немалые деньги. Кроме всего прочего, Распутин должен сообщить царице, что у Рубинштейна находятся векселя великого князя…
