Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
Пишу тебе утром. Всю ночь не спал, но на позиции, слава богу, тихо. И вот что я хочу тебе сказать: России нашей с тобой, какую мы знали и любили, какой присягали, больше нет, а мы, ее верные сыны, подведены к обрыву… Я не знаю, кто такие эти большевики, которые собрались делать другую Россию, но если мой Прохор пошел за ними, наше с тобой дело плохо и тебе с твоим оптимизмом будет еще хуже, чем мне. Себя я сейчас кляну за одно – столько я на фронте со своими солдатами и ни разу не доходил до мысли, что они народ России, народ, который, как душой ни криви, приличной жизни не знал. А для большевиков народ и те, что бунтарили на Петергофском шоссе, и мои солдаты. Вечером ко мне по поводу митинга забегал один мой подпоручик – хороший мальчик, на двух языках изъясняется. Прибежал, глаза навыкате: господин полковник! Это же разбойники! Они же хотят у моего отца отнять родовое имение!.. И я подумал: конечно, этот подпоручик за большевиками не пойдет и их никогда не поймет. Но он-то в роте один…
Продолжаю письмо уже вечером. Весь день была крутня по поводу митинга. Приезжали из дивизии вести следствие. Пятерых арестовали, в том числе и оратора-пулеметчика. Объявлено, что будет военно-полевой суд. Я глядел на их суету и думал: поздно, господа. Поздно… А только что у меня был Прохор. Сам пришел, и не просто сам, а от солдат и насчет арестованных. Думаешь, просил за них? Отнюдь. Его послали предупредить меня, что, если случится что с арестованными, быть беде. И добавил – полк не позволит их тронуть. Так и сказал – полк. И я это должен понять так: полк этот уже не мой, а их полк…
Вот так, дорогой мой друг. А ты говоришь – все утрясется. Большевики делают теперь такую тряску, от которой все не утрясется, а провалится в тартарары. Извини меня за это неприятное письмо, но мне больше некому сказать о своем смятении и горе…»
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Но вот почувствовал тревогу и Манус…
Две недели он проворачивал грандиозную сделку, связанную с подрядами на строительство военных кораблей. Сам морской министр дал на это дело свое сиятельное «дот бро». Манус уже прошел по всем ведомственным лабиринтам, все предусмотрел, одних купил, других обманул, и, когда осталось только сегодня утром получить твердо обещанную подпись одного и не очень уж высокого морского чина, все полетело к чертям. И не конкуренты его обошли, а просто само это дело рухнуло не бу дет ни кораблей, ни подрядов на их строительство.
И все-таки Манус сразу не сдался – помчался в Царское Село к придворному адмиралу Нилову, которого он обласкал раньше таким подарком, каким он еще никого не одаривал, чтобы тот нужное слово во дворце замолвил. И замолвил же, раз морской министр Григорович, который неделю жался, сразу дал «добро». Что же случилось? Каким-то вторым сознанием Манус чувствовал, что выяснить это ему крайне необходимо, даже не думая уже о потерянном огромном доходе…
Адмирала Нилова он застал в его особняке, расположенном вблизи Александровского дворца – резиденции Николая. Ординарец взял у Мануса его визитную карточку, провел его в приемную, обставленную, как дамский будуар, бархатными креслами, пуфиками и гнутыми диванчиками, в углу на подставке из красного дерева – беломраморный ангел с распахнутыми крыльями. Однако на стене в массивной золотой раме висела огромная картина, изображавшая сражение парусных кораблей.
Прошло, может быть, целых полчаса, прежде чем появился Нилов. Он вошел шаткой походкой, в расстегнутом кителе и домашних туфлях вместо сапог. Был он не то пьян, не то в диком похмелье – заплывшие глаза, синющие губы, волосы клочьями. Повалившись в кресло за столом, он смотрел на Мануса глазами мученика.
Манус стал рассказывать, что произошло, но на первых же его словах Нилов сморщился как от боли и сказал сипло:
– Я все знаю… подрядов не будет…
– Но что случилось? Еще вчера морской министр…
– Подрядов но будет, – простонал Нилов.
– Почему?
Нилов не отвечал и смотрел на него тяжелым свинцовым взглядом, от которого Манусу стало безотчетно страшно.
– Почему? – повторил он негромко.
Адмирал уронил тяжелую голову на грудь и сказал глухо:
– Мой вам совет… уезжайте… куда глаза глядят.
– Не понимаю… – пробормотал Манус.
– Не сегодня, так завтра… поймете… Уезжайте… Я спать хочу… – Нилов и впрямь закрыл глаза и засопел.
И Манус уехал… Всю дорогу понукал шофера:
– Прибавь… Прибавь…
А тот только крутил головой и кричал, не оборачиваясь:
– Гололед…
Еще и метель вдруг закрутила, забелила все вокруг, автомобиль точно повис в этой белой мути. Манус крикнул шоферу:
– Может, остановимся?
Шофер покрутил головой – неужели он видел дорогу? Манус зажался в угол сиденья и пытался думать – не получалось. Для того чтобы выстроить мысли в порядок, ему не хватало чего-то самого важного, чего он попросту не знал… Что же могло случиться?
Занавес метели упал, когда въезжали в Петроград. Все вокруг стало привычным и прочным, но страх не проходил. Сначала он распорядился ехать домой, но тут же свое распоряжение переменил – в министерство внутренних дел. Оказаться сейчас дома он побоялся, а Протопопов должен все знать, у него все и прояснится…
Когда он вошел в кабинет, Протопопов, понурясь, сидел за столом. Увидев Мануса, встрепенулся всем телом:
– Где вы пропадали?
– Ездил в Царское Село… – садясь в кресло и пряча свое смятенное состояние, ответил Манус, всматриваясь в непонятно изменившееся лицо министра. – А что случилось?
– Я разыскивал вас по всему городу, – почему-то почти шепотом говорил Протопопов. – Чего ездили в Царское?
– Дело было… к Нилову…
– С подрядами для флота?
– Все лопнуло…
– Я знаю… знаю… – закивал Протопопов. – Со вчерашнего дня все новые государственные заказы и сделки остановлены, – без паузы – Игнатий Порфирьевич, нам надо посоветоваться… – Протопопов вышел из-за своего громадного стола и жестом пригласил Мануса сесть вместе с ним за стоявший в углу кабинета маленький столик.
Министр долго смотрел на Мануса тревожно и боязливо, будто еще не решив, говорить ли.
– Как вы думаете, Игнатий Порфирьевич, распорядиться своим капиталом?
– То есть… – поднял брови Манус, играя непонимание, а сам в эту минуту вспомнил вдруг свой недавний разговор с Грубиным о том, что делать с капиталом, и подумал: вон еще когда можно было все начать…
– Хочу вас категорически предупредить, что я говорю с вами сейчас не как министр внутренних дел… – продолжал Протопопов. – У меня тоже есть капитал, и настало время принять меры к его сохранению.
– Остановка правительственных заказов достаточное к тому основание? – деловито спросил Манус. Он уже успокоился, когда речь идет о деньгах, он предпочитает, чтобы все было выяснено до конца.
– Понимаете, какое дело… – затрудненно проговорил Протопопов. – В общем смысле ничего не изменилось, все идет своим чередом, но этот акт вызовет… новое резкое падение рубля, и в рассуждение этого о капитале следует позаботиться… и не откладывая…
Так начался этот разговор, закончившийся разработкой сложного плана их совместных действий по спасению капиталов. Деньги будут переведены в швейцарский банк. Это обеспечит Протопопов, воспользовавшись правом министра внутренних дел оформ-лять такого рода переводы даже в военное время. Но сделать это нелегко, его враги могут докопаться до сути операции и помешать. Чтобы они не успели этого сделать и чтобы он мог быть тверд в проведении операции, ему необходимо получить безоговорочную поддержку царя и царицы. Тем более что возник слух, будто на его пост кого-то уже готовят. Организовать такую поддержку должен Манус, это его взнос в общее дело. Наконец, на случай беды делается так, будто переводятся деньги одного Мануса…
На все это Манус согласился и дивился про себя, что Протопопов сумел так хитро продумать эту операцию – все-таки не зря говорили, что раньше делец он был отменный…
Через час домой к Манусу явился перепуганный насмерть срочным вызовом Бурдуков. После смерти Грубина он все свои надежды связывал с Манусом, и он верил ему больше, чем Груби-ну. В свою очередь, и Манус, помня обо всем, что сделал для него Бурдуков, старался подавить в себе брезгливое чувство к этому наполовину разрушенному страхом и пьянством человеку.
– Я весь внимание… – Бурдуков слезящимися глазами преданно смотрел на своего кормильца и спасителя.
– Дело срочное… – начал спокойно Манус, будто речь шла просто еще об одном его поручении. – Надо встретиться с Распутиным. Незамедлительно. Берите мой автомобиль и поезжайте к нему. Он должен сегодня же повидать ее… понимаете? – Бурдуков быстро кивнул. – Задача одна – он должен там укрепить положение Протопопова, па него готовятся наскоки, и их надо отвести. Никаких новых кандидатур. Тронуть его – это смертельная опасность трону и государству… а значит, и нам с вами… – На массивном налитом лице Мануса дрогнула тень улыбки. – За это Распутину миллион. От меня. Слово мое закон, вы знаете и ему это внушите. – Манус помолчал и, положив руку на плечо Бурдукова, сказал мягко и доверительно – Думаю я, что это последнее мое поручение вам и ваша последняя возможность доказать мне свою преданность, после чего вы о своей судьбе можете уже не тревожиться… – Он чуть толкнул его в плечо. – Поезжайте с богом…
Не прошло и часа, как Бурдуков привез Распутина на квартиру опереточной артистки Лермы, где они обычно встречались…
Распутин был мрачный, злой, выслушал Бурдукова рассеянно и сказал:
– Надоело и ни к чему. Слаб оказался Протопопов. Слаб, вожжу не держит… ерзает куда попало.
– Это не разговор, Григорий Ефимович, – решительно остановил его Бурдуков. – Кому, кому, а вам выходить из дела рано. Сами недавно жаловались, что мошна на покой еще не тянет.
– Зато у вас тянет, – проворчал Распутин и вдруг стал из-под косматых бровей рассматривать висевшую на стене фотографию какой-то балерины в пачке… Потом повернулся к Бурдукову и, глядя на него затуманенными серыми глазами, сказал пророческим голосом:
– А Россия меж тем гибнет.
– Причитания поберегите для других, – строго сказал Бурдуков, в деле он умел быть крут. – Сейчас давайте о деле.
– Дело, дело… Что толку от него? – шумно вздохнул Распутин, расстегивая ворот синей шелковой косоворотки.
– А то, что Манус обещает вам, если Протопопова не тронут, миллион. А если он что обещает, это, вы уже знаете, закон, – внушительно сказал Бурдуков.
– Врешь. – Утопленные в глубоких ямах глаза Распутина заблестели.
– В таких делах не врут, Григорий Ефимович, – ответил Бурдуков.
– Вам верить – землю жрать, – проворчал Распутин, посмотрел на Бурдукова испытующе. – Я этих барышников знаю. К тому же мне передали, что старый Горемыкин хочет собрать для меня миллион среди своих. Эти понадежней.
Бурдуков молчал, соображая, что говорить дальше, его худое землистое лицо подергивал нервный тик…
– Ну что ж, Григорий Ефимович, идите к Горемыкину, – холодно и с угрозой сказал Бурдуков. – Но только дадут ли? Кроме всего, они вам на дорожке Пуришкевича приготовят. Игнатий Пор-фирьевич как раз сказал: надо, чтобы Григорий Ефимович поскорей получил мой миллион и выскочил с ним живьем. Пусть это будет нашей главной отплатой ему за все, что он для нас сделал.
– Смотри, барышник, а с богом в душе, – садясь в кресло, успокоенно произнес Распутин.
– Вообще идти за этим миллионом к Горемыкину или к великим князьям вам не резон, – продолжал Бурдуков, видя, что Распутин качнулся… – Сколько они на вас помоев вылили… гордость надо иметь, Григорий Ефимович, да и времени у всех нас в обрез, не забывайте об этом. А если Манус говорит «сделаю» – закон. И вы и я это знаем.
– Продаст – прокляну, – шепотом сказал Распутин и поднял руку со сложенными перстами для проклятия.
– Манусу, Григорий Ефимович, лучше не грозить, – скромно потупив взгляд, тихо сказал Бурдуков.
– Про себя проклял, – ответил Распутин. – Больно много развелось неверных. – Он вдруг легко, пружинно выбросил из кресла свое крупное литое тело и, одернув косоворотку, сказал! – Я у мамы буду завтра. Все сделаю.
Пятого декабря под вечер, предварительно созвонившись с Вырубовой, Распутин ехал в Царское Село.
Настроение у него хорошее. Кажется, крепко запахло миллионом, и сегодняшняя поездка дорогу к нему укорачивала. Он сделает все, что надо этому Манусу, да и дело-то не очень страшное. Про фронт узнавать не надо. А царица и сама за Протопопова горой…
Автомобиль двигался медленно – падал снег, и впереди за пять шагов шевелилась непроницаемая мгла. Распутину вдруг показалось, что его везут совсем не туда.
– Сколько еще до Царского? – наклонился он к шоферу.
– Верст десять осталось, – ответил ему сидевший рядом с шофером охранник и добавил – Чуть опоздаем.
– Не дело опаздывать, – проворчал Распутин, откидываясь на спинку сиденья.
– Гнать нельзя, – сердито сказал шофер.
– А с чего бы тебе серчать? – ласковым басом спросил Распутин.
Шофер не ответил, только кивком головы показал вперед, где кружилась метель.
В круглой прихожей дворца его встретила Вырубова в сером оренбургском платке иа толстых плечах, как всегда, приложилась к его руке.
– Слава богу, приехал, – крестясь, сказала она. – А то уж Александра Федоровна нервничать стала. Говорит, как вы могли позволить Другу ехать в такую погоду.
– Бог меня не обидит… – сказал Распутин, твердо шагая по ковровой дорожке дворцового коридора, отставая от него, прихрамывала Вырубова.
Царица ждала их в кабинете царя. На небольшом овальном полированном с бронзой столе был накрыт чай. Кипел желтый сверкающий маленький самовар, и ярко, как бирюза, голубели тонкие чашки, чайник и ваза с печеньем. Распутин заметил, что в стороне на маленьком столике приготовлена ого любимая «Мадера» из Массандры, и низко поклонился, опустив к полу сильную руку:
– Здравствуй, светлая моя, здравствуй на радость России, – говорил он мягким баском, выпрямившись, благословляя царицу и властно вглядываясь в ее неуловимые голубые глаза. Она взяла его тяжелую руку, наклонилась и благоговейно поцеловала ее. Он видел в ее глазах тревожный, вопрошающий блеск и решил, что прежде всего надо погасить ее тревогу, которая всегда опасна для делового разговора.
В углу в камине, обшитом красным деревом, весело потрескивали поленья. Багровый отсвет играл на полированном краснодеревном потолке и его медной поковке.
Распутин оглядел хорошо знакомый ему кабинет царя и заговорил весело, непринужденно:
– Хорошие сны вижу… Сегодня под утро вижу… святой ко мне пожаловал. Спрашивает: чего это ты, Григорий, молитву на ночь укоротил? Я ему как на духу, так и так. Молиться, говорю, устал. Видать, больно живуча всякая мерзость. А он говорит: «Не ждал я от тебя, Григорий, такого, не ждал». И спрашивает, что бывает, когда дом строится? Мусор и грязь кругом, а потом все убирают, и стоит всем на радость новый светлый дом. Подумай, говорит, об этом за утренней молитвой. Сказал и исчез…
– Поразительно… поразительно… – прошептала царица; восторженно глядя на Распутина, она истово перекрестилась. – А вчера утром сын спрашивает у меня: мама, а куда девался мусор, который горами лежал, когда строили нашу церковь? Поразительно! Аня, ты понимаешь, как это все связано, как это все значительно! Господи! – Они все трое перекрестились.
Вырубова подошла к Распутину и, осторожно взяв под локоть, повела к чайному столу. Они остановились, ожидая, когда сядет царица.
– Прошу, друг мой, – сказала царица, опускаясь на кресло. Распутин одернул синюю шелковую рубаху и сел. Вырубова рядом с ним.
– Такой вещий сон, понимаете, государыня-матушка. Так что после утренней молитвы я сразу к телефону… Ане, значит, звоню, так и так… Имею жажду приехать в вашу обитель света, мудрости и надежды… – Он снова окинул кабинет веселым взглядом и продолжал – Дураки говорят – царя во дворце нет, а он всегда здесь. Вот и сейчас я вижу его добрые глаза, слышу его спокойный голос, пью глотками его мудрость.
– Поразительно… поразительно, – снова прошептала царица, смотря на Распутина просветленно и восторженно.
– Когда я странствовал по скитам, – начал Распутин новый, заранее приготовленный рассказ, – однажды встретил я инока-отрока, лет ему было шестнадцать, не боле. Между прочим, дюже похож был на обожаемого наследника нашего – такие же большие глазенки и светлые кудельки. А уже коснулся его души всевышний, одарил его великим пониманием божественного помысла. Разговор у меня с ним был на всю жизнь памятный. Ведь дитя еще, а сколько в нем было понимания. Я тогда веру искал. Спросил у него: что есть вера? Глянул отрок на меня своими большими глазами и говорит: «Вера – это все доброе, что делают люди». Великая истина божьего отрока! Истина! – Серые глаза Распутина горели пламенем веры, лицо сделалось бледным, скулы обострились.
Как любила его, как верила ему в такие минуты царица!
– Истина, истина, – повторяла она, мелко крестя грудь.
– А сколько же мы видим вокруг людей без веры! – вдруг громко и гневно воскликнул Распутин, сдвинув косматые брови и устремив на императрицу налитые болью глаза.
– Да, да, да, да, – закивала царица. И вдруг, вскинув голову, добавила – Но есть и с верой люди. Есть! – Она встала, прошла к большому столу и принесла оттуда лист бумаги. – Прочитайте.
Григорий не очень-то любил это занятие – чтение, но побежал по строчкам взглядом, спотыкаясь на словах. Это была телеграмма царице от верных ей монархистов из Архангельска: вдруг объявились вот сыны «Союза русского народа». Они клялись ей в готовности сложить голову, защищая русский трон от басур-манов.
Распутин долго читал, отставив бумагу далеко от глаз.
– Хорошими людьми написано… с большой верой люди, – многозначительно и тихо промолвил он, прочитав.
– Я должна им ответить, Григорий Ефимович, – сказала царица. – Помогите мне, чтобы слово божье было в моем ответе. Я их поблагодарю, а потом хорошо бы слова такие… от бога, от веры. Помогите.
– Записывайте, – сказал Распутин и закрыл глаза с закинутой вверх головой. Вырубова с удивительной для ее комплекции проворностью поднялась и, хромая, принесла с большого письменного стола тетрадь и карандаш.
Когда она уселась и устроилась писать, Распутин приоткрыл глаза и точно в полусне начал диктовать:
– Слова ваши добрые – вера божья… Клятва ваша истинно народная, православная, и в ней опора трона во веки веков…
– Хорошо… очень хорошо, – кивала царица, заглядывая в тетрадь, где писала Вырубова. – Мы напечатаем это в «Новом времени»– и письмо, и мой ответ. Пусть все ироды знают, что на самом деле думают и чего хотят истинно русские люди. – Царица гневно глядела прямо перед собой, и на белых ее щеках проступали розовые пятна.
– Истинно, истинно, – пророчески произнес Распутин и продолжал – Надо беречь трон от людей без веры. Так и шныряют они возле нашего батюшки-царя.
Царица повернулась к нему, спросила тихо:
– О ком вы?
– Вон едет в Ставку новый премьер Трепов. Чего он едет? Своих будет протаскивать на вышку, а как же. Отставку ему царь не дал. Он теперь думает – незаменимый, и под это потащит своих и будет спихивать неугодных. Полетят верные люди, Штюрмером призванные. Первым делом, конечно, Протопопов. А Алексей-то Дмитриевич единственный с такой большой верой и преданностью. Но Трепову он не нужен, мешать ему будет. В юстицию он своего Макарова уже сунул, теперь очередь Протопопова. На него охоту ведут с двух сторон: Трепов мутит, и Родзянко мутит. Обоим нож в горле, что Протопопов служит не им, а трону. Поглядел бы наш батюшка-царь в глаза Трепову, а потом в глаза Протопопову и все бы прочитал до дна. У одного глаза без веры, а у другого верой сияют.
– Неужели они по-прежнему хотят его убрать? – в ужасе спросила царица, глядя на Распутина расширившимися зрачками.
– А чего же еще, светлая вы моя. А трогать Протопопова нельзя. Большая будет беда. Очень большая.
– Нет, нет, – подняла царица белые руки. – Я не позволю! – вдруг тонким голосом крикнула она.
– Только вы, светлая моя, и можете спасти трон от зтой беды, только вы. И раз вы этого желаете, я специально за вас вознесу богу молитву.
– Храни вас бог, Григорий Ефимович. Храни вас бог! – сказала царица с глазами, полными слез.
– И тебя храни всевышний, государыня-матушка, и деток твоих чудесных, сладких. Отовсюду слышится хвала вашим дочерям, – помолчав, начал он как будто новую притчу. – Столько добра они делают по своим лазаретам. Значит, святой верой они преисполнены. И от этого красота у них и в лицах и в душах. А через них людская любовь и к трону поднимается.
– Да, да, девочки работают от всей души, не знают усталости, полны впечатлений. Я слушаю их рассказы и вижу, как они день ото дня взрослеют.
– Рядом с ними мужает и обожаемый нами наследник, – продолжал Распутин, как бы сдерживая распиравшую его радость.
– Да, да, – просияла царица. – Вчера, слышу, он спрашивает Ольгу – раненые солдатики плачут?
– Божье дело, божье! – серьезно, даже сурово сказал Распутин и встал. – Благодарю вас, светлая моя, за эти минуты душевной радости.
– Мы же забыли о чае! – растерянно воскликнула царица. – Аня!
– Пищу душевную с той мешать не надо, – торжественно вымолвил Распутин и стал низко кланяться, пятясь задом к дверям.
Вернувшись в Петроград, он позвонил Бурдукову и, не называясь, сказал:
– Сделано, – и дал отбой.
Да, дело было действительно сделано. На другой день царица писала в Ставку Николаю:
«Он (Распутин) был в хорошем, веселом настроении. Видно, что он все время думает о тебе и что все теперь будет хорошо. Он беспокоится по поводу предстоящего приезда туда Трепова, боится, что он снова тебя расстроит, привезет ложные сведения, я хочу сказать – новости, и подсунет своих кандидатов взамен кого-нибудь на его место для путей сообщения. Жаль, что ты не одобряешь Валуева. Это очень верный и честный человек. Затем поскорей отделайся от Макарова, не мешкай (прости меня), мне лично хотелось бы, чтобы ты взял Добровольского. По-видимому, история, рассказанная тебе Треневым, неверна. (Есть однофамилец его, тоже сенатор.) Посылаю тебе выдержку из газеты, списанную ею (Вырубовой) относительно случая, разыгравшегося между Треневым и милым Добровольским. Он (Распутин) предполагает, что это акт мести.
Но Калинина оставь, Друг мой. Я знаю, что надоедаю тебе, прости меня. Но я ни за что бы этого не делала, если бы не боялась, что ты снова станешь колебаться. Держись своего решения – не поддавайся. Как можно колебаться между этим простым, честным человеком, который так горячо нас любит, и Треповым, которому мы не можем доверять. Не уважать, не любить, а наоборот? Скажи ему, что этот вопрос исчерпан, что ты запрещаешь ему вновь касаться его и вести совместную игру с Родзянко, который добивается отставки Протопопова. Он служит тебе, а не Родзянко, и раз ты сказал, что ты не собираешься его отставить, он обязан работать с ним. Как он смеет идти тебе наперекор? Ударь кулаком по столу! Не уступай (ты говорил, что в конце концов тебе придется это сделать) и будь властелином. Слушайся твоей женушки и нашего Друга. Доверься нам! Погляди на лицо Калинина и Трепова. Ясно видна разница: белое и черное. Пусть твоя душа читает вернее».
И дальше в этом же письме:
«Получила две милые телеграммы из Архангельска от монархической партии. Я ответила с помощью нашего Друга, и он просит тебя непременно позволить, чтобы телеграммы эти были напечатаны. Скажи Фридериксу, чтобы он дал нам на это разрешение, а также чтобы печатал первой их телеграмму и мою в «Новом времени». Это откроет людям глаза…»
Так Распутин еще раз спас Протопопова… Но, кажется, это было последнее его крупное дело. И вряд ли он успел получить от Мануса обещанный миллион…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Зашевелилась Америка… Нет, нет, о ее вступлении в войну против Германии речи еще не шло – американских толстосумов вполне устраивало невмешательство в войну и продолжение гигантского бизнеса на поставках обеим воюющим сторонам. Однако в Америке знали и о том, что война уже до предела измотала всех ее участников, знали и о возникновении новой, грозной и для. Америки опасности – революции.
Германия обратилась с нотой к американскому президенту Вильсону и папе римскому о ее готовности вступить в переговоры о мире. Почти одновременно и как бы поддерживая этот шаг Германии, Вильсон обращается в Берлин, Лондон, Париж и Петроград с запросом – на каких условиях правительства этих стран готовы прекратить войну? Все было ясно – Америка, прежде чем вступить в войну, должна была знать, каковы аппетиты у ее будущих союзников и сколь покладиста сейчас Германия. Без этого невозможно высчитать, что же может получить от войны Америка. Железная деловитость американцев общеизвестна.
В Лондоне и Париже все это понимали и к запросу Вильсона отнеслись с плохо скрытым раздражением, отвечать на него не торопились – зачем раньше времени раскрывать свои карты? Но как к запросу американского президента отнеслась Россия? Этот вопрос серьезно тревожил… Бьюкенен и Палеолог получили жесткие инструкции – выяснить позицию России и сделать все, чтобы она не позволила себе какого-нибудь самостоятельного ответного демарша.
С утра английский и французский послы в английском посольстве совещались о том, что им предпринять. Их положение осложнилось тем, что в тот же день, когда они получили инструкции, новый, недавно назначенный министр иностранных дел России Покровский обратился к ним с просьбой проинформировать его о позиции их стран. Оба они немедленно запросили у своих правительств разъяснений, что им следует сказать русскому союзнику. Когда придут ответы, неизвестно, а Покровский предупредил, что Россия с ответом Вильсону тянуть не намерена.
Оба они прекрасно понимали, чем встревожены их правительства. Россия вложила в войну неизмеримо больше своих союзников, а ее доля в послевоенном разделе сфер влияния неправомерно мала. Как к этому отнесется Америка? Не использует ли это для давления на союзников России? Наконец, сама Россия не пойдет ли вдруг на сепаратный мир с Германией в расчете выиграть на этом, тем более что в России идея такого мира родилась уже давно и муссируется все время.
Что же сейчас могли сказать Покровскому послы Англии и Франции?
Бьюкенен молча ходил по кабинету – сюртук расстегнут, красивое лицо замкнуто выражением недовольства. Палеолог, заложив руки за спину, стоял у окна и смотрел на торосную ледяную Неву, его последнее время все больше раздражало, что английский коллега на каждом шагу поучает его, а свои суждения произносит как непререкаемые истины, всякий раз подчеркивая их несубъективность: «Мы – англичане – считаем…», «Мы – Англия – не позволим…»
Сейчас они молчали после короткой стычки как раз на этой почве… Палеолог высказал мысль, что у России все-таки есть основание быть неудовлетворенной тем, что ей обещано после войны. Бьюкенен, гордо подняв седую голову, заявил, что Англия ничем России не обязана. Палеолога это возмутило, но он ответил мягко, что Россия вправе думать об этом иначе… Бьюкенен вспылил и с мгновенно покрасневшим лицом спросил: «Скажите, мы с вами еще союзники?..» – «Да, – ответил Палеолог, – но мы с вами еще и союзники России…»
Бьюкенен прекратил хождение из угла в угол, сел за стол и сказал устало и примирительно:
– Если мы с вами спорим, бог мой, что же будет за столом больших переговоров?
Палеолог Принял руку примирения, обернулся от окна к Бью-кенену и сказал с улыбкой:
– Давайте верить, что в спорах родится истина…
– Хотелось бы… – кивнул Бьюкенен и, помолчав, продолжал – В просьбе Покровского мне видится хитрость – они хотят сегодня знать, что отводится России. А за этим надежда, не стали ли мы к концу войны щедрее к России?
– А если никакой хитрости нет? – Палеолог подошел к столу и опустился в кресло. – А есть только то, что сказал Покровский, – опасение, что русский ответ Вильсону в чем-то не совпадет с ответами союзников.
– Что значит «не совпадет», если есть подписанные на высшем уровне документы, которых никто не дезавуировал? Мы – англичане – свою подпись расцениваем как закон. А ссылка на возможность несовпадения – это и есть намек на то, что те документы могут быть дезавуированы.
Бьюкенен победоносно смотрел на своего французского коллегу – вот вам железная английская логика! Палеолог задумчиво поднял густые брови:
– Но в таком глобальном потрясении мира, как эта война, могут возникнуть и какие-то новые идеи, особенно когда наступает наконец ситуация мира и можно подсчитать, что положено каждым на алтарь войны. Не считаясь с этим, можно попасть впросак…
– Вы имеете в виду возможность сепаратного мира России с Германией? – спросил Бьюкенен, с трудом пряча злость на своего коллегу с его французским комплексом человечности.
– И это тоже… – кивнул Палеолог.
– Но разве русскому царю неважно, как он будет выглядеть тогда перед лицом своих союзников?
– Когда им столько брошено в костер войны, ему можно об этом и не думать.
– Мы – Англия – отказались бы это принять! – отрезал Бьюкенен, вороша бумаги на столе.
И опять они надолго замолчали. Палеолог, прикрыв глаза, думал о том, что он должен еще помнить и о широких симпатиях во Франции к России при одновременном прохладном отношении к англичанам. Не может не помнить об этом и его правительство… Бьюкенен же думал только об одном – под каким предлогом можно уклониться от выполнения просьбы русского министра… Не считаем возможным вмешиваться в столь высокое государственное дело… Нет, это неубедительно… Вот что надо! Мы плохо осведомлены и опасаемся ввести в заблуждение. Но запросы своим правительствам нами посланы, надо подождать ответы.
Эту мысль Бьюкенен и высказал. Палеолог облегченно согласился и тут же ушел…
Палеолог вернулся в свое посольство… От разговора с Бьюке-неном разболелась голова, и он решил, не появляясь в служебных помещениях, пройти в квартиру, принять таблеток и прилечь на часок.
Швейцар посольства – молодой стройный красавец, на которого неизменно обращали внимание гости посольства, – принимая шубу, поздравил посла с хорошим днем русской зимы. Палеолог слепо посмотрел на него – о чем это он? – и не ответил, только улыбнулся дежурно и, устало сутулясь, направился к лестнице. Скорей бы прилечь, забыть хоть на час всю эту бесконечную кутерьму. Поднимаясь по устланной мягким ковром лестнице, он уже начал расстегивать пуговицы тесного жилета, как увидел явно поджидавшего его вверху советника Поля Ратье – коротенького, с округлым брюшком, с аккуратными стрелочками усов под орлиным носом. Он издали показывал ему какую-то бумажку и от нетерпения переступал с ноги на ногу. Этого человека, связанного с французской разведкой Сюрте Женераль, Палеолог любил за веселый нрав и уважал за умелую, полезную работу, шутя называл его – мои глаза и уши… Что же он там добыл?
