Текст книги "Горожане"

Автор книги: Валерий Гейдеко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Все это девушка проговорила неприязненно, и он понял, что ей совсем не хотелось посвящать чужого человека в малоприятные для нее семейные тайны, но она решила лучше сделать это сразу, чтобы потом избежать еще более нежелательных для себя объяснений, тем более что она сейчас сама сказала все, что считала нужным, а тогда бы ей пришлось отвечать на расспросы. И еще она сказала, что сейчас поедет к дому, где заберет мешок с помидорами, а потом вернется в город, на базар.

И он снова подумал, что очень неуместное выбрал для себя путешествие, но снова из какого-то упрямства остался. Только не стал уже, как сначала, острить и подделываться под обычную свою жизнерадостную маску, а повторил почему-то дважды «тем более», хотя в том, что сообщила ему девушка, не было ничего, что могло бы упрочить его решимость ехать дальше.

В одном он только не разочаровался – в своей догадливости. Домик на окраине, куда они подъехали, был именно таким, как он мысленно его представлял. Еще в очереди, дожидаясь такси, он почему-то подумал, что девушка живет обязательно в таком вот домике, которыми обычно застраивают окраину рабочие, плотники, торговцы пивом, и что если девушка живет даже и не в таком домике, а где-то в центре, в многоэтажном доме, то, значит, она жила на окраине раньше и родители ее обязательно из рабочих или продавцов. Она не была слишком красивой, да и то, что можно было назвать в ней красивым, он тоже связывал с тем, что живет она на окраине в собственном доме с огородом, садом, – хороший ровный загар, приобретенный не за несколько дней на пляже, а за долгое пребывание на воздухе, и свежий цвет лица, и полные стройные ноги, которые не привыкли к высоким каблукам, и чувствуется, даже в удобной простой обуви им было непривычно. И в лице и в манерах ее было нечто немного вульгарное, та вульгарность, которая в малокультурных семьях день за днем передается детям от родителей и которую потом ничем не вытравишь.

И теперь, когда такси подъехало к этому аккуратному домику на окраине, когда он убедился, насколько был прав в своих ожиданиях, теперь он почему-то даже обрадовался, что ожидания его оправдались, и, отгоняя от себя эти догадки, все-таки сознался в глубине души, почему обрадовался: еще тогда, в очереди на такси, его влекло к девушке именно то, что она немного… ну, наверное, и вульгарна, и что она так непохожа и на него самого, и на жену его, и на всех девушек, с которыми он был когда-то знаком.

Шофер молча слушал их немногословные объяснения, молча наблюдал, как он не очень ловко вынес из дому корзину с помидорами, долго укладывал ее в багажник, и так же молча высадил их у базара.

И здесь она впервые почувствовала благодарность к нему. То, что он делал, он вряд ли сделал бы обдуманно, рассчитанно, если бы понимал, что перед ним стоит такая-то цель. Но в том состоянии, которое иногда посещало его, ему легко было и расшевелить, растолкать угрюмых торговок, заставить их потесниться и освободить место для его неожиданной знакомой. Делал он это в том возбуждении, когда наполовину теряешь над собой контроль, и те слова, которые ты произносишь шутливым тоном, люди воспринимают всерьез, и именно потому, что шутливый тон допускает и грубость и властность, люди, которые привыкли реагировать именно на грубость и властность, этому тону подчиняются.

Короче говоря, она, сама почти не веря в то, что произошло, уже стояла за прилавком, втиснувшись между двумя торговками, и он, ее новый знакомый, уже нес откуда-то весы и несколько гирек. И она только сейчас подумала, что, не будь его, она конечно бы не стояла сейчас за прилавком, ее никакие тетки не пустили бы сюда, а она не смогла бы с ними спорить и ругаться, и за весами она не смогла бы сбегать, потому что помидоры так ведь не бросишь без присмотра, и хотя никто не притронулся бы к этой корзине, но все равно беспокойно как-то.

