355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валерий Есенков » Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове » Текст книги (страница 11)
Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове
  • Текст добавлен: 5 ноября 2018, 18:30

Текст книги "Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове"


Автор книги: Валерий Есенков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Глава четырнадцатая.
ПЕРЕДЫШКА

В МОСКВЕ он ищет пристанища. Всюду его встречают слова, смысла которых невозможно понять, в особенности если речь идёт всего-навсего о найме квартиры: мандат, чека, домком, уплотнение, саботаж. Понемногу злокозненный смысл этих варварских, виртуозно придуманных слов для него проясняется: если бы он был пролетарий, просто какой-нибудь говночист, ради заслуги его социального происхождения кого-нибудь можно было бы уплотнить и вселить его в квартиру какого-нибудь тунеядца, паразита и саботажника с дипломом в кармане, вроде профессора греческой филологии, бактериолога или никчёмнейшего специалиста по истории какого-то Ренессанса, а поскольку он врач, лекарь с отличием, то есть сам принадлежит не к говночистам, а к разряду презренных тунеядцев, паразитов и саботажников, ему в обширной Москве пристанища нет.

Что ж, он обедает в “Праге”, часть вещей оставляет у дядьки и втискивается кое-как в поезд, в самый последний, который следует до города Киева. Ещё день, и уехать будет нельзя, германцы на подступах к городу Киеву.

Поезд тащится до того отвратительно, что словами передать невозможно ни на каком языке, остановки на каждом шагу. На полустанках. Прямо в степи. Какие-то всадники подскакивают на усталых конях, о чём-то говорят с машинистом, в залитой маслом тужурке, с чумазым лицом, с ледяным страхом в глазах. Навстречу с той же кладбищенской скоростью тащатся переполненные какими-то грузами и людьми эшелоны. По разбитым дорогам с трудом волочат ноги серые, потрёпанные полки: части красных, в полном согласии с договором, подписанным в Бресте, уходят, оставляя Украину германским войскам. И всякий раз, как случается остановка в пути, сжимается и падает сердце: возьмут машиниста, паровоз отберут, прикажут возвращаться назад.

А не хочется возвращаться. Уже станции замечательные: Бобрик, Бровары. Уже степные пески, забросанные протаявшим снегом. Позади остаётся какая-то жидкая цепь с примкнутыми к чёрным дулам штыками. Далее не видится ни души. Должно быть, охрана новой границы. Там-то кто? Германцы уже? Или те, в шароварах из-под солдатских шинелей, которых видел в прошедшем году?

Внезапно ввысь купола Лавры взмывают, по колено в снегу чернеют сады, покрытые снегом и льдом необозримые просторы Днепра. Слободка. Состав томительно-долго тарахтит через мост. Приехали наконец! Вечереет. Разумеется, не встречает никто. Ни цветов, ни объятий, ни вскриков, а так хорошо, точно всё это есть. Выходят на привокзальную площадь, садятся в пролётку извозчика, которые вот они, на каждом шагу, слава Богу, наконец-то нормальная жизнь. Едут на Андреевский спуск, в дом 13. Куда же ещё? Приезжают, звонят. Тут уж объятия, вскрики. Николка вытянулся в унтер-офицерских погонах, а всё как прежде, мальчишка, на шее повис. Вера, Варя с мужем, двоюродный брат Константин. И мама, мама, светлая королева, дороже и радостней всех. Отводят ему прежнюю угловую с балконом и принимаются жить, радуясь, что в этой каше все живы и все опять собрались.

Как и полагается в таких редких случаях спасения посреди отвратительных бурь, несколько дней проходит в суетливом блаженстве. То разом все говорят, то разом все замолкают. Он наслаждается великолепным теплом пышущих кафелей, щурится на слепящий электрический свет, улыбается, как будто счастливо и как будто загадочно. Прекрасно всё-таки устроена жизнь, если вы, после долгих и трудных скитаний, возвращаетесь в родительский дом. Покидайте его, чтобы сделаться взрослым, но непременно возвращайтесь назад!

Через несколько дней, как и следует, начинается жизнь. Варвара Михайловна, забрав с собой самую младшую, Лелю, окончательно перебирается к своему новому мужу, уже знакомому доктору Воскресенскому, Андреевский спуск, 38, в замечательную квартиру во втором этаже, полную таинственных восточных вещиц, уплотнению не подлежащую, не подвластную никакому составленному из говночистов домкому.

