Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
– Я позвоню тебе? – уныло спросил Валентин.
– А это нужно? – уточнила Лена. – Может, не стоит? – Она взглянула на его обиженное, как у ребенка, лицо и согласилась: – Ладно, звони. Только на той неделе.
Лена заглянула в комнату Васильевны, увидела Шуренка, оседлавшего перевернутый стул: он гудел, изображая самолет, а Машенька сидела сбоку и спрашивала:
– А ты настоящий хулиган? Живой? А почему ты не страшный? Нам в детском саду говорили, что хулиганы все страшные.
Шуренок залился смехом.
– Ты что городишь, Мария? – спросила Лена сердито. – И не спишь до сих пор! Где баба Паша?
– А ее доктора увезли, и мы с Шуренком стали в самолет играть, – охотно пояснила Машенька, – А потом ты пришла из театра, – решила она восстановить всю картину до конца.
– Какие доктора, куда увезли? – спросила Лена у Шуренка.
– А… Ну, в общем, из-за письма они поругались, того самого, что ты не подписала, – подал он наконец голос. – Пошла мать на кухню чайник ставить, а там толстуха эта: выселим, мол, твоего хулигана да выселим! Ну, мать сказала что-то, та ей – тоже; в общем, «скорую» вызвали. С сердцем что-то.
– Эх ты! – не удержалась Лена. – Не стыдно? А ведь из-за тебя все это! Такая мать у тебя – да ее беречь надо, на руках носить! А ты сел ей на шею и в ус себе не дуешь!
Шуренок страдальчески морщился, слушая упреки, и ответил грубовато:
– Все, завязал я. Мое слово верное.
– Мой муж тоже каждый день завязывал и до тех пор дождался, пока я сама не завязала вещи да не ушла. Посмотри на себя: здоровый парень, а в семью копейки не приносишь, отец больной, мать за вас, мужиков, надрывается.
– Да завязал же я! – с досадой повторил Шуренок. Ему, наверное, было обидно, что он пустил в ход самый сильный в своем словесном арсенале аргумент, а ему не верили, продолжали читать нотацию. – Мое слово верное.
– Ну ладно, Машке спать пора. А ты завтра пойдешь в больницу, от меня привет матери передай, да смотри не забудь!
– И от меня, и от меня тоже! – запрыгала на одной ноге Машенька. – Я тоже лежала в больнице, когда была совсем-совсем маленькая.
9
…Теперь Лена понимала, что уже не может или даже не хочет видеть Валентина. Если бы они с самого начала п р о с т о в с т р е ч а л и с ь и если бы она ничего от него не ожидала, ни на что не надеялась – другое дело, а теперь, после того как столько думала-передумала, считала, что ей, дурочке, повезло наконец… теперь его лучше совсем не видеть.
И уже заново ко всему привыкала: к одиночеству своему, капризам дочери, к вечной спешке. Ну что ж, одна так одна, ничего не поделаешь.
Лена ненавидела точность своих денежных расчетов: дважды в месяц, в аванс и получку, составляла список необходимого, старалась отложить еще что-то на книжку, но оставалась такая мелочь, что, махнув рукой, Лена тратила все.
Особенно неприятны были для нее теперь поездки к свекрови. А ведь раньше ей так нравилась эта квартира! В Москву Лена приехала с твердым убеждением, что единственное назначение вещей – быть удобными, ну, по возможности, красивыми. Родители ее прожили жизнь скромно и тому же учили дочерей. Какое богатство нажили они к пенсии? Несколько дорогих ваз, настенные часы, массивные альбомы для фотографий – вот, наверное, и все ценные вещи в доме. Впрочем, их не покупали специально, их дарили ученики, когда мама вела классное руководство. Каждый раз, незадолго до выпускного вечера, происходила одна и та же история. Домой к ним приходили делегаты от класса, толпились в прихожей. Мама приглашала их в комнату, но, как только они, пунцовые от смущения, принимались вручать подарок, мать тут же их выпроваживала. Хотя она знала, чем все кончится: уйдут эти, придут другие или придут родители – все равно будет нудное препирательство, будут слова о том, что все это о т ч и с т о г о с е р д ц а и что она их о б и ж а е т… Конечно, придется уступить.
Год с небольшим, который Лена прожила в общежитии, с подругами, еще больше укрепил убеждение, с которым она приехала из Полтавы: не человек для вещей, а вещи для человека. В комнате у них царило вызывающее, почти восторженное пренебрежение к быту. Студенческая коммуна, где все нараспашку, все общее, а имущество все состояло из купленных в складчину сковороды, двух кастрюль, полдюжины тарелок и заварного чайника. После домашних обедов, после обилия овощей к институтской столовой приходилось привыкать. Если к котлетам здесь полагалась долька помидора, кусок соленого огурца, то это даже оговаривалось в меню, поначалу такое казалось странным: дома овощи были вволю, навалом. Потом, конечно, она привыкла. В Москве, в общежитии, девчонки стряпали неплохо. Тамара Филькова из Барнаула готовила такие пельмени, что в кухню на их аппетитный запах прибегали ребята с других этажей. А Лена пекла пирожки, блинчики с яблоками, рыбой, капустой. Нет, жили они дай бог каждому!
Ее представления о ценности вещей поколебала первая поездка в гости к Сереже. Она сразу, как только вошла в коридор, поняла, что находится в б о г а т о й квартире, где все говорит о достатке, о свободных деньгах. Вещи здесь были не просто вещи – кресла, люстра, ковер, – они еще были красивы и радовали глаз. Когда Лена с тихим, но твердым упорством отказалась от ужина, Ирина Леонидовна настояла все же на чаепитии, вынула из серванта множество тарелок, вазочек, розеток, предназначение которых было для Лены не вполне ясным. Она по своей привычке хотела положить варенье прямо в чай, поймала косой взгляд будущей свекрови, густо покраснела и уже наотрез отказалась от варенья. А варенье было вишневое, ее любимое…
До свадьбы Лена еще несколько раз бывала в гостях у Сергея. С некоторым удивлением, даже смущением ловила себя на мысли, что ей все больше и больше нравится это… она не хотела даже про себя произносить слово «богатство»… этот уют. И застекленные от пола до потолка книжные шкафы, и сервант, заставленный хрустальными рюмками. Лену все больше и больше увлекало это ощущение надежности и прочности быта, и она словно бы примеривалась, как будет обставлять будущую свою квартиру. Конечно, она вносила поправки и в рисунок обоев, и в цвет штор на окнах, но она уже привыкла к тому, что вещи в их доме будут такими же основательными, добротными…
Впрочем, что сейчас вспоминать о каких-то шторах и обоях, если кооперативную квартиру, которую выплатили родители Сережи, давно уже разменяли, если семья распалась.
Когда это случилось? – часто спрашивала себя Лена. Когда Сережка первый раз пришел выпивши? Наверное… хотя нет, она помнит, как стыдился он своей нетвердой походки, заплетающегося языка и как виновато смотрел утром ей в глаза, – она ничего ему тогда не сказала и вспоминала этот случай с некоторым даже непонятным умилением, быть может, потому, что поняла: Сережка считается с нею и боится, да, да, боится ее.
Правда, когда Сережка пришел пьяным во второй раз, Лена и на этот раз сдержалась, но забеспокоилась: не станет ли это системой? Что же, так и произошло.
И все-таки нет, не на этом они разошлись, не из-за этого поссорились. Сейчас поняла это очень ясно: все решил тот день, когда они стали сознательно, с наслаждением обижать друг друга. До этого щадили, боялись перейти какой-то рубеж, а потом, когда у одного из них сорвались обидные, явно несправедливые слова, которые чужой человек мог бы снести и стерпеть, а родного они оскорбляют и ранят… Да, да, именно в тот день все и произошло. Потом понадобилось бы много усилий, чтобы все изменить, сгладить, но они не пошли на сближение, наоборот, отдалялись друг от друга все дальше и дальше.
Лена вспомнила, как все произошло. Еще до рождения Машеньки они копили деньги на телевизор, Лена из своей стипендии тоже откладывала десятку, и, хотя взнос ее имел почти символический характер, она гордилась тем, что принимает участие в семейном бюджете. По самым радужным проектам до покупки телевизора оставалось еще месяца три. Лена предвкушала удовольствие, которое было уже не за горами; конечно, они смотрели передачи и у Сережиных родных, когда ездили к ним в гости, но телевизор в своей квартире совсем другое дело, что там объяснять!
Сергей как раз перешел работать на стройку прорабом, о чем давно мечтал. Приходить он стал позже, появились у него какие-то вечерние дела, настроение стало неровным. Лена терялась, не знала, как себя вести: терпеть, ссориться, не замечать? Ближайший и верный пример, который оказался перед глазами, – мама: она вступала в конфликты с отцом лишь в тех случаях, когда все иные возможности были исчерпаны, вообще же предпочитала терпеливо дожидаться, пока, как говорила она, чайник выкипит. А у отца пар выходил скоро – пошумит, покричит, затихнет, и после этого его можно было «брать голыми руками».
Лена терпела. Однажды Сергей пришел возбужденный, чуть-чуть навеселе и обратился к ней неестественно грубоватым голосом:
– Мать! Держи телевизор!
И жаргонное словечко и тон Лене не понравились, но она смолчала, а Сережа царственным жестом бросил на стол пачку десятирублевок и почему-то с довольным видом захохотал.
– А то ведь с твоей стипендией… – Сережа не закончил фразу и опять залился счастливым, дурацким смехом, – с твоей стипендией мы до-о-лго будем собирать. А здесь бац – и две сотни! Раз – и в дамках!
– Откуда эти деньги, Сережа? – как можно спокойнее спросила она, стараясь не обращать внимания на неприятное ей «бац», по поводу которого в другое время она обязательно бы высказалась.
– Откуда? От верблюда! Шел верблюд, да не туда, а я ему дорогу показал, смотри, говорю, вон там денежки лежат. Он пошел, куда я ему велел, взял денежки, а потом мне принес: вот, говорит, твоя доля. Честный верблюд, ей-богу, честный!
Сережа хохотал и паясничал, и по гримасам его Лена поняла: здесь что-то не так, и ей стало страшно.
– Сережа, перестань дурить! Я спрашиваю: откуда эти деньги?
Он, продолжая смеяться, подошел к столу, аккуратно сложил деньги, десятка к десятке, словно взвешивая их убедительную тяжесть, и сказал небрежным голосом:
– Хватит, мать, травить душу. Деньга верная, честная. Я сделал штукатурам приварок в нарядах, а они мне накинули с зарплаты. Так что не боись.
Лена почувствовала, как неприятно заныло у нее в груди, и, надеясь еще, что она ослышалась, чего-то не поняла, спросила неуверенно:
– Но ведь это же… воровство. Это же… незаконно.
Он ухмыльнулся, взял новенькую, хрустящую десятку, повертел в руках, посмотрел на свет и сказал:
– Да нет, вроде бы не поддельная, законная. Так что не боись, говорю тебе!
– Я не возьму этих денег, – тихо сказала она. – Этих денег мне не нужно.
– Каких э т и х?! – обозленно закричал Сергей. – Почему э т и х?! Они что – меченые? Их что, в магазине не принимают?
Лена ничего не ответила, но молчание ее еще сильнее разожгло Сергея.
– Смотрите, какая чистюля нашлась! Хорошо жить она хочет, а как достанешь деньги – они, видишь ли, незаконные! Зато стипендия твоя законная. Что же, давай жить на нее! Будем картошку жарить по три раза в день, по воскресеньям молочную лапшу варить. И есть из алюминиевых мисок. Плохо, зато честь по чести, шито-крыто, никто не придерется. Ну! Давай по-законному!
– Не кричи на меня, – устало попросила Лена. – Сережа, ты не понимаешь, что говоришь. И делаешь что-то не то. Мне страшно, Сережа, – совсем жалобно закончила она.
Сергею, видно, стало жаль ее; злость и обида еще держались в нем, но жалость уже пересилила, и он обнял ее, начал гладить волосы и быстро заговорил:
– Ну не надо, Ленок, не надо, брось ты это! Я, что ли, один! Все равно больше, чем можно выписать, не выпишешь, фонд зарплаты существует, из него не выпрыгнешь. Сегодня больше начислишь, завтра меньше, так и крутишься. А это ведь не взятка, нет, это вроде прогрессивки, от доброго же сердца ребята дали. Я к ним по-хорошему, и они ко мне по-хорошему.
Что тогда убедило ее, она и до сих пор не знает: извиняющийся тон Сережки или слова, прозвучавшие так магически, – «прогрессивка, фонд зарплаты», – но тогда она как будто бы поверила, заставила себя поверить, что ничего незаконного здесь нет. Или видела, что назревает первая крупная ссора, а ссориться ей не хотелось, не хотелось и волноваться: шел уже пятый месяц беременности. Но именно с той поры все изменилось. Правда, дальше Сережа был умнее – он не рекламировал мнимую свою прогрессивку, не раскладывал деньги веером и не потрясал ими в воздухе. Просто клал на книжку, тратил сам, давал ей на хозяйство… А там родилась Машенька. Лена сразу же перешла на заочное, стипендия ее – какая-никакая, а выпала из семейного бюджета, и хотя Сережины родители помогали, не скупясь, денег все равно не хватало, и время ли было выяснять, какие деньги законные, а какие нет.
Но с того дня, с того разговора Лена почувствовала, как надломились их отношения. Сережа, прежде боявшийся сказать ей грубое слово, перешел на какой-то гаерский тон; посматривал на Лену со снисходительной насмешкой и с особым удовольствием называл ее «мать», прекрасно зная, как не любит она этого обращения.
О том, что было дальше, Лена старалась не вспоминать. Первый год Машенька часто болела, у Лены все валилось из рук, а здесь эти ночные возвращения, эта блуждающая бессмысленная улыбка, длинные запутанные исповеди. Маша спала очень чутко и просыпалась, когда Сергей приходил, потом уложить ее стоило немалых трудов. Ну, конечно, иногда и у него заговаривала совесть, он на несколько дней становился образцовым отцом и мужем – ей бы радоваться, а она в эти дни думала только об одном: надолго ли?
Последний раз он держался почти неделю. Потом все повторилось снова. И тогда она сказала ему почти спокойно:
– Сережа, здесь не гостиница. Если мы с Машенькой тебе не нужны, мы тебя не держим.
Он перепугался, она видела. А сама уже ничего не могла с собой поделать: он для нее стал чужим, и хотя всю неделю Сергей возвращался с работы вовремя, она воспринимала его как квартиранта, не ближе.
Вот и все. Быть может, она слишком требовательна, слишком много хочет? Ведь говорят девчонки, что семья – это прежде всего терпение, но ей т а к а я семья не нужна.
10
У дверей проектного института стоял «ЛАЗ» – новенький, с еще не запыленными шинами, глянцево отсвечивающими на солнце стеклами.
– Вот это блеск! – восхищенно сказала Лена. Настроение у нее было хорошим, и она не очень огорчилась, если бы пришлось поехать и на другом автобусе, старом, но тут как-то совпало, что автобаза прислала институту именно этот роскошный «Турист».
Такая идея – съездить в Измайлово, на место будущих сооружений Олимпиады, сделать привязку на местности – зародилась в инициативной группе давно. Но вместе с группой решил поехать и директор института, и тут пришлось приноравливаться к его времени – пока он найдет в своем расписании «окно». Вот и сейчас все собрались, ожидали, когда прибудет Николай Васильевич вместе с руководителем НИИ по градостроительству. Лена решила рискнуть, сбегать к переулку, где продавали мороженое. А когда вернулась, увидела, что автобус уже полон и единственное свободное место – на втором сиденье, позади директора.
Лена задернула окно шторкой, чтобы солнце не слепило глаза. Она не прислушивалась к тому, о чем говорят директор и руководитель НИИ, но какие-то обрывки фраз долетали до нее.
– Пока не определится тип комплекса, – убеждал директор, – мы будем топтаться на месте.
– А разве до сих пор неясно? – удивился собеседник. – Сооружение смешанного типа, для спортивных и зрелищных мероприятий. Мы давно отправили свои рекомендации.
– Лично мне неясно. Нужны более детальные разработки. Сооружение типа «концерт-спорт» – одно, типа «спорт-концерт» – совсем другое. От этого все и зависит – расположение рядов, расчетное число зрителей, размер арены…
– Ваше дело поскорее проектировать. Скамейки и потом сообразят, как расставить, было бы где. Пока вы станете выгадывать копейки на зрительских билетах, потеряете рубли из-за медлительности. Вот и вся ваша экономия. А спортивные залы все равно нерентабельны, степень их эксплуатации небольшая, тут и голову ломать незачем.
– Значит, чем хуже, тем лучше?
– Я не говорил это, – сухо отрезал руководитель НИИ и обиженно замолчал.
Лена была на стороне Николая Васильевича, но не стала углубляться в предмет спора, а еще раз подумала о том, что только теперь ей становится понемногу понятным весь гигантский объем задания по Олимпиаде. Ведь раньше и в голову не приходило, что за пределами проекта, который должен выполнить институт, существовали еще десятки кардинальных проблем: как увязать новое сооружение с уже сложившимся архитектурным ансамблем района, с жилыми комплексами, с многочисленными коммуникациями. Иногда инициативная группа собиралась для коротких совещаний у директора, и Лена видела, как с каждым разом стеллаж, отведенный под документацию, пополнялся все новыми и новыми папками деловой переписки: «Мосэнерго», «Мосгаз», «Главмосавтотранс», «Архитектурно-планировочное управление».
Она другими глазами смотрела теперь и на плановые задания института, понимала, что проекты, над которыми работает она, ее отдел, тоже включены в некую замкнутую цепь. Если раньше Лена вместе с другими посмеивалась над тем, что какое-то плановое задание надо сдавать к тридцатому числу, а не ко второму или четвертому следующего месяца, то теперь ей стало ясно, что два дня опоздания – это два дня простоя строительной техники, актированные дни у рабочих…
Автобус ехал мимо Измайловского парка; Лена удивилась его размерам – настоящий лес. Рядом с главным корпусом Института физкультуры водитель притормозил, в автобус лихо вскочил работник спорткомитета – загорелый мужчина лет сорока, с короткой стрижкой «под ежик». Он несколько секунд осматривался, потом безошибочно определил, где находится начальство – директор проектного института и руководитель НИИ, представился им.
Еще минут через пять «Турист» подъехал к месту строительства. Мужчина из спорткомитета пригласил посмотреть, как идут земляные работы. Лена с некоторой неохотой подошла к карьеру – что может быть там интересного? А потом остановилась, изумленная. Да, и котлован был огромен, это так. Но еще больше поразила ее техника. Бульдозеры с огромными ножами, ртутно поблескивающими на солнце. Сваебойный аппарат – ажурная, при всей своей исполинской высоте, металлическая мачта, по которой плавно двигался сверху вниз стержень, вбивал в землю бетонные столбы. Гидравлический автомобильный кран – длинная платформа с двумя кабинами – впереди и сзади, с выдвигающейся стрелой, у подъездных путей к строительству были уже сложены блоки, и в отдалении виднелись трейлеры, которые протяженным своим остовом, множеством колес напоминали гигантскую сороконожку, бетоновозы, с непривычным треугольным кузовом, похожим на опрокинутую набок воронку. Когда Лена училась на первом курсе, на лекциях о таких механизмах говорилось как о завтрашнем дне строительной техники… Надо же, оказывается, сейчас эти машины вовсю работают, роют траншеи и котлованы, выравнивают дороги, укладывают трубы, поднимают кирпичи в поддонах… И что особенно понравилось Лене – их окраска, не экономный темно-зеленый цвет, а яркие, веселые тона – желтый, красный, синий.
– Ну как? – поинтересовался представитель спорткомитета у Николая Васильевича. – Идут дела?
Тот вместо ответа показал большой палец. Потом спросил:
– Не пойму только, почему именно Измайлово? Все хорошо, но далековато.
– А Лужники ближе?
– Лужники – это Лужники. Их все знают.
– Теперь будут знать и Измайлово. Я, например, этот район очень люблю. И школу здесь закончил и институт. Жалею, что работать приходится не здесь. Самый чистый воздух в столице.
Лена усмехнулась: такие же похвалы, но уже по адресу Химок-Ховрина, она слышала от свекрови, и Светка, обитавшая на Молодежной, говорила о своем районе нечто подобное. «Помешались они на этом свежем воздухе», – подумала Лена. А вообще-то здесь и впрямь было прекрасно, и она поняла, что надолго запомнит эту поездку.
11
Утром она загадала: если встретит сегодня своего лейтенантика, все будет у нее хорошо. Она незаметно втянулась в странную игру: когда, проводив Машу в детский сад, шла на работу, на улице Фрунзе в одно и то же время, без двадцати девять, ей навстречу попадался юный, моложе ее, лейтенант – краснощекий, курносый, в новенькой офицерской форме, при встрече оба отводили глаза в сторону, хотя и она и лейтенант (Лена была уверена в этом) не могли не замечать друг друга; и то, что они д е л а л и в и д, будто друг друга не замечают, еще больше подчеркивало их невольный сговор.
Лена посмотрела на часы – было тридцать пять минут девятого – и решилась на невинную хитрость: замедлила шаг, иначе она разминется с ним, а именно сегодня ей хотелось, чтобы сбывались все ее желания. Она всегда любила этот утренний час, даже зимой любила, когда сумрачно, сыро, но впереди ее ждали ярко освещенные окна института, кульман, остро отточенные карандаши; а летом, если день был солнечный, свежий, деревья отбрасывали на асфальт четкую и прохладную тень, – летом у нее всегда было настроение приподнятое.
Лена уже прошла улицу, пора было поворачивать в переулок, а лейтенанта все не видно. Оглянулась по сторонам: он перебегал улицу, и на его лице была такая откровенная радость – успел! – что Лена не удержалась, приветливо помахала ему рукой и ускорила шаг. Молодец, лейтенант, не подвел, теперь она твердо знает, что все у нее будет хорошо. Машка скоро подрастет, пойдет в школу, тогда и она сумеет наконец закончить свой МИСИ. И вообще станет легче…
Она подумала о том, что осталось всего три дня до сдачи планового проекта, и ей стало жаль расставаться с нынешним заданием. Те несколько месяцев, которые она работала над комплексом – стадион и спортивный зал для средней школы, – она часто вспоминала Полтаву, подруг по волейбольной секции, тренировки. Площадка находилась рядом с огромным пришкольным участком, и в памяти ее слились воедино сладковато-терпкий запах цветущих вишен и глухой звук ударов по тугому мячу.
В институте на лестнице ее догнала Светка Гаврикова, быстро и возбужденно принялась пересказывать новости, а попутно сообщила о том, чего Лена, к удивлению своему, до сих пор не знала. Оказывается, комсомольское собрание обсуждалось… там (Светка многозначительно показала пальцем на потолок – кабинет директора находился на втором этаже), – Галину Николаевну вызывали для объяснений. Но Литвинова, ты ведь ее знаешь, держалась очень спокойно и сказала, что, если существуют какие-либо неясности, она готова доложить о комсомольском собрании на партбюро. И директор тут же дал обратный ход, заявил, что незачем разжигать страсти, тем дело и кончилось. А Игорь теперь имени твоего слышать не может. В общем, Ленка, только о тебе сейчас в институте и говорят.
Лена понимала, что Светка преувеличивает, и все равно ей было приятно. Она замечала, что Игорь, сталкиваясь с ней в коридоре, уже не хлопал ее по плечу, но и не здоровался, а Лида Краснова, которая и прежде относилась к ней с холодком, стала задираться почти открыто.
В перерыв они столкнулись в столовой, у столика, где лежали подносы; Лена уже пообедала, Лида только пришла. К столику они подошли почти одновременно и обе остановились, как бы выжидая, кто кому уступит. Лена поколебалась немного, и первой положила свой поднос, и вдруг по-детски обрадовалась: все-таки одолела, хотя, конечно, глупо утверждаться на таких мелочах.
А дальше все произошло неожиданно. Лена направилась к выходу и даже не заметила, как Лида оказалась рядом, сказала злым шепотом: «Ну, тихоня, смотри! Слишком много берешь на себя!» – и Лена не успела ничего ответить, как Лида уже отошла. Да и дело разве в этом – успела или не успела? Она даже не нашлась что ответить. Сначала испугалась. Но только на один миг, словно что-то кольнуло в сердце, зашумело в висках. Но потом сразу же пришли какая-то ясность, легкое, почти парящее чувство свободы. Ей угрожают? Очень мило! Ну что ж, я готова, думала она, только вы заранее проиграли, милые мои. Бояться мне нечего, потому что я права, и терять мне, в сущности, нечего. Все, что есть у меня: заботы, недосыпание, – я отдам вам хоть сейчас, только вы сами откажетесь, вам это не подойдет… И хотя в этих ее рассуждениях ничего особенно веселого или радостного не было, к ней опять вернулось утреннее настроение, и единственное, о чем Лена жалела, – что слишком поздно пришли ей на ум эти мысли и она ничего не успела ответить Лиде.
Вместо нее ответ выслушала Екатерина Никитична – вечером на кухне.
Старуха на время присмирела после того, как Васильевна вышла из больницы. Не то чтобы Екатерина Никитична испугалась, просто, наверное, подумала о том, что и ей уже не восемнадцать, и, если и дальше ссоры будут продолжаться так, то неизвестно, за кем «скорая» приедет в следующий раз. Бугаевых она пока оставила в покое, но всю энергию свою обратила на Лену. Вот и сегодня, только Лена принялась кипятить молоко, старуха загремела у плиты кастрюлями. Обычно Лена тут же выходила из кухни, пережидала, пока Екатерина Никитична выговорится и пойдет смотреть телевизор. Но сейчас она осталась из принципа.
Старуха бубнила монотонно:
– Вот и муж бросил ее. Видно, за дело бросил. Просто так никто не бросает. Значит, надоела, если бросил.
Лена погасила горелку, повернулась к старухе и спросила, четко выговаривая каждое слово:
– Вы это обо мне, Екатерина Никитична?
Та растерялась, потом ответила с вызовом:
– О тебе, о ком же еще!
Лена продолжала спокойно смотреть на старуху, а та, отведя взгляд, потихоньку пятилась к двери.
– И чему же вы радуетесь? Неужели вам только тогда хорошо, когда другим плохо? Ну, а если к вам люди будут так же относиться? Вот с вами случится несчастье, а я буду ходить и злорадствовать, вам понравится?
– Ты что это? Ты брось! Да я на тебя в товарищеский суд подам! Ты еще молода над старым человеком издеваться!
– Не нравится! Видите, вам уже не нравится! А я ведь еще ничего не сказала.
Откуда у нее взялась эта уверенность? Чувствовала, как вся напряглась, как колотится сердце, но голос – спокойный, даже безразличный немножко, и, наверное, это спокойствие больше всего старуху и бесило, выводило из себя и, кажется, испугало немного. Нет, хватит ей быть покорной овечкой! Что она, приживалка, чтобы ходить по квартире на цыпочках, выслушивать нотации? И чего ради?
Странные были дни, когда Лена чувствовала, что в ней что-то меняется и что она со стороны как бы присматривается к себе. Самым непонятным было одно: легче или труднее ей станет теперь жить? Ведь она всегда хотела никого не задевать, ни с кем не ссориться, уступать… Сейчас все это уже стало невозможным, словно границу какую-то переступила, дверь какая-то за тобой захлопнулась и назад пути нет.
Все это хотелось кому-то рассказать. Кому? Да, пожалуй, и некому. Вот только если… Может быть, именно он и поймет, он сам, кажется, такой, что из-за каждого своего слова переживает, шагу не может ступить без сомнений: правильно ли его поймут, хорошо ли он сделал?..
Лена разыскала автобусный билет – Валентин когда-то написал на нем свой телефон – и позвонила ему. Первый раз сама позвонила.
12
Они встретились там же, где и первый раз, когда ходили с Машенькой в кафе «Буратино». Почему-то сейчас вспоминать об этом было приятно и немного грустно. «Нет, напрасно я пришла», – подумала Лена, когда увидела Валентина, и почему-то захотела сразу же уйти, ничего не объясняя. Он тоже поздоровался как-то неуверенно и смущенно. Не глядя друг на друга, они медленно пошли по бульвару.
Она поняла, почему не стала рассказывать Валентину о последних своих переживаниях, ради которых, собственно, звонила. Рассказать об этом – значило бы посвятить его во что-то для нее важное, начать все сначала, а этого делать совсем не следовало. И она решила найти предлог и поскорее уйти домой, а пока, посмотрев на хорошо утрамбованную красноватую дорожку бульвара, по которому они шли, вспомнила о том, как однажды весной комсомольцев института попросили после работы «поразмять мускулы», и они принялись с энтузиазмом скалывать лед и минут сорок ковырялись ломами и лопатами, а потом прибежал перепуганный дворник: оказывается, здесь какое-то особое специальное покрытие, разрушить его проще простого, а восстановить – целая проблема. Тогда их перебросили на другой участок, где уже почти все было сделано, и закончилось это веселое мероприятие уже в «стекляшке» у Никитских ворот.
Все это Лена рассказала Валентину и ожидала и с его стороны какой-нибудь легкой истории, над которой можно было бы посмеяться. Но Валентин говорил против обыкновения мало. Отношения его с Таней, оказывается, совсем разладились, зашли в тупик. Он начинал разговор о разводе, она не соглашалась, злилась, но когда после долгого спора он продолжал настаивать на своем, вдруг говорила покорным голосом: «Хорошо, если тебе так будет лучше, я согласна». И здесь, как выяснилось, он испытывал чувство, похожее на страх перед высотой, когда хочешь сделать шаг назад, а ноги подкашиваются, не слушаются тебя…
– Расскажи что-нибудь повеселей, – попросила Лена.
– Какое уж тут веселье, – вяло откликнулся он.
– Ну, про свою работу расскажи. Социология – ведь это ужасно сложная вещь, а? Вот вы расспрашиваете людей, а потом все вместе соединяете, и сразу становится видно, кто о чем думает, так?
Лена не поняла, отчего Валентин вдруг оживился. Наверное, какую-нибудь глупость сморозила. Он несколько секунд молча смотрел на нее, потом улыбнулся насмешливо:
– Ну нет, немножко не так. Ладно, если тебя интересует социология, мы проделаем сейчас маленький эксперимент. Ты о теории ролей что-нибудь слышала?
– Ролей? Нет, ничего. А что такое?
– Ну, вот и хорошо. Я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай на них, только быстро, не задумываясь. Идет?
– Смотря какие вопросы.
– Всего один вопрос, не бойся. Значит, отвечай мне: ты кто?
– Ну… Василенко Елена Витальевна, – с некоторым смущением назвалась Лена.
– Так, прекрасно. А еще кто?
– Ну, чертежница.
– Так. А еще?
– Еще? Ну, дочка у меня есть, Маша.
– Вот, отлично, – почему-то обрадовался Валентин. – А еще?
– Еще? Ну, кто я еще? Комсомолка.
– А еще? Еще ты кто?
– Все. Больше никто. Вообще странный какой-то вопрос: кто ты? Человек – вот кто, разве неясно!
– В том-то и дело, что неясно. Вот ты сказала сейчас – человек. Да, человек. Но ведь и я человек, и этот старичок… вон сидит на скамейке – тоже человек, и эта девушка, видишь, идет по дорожке – тоже. А вот социология хочет знать, к а к о й человек. У нас для этого существуют различные тесты, ты слышала об этом, наверное. Но еще нам интересно выяснить, что думает о себе каждый человек как о личности. Вот для этого и создана теория ролей. Мы задаем разным людям один-единственный вопрос: кто он? И человек отвечает. Вот ты назвала сейчас три социальных роли: чертежница, мать, комсомолка. А могла бы назвать еще несколько: например, бывшая спортсменка, ведь ты занималась волейболом, правильно? Дальше – только ты не обижайся – разведенная жена, и так далее. В зависимости от того, какие социальные роли человек называет, от их количества, мы и составляем характерный портрет… Но и это еще не все. Здесь важен порядок, в котором роли распределяются. О том, что ты мать, ты сказала во втором по очередности ответе. Значит, это для тебя главное качество, одно из самых главных. А другая женщина могла бы вспомнить об этом в пятом или восьмом ответе – она перечислила бы, что она научный работник, кандидат таких-то наук, преподаватель такого-то вуза, еще и еще что-то, ведь для нее именно это главное, понимаешь, а потом бы вспомнила под конец, что она ко всему прочему еще и мать.