А соседки посматривали на нее недобро, но совсем не таким взглядом, как если бы здесь не было этого парня. Они видели, что он не муж ей, – это трудно было не увидеть по тому хотя бы, как он вежливо к ней обращался и как был предупредителен, и по тому, как робко и боязливо она к нему относилась.

Но парень этот и теток чем-то привлек – то ли решительностью своей, то ли грубоватостью, которая – это они чувствовали – не была природною его, а чувствовалось, что он парень в общем-то культурный, но и здесь, на базаре, умеет держаться, а если он знает, как надо держаться здесь, и в обиду себя не дает, то что ж – его следовало и принять за своего, хотя и надо было следить, чтобы он им не мешал ни в чем и не слишком пользовался своим положением.

А она почувствовала власть его над собой, когда он приказал – не посоветовал, а именно приказал – своим наполовину шутливым грубоватым тоном, за которым только и мог он скрыть свою неуверенность и смущение свое, когда он приказал не выгадывать особенно и не торговаться, а продавать помидоры на двадцать копеек дешевле, чем стояла цена на рынке.

Она пробовала было протестовать, но очень неуверенно и удивлялась даже, что ей легче было, когда кто-то принимал решение вместо нее. И тем более она была почти безразлична к выручке, которую она возьмет с этих помидоров, ей хотелось только, чтобы скорее все кончилось и она ушла бы отсюда, а в том, что она больше не придет сюда торговать, – в этом она была полностью уверена.

Запротестовали соседки, закричали, что он (он, а не она – машинально заметила она про себя) сбивает им цену, но с тетками ему было намного легче объясняться, чем с ней, и они быстро присмирели, когда он сказал мудреную фразу, смысл которой сводился к тому, что каждый торгует как хочет и он может сейчас даже отдать помидоры даром – никто ему этого не запретит. В его фразе даже мелькнуло слово «спекулянты», но соседки, против всяких ожиданий, не отреагировали даже на него, поняв, наверное, что в спорах с этим парнем они не возьмут верх, даже если объединятся все между собой.

И расчет его оказался верным. Ему стоило только привлечь нескольких человек, которые недоверчиво перебирали помидоры, удивляясь их дешевизне, а потом вслед за этими несколькими быстро вытянулась очередь. Они переманили людей от соседних прилавков, и ей не надо было, краснея, называть цену, потому что люди, становясь в очередь, уже видели, что здесь дешевле, и в самой очереди уже называли цену, и она только взвешивала и насыпала помидоры, а он брал деньги и даже шутил с покупателями. Он все-таки казался ей довольно-таки странным, и неприязнь к нему все еще не проходила. Она не могла объяснить этой неприязни – внешне парень ей даже нравился чем-то, но он был ей непонятен, она чувствовала, что он какой-то  н е  т а к о й, и она инстинктивно отталкивалась и от вежливости его и от обходительности.

Соседки, которые, завидев очередь, принялись было снова протестовать, вскоре успокоились. Они поняли, что цену им все равно не собьют: минут за двадцать они продадут помидоры и отправятся по своим молодым делам, а им еще стоять весь день – и никто никуда не денется, все равно придут к ним покупать.

Так оно и вышло. Он отнес весы, опять освободив ее от неприятной для нее обязанности. Попросил подождать его у прилавка, обратился к ней снова тем тоном, против которого все в ней мысленно восставало. Его «вы» ей не нравилось, ей привычнее было, когда парни бросали ей грубоватые слова, если у нее не было настроения разговаривать с ними, чем это обходительное «вы». У нее все время было ощущение, что парень подошел к ней по ошибке и никак в этой ошибке разобраться не может. Но в любую минуту он разберется и уйдет к великой ее радости и облегчению.

Тем не менее она терпеливо ждала его у прилавка. Хотя могла бы уйти незаметно, смешавшись с толпой, – пусть ищет ее. Но что-то удерживало. Она объяснила себе, что неудобно уйти, не попрощавшись с человеком, который так хорошо помог ей, но объяснению своему не верила.

И когда подходили к дому, она вдруг испугалась того, что должно произойти дальше, хотя она не знала еще, войдет ли он в дом, но уже чувствовала, что сама пригласит его войти… непонятно, откуда у нее взялась эта уверенность.

А он и вправду смутился. Это она заметила по длинной и складной фразе, которую он произнес, покраснев (ей это очень понравилось, что он покраснел, и она теперь уже почему-то совсем не волновалась, что будет дальше, а думала со счастливой уверенностью, что правильно поступила, пригласив его), а фраза была такая, вот, мол, когда ожидаешь, что тебя пригласят отведать чаю с вишневым вареньем, то век не дождешься, девушки все норовят расстаться у дверей подъезда, а когда этого не ждешь, то приглашение само плывет тебе в руки. Он сказал эту фразу, но еще больше смутился, потому что по вечной своей привычке анализировать, а не поймет ли человек сказанное им превратно, он тотчас же усомнился в своих последних словах: «само плывет в руки» – не поймет ли она так, что я не очень хотел идти к ней в дом, а она набивается, навязывается?

Но она в тонкости его фразы не вникала, ей понравилось, что он смутился, и с той минуты, как она открыла ключом дверь, она почувствовала, что роли немного переменились, и уверенность, которую весь день ее неожиданный знакомый проявлял во всем, передалась теперь ей, а он все больше старался скрыть свое смущение.

Она сбросила у дверей босоножки, он покосился на свои запыленные туфли, на чистый пол, подумал, что и ему надо было бы снять туфли, он почувствовал как-то, что в этом доме привыкли разуваться у входа и тот, кто входит в комнату в обуви, – если это близкий человек, – вызывает недовольство, но представил вдруг, как неловко он будет чувствовать себя, если станет разуваться, и решил, что пусть лучше сердится на него молодая хозяйка этого дома, чем он сам будет стыдиться себя, когда оставит туфли у входа и будет ходить по комнате в носках. Он чувствовал, что тогда, разутый, он будет как-то окончательно сломлен и принижен, а он и без того достаточно неловко себя чувствует – это приглашение было для него неожиданным и к чему оно приведет, он еще не знает (хотя нет, он знал, что последует за этим хлопотливо приготовляемым обедом, – знал, но об этом трусливо не хотелось думать, потому что думать означало еще и возможность изменить что-либо, а этого ему все-таки не хотелось).

А она почувствовала, что уверенность, которая пришла к ней, когда она у калитки заметила его смущение, что уверенность эта в ней нарастала. И потому, что она была дома, где все ей нравилось и все у нее ладилось, и она, приготовляя обед, вдруг почувствовала то, что много раз пыталась, но не могла понять в поведении матери, когда она суетливо и радостно готовила стол, поглядывая на пришедшего с работы  с а м о г о, она вспоминала, как ладно умела приготовить мать салат и пожарить яичницу, и умение это как бы само собой незаметно перешло и к ней, и она почувствовала еще незнакомую прежде радость оттого, что вот теперь она не просто хозяйка этого дома, но хозяйка в полном смысле – она может пригласить к себе кого-то, и, пока мужчина будет сидеть за столом, она может готовить, не обращая на него никакого внимания и не занимая его ничем, потому что сейчас то, чем она занята, – самое важное. И она вдруг снова почувствовала опустошенность, рожденную смертью матери, но, еще больше, чувство вины – за механическое, тупое оцепенение, с каким воспринимала она болезнь матери. Та болела давно и долго, и если сначала страдания матери причиняли и ей острую боль, то дальше эта боль притупилась, стала постоянным и привычным ощущением, примерно таким же, как недосыпание и усталость. Она смирилась с этой смертью еще прежде, чем мать умерла, и, как ни мучилась она этим ощущением, ничего поделать с собой не могла.

А он с недоумением спрашивал себя – зачем он сидит здесь, что общего может быть у него с хозяйкой этого дома, где убогие украшения комнаты, убогие своей безвкусицей, дешевизной вкуса впервые вызывали у него не легкий и преходящий взрыв иронии, как обычно, а досаду и даже тоску, потому что он понял, как долго, крепко надо вытравлять эту безвкусицу не со стен или с покрывала кровати, а из владелицы этих вещей. И он уже пожалел, что согласился войти в дом, и уже готовил в уме какую-то фразу, вроде того: я ведь совсем забыл, а мне через полчаса надо обязательно быть в одном месте, нет, нет, спасибо, я никак не могу опаздывать туда – и взглянуть с тревогой на часы, заторопиться, – но пока он готовил эту фразу, наверное, она почувствовала его переменившееся настроение, почувствовала, наверное, даже его желание уйти, и он тоже по изменившемуся ее виду понял, что она распознала его намерение, и ему вдруг стало жаль ее. Он не знал, будет ли ей хорошо после того, что должно потом произойти, но знал, что, если он уйдет сейчас, – ей будет плохо. И он остался.

А она со страхом и нетерпением ждала, когда придет минута, которая все решит, вернее, в которую она решит все для себя – оставлять его здесь или нет.

Он молчал подавленно и угрюмо. Сначала он пробовал как-то расшевелить себя, завести непринужденный разговор, но она ответила ему невпопад, да и то, что сказал он, тоже было неловко и нескладно. Поэтому он смирился с тем, что разговора не получится, но все равно это доставляло ему беспокойство, неуверенность в себе, и он становился все угрюмее.

А получилось все проще – для нее совсем неожиданно получилось просто. Она сказала ему спокойно – выйди в другую комнату, я разденусь. Ее удивило, что она назвала его на «ты» и так легко, свободно к нему обратилась; теперь она все сильнее чувствовала какое-то преимущество над ним, и он тоже этому преимуществу покорился.

Где-то в глубине души он еще успокаивал и обманывал себя, предполагая, что слово «разденусь» он мог понять вместо «переоденусь», но это было как последнее и лукавое утешение. А думал он сейчас о том, что ему нужно будет обнимать ее и говорить ей те ласковые и стыдные слова, которые несколько лет назад он говорил жене, а теперь и жене ему трудно их говорить, а ей, этой девушке, с которой его ничего не связывало, и он окажется в ее постели только потому, что все шло к этому как-то само собой, и он принимал все, что происходит, не пробуя повернуть ничего в другое русло, – ей говорить эти слова трудно, почти невозможно.

Она окликнула его. Он увидел на стуле лифчик, трусики ее, даже не прикрытые платьем, увидел, как боязливо она посмотрела на него, и в эту минуту почувствовал легкость, освобождение. Все, что мучило его весь день и здесь в домике тяжелым грузом навалилось, – было желание как-то связать воедино то, что было для него разрозненным и разрозненностью своей угнетало его. Но сейчас все совпало, совместилось, увязалось в один узел: он понял, что во всем, что он сегодня делал: и на базаре, когда он растолкал торговок, бегал за весами, шутил, грубил, а сам замирал от боязни, что в любой момент сорвется, и все это заметят, и он окажется в глупом и позорном положении, какого еще в его жизни не бывало, и здесь в домике, когда он угрюмо молчал и непривычное для него молчание казалось ему катастрофой, ничем не поправимой фальшью, – когда все это он делал, то он искал и добивался для себя  о т р и ц а н и я  всех своих поступков, раскаяния за них, за то, что он совершил их. А теперь – и это и было озарившей его мыслью – он понял, что он был неправ, внутренне сопротивляясь и уходя от всего этого, потому что это была жизнь – ему чуждая, непривычная, но она повернулась к нему так, этой своей стороной, и это нужно с благодарностью принять, как нужно принять все то, что еще жизнь ему преподнесет и как к нему повернется. И он понял еще большее – что половину своей жизни он жил неправильно, потому что уходил от себя и уходил от жизни. И если это ему удавалось, он радовался, считал, что обманул судьбу, а обманывал он только себя самого, и сегодня он опять пытался обмануть себя, когда все время какая-то тоненькая ниточка удерживала его от того, чтобы, извинившись, не уйти от девушки, – несколько раз он пытался это сделать, но эта тоненькая ниточка в самый последний момент его удерживала, и он теперь благодарен ей.