Молодёжь остаётся одна. Жила-жила за каменной стеной, и вдруг оказалось, что никто ничего не умеет. Кухарки нет, горничной нет – следствие решительного освобождения личности под воздействием духа событий. В особенности же во всей наготе вздымается глупейший чудовищный финансовый беспощадный вопрос. Денег в семействе никто не имеет. И не умеет работать никто. Один учился, другой воевал, времени ни у кого не нашлось.

Михаил старше всех, уже с опытом жизни, становится строг и суров. Вся житейская неурядица разрешается просто. События революции сами собой наводят на блестящую мысль: на все работы, в особенности по кухне, очередь устанавливается, хвост, как в Москве говорят. Финансовый вопрос Михаил, с хлебной профессией в доме единственный человек, берёт на себя. Угловая с балконом, прямой выход в парадный подъезд, освобождается под кабинет. Тася продаёт столовое серебро, которое ей подарили родители, продаёт по дешёвке, всего за пять тысяч, поскольку не имеет навыка продавать. На эти пять тысяч приобретается оборудование, ставятся ширмы, на парадных дверях двумя гвоздиками приколачивается белая, своими руками изготовленная дощечка: “Доктор М. А. Булгаков. Венерические болезни и сифилис. Приём с 4-х до 6-ти”.

И берётся за дело. Дело тащится, как революционные поезда. Конкуренция, чёрт побери. Со всех сторон в город Киев сбежалось слишком много врачей, одни с фронта, другие из обеих столиц, где они саботажники, паразиты и тунеядцы. Попадаются большие светила. Сволочи, чёрт их возьми!

Михаил Афанасьевич нервничает. Всю эту ораву надо кормить, а чем её станешь кормить, когда больные венерическими болезнями не торопятся показаться ему. Показываются, конечно, однако так, что на гонорары не проживёшь. К тому же, появляются рядовые, солдаты, голь перекатная, на этих никакого богатства не наживёшь. Богатые такими болезнями редко болеют.

Он торчит в кабинете с четырёх до шести, нелюдимый и злой. Тася помогает ему: держит руку больного, когда он вкалывает нессальварсан, воду для шприца кипятит в самоваре.

Тут, неожиданно для него, в характере Таси обнаруживаются два противоположные свойства. Прежде, даже в Никольском, кухарка была, где же ему замечать? Без кухарки же одна дребедень. Только дежурство подходит – Тася носится как угорелая, что-то роняет, что-то кричит, того гляди обварит ноги свои кипятком. Обед каким-то чудом является всё-таки на столе, что-то без соли, что-то из одной почти соли, однако приходится есть, оттого что больше нечего есть.

После обеда горы посуды на кухне. И тут начинается бой: тарелки, точно живые, выпадают из Тасиных рук, валятся вилки, ложки, ножи. Возникает прямая опасность, что через месяц-другой семье не из чего станет обедать. Тогда на кухне появляется сосредоточенный Ваня, подвязывает фартук, оставленный мамой, и ласково так говорит:

– Тася, ты не беспокойся, я всё сделаю. Только потом мы с тобой в кино сходим, ага?

И ходят в кино, и дежурство по кухне обходится кое-как без серьёзных потерь. Однако остаются ещё самовары. Для кипячения шприца, понятное дело, позарез необходим кипяток. Не доктору же у самовара сидеть? Доктору сидеть никак у самовара нельзя, у доктора несчастный сифилитик сидит, несчастному сифилитику необходимо сделать укол. К самовару скорая на ногу Тася бежит, скорая так же и на язык. На три комнаты слышится её пулемёт: та-та-та-та-та. Глядь: самовар распаялся, кран отвалился, весь посинел. Тася бледнеет. Он вылетает из кабинета, орёт, осложняет семейную жизнь.

У этой же тоненькой легкомысленной Таси вдруг является в иных случаях твёрдость характера. Морфий, понятное дело, всё продолжается. Время от времени доктор Булгаков выписывает рецепт и отправляет Тасю к аптекарю. Известно из практики, что излечить наркомана имеется один-единственный, простой, однако нечеловеческой тяжести способ: наркотиков не давать. И Тася возвращается с пустыми руками. Он снова гонит её. Она возвращается и колет ему какую-то дрянь, которая не оказывает ни малейшего действия, чему удивляться не стоит, поскольку вкалывается дистиллированная вода. Не боюсь утверждать, он испытывает адовы муки, если не почище адовых мук. Идти к аптекарю самому? Не может он идти к аптекарю сам, гордость не позволяет, стыд обжигает и мучительный страх, что аптекарь догадается по глазам, по глазам-то наркомана нельзя не узнать. И он с отвратительной, не присущей его характеру жестокостью снова и снова гонит Тасю с рецептом в руке. Она отказывается идти. Тася? Не может этого быть! Так пойдёшь, чёрт возьми! Однажды, ничего уже не помня от муки и ярости, он зажжённым примусом швыряет в неё. В другой раз выхватывает браунинг из кармана, поскольку нынче без браунинга не ходит нигде, никто без браунинга не решится даже больного принять, и очень серьёзно прицеливается в неё. Она ошалело визжит. Вламываются Николка и Ваня, вышибают браунинг из его трясущихся рук, отбирают, уносят с собой. Всё, больше нет сил. Куда же деваться ему?

И внезапно чувствует облегчение. Ценой жутких мучений его кровь очищается понемногу от губительной, от презренной заразы. Потребность в морфии с каждым днём на убыль идёт. Слава Богу, он врач и знает отлично, что ему поразительно повезло. Слава два раза Богу, что у него действительно сильная воля. С этого дня ему надо лишь удержаться, задавить свою слабость, и он окажется абсолютно здоров. Он удерживается. Проходит положенный срок, и он действительно абсолютно здоров. Неужели он победил семиглавого змия? Да, истинно, истинно вам говорю: он победил! Порадуйтесь за него и снимите перед ним свои шляпы!

Он озирается. Боже мой! Чудеса творятся на свете! В полном разгаре весна. Каштаны цветут. Всюду сквозь сочную зелень торчат пирамиды. Зелени море. Днепр. А воздух прозрачен и свеж. Упоительна жизнь, не сравнима ни с чем. Ликуйте же все, кто живёт!

Он видит всё, что творится вокруг, совершенно другими глазами. В городе Киеве немцы на каждом шагу, здоровые, сытые загривки, кожа так и лоснится, за сто метров видать, немецкими офицерами заняты все стулья в кафе, монокль, перчатки и стек, и все жрут непрерывно, то ли наголодались в окопах, то ли национальный характер такой, сам чёрт их не разберёт, однако до чего же исправно жрут всё подряд!

Шаровары, оказывается, тоже вернулись, однако при немцах делаются совершенно не те. Во-первых, и это, разумеется, отраднее всего, уже не смеют никого убивать. Во-вторых, сами шлёпают по улицам без сапог, с какой-то затаённой опаской в наивных деревенских глазах, и вид неуверенный, как бывает у всех незваных гостей. Впрочем, что-то в шароварах немцев всё же смущает, и однажды немцы выставляют шаровары из города Киева вон, и этот грубый поступок не вызывает ни малейшего возмущения горожан. На место шаровар немцами учреждается новая власть, совершенно смешная, впрочем, иначе при немцах, должно быть, приключиться и не могло. В один прекрасный день обомлевшим гражданам города Киева коротко объявляют, что на Украине власть “гетьмана”, что состоятся выборы “гетьмана всея Украины”. “По какой-то странной насмешке судьбы и истории, избрание его, состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке. Будущим историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора...” Вся эта катавасия происходит до того неожиданно, что никто не успевает заметить, какая многообещающая у “гетьмана всея Украины” фамилия: Скоропадский. Замечают только, что он вовсе не “гетьман”, а бывший царской свиты генерал.

Да и чёрт с ним, что генерал. Радостно то, что порядок наконец возвращается в город, а вслед за порядком приходит и блаженная тишина. Возобновляется хотя и довольно запутанная, однако очень похожая на настоящую, жизнь. Представьте, не стреляют нигде. Хвостов тоже нет. Выходят газеты, согласно с прежним законом о свободе печати, когда все запасы бумаги и всё типографское дело находятся в частных руках. Литературно-художественные журналы тоже выходят, названия ничего себе, например, “Куранты искусства, литературы, театра и общественной жизни”, того гляди, грянет башенный бой. Трудно поверить, но кое-что даже можно читать. Плевицкая, замечательная певица, романсы поёт. Ждут гастрольные спектакли московского театра “Летучая мышь”.

Кое-кто, разумеется, гадит. В аристократических Липках собираются люди светского и околосветского круга, от действительных, кровных аристократов до разбогатевших помещиков, финансовых воротил, биржевых игроков, генералов, министров и всевозможных министерских шутов. Они громко празднуют освобождение от красных чудовищ, оплакивают кинутое в Москве и в Петербурге имущество и спешат, ужасно спешат компенсировать душераздирающую горечь утрат. Помещики с помощью немцев возвращают себе свои дореволюционные земли и набавляют повинностей вдвое и втрое на послереволюционных крестьян. Прочие возвращаются к привычным делам, то есть ворочают миллионами, добиваясь от бестолкового гетмана льгот, монополий, права торговли и у него же под носом торгуют тайнами его внутренней и внешней политики, которая у гетмана кой-как бредёт. Составляют громадные состояния в царских рублях, в керенках, в гетманских пустопорожних бумажках, но предпочтительно в марках и в долларах, которыми возле городской думы успешно торгуют жучки.

Спекуляция процветает повсюду. На толчке купить можно всё, что угодно, даже винтовку и пулемёт. На каждом шагу открываются рестораны, шашлычные и кафе. Открываются казино, кабаре. Открываются комиссионные магазины, которых прежде торговля не знала, переполненные подержанными вещами, от ценнейших дамских мехов и столового серебра до нательных крестов и икон.

По городу слоняются офицеры, обношенные, потёртые, озлобленные четырёхлетней войной, Брестским миром и своим полнейшим бездействием. Водку пьют. Спорят о том, как быстрее и проще перевешать большевиков. Одни стоят за Деникина. Другие предпочитают Краснова. За все российские беды клянут бесстыдных евреев. В воздухе попахивает еврейским погромом и вспархивает вполне определённая программа: “Бей жидов, спасай Россию!”

Михаил Афанасьевич всё это видит, но точно пока и не видит. Иное сердцу его дороже и ближе. От красных в город Киев отовсюду сбежались интеллигентные люди. Врачи, инженеры, профессора, журналисты, актёры, учёные. Приезжает академик Вернадский и тотчас принимается за учреждение украинской академии по типу российской, и на первом же заседании должен был председательствовать профессор духовной академии Н.И. Петров, бывший наставник, сослуживец и близкий отцу человек. Приезжают молодые учёные Асмус, Алексеев, Гудзий, филологи. Спасают культурные ценности из окрестных дворянских усадеб, которые вновь начинают пылать, вывозят библиотеки, десятки, сотни тысяч томов. Энтузиазмом этих людей культурная жизнь города снова возрождается у всех на глазах.

И вновь в бессонные ночи тревожат его размышления. Зреют тайные мысли, которые подолгу мучат его. Свежим дыханием настоящего оживляются тени недавнего прошлого, и бродят в его беспокойном уме привидения.

На что намекают ему привидения? Что говорят ему тени? Что он видит повсюду, едва отрава дурмана оставляет его? Две повсюду наблюдает он всемирные силы: культуру и дикость. Одна светит и греет, и служит обновлению жизни. В непроглядных первобытных дебрях другой бурлят и рвутся наружу жестокость, насилие, разрушение, смерть. Невежество и духовная темнота. Свет разума, знание, долг. Противоборством этих двух сил, а вовсе не классов, движется жизнь. В какую же сторону она движется нынче?

И снова он видит египетскую, непроглядную тьму и звёзды, искры культуры, рассыпанные во тьме, и одни только звёзды и искры способны рассеять её, а больше ничто. И снова он видит себя в обширной земской больнице, отрезанным от мира бездорожьем и длинными вьюгами, видит совершенно неопытным юношей, не умеющим почти ничего, один на один с этой грозящей всевозможными бедами тьмой и слышит за спиной у себя: мотри, мол, убью!

И отблеск освобождения, отблеск победы над отравой дурмана падает на хрупкие плечи того беспокойного юноши, поддержанного одной только верой в добро, одушевлённого одной только мыслью о святости долга, который необходимо исполнить, несмотря ни на что.

Удивляется он, не всегда даже верит себе, куря папиросы, бродя ночью без сна по своей боковой угловой. Образ юноши носится перед ним, в белых одеждах, с окровавленными по локоть руками, с таким утомлённым, однако счастливым лицом. Кто же герой? Разве тот, кто где-то скачет верхом и бежит, спотыкаясь и падая, в пешем строю, весь в поту, с остановившимся взором, в котором нет ничего, кроме ужаса смерти, с распахнутым ртом, с шашкой наголо, с трёхгранным, оставляющим ужасные раны штыком, чьими руками всюду губится, всюду рушится жизнь? А не тот, кто, вооружённый одним стетоскопом, склоняется где-то в непроходимой глуши над постелью тяжко больного и одним напряжением своей человеческой воли, с горсточкой разрозненных знаний, с потрёпанным справочником в кармане халата, возвращает страждущим здоровье и жизнь? Тьма высылает всадников на белых и чёрных конях. Искрами света озаряются непорочные юноши. Всадники на белых и чёрных конях приносят в жертву своим безумным идеям женщин, стариков и детей. Светлые юноши приносят в жертву себя, исполняя свой тяжкий долг до конца. Так кто же герой, ныне и присно и на все времена?

И уже в кабинете нечем дышать. Он рывком растворяет окно. За окном стынет ночь и серебряным блеском сияет луна. И разгорается спор. Спорят два совершенно юных врача. Один честный, однако беспомощный, растерянный, омрачённый открытием, что в науке священного врачевания, в науке возвращения здоровья и жизни ещё слишком много неясного, спорного, даже неверного, опускающий руки перед ужасом дифтерита, перед смертельно простреленным в грудь. Второй тоже, разумеется, честный, поскольку интеллигентный человек и воспитан на том, чтобы оставаться честным всегда, однако беспокойный, бесстрашный и дерзкий, своей верой в необходимость, в неизбежность победы света, добра одолевающий то, чего ещё сама наука не научилась одолевать. Ах, Викентий Викентьевич, что же вы так, дорогой? И Викентий Викентьевич, точно пробуждённый его укоризной, с печальным взглядом добрых страдальческих глаз, страстным шёпотом отвечает ему:

– Ко мне приходит прачка с экземою рук, ломовой извозчик с грыжею, прядильщик с чахоткою. Я назначаю им мази, пелоты и порошки и неверным голосом, сам стыдясь комедии, которую разыгрываю, говорю им, что главное условие для выздоровления – это то, чтобы прачка не мочила себе рук, ломовой извозчик не поднимал тяжестей, а прядильщик избегал пыльных помещений. Они вздыхают в ответ, благодарят за мази и порошки, объясняют, что дела своего бросить не могут, потому что им нужно есть.

Он что-то слишком серьёзное должен ответить на это. Он знает отлично, что слова его вдумчивого, совестливого собеседника более чем справедливы. Ну так и что из того? Он слышит, что это не вся ещё правда о жизни. А вся правда где?

Свежо становится в предутреннем кабинете, подёргивается предрассветной дымкой луна, а он всё бродит от двери к окну и что-то сердито ворчит, желая одержать в этом важном споре победу, как начинает уже привыкать побеждать, но каждый раз упускает её.

Наконец, всё в том же магазине Чернухи, где мама покупала приготовишке тетрадки в разноцветных обложках, он покупает толстую, в крепком картонном переплёте тетрадь и в такие же бессонные ночи, когда бродят неясные тени и чуть не до слёз беспокоят его, он ловит их и бросает их на бумагу, в тетрадь. Это получается просто, как-то само собой, чего он себе никогда и представить не мог. Он успевает спрашивать иногда, отчего это так? Может быть, оттого, что он ничего не выдумывает, то есть так, одни только мелочи, вроде деревни Грабиловки? Может быть, оттого, что он пишет исключительно для себя, о себе, каким действительно был два года назад? Всё может быть, однако ж вперёд, только бы не позабыть и поспеть:

“Итак, я остался один. Вокруг меня – ноябрьская тьма с вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось: она воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим абажуром отражалась в тёмном окне, и я мечтал, глядя на пятно, светящееся на левой руке от меня. Мечтал об уездном городе – он находился в сорока вёрстах от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я и учился на медицинском факультете...”

И уже вспоминается, как заснул, как проснулся от дикого грохота в дверь, как натягивал брюки, как привезли девочку с крупом. Чего тут выдумывать? Всё так и было в действительности. Разве что перепутал число, и метель мела в феврале. Да нет, и числа перепутать нельзя, 29 было число, в ноябре, кто всё это видел своими глазами, тому никогда не забыть.

И скользит по гладкой бумаге обыкновеннейшее ученическое перо, и странные вещи из-под него выскальзывают ровнейшей стрелой. Он откровенен и щепетильно правдив. Он не скрывает нисколько, каким невинным младенцем, в смысле образования медицинского, он явился посреди египетской тьмы, не смотрите, что лекарь с отличием, в такого рода вещах отличие ещё ничего. Разве он сколько-нибудь приукрашивает себя? Воистину, нет, в чём, в чём, а в этом пороке писатель Булгаков не грешен. Вот приводит он свои тогдашние рассуждения об ответственности, которой страшится пуще всего. Вот рассказывает, как заходился от страха при одной мысли о том, что притащат проклятую ущемлённую грыжу или неправильно расположенный плод. Вот повествует о своём неумении. Разительно всё соответствует истине: робок, несмел и труслив. Однако привозят больного, и одна только мысль, что он должен спасти и этого, и того, и того, и что-то чудное сотворяется в его существе, и отчётливо работает мысль, и неумелые руки отлично делают то, что делать до этой минуты действительно уметь не умели и не могли. И каков же итог его щекотливо правдивых повествований? Итог замечательный, но стыдный, ужасно смешной. В самом деле, из его скромной личности выколупывается, как из яйца, настоящий герой, в литературе персонаж ещё не бывалый. Что за чёрт! Каким же образом это он-то в герои попал?

И тетрадь закрывается и самым тщательным образом запирается в ящик стола. Решительно невозможно никому показать. Засмеют-с, засмеют-с.

И он никому не показывает. В нём обнаруживается полезная способность удивительным образом хранить свои тайны. Уж не скрытный ли он человек? Возможно, что скрытный, очевидность – проклятая, неопровержимая вещь, а всё-таки стыдно, если бы кто-нибудь знал, чем занимается практикующий венеролог в свои бессонные ночи и какие загадочные плоды произрастают под его неопытным, неискушённым и таким странно правдивым пером.

Таится и прячет, однако веселье возвращается в дом номер 13, Андреевский спуск, во втором этаже, удобней войти со двора, не смущайтесь, собака не злая.

Школьные товарищи понемногу прибиваются на огонь его недремлющей лампы, светящей во тьме. Приходит в шинели, в офицерской фуражке с потемневшей кокардой Николай, уже Николаевич, Сынгаевский, поручик, высокий и стройный, с ногами длиннейшими, с плечами широкими, красивый, печальный, с косовато срезанным подбородком, дворянская кровь, вырождением попахивает от этого подбородка, такие вещи известны врачу. Вваливается низенький, плотный, широкий Карась, подцепивший забавную кличку в гимназии, подпоручик, артиллерист. Почти всё свободное время проводит здесь другой Николай, тоже уже Леонидович, Гладыревский, по профессии врач, предложивший свои бескорыстные, сугубо дружеские услуги во время приёма больных, и услуги эти бесценны, как всегда бесценны услуги друзей. Гладыревский однажды приводит своего двоюродного брата Судзинского, как и все они, офицера. Представьте, демобилизован, прибыл на жительство из Житомира, желает учиться, нельзя ли для него у вас комнатку снять? Отчего же нельзя, и хотя во втором этаже многолюдство и страшнейшая теснота, находится комнатка, и Судзинский живёт, обживается и становится чуть ли не членом семьи, главным образом потому, что потешнейший тип, в руках не удерживается ни одна стеклянная вещь, Тасю затмил, вот это да! Юрий Леонидович Гладыревский, разумеется, офицер, букеты таскает, ухаживает то ли за Верой, то ли за Тасей, приятнейшим баритоном “Эпиталаму” поёт, сукин сын, а в приёмной работать нельзя, Гладыревский и Тася хохочут, доктор Булгаков то и дело вылетает, вопрошает, глядит с подозрением:

– Что вы тут делаете?

Не говорят ничего, только пуще хохочут, чёрт их возьми.

По вечерам обыкновенно собираются вместе. Кто-нибудь водку приносит, сыр, колбасу. Выпивают, шутят, смеются, поют, тот, сукин сын, “Эпиталаму” свою, Николка на гитаре любимейшие “Съёмки” играет, тоже поёт. Хоры бывают. Хорошо Михаилу, разгорячается Михаил, аккомпанирует на рояле, дирижирует даже. Вспоминают прекраснейшие прошлые дни. Время неспокойное, однако мирное. Может быть, и не умный, но был император, законнейший государь, порядок, покой, а если и приключались вещи прескверные, так не в императоре дело, все императоры – миф. И становится тихо. И в настороженной тишине хор мужских голосов поднимает:

   – Боже, царя храни...

Тут надрывается у дверей колокольчик, Василиса снизу бежит, задыхается страдальческим шёпотом:

   – Миша, ты уже взрослый, но зачем же ребят под стенку подводишь? Николка вскакивает, весь красный, как помидор, задорно кричит, юнкер, чёрт побери:

   – Мы все тут взрослые, сами за себя отвечаем!

И уходит к себе перепуганный Василиса, а они хохочут, снова поют. Славное время, если правду сказать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю