Текст книги "Последний год"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
Во время прошлой их встречи, на которую Бурдуков пришел, не выполнив простого поручения, Грубин сказал ему:
– Николай Федорович, неужели вы не понимаете, что достаточно одного моего слова Манусу, и он от ваших услуг откажется?..
Как все праздные посетители кладбищ, Грубин медленно бродил по тропинкам между могил и читал надгробные надписи. Здесь простых людей не хоронили. Перед каждой фамилией, высеченной на камне, несколько строк – перечисление званий и чинов.
В каменных серых воротах появилась пышная похоронная процессия. Даму в черном поддерживали под руки два генерала, в толпе преобладали военные. Медленно двигался отряд солдат с винтовками на плече, еще раньше прошел большой военный оркестр.
Грубин проводил взглядом процессию и усмехнулся про себя: «Отвоевался генерал в столичных окопах», – и, когда повернулся, увидел Бурдукова. Пальто нараспашку, шляпа в руке, свернул в боковую аллею и остановился перед памятником, возле которого назначена их встреча. Смотрел по сторонам, вытирая лицо платком…
Грубин вышел из-за деревьев:
– Я уже уходил, Николай Федорович, и это ничего хорошего вам не сулило.
– Георгий Максимович, поверьте, попал как в ловушку, – начал объясняться, все еще тяжело дыша, Бурдуков. – Был на Васильевском, выхожу на улицу – трамваи стоят, и ни одного извозчика. Пешком шел до самого Николаевского вокзала и только тут схватил извозчика.
Они сели на белую мраморную скамейку перед памятником из черного мрамора.
В это время ветер донес монотонный голос священника, читавшего заупокойную молитву. Бурдуков прислушался с испуганным лицом.
– Хватит примеряться. Пока живы, давайте заниматься делами, – сказал Грубин.
– Я весь внимание, – повернулся Бурдуков. Грубин подвинулся ближе и начал говорить:
– Дело очень важное. Вы понимаете, конечно, что все наши коммерческие дела, в том числе и приложение вашего личного капитала, зависят от войны, от того, когда она кончится. Если мы хотим сохранить свои капиталы, чтобы потом пустить их в активный оборот, мы должны знать, как обстоит дело с войной, иначе можно сильно просчитаться. Понимаете вы это?
– Еще бы… еще бы… В большой тревоге нахожусь.
– Так что в случае успеха вы будете хорошо вознаграждены не только мною, но и Манусом. Он в курсе…
– Все, что в силах, сделаю… – Бурдуков отдышался наконец и, кажется, был способен слушать.
– И дело-то в общем простое… – продолжал Грубин. – Слухи о возможности мирных переговоров с Германией ходят давно, вы знаете. Но теперь это не слух, а факт. Думский деятель Протопопов, возвращаясь домой из Англии, в Стокгольме встречался и вел переговоры с представителем Германии…
– Откуда же сие известно? – вдруг спросил Бурдуков.
– Вы же знаете, Николай Федорович, у нас с Манусом связи есть в самых высоких инстанциях.
– Как не знать, – уважительно ответил Бурдуков, и в это время трескуче хлестнул залп похоронного салюта. Бурдуков вздрогнул всем телом, посмотрел туда, где стреляли, и сказал: – Это я знаю, знаю… Но как же так? Только третьего дня в газетах были напечатаны слова государя про войну до полной победы Антанты.
– Но однажды кто-то должен начать разговор о конце войны, – продолжал Грубин. – Судя по всему, начинает Германия. Возможно, она сама решила стать на колени перед коалицией, но из престижа хочет сказать об этом прежде всего России, вложившей в войну больше всех. И вы, пожалуйста, успокойтесь: пи я, ни Манус, ни вы не сделаем и шага против интересов России. И задача у нас, повторяю, весьма простая. Дело в том, что этот Протопопов, по отзыву всех, человек не очень серьезный, и что может получиться? Германия, не зная, что он за человек, решила через него передать предложение о почетном для России мире, а этот Протопопов из трусости или непонимания всей важности дела решит свою встречу в Стокгольме сохранить в тайне. А главное, в тайне от царя. Этого не должно случиться. Царь должен знать все. И наша задача сделать так, чтобы независимо от Протопопова царь об этом узнал.
– Если только это, я согласен.
Только это, – подтвердил Грубин и спросил – Как лучше сообщить об этом царю?
– Может, сначала царице?
– А ей как?
– Очень просто, через Вырубову.
– А не напутает эта дура? Или вдруг испугается?
– Ей нужно только сказать проще: мол, у Протопопова было очень важное свидание в Стокгольме, касающееся войны. Пусть царица поинтересуется, что там произошло. И все.
– Прекрасно, Николай Федорович, – согласился Грубин. – Но нужно все-таки перестраховаться и как-то сообщить то же самое прямо царю. Но как?
– Может, через генерала Воейкова?
– Опасно. А как бы еще?
– Распутин? – осторожно предложил Бурдуков.
– Тогда снова через царицу…
– Если от него, то это наверняка дойдет до царя.
– А вы скажете ему сами?
– Хорошо, – после долгой паузы согласился Бурдуков.
– А я приму меры, чтобы эта новость попала в прессу.
– Да разве такое напечатают? – удивился Бурдуков.
– В свой час напечатают, а пока важно, чтобы через думских газетчиков эта новость достигла ушей Родзянко и, что еще важнее, ушей министра иностранных дел Сазонова.
– Он же на привязи у англичан, этот Сазонов, он немедля даст знать туда и настроит царя против этого дела, – возразил Бурдуков.
– Однако сам факт встречи в Стокгольме не может не заинтересовать царя, и он наверняка захочет все узнать из первых рук. Вы сами с Протопоповым знакомы?
– Да, но не очень хорошо. Но знаю его еще со времени работы его в провинции.
– Не могли бы вы встретиться с ним сразу после его возвращения?
– Нельзя… – решительно возразил Бурдуков. – Он же знает, что я из опасного министерства внутренних дел…
– Но кто-то с ним поговорить должен, Николай Федорович. Надо авторитетно посоветовать ему не трусить и трезво знать, что стокгольмская история возводит его в ранг крупных политиков России.
– Поговорить с ним об этом мог бы опять же Распутин. Они хорошо знакомы, – предложил Бурдуков.
– Можете подготовить их встречу?
– Постараюсь, Георгин Максимович…
– Вот и все дело, Николай Федорович, – сказал Грубин, посмотрел на часы и встал. – Но нельзя терять ни минуты…
Они вышли на главную аллею и смешались с толпой, возвращавшейся с похорон…
Вернувшись в Петроград, Протопопов прежде всего явился с визитом к министру иностранных дел Сазонову. Избежать этого визита он не мог и очень боялся его, знал, что Сазонов обладает острым, злым умом, в Думе далеко не всякий решался задавать ему вопросы, все помнили, как однажды он отхлестал депутата Капниста, сказавшего про него, что он болен англофобией. Сазонов мгновенно ответил, что, очевидно, он заразился этой болезнью у его величества императора, подписавшего высочайший акт союзничества с Англией. Дума замерла, а потом разразилась аплодисментами, которые, словно буря, сдули Капниста с трибуны…
Протопопов втайне надеялся, что Сазонов ничего не знает о его встрече в Стокгольме. Откуда ему знать? На случай, если знает и спросит, Протопопов приготовил два ответа: серьезный и этакий полегче, с шуточками и оговорочками. Он еще надеялся на то, что Сазонову не до Стокгольма, в Петрограде кто-то уже шепнул ему, будто министр висит на ниточке…
Мысленно перекрестившись, Протопопов вошел в кабинет. Сазонов что-то писал за столом. Увидев вошедшего, он отодвинул от себя бумаги и, выпрямившись в кресле, на приветствие Протопопова сухо ответил: «Здравствуйте… садитесь…»
– Ну вот, ваше превосходительство, мы выполнили свою тяжкую миссию, – начал Протопопов с тяжелым вздохом, усаживаясь в глубокое кресло. Сазонов с непроницаемым лицом смотрел на него, чуть сузив глаза.
– Выступать приходилось по три раза на день, – продолжал Протопопов, глядя и не глядя на министра. – А где выступление, там прием, а значит, и застольные спичи. А чего стоят одни их репортеры! Бульдоги с мертвой хваткой! Не чета нашим. И каждому ответь, а что ни вопрос, то какая-нибудь каверза… – Он говорил, все более оживляясь, но голова начала кружиться, закололо иглами в затылке – пронеси, господи… Он продолжал сбивчивый рассказ, боясь остановиться, надеясь, что ему станет лучше.
Сазонов и не ждал услышать от него что-нибудь значительное или интересное об Англии, которую сам прекрасно знал, разве только о том, как выглядит Лондон сейчас, когда война. Но об этом он не услышал, и, когда Протопопов принялся рассказывать об опасностях морского путешествия, Сазонов перебил его:
– Что за слухи о какой-то вашей встрече в Стокгольме? Протопопов умолк на полуслове. В затылке кололо сильнее – если не пронесет, он совершенно потеряет власть над собой и может наговорить бог знает чего!
– Сущая чепуха, ваше превосходительство, – ответил он со страдальческой улыбкой. – Какой-то тип пожелал со мной встретиться. Я даже фамилии толком не узнал и даже думал, что иду на встречу с моим знакомым коммерсантом Ашбергом.
– А кто же там оказался?
На Протопопова накатывали теплые волны – это приступ.
– Некто… боже, дай вспомнить… кажется, Варбург… или что-то в этом роде… может быть, Варбут…
– Ну хорошо, а в чем суть? – Сазонов вынул из жилета часы и положил перед собой.
– Не стоит вашего внимания, – махнул рукой Протопопов, и голова его стала опускаться на грудь.
– А все же что именно? – спросил Сазонов, точно не видя странного поведения визитера, он думал сейчас только о том, как помешать Протопопову попасть к царю в ближайшие два дня, чтобы успеть предупредить того об опасности стокгольмской ситуации.
Протопопов медленно поднял голову, вздохнул с гримасой улыбки на пожелтевшем лице и сказал:
– Поверхностный зондаж нашей позиции в войне… безответственные предложения. – Он сжал в комок всю свою волю, чтобы остановить приступ.
– Какие предложения? – Голос министра стал металлическим.
– Я же сказал, безответственные.
– Будьте так любезны сказать, какие именно?
– Чтобы в Европе все по справедливости, а Россия с Германией во главе… – Протопопов с великим трудом выдирал из памяти посулы немца, но Сазонову уже было понятно, какую беду вызовет эта история. Он поблагодарил Протопопова за информацию и, еле дождавшись, когда тот шаркающей походкой вышел из кабинета, соединился по телефону с Бьюкененом.
– У меня только что был Протопопов…
– Я все знаю, – ответил Бьюкенен. – Гнуснейшая и опаснейшая история. Необходимы срочные и решительные меры.
– Я уезжаю в отпуск в Финляндию, – сообщил Сазонов.
– Это немыслимо!
– Я уже простился с царем. И это он настоял на моем отпуске.
– Можно это исправить?
– Нет. Я же сам доложил царю о своем крайнем переутомлении.
– Проинструктируйте Нератова, порекомендуйте ему держать тесную связь со мной.
– Хорошо…
Сазонов некоторое время неподвижно сидел в кресле с окаменевшим лицом…
«К черту все… Разум здесь бессилен… Все идет само собой… Катится как камень с горы… Может, даже хорошо, что я уеду. В конце концов, что я могу сделать один? А когда вернусь, по крайней мере, хоть эта гнусная история будет уже позади…»
Из министерства иностранных дел Протопопов поехал домой – ему захотелось скрыться от всех, от всего, даже вот от этой шумной улицы, запереться в квартире, где никто не будет рвать ему нервы, и если уж навалится приступ, там он перетерпит его в одиночку.
Все кувырком. Сазонов теперь его смертельный враг. Родзянко, тот прямо взбесился, руки не подал, сказал: «Вы взяли на себя позорную роль…» Неужели он промахнулся и этой встречей в Стокгольме перечеркнул всю успешную поездку в Англию, все свои прежние заслуги?
В пустой квартире – семья жила на даче – едко и омерзительно пахло: жена, как всегда, съезжая на дачу, разложила на подоконниках яд против мух. Во всех пяти комнатах мебель была сдвинута в кучи и покрыта коврами, густо засыпанными нафталином. Только в его кабинете все стояло на своих местах, и здесь пахло меньше. Он приоткрыл окно, придвинул к нему кресло и сел, вытянув ослабевшие ноги… Проклятый приступ стоял за спиной, теперь уже не иглы кололи затылок, а начиналось то, что он называл ознобом головы. Мысли возникали в ней как бы помимо его воли и тут же исчезали. Июльские сумерки сгущались в ощущение страха.
«Неужели я погубил себя? Так хорошо все шло… Я завоевал Англию, все их газеты курили мне фимиам, называли мыслящим политиком русского стиля. Один репортер спросил на пресс-конференции, что я сделал бы прежде всего, если бы стал премьер-министром? Я ответил – первым делом я бы помолился богу. Как аплодировали! На другой день мой ответ во всех газетах. Так все шло на подъем, на подъем, и вдруг все летит в пропасть…» Ему стало тоскливо и горько, жалко себя, в глазах у него защипало, и горло стиснуло. И тотчас нахлынула теплая волна, подхватила его и понесла, понесла… Припадок начался.
Когда он очнулся, было ужо темно. За окном вдоль набережной Фонтанки уже горели фонари. День уже миновал, и можно лечь спать… спать… спать…
Зазвонил телефон. Протопопов вздрогнул, вскочил с кресла и испуганно смотрел на телефонный аппарат, в мозгу стучало: подойти?… не подойти?.. Звонки не прекращались. Он медленно, точно загипнотизированный, пошел к телефону. Взял трубку, приложил к уху и молчал.
– Это квартира Александра Дмитриевича? Это квартира Александра Дмитриевича? – кричал высокий, напряженный женский голос, казавшийся Протопопову знакомым.
– Я слушаю, – тихо сказал он.
– Александр Дмитриевич, это вы?
– Да, да, кто звонит?
Он услышал имя одной распутинской дамы.
– Здравствуйте, – сухо произнес он. – Чем могу быть полезен?
– Александр Дмитриевич, вас срочно хочет повидать отец Григорий. Вы понимаете?
– Зачем? – спросил Протопопов. Дама засмеялась:
– Зачем, это знает только он сам. И он хочет вас видеть срочно. Машина за вами послана и, наверное, уже ждет у вашего подъезда.
– Хорошо, я буду, – сказал Протопопов.
Он должен ехать! Должен! Именно там он может сейчас найти спасение от беды. И никогда еще он от Распутина ничего плохого не имел. Однажды, благословляя его, старец сказал: дремлет в тебе большая сила… И сейчас Протопопов вдруг ощутил в себе эту силу…
Автомобиль доставил его к Распутину домой, на Гороховую, 64… Григорий сидел в гостиной на широченном кожаном диване, и, когда Протопопов вошел, упруго вскочил, одернул синюю шелковую рубаху, сдвинул набок кисти мягкого пояска и быстрыми шагами приблизился к гостю.
– Ну здравствуй… здравствуй… Смотри, похудел на харчах аглицких… – говорил он глуховатым баском, держа Протопопова за плечи и глядя на него. – Скажи мне одно – ты хочешь всех обогнать али хочешь сделать поболе для Руси-матушки и для царя-батюшки?
Распутин так приблизил свое косматое лицо к лицу Протопопова, что он слышал запах вина и еды…
– Но ты не серчай, милай, не серчай, – продолжал Распутин, глядя сбоку на белое после припадка лицо Протопопова цепкими серыми глазами. – Ты ж знаешь, ежели у меня к человеку интерес, то тому человеку или очень хорошо, или, уж не пеняй, очень плохо. Но ты не боись. К тебе – ты знаешь – душа моя добром поворочена. Ты мне только одно скажи: готов ты голову положить за вечное царствование Романовых и служить престолу верой и правдой?
– Для меня это весь смысл жизни, – печально и тихо ответил Протопопов. И весь его вид был жалкий – обвислые неаккуратные усы, надувшиеся мешки под глазами, мятый сюртук.
– А я ведь все знаю, милай, все знаю… – Распутин подмигнул бешеным серым глазом и вдруг длинной ручищей толкнул его в плечо – Протопопов даже отступил на шаг. – Я все знаю, милай. И что к тебе интерес в Царском Селе, тоже знаю. И в Ставке у царя-батюшки. Может, еще завтра поедешь туда. Говорить с тобой будут. Они люди святые, не хитри с ними, говори все как есть, как на душе лежит. Тогда не прогадаешь…
Протопопов глупо улыбался, ему казалось, что все это он слышит во сне. Но Распутин надвинулся на него, пахнул жареным луком.
– Ты меня понял? – Распутин внимательно посмотрел на Протопопова – чего это он склабится?
– Понял, Григорий Ефимович! Все прекрасно понял! – громко и радостно произнес он. Мозг включился! Ясный, схватывающий все. Протопопов шагнул к Распутину, сжал его руку: – Спасибо, Григорий Ефимович! Спасибо. Согрели вы душу мою, жизнь мне вернули.
– Ну и ладно, милай. Езжай домой и спи спокойно…
Утром Протопопову позвонил Нератов и сообщил: в четыре часа пополудни отходит поезд, в котором ему следует отбыть в Главную Ставку…
Когда дежурный адъютант ввел Протопопова в кабинет царя и оставил там его одного, у него возникло ощущение неправдоподобности происходящего. Он стал рассматривать голые стены, рисунок обоев, изразцы на голландской печке. И вдруг увидел царя, который вошел неслышно и уже стоял возле резного стола.
Протопопов замер, опустив руки по швам.
– Здравствуйте, Александр Дмитриевич, – мягко сказал Николай, приглашая его сесть в кресло перед столом и садясь сам.
– Прибыл но вашему высочайшему повелению, – продолжая стоять, глухим голосом произнес Протопопов.
– Садитесь… Садитесь… – Царь внимательно и добро смотрел на него. Потом сказал – Я хотел услышать о вашей поездке в Англию, то, чего не было в прессе. Как выглядит Англия?
– Будто никакой войны, ваше величество, нет на свете, – ответил Протопопов. – У них же идти в армию уговаривают, многие отказываются, заявляют: не хочу воевать, и все. А меж тем в их парламенте два депутата, Сноуден и Тревелайап, в открытую выступили, что надо вступать в мирные переговоры с Германией… И вообще, ваше величество, они но столько воюют, как говорят про войну…
Царь усмехнулся в густую бородку:
– Недавно английский посол показывал мне их воззвания к бережливости, которые развешиваются у них на стенах… что новая дамская шляпка – это четыре стальных шлема для солдат, меховое манто – пулемет, бриллиантовое колье – пушка, а личный автомобиль – целый аэроплан…
– Ваше величество, живут они беспечно… я посетил их дерби, боже мой… И поэтому никто там просто не может себе представить, что означает эта война для нас.
– Вы знаете, я тоже не раз думал об этом, читая некоторые английские документы или слушая того же английского посла сэра Джорджа Вьюкенена, – доверительно поделился царь.
– Ваше величество, позвольте мне быть откровенным хотя бы перед вами? – спросил Протопопов. Ощущения неправдоподобности не было, и мозг его работал отлично. – Вы знаете о войне все, потому что вы все время на фронте, рядом со своим солдатом, но знают ли о ней наши государственные мужи? Наши, ваше величество! Когда я думаю, почему иные из них вроде Сазонова возражали против вашего решения взять на себя ведение войны, я спрашивал себя, а не боятся ли они, что вы, ваше величество, на этом посту займете такую высоту, с которой вам станет хорошо видно их нерадение?.. – Протопопов счел необходимым для себя напомнить царю, что именно Сазонов в свое время был организатором письма группы министров против решения царя стать главнокомандующим…
Царь внимательно смотрел на Протопопова, и тому показалось, что он не понял смысла его слов.
– Допускаю, что вы правы… – тихо и задумчиво произнес он и спросил – Ну а как все же англичане?
– Скажу, ваше величество, что меня больше всего поразило… возмутило… – Протопопову стало легко и просто говорить, и он продолжил – Они думают, что мы какие-то дикари, едим сырое мясо и спим на деревьях.
Царь закачался всем телом, Протопопов не сразу понял, что это он так смеялся – беззвучно, но всем телом.
– Какие только вопросы они не задавали нам! – тихо засмеялся и Протопопов. – Один спрашивает у меня, почему все наши политики носят бороды? Знаете, ваше величество, как я ответил? Сказал – спросите об этом вашего короля, который носит такую же бороду, как и наш государь.
– Метко. Очень метко, – похвалил царь, не переставая смеяться. И сказал – Я прошу вас, господин Протопопов, не покидая Ставки, подробно написать о своем разговоре в Стокгольме, мне все нужно знать абсолютно точно.
– Понимаю, ваше величество, и сделаю это с полной ответственностью, с большим удовольствием.
– Как вы относитесь к Штюрмеру? – вдруг спросил царь.
– С самым глубоким уважением, ваше величество.
– Ну а что вы думаете о месте и роли Государственной думы сегодня?
– Очень трудный вопрос, ваше величество, ибо Дума – это форменный Ноев ковчег. Надо сделать все, чтобы чистые получили возможность одолеть нечистых, и тогда Дума станет Думой народа, а не ареной для крикунов.
– Верно, очень верно, – согласился царь. – Но создается впечатление, что нечистых там больше.
Протопопов ответил не сразу. Подумал.
– Ваше величество, – начал он несколько неуверенно. – Среди нечистых много таких, которые стали нечистыми из моды ко всяческой фронде. Или из тяготения к газетной славе. Ведь кем-то злоумышленно создана атмосфера, в которой если ты истый патриот России, то ты непременно плохой человек. Не надо ли начинать, ваше величество, с этой самой атмосферы? Заткнуть рот газетам, создать всеобщее презрение вокруг крикунов и ниспровергателей. Ведь тогда все они предстанут перед взором России голыми королями без роду и племени. Их перестанут слушать. Атмосфера, ваше величество, создается людьми, а не возникает сама по себе.
– Я думал об этом, – многозначительно произнес царь.
– Это так, ваше величество. Именно так, уверяю вас!
– Что вы думаете о господине Родзянко? – спросил царь. Протопопов лихорадочно обдумывал, что стоит за вопросом и какого ответа ждет царь.
– Сложная фигура, ваше величество, – наконец ответил он, смотря в серые неуловимые глаза Николая, пытаясь заметить в них хоть какой-нибудь знак. – У меня отношения с ним все больше портятся.
– А он рекомендовал мне вас на пост министра торговли, – сказал царь.
– Не может этого быть! – бестактно вырвалось у Протопопова.
– Уверяю вас… – Царь улыбнулся совсем по-домашнему и наклонил голову в знак прощания…
Протопопова провели в кабинет, где он сел писать докладную записку о Стокгольме…
На другой день 20 июля 1916 года, царь писал жене в Царское Село: «Вчера я видел человека, который мне очень понравился, – Протопопов, товарищ председателя Думы, – он ездил за границу с другими членами Думы и рассказал мне много интересного. Он бывший офицер конно-гренадерского полка, и Максимович хорошо его знает…»
Когда царица читала это письмо, она уже знала о Протопопове, ей о нем рассказали Вырубова и Распутин… «Золотой человек, редкий по святости, – сказал о нем Распутин. – Вот бы кто мог быть настоящим министром внутренних дел, а Хвостов недостоин ботинки ему чистить…»
Остается только добавить, что спустя несколько дней Протопопов стал министром внутренних дол…
На третий день после назначения Протопопов испросил аудиенцию у царицы и получил августейшее приглашение прибыть в Царское Село.
Солнечный его праздник продолжался… Автомобиль – его персональный автомобиль! – на мягких своих подушках стремительно нес его к царице, и это было похоже, как бывает с ним в припадке, когда его подхватывает теплая волна. Но сейчас был не припадок, сейчас начиналась его новая жизнь. Признаться, такого поворота судьбы он не ждал и даже не хотел. Ему снилась только необыкновенная популярность. Богатство? Его немалый капитал был удачно вложен в промышленность и разрастался уже как бы сам по себе, не требуя для этого особых его усилий. А хотелось, страстно хотелось популярности. Это привело его в Думу.
Снискать там популярность можно было только сенсационными речами, но для этого у него не хватало лоска, образованности, эрудиции, смелости. Кроме того, он не хотел Никого обличать или, не дай бог, свергать. Но в Думе, однако, пригодилась его независимость богатого человека, председатель Думы Родзянко назвал его своим заместителем, и он получил место за председательским столом, прямо под портретом царя, изображенного в полный рост при парадной форме. А затем последовала Англия, где он впервые узнал, что такое настоящая популярность – каждый день в газетах твой портрет, твои высказывания. В Стокгольме ему примерещилась роль миротворца…
Протопопов самодовольно покачивался на подушках автомобиля, посматривая на проносившуюся мимо зеленую равнину… Профессор Бехтерев, безнадежно лечивший его от неурядиц с мозгом, говорил, что он удивлял его способностью проявлять себя одновременно и ограниченным и мыслящим, причем во время обострения болезни он чаще преображался в лучшую сторону…
Автомобиль проехал под колоннадной аркой Александровского дворца, остановился перед подъездом…
Камердинер сразу же провел его в кабинет царя. Последнее время Александра Федоровна принимала всех только здесь, как бы подчеркивая этим, что она в Царском Селе занимается делами своего венценосного мужа. Увидев царицу, Протопопов согнулся в поклоне.
Придерживая рукою длинное белое платье, царица спустилась по лестнице с антресолей и направилась к Протопопову, который продолжал стоять, склонившись так низко, что не мог видеть ее приближения.
Она прикоснулась к его плечу, он резко выпрямился:
– Ваше величество, – начал он осевшим голосом…
– Здравствуйте, Александр Дмитриевич, – она, улыбаясь, протянула ему руку.
Протопопов обеими руками бережно взял ее белую холодную руку и, согнувшись, невесомо коснулся губами. Выпрямился и вдруг прорезавшимся голосом сказал:
– Здравствуйте, ваше величество, всем на счастье!
– Садитесь, Александр Дмитриевич. Очень хорошо, что вы приехали…
Она села на изогнутый, обитый синим сафьяном диванчик, а ему показала на мягкий стул около овального столика.
– Мы наслышаны о вас, – сказала она с неподвижной улыбкой на белом лице. – Я вас представляла себе…
– Моложе и симпатичнее? – неуместно серьезно спросил Протопопов и, видя ее смущение, сам ответил – Это моя беда, ваше величество, я всегда говорю то, что думаю! – Минуту назад начавшийся было озноб прошел, и он чувствовал себя все более уверенно. – А по поводу моего возраста обманываются многие. Обманывает моя энергия, ваше величество, я это знаю.
– Так мало стало вокруг энергичных людей, – печально сказала она.
– Позволю себе, ваше величество, возразить. Они есть! Есть! Только их оттеснили.
– Кто? – заинтересованно спросила она.
– Как раз те, кто и мешает вам их увидеть, – извернулся Протопопов.
Царица сказала:
– Анна Александровна говорит, что у вас много врагов.
– Это естественно, ваше величество! – радостно воскликнул Протопопов. – Когда мне о каком-нибудь деятеле говорят, что у него нет врагов, я смотрю на такого подозрительно. Ведь что это может означать? Что деятель этот не совершил для России и двора ничего ни хорошего, ни плохого. Он, извините меня, как сухая трава: ни коню корм, ни человеку подстилка.
Императрица рассмеялась. Протопопов нравился ей все больше.
– Но я уверен, – оживленно продолжал он, – что среди моих врагов не может быть ни одного, кто был бы истинно предан России и русской монархии.
Царица вспомнила, что первым среди врагов этого человека Вырубова назвала Сазонова. Ну конечно же, он не мог не быть врагом этого искреннего человека, потому что Сазонов холоден ко двору.
– Вас обвиняют, что вы совершили ошибочный поступок в Стокгольме, – неожиданно с сочувствием сказала она.
– Если и были допущены мною ошибки… – неторопливо начал он… – то только ПО причине моей бескрайней любви и верности отчизне и вам.
– Как это так? – приподняла узенькие брови царица.
– Очень просто, ваше величество, позволите ли вы мне говорить откровенно?
– Я прошу вас об этом.
– Кровавая рана, нанесенная войной России, – это моя рана. Мое сердце обливается кровью, днем и ночью я думаю, все ли делается, чтобы русская кровь перестала литься рекой, все ли делается, чтобы наступило достойное искупление этой крови? Я и раньше не любил Сазонова и не верил ему, а побывав в Англии, я в этом своем чувстве особенно укрепился. Я увидел, что в Англии просто не понимают и даже не осведомлены о том, что мы уже отдали этой войне. Сазонов, вместо того чтобы не уставая напоминать им о нашем великом и страшном вкладе в войну, бесплодно плел дипломатические кружева по поводу Дарданелл или будущего Польши. А у меня сердце болит о будущем России, и только об этом, ваше величество. – Протопопов так разошелся, что, забыв о неуместности жестикуляции в такой беседе, то и дело решительно взмахивал рукой.
– Клянусь вам здоровьем и счастьем всей моей семьи, своей любовью к России и трону, что я ни словом, ни даже жестом ничего не сделал против России, я просто не мог этого сделать, не мог, – взволнованным шепотом произнес он.
– Меня особенно радует, что у вас есть взаимопонимание с Григорием Ефимовичем, – сказала царица.
– Как со всеми истинно русскими!
– На него клевещут, – тихо сказала царица.
– Ваше величество! Я сделаю все! Так я понимаю свою обязанность министра внутренних дел. Я только умоляю вас – не оставьте меня без вашей августейшей поддержки и совета. Разрешите мне при ощущении жажды прикасаться к источнику вашего государственного ума.
– Ради бога, Александр Дмитриевич, ради бога, – растроганно сказала царица…
В эту минуту Протопопов был уверен, что ни черт, ни дьявол ему не страшен.
Возвращаясь из Царского Села, он заехал в Казанский собор и там один, в пустом храме, сотворил благодарную молитву богу…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Над Петроградом замер теплый и тихий июльский полдень. Даже серая гранитная Нева, словно потеплев, расправила свои вечные морщины и стеклянно отражала стоящие на набережной дворцы и особняки. Бьюкенен всегда просил шофера ехать по набережной медленней. Вот и сейчас он любовался невской панорамой, словно врезанной в блекло-голубое небо. Распластанная на том берегу громада Петропавловской крепости с ее бастионами, башнями, шпилями, а чуть правей и дальше всплывают голубые купола мечети. А на этом берегу – парад дворцов. Зимний с его легкими линиями, будто нарисованный летучей кистью в две краски, – главная резиденция царя, ныне почти им забытая, а еще совсем недавно Бьюкенен бывал здесь на пышных приемах… За окном автомобиля как кружевная лента – ограда Летнего сада, за которой в зеленой тени беломраморные боги… А потом дворец за дворцом, и на каждый гляди – не наглядишься. Вдруг Бьюкенен впервые подумал, что его посольству отведен самый невзрачный…
На душе у английского посла тягостно и тревожно, все идет не так, как хотелось, как ждалось. У него такое ощущение, будто и он и его посольство работают впустую, а в это время в Петрограде происходят одно за другим события, враждебные Англии. И все выше поднимают голову пронемецкие силы, и все это совсем не случайно и тесно взаимосвязано. А люди государственной власти, кроме разве одного Сазонова, не видят или не хотят этого видеть. Даже царь, который всегда ему верил, на последней аудиенции сказал ему, что чрезвычайно нежелательно искусственно создавать атмосферу недоверия.