Об этом подумал он, когда встретил ее боязливый взгляд, и горячая благодарность к девушке нахлынула на него, хотя он понимал, что благодарность эта не только к ней, но и к себе самому, к тому, как он прожил сегодня день. И все-таки здесь была благодарность и к девушке, потому что те ласковые слова, которые он стал ей говорить и которые он уже отвык говорить кому-либо, даже жене, он говорил ей совершенно искренне и добрел от этих слов, а она только слабо защищалась, боялась верить им, и, хотя она опять почувствовала, что даже здесь он не такой, какими она привыкла видеть мужчин, эти слова только поначалу испугали ее, а потом она мысленно просила, чтобы он говорил их еще, прекрасно зная, что больше в ее жизни такой день не повторится – ни с ним и ни с кем другим. Только одно мгновение она колебалась, сказать или нет обо всем, что было связано с болезнью и смертью матери. И когда принялась говорить – сбивчиво, торопливо, пытаясь оправдать себя, – то вдруг поняла, что ей не нужно от него никакого оправдания, а нужно просто выговориться: и хотя она уже много раз говорила о смерти матери и о своей вине перед ней – и с родственниками, и с подругами, и на работе, но это все были какие-то не те, не ее слова; а вот сегодня впервые что-то прорвалось в ней, растопило ледок в душе и она почувствовала себя прощенной.

И наверное, именно сейчас они впервые за весь день поняли друг друга, и каждый из них подумал почти одновременно, что они больше ни разу не встретятся, потому что все, что произошло бы с ними после, было бы фальшью. Главное, что они могли дать друг другу, они дали – каждый из них понял, эту жизнь, которую им еще предстояло прожить, они должны прожить так же, как сегодняшний день – не прячась от самих себя и доверившись всем неожиданностям, которые их ожидали.

МОРСКОЙ ЦАРЬ

Соседи появились только через три дня. Виктор укладывал Дениску спать, читал ему «Дядю Степу», – был у них такой вечерний ритуал: хотя бы несколько страниц вечером, а прочитать. Пришла пора тушить свет, Виктор поднялся, прошагал босыми ногами по полу, и в эту минуту в дверь постучали.

Первой в комнату вошла девочка лет четырех, в измятом ситцевом платьице, с огромной куклой в руках. За ней – с двумя чемоданами – парень в очках, худощавый, с мелкими чертами лица. Он был в темном костюме, на пиджаке – университетский ромбик, через плечо – «Зоркий». Пот катил с него градом.

– Значит, будем жить вместе, – произнес парень довольно бодро. – Давайте знакомиться!

– Виктор.

– Коржев, Иннокентий. Из Читы. А вы откуда?

Но Виктор оставил вопрос без ответа. В это время девочка подошла к Дениске, в упор, с любопытством принялась разглядывать своего сверстника, пока тот от смущения не спрятался под одеяло.

Иннокентий из Читы стоял навытяжку у дверей, в стойке часового, охраняющего особо важный объект.

– Дениска! – позвал сына Виктор. – А ну, вылезай! Ты что, испугался девочки?

Сначала показались ягодицы, слегка обожженные крымским солнцем, потом, побарахтавшись под одеялом, вылез Дениска в коротенькой ночной рубашке.

– Значит, завтра поговорим, познакомимся, – подал наконец голос парень. – Сегодня, наверное, поздно?

– Конечно, завтра, – охотно согласился Виктор. – Времени у нас целый вагон.

И с того вечера отдых полностью вошел в накатанную колею. Еще дня три Виктором и Кешей всюду восхищались: отцы-одиночки, но потом как-то разом все охладели к ним, привыкли, ну и слава богу. В столовой Дениске и Дунечке положили на стулья деревянные бруски, чтобы удобнее было сидеть, на пляже выдавали не один, а два топчана, библиотекарь отыскала несколько детских книжек. А недели через две праздность начала угнетать Виктора. Знакомо здесь все было до каждого камешка. Санаторий, дом отдыха, турбаза, да еще сотни три одноэтажных домишек. Виктор давно уже знал отдыхающих в лицо.

В то лето вошли в моду длинные юбки, притом как-то стремительно, чуть ли не за неделю это произошло. Виктору новая мода нравилась, но почему-то он отпускал колкие замечания, ерничал. Виктор пытался втравить в это дело и Кешу, но тот упорно уходил от каких-либо разговоров о женщинах, даже легкого трепа избегал. Виктора это забавляло, да и не только это. Каждый день Кеша писал жене письма, не какие-нибудь там открыточки, а подробные, на нескольких страницах, послания, хотя что можно написать об этой однообразной жизни? Или еще – он привез фотографию жены. Однажды показал ее Дунечке, спросил: «Ты соскучилась по маме?» – девочка беззаботно и радостно ответила: «Соскучилась», и Виктор подумал тогда: «Вот, а я даже не догадался взять Галкину фотокарточку».

Как и у всех остальных, у них определилось свое место на пляже – у первого навеса, поближе к морю. Кеша аккуратно застилал деревянный лежак попоной неопределенно-серого от частых стирок цвета, Виктор высыпал из большого целлофанового мешка Денискины игрушки, и начинался обычный, ничем не отличимый от множества других, день. Виктор мучительно боялся, что у Дениса случится приступ астмы. Но Дениска, казалось, начисто забыл о своей болезни. А воздух здесь был таким, что и мертвого способен пробудить. Три встречных потока воздуха – морской, степной и горный – скрещивались, чтобы за ночь, к утру, пока еще солнце не прокалило асфальт набережной, пока еще не тянуло дымком от шашлыков, которые жарились на углях в павильоне, рядом с пристанью, – образовался настой трав, йода и озона…

Связного разговора у Виктора и Кеши никогда не получалось: мешал Дениска. А Кеша любил во всякой беседе четкий сюжет, с финалом и эпилогом.

Сегодня он вдруг заговорил о Москве, о том, что не сумел бы жить в этой суете и спешке. Вспоминал, как заблудился недавно в метро, на переходе у площади Ногина: все время попадал на одно и то же место и никто не объяснил толком, куда идти: махнут на ходу рукой – и привет.

Виктор равнодушно кивнул головой: разговорами о бездушных москвичах он был сыт по горло, да и не хотелось спорить с Кешей – жарко, сейчас бы самое умное – искупаться и полежать на солнышке.

– Нет, в Чите у нас хорошо, – говорил Кеша с такой горячей убежденностью, словно в этот момент решалась судьба города и ему грозило какое-то преднамеренное бедствие, затопление или снос. – Москву мы принимаем по телевидению, две программы. И своя студия тоже есть, иногда неплохие передачи делают. Правда, мы с женой больше любим смотреть первую программу. Жене моей «Кабачок» нравится, а мне – «Бенефис». Ты не смотрел?

– Нет. По-моему, все это чепуха.

– Почему? – неожиданно обиделся Кеша. – Вот, например, в «Кабачке» интересные артисты выступают – и заслуженные, и молодые. Ну, вот та, что в «Операции «Ы» выступала, в фильме, как ее?

– Да нет, Кеша, я пошутил. Просто я их не смотрю, эти передачи. У нас трубка села, а заменить все нет времени.

– И театры бывают у нас на гастролях хорошие, – успокоенный, продолжал Кеша. – Из Иркутска, Новосибирска почти каждый год приезжают, из Москвы, конечно, пореже. А в прошлом году даже из Венгрии гастролировали артисты. Что творилось – билеты достать было невозможно.

– Да, вам повезло, – на ходу бросил Виктор, а сам поспешил к сыну, который набрал в пластмассовое ведерко песок и порывался обсыпать Дунечку.

Кеша продолжал философствовать:

– А вот в Болгарии нам с женой телевидение понравилось меньше. Там очень много эстрадных коллективов, но их почему-то показывают редко.

Кеша принялся пересказывать болгарские телепередачи, а Виктор подумал вдруг, что скучает без Галки. Когда уезжал, то дни считал до отъезда, сдерживался, чтобы не сорваться на какой-нибудь мелочи. Он понимал, что жена меньше всего виновата, просто к лету оба устали. И все равно не мог погасить своего раздражения, когда Галя, например, привычным движением потирала виски ладонью, спасалась от головной боли, – этот жест когда-то приводил его в умиление, но сейчас бесил, казался фальшивым. И вот уж не думал он, что всего через неделю Галка приснится ему: она была в любимой своей шелковой пижаме, он нетерпеливо расстегивал пуговицы, она смеялась, мешала ему, но он чувствовал, что и смеется и сопротивляется она только потому, что ей нравится его настойчивость. Утром Виктор подумал: получилось нескладно и глупо, что они не могли отдыхать здесь втроем, где и море, и воздух, и ощущение вечного праздника примиряют людей. Ну, и еще одно. То, что жены не было рядом, принесло Виктору заботы, о которых он как-то не думал, готовясь к поездке. Море, солнце, особая атмосфера пляжа – все это внушало Виктору беспокойные, смятенные мысли. Он вспомнил, как за несколько дней до отъезда в Крым он видел из окна троллейбуса, как в правом ряду на малой скорости ехал какой-то парень на «Жигулях», внимательно осматривал всех проходящих девушек, иногда притормаживал, открывал дверцу, но никто не реагировал на его галантность. Виктор толкнул приятеля в бок: смотри, мол; тот ответил коротко и выразительно: «Голодный!» Теперь получалось, что он, Виктор, тоже «голодный» и что нужно было предпринимать какие-то определенные меры. Вокруг все знакомились, завязывались и распадались крупные и мелкие компании, а он только и занимался тем, что не сводил глаз с Дениса да выяснял с Кешей проклятые вопросы бытия.

– И вот мы с женой думаем: почему все-таки нельзя добиться этого у нас? Даже обидно – такая могучая страна, а с легкой промышленностью отстаем.

И Кеша с восхищением начал перечислять, какие жена купила в Болгарии кофточки, а какие – только примерила, но купить уже не смогла, потому что кончилась валюта, и как вежливы продавцы в магазинах: могут переворошить все товары, если ты захочешь что-нибудь выбрать, и обязательно улыбнутся, скажут тебе спасибо, даже если купишь ты всего какую-нибудь мелочь…

Кешу распирало от восторга, и Виктору захотелось непременно возразить ему, хотя в душе он был во многом согласен с приятелем. И он бесцеремонно прервал Кешу:

– Подумаешь, кофточки! Приходи в ГУМ пораньше, с утра, в последние числа месяца, постой в очереди – и купишь те же самые кофточки, за которыми вы ездили в Болгарию!

– Вот видишь – очередь! – ухватился Кеша за это слово, пропустив мимо внимания колкость. – А там – никаких очередей нет. Даже понятия такого не существует! Наоборот: входишь в магазин – и к тебе сразу несколько продавцов подходят, даже неудобно как-то.

– Вижу, совсем развратили тебя братья болгары.

– А как быстро реагируют они на моду, – упорно гнул свою линию Кеша. – Сегодня по телевидению новый фасон показали – и уже через месяц в магазинах есть эти товары. А у нас фабрики еще несколько лет будут раскачиваться.

– Вот и хорошо. Пусть наши женщины подольше носят свои тряпки. А то наденут раза два, и все – уже не модно. Так они нас по ветру пустят.

– Нет, здесь вопрос принципа, – не уступал Кета. – Можно и не менять моду так часто, главное, чтобы все было в магазинах. – Ему стало обидно, что Виктор не разделил его восторгов и даже как будто победил в споре. – И все-таки, – схватил он Виктора за руку, – я не согласен с тобой.

– Ну, мы еще доспорим, – согласился тот.

Два дня море штормило. Виктор бесцельно бродил с Денисом по поселку, мальчик капризничал, тянул его на пляж. Но и здесь делать было нечего – волны разбивались у самого парапета, с моря дул холодный ветер, было пустынно и неуютно.

А вечером, часам к шести, выглянуло солнце, море успокоилось. Вода у берега стала мутно-синей, грязной – у самой кромки плавали водоросли, щепки, обрывки бумаги, – но неожиданно теплой. Виктор ощутил накопившуюся, нерастраченную за два дня мускульную энергию и быстро поплыл к буям. Немного отдохнул, подержавшись за скользкий неудобный шар, и повернул назад. Его ослепила, заставила зажмуриться широкая солнечная дорожка, которая тянулась к берегу от самого горизонта. Маслянисто-ртутная, она расплывалась, теряла очертания, смотреть на нее было невозможно и желанно, и Виктор почувствовал, как нарастает в нем необъяснимый, беспричинный восторг. Господи, как хорошо жить! А как редко мы помним об этом; и Виктор с раздражением, словно о ком-то чужом, подумал, насколько беспомощно-жалок он был, добиваясь второй путевки, для жены. Дело ведь не только в ней, а еще и в принципе, в способности держаться независимо и твердо, не чувствовать себя виноватым просителем. Здесь, на море, он почему-то впервые ощутил себя свободным от оков, в которые охотно позволял заковывать себя всю жизнь.

Виктор не рассчитал силы и, почувствовав усталость, поплыл спокойнее. Серебристо-медные слитки солнца слепили глаза, волны были упруго-бархатными, руки наливались приятной тяжестью. «Нет, все-таки хорошо жить», – еще раз подумал он. А на берегу его ждал сын, он протягивал полотенце: «Смотри не простудись!» Виктор вытерся насухо, схватил Дениску и принялся кружить его – до тех пор, пока земля не закачалась под ногами.

В летнем кинотеатре показывали фильмы, и у кассы задолго до открытия выстраивалась очередь.

Уже несколько вечеров Виктор присматривался к студентке из Бауманского училища. Кем была эта девушка на самом деле, Виктор не знал, но почему-то решил, что она учится именно в Бауманском, на втором или третьем курсе. Виктор с трудом представлял ее в другом качестве – врача, или, скажем, учительницы, – нет, она родилась именно для того, чтобы трудиться в какой-нибудь лаборатории, а во время перекуров выходить в коридор и дымить там наравне с мужиками. Девушка была по-спортивному подтянутой; короткая стрижка и спокойные зеленоватые глаза говорили о том, что она знает себе цену. Девушка была, увы, не одна. Ее всюду сопровождала весьма несимпатичная особа лет тридцати. Перекись Водорода – Виктор так окрестил эту даму за сухие, обесцвеченные до неестественной белизны волосы – всем своим видом походила на классную руководительницу, которая держит в кулаке учеников и их родителей. Что связывало ее со студенткой или студентку с нею – Виктор не мог себе представить, впрочем, на юге знакомства бывают самые неожиданные, может, вместе снимают сарайчик у какой-нибудь старушки. Главное в другом: Перекись Водорода явно мешала Виктору. Вот и сейчас тоже – они стояли вместе в очереди. Правда, лица у них были безразличные, как у людей, которых ничто особенно не связывает, но которые вынуждены долгое время делить общество друг друга.

Студентка тоже заметила Виктора. Она тронула свою спутницу за рукав и сказала: