Текст книги "Горожане"

Автор книги: Валерий Гейдеко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Все засмеялись. Вопрос Колобаева не был обращен конкретно ни к кому из нас, да и можно ли назвать эти слова вопросом, но Тихомиров почему-то решил, что секретарь горкома сомневается в проделанной работе, и сказал, волнуясь:

– Мы будем… Учли, что раньше не ремонтировали… И с рабочими трудно… – Тихомиров мучительно напрягся, было заметно, что в горле у него пересохло. Он совсем сбился с мысли и закончил неожиданно: – Трудно потому, что картошку надо убирать под дождем.

Этой тирадой он вызвал смех. Колобаев нахмурился: видно, Тихомиров сбил у него жизнерадостное настроение. И здесь раздался уверенный, хорошо поставленный голос Черепанова:

– Андрей Фомич, ремонт закончим минута в минуту. Через восемьдесят часов, Андрей Фомич, все зрители будут сидеть на местах. Лично я гарантирую, Андрей Фомич.

– Ну что ж, – Колобаев повеселел. – Это совсем другой разговор. Спасибо вам. – Он пожал Вадиму руку, тот сделал церемонно-скромное лицо – ничего, мол, особенного я не сделал, всего-навсего честно исполняю свой долг. Тихомиров, бедняжка, покрылся красными пятнами, на него жалко было смотреть. И так у Тихомирова не в первый раз: любой пустяк способен сбить его с толку. Недавно Тихомирова принимали в партию; у других шло без сучка без задоринки, а именно его, как назло, спросили: почему не вступал раньше? Как отвечать на этот вопрос тридцатипятилетнему человеку? Не считал себя достойным… Но говорить эти слова нужно твердым голосом, спокойно глядя в лицо тому, кто спрашивает. А Тихомиров произнес что-то смущенное и невнятное, и когда кто-то поинтересовался, что же изменилось в нем теперь, то он, начальник одного из крупнейших на комбинате цехов, окончательно стушевался. Пришлось срочно прийти на помощь, сказать похвальное слово о его человеческих и деловых качествах… Да, хуже нет, когда человек не умеет за себя постоять. И я тоже хорош – стою сейчас в сторонке и спокойно наблюдаю: одному – вершки, другому – корешки. Ну, извините!

– Если ремонт пройдет удачно, главная заслуга в этом принадлежит Тихомирову. Он очень хорошо поработал. Конечно, все потрудились на совесть, но начальник цеха особенно.

Я слушал свою речь как бы со стороны, и мне стало стыдно: какие-то деревянные слова. Потому и воспринимают их с вежливым безразличием – получается, будто я неумело, только от доброты душевной защищаю Тихомирова. Эх, надо учиться говорить хлестко и эффектно! Хоть просись к Вадиму на выучку!

– Да, да, молодцы, но лучше будем хвалиться, когда ремонт закончим. – Фомич развел руками и направился к выходу. А я шел и думал: «Ну, Черепанов, ну, выскочка, надо припомнить тебе эти трюки! И то, что рабочих на картошку сдуру послал из цеха, – тоже!»

Фомич остановился, подошел ко мне, взял за локоть и сказал громко:

– Дайте нам с директором посекретничать.

Все понемногу разошлись.

– Может, заглянем в кабинет начальника? – предложил я. – Там удобнее.

– Ничего, дело минутное. Хочу спросить: есть какие-нибудь новости?

Я не стал уточнять, о чем идет речь, и без того понял – о рыбе.

– Пока еще не все ясно. А давать неточную информацию…

– Меня интересует информация точная, – резко оборвал Колобаев. – И оперативная. Мне уже звонили из Дальневосточного. Ровно через неделю я должен доложить по существу вопроса. Так что разбирайтесь поскорее.

Фомич небрежно кивнул мне и направился к выходу.

Интересное получается дело. Значит, Черепанов привел угрозы в действие и до обкома дошли слухи. Иначе кто бы поторопился обрадовать областной центр такими приятными новостями? Колобаеву говорить об этом нет никакого интереса – все равно что самому на себя заявлять в милицию. Лапландер, насколько я его знаю, не такой, чтобы устраивать трезвон на всех перекрестках. Я понимал, разумеется, что позвонить в обком партии и сообщить о происшествии мог колхозник из рыболовецкой артели, работник комбината, да и любой житель Таежного, но скорее всего информация идет именно от Черепанова. Что ж, когда-нибудь мы должны были встретиться на узкой дорожке. Давно ожидал я этого, только не думал, что Вадим выберет именно этот повод.

Первое серьезное столкновение случилось у нас года полтора назад. Я уже смирился с бездельем Вадима, страстью к представительству… со многим смирился и думал, что отношения между собой мы выяснили. Но Вадим смотрел на это иначе. Он считал, что ему чего-то недодали, требовал большего. И вот однажды Черепанов заглянул ко мне со списками – годовая премия. Я просмотрел их и против двух первых строчек, где стояли его и моя фамилии, поставил вопросительный знак.

– Не нам бы этим заниматься. Министерство – другое дело. А то получается: сами сеем, сами жнем…

– Да брось ты! – возмутился Вадим. – Перед кем это мы стесняемся и кого нам бояться?

– Народа.

Слово это вырвалось у меня неожиданно, но, к удивлению моему, оно не прозвучало претенциозно. И я повторил еще раз:

– Народ. Знаешь, есть такое понятие?

Черепанов ничего тогда не ответил, молча унес списки, но взгляд его был красноречивее любых слов.

Вот тогда впервые я понял, что мира не будет. Мы с Вадимом слишком разные, и взаимная неприязнь заложена в нас, кажется, изначально. И все-таки можно было не доводить дело до вражды. Несколько раз после этого инцидента главный инженер очень выразительно намекал: разделим сферы влияния, не станем мешать друг другу – и все будет о’кэй!

А что? Комбинат огромный, дел много, за всем не уследишь, и нужно только  з а к р ы т ь  г л а з а, не видеть того, что видеть полагается, вот и все. Сколько раз Вадим подсказывал мне – с недомолвками и вполне открыто: не мешай жить спокойно, и тебе будет хорошо. Ну, а не согласен, тогда расплачивайся, любезный, за свою несговорчивость, за неуступчивость… Вот теперь Вадим и выбрал момент для расплаты. Что ж, надо готовиться к бою, другого выхода нет.

Когда я вернулся в заводоуправление, было без десяти пять. Галя приготовилась уходить, каждую минуту она ощущала с мучительным напряжением, словно спринтер на гаревой дорожке в ожидании старта. Жаль, черт возьми! Я рассчитывал еще часика два на ее помощь, а придется ковыряться одному. Давно собираюсь взять еще одного помощника – иногда приходится задерживаться надолго, он и подменял бы секретаршу. Но трудность была в том, что к Гале я привык, кого попало брать не хотелось, а подходящего человека на примете пока не было.

– Я пойду, Игорь Сергеевич?..

Попробуй удержи, если у нее на шесть часов билеты в кино!

В воскресенье Галя побывала в парикмахерской и, видно, не привыкла еще к своей новой прическе, стеснялась. Ей казалось, наверное, что посетители обращают внимание на короткую стрижку и обсуждают на все лады… Иногда я ловлю себя на мысли, как несправедлива судьба. Вот Галя – хорошая девчонка, добрая, душевная. А мордашка подгуляла – нос уточкой, подбородок узкий, вытянутый. Правда, глаза красивые – живые, умные, и все же самый снисходительный ценитель красоты не назовет Галю симпатичной или интересной – есть, кажется, такой обтекаемый эпитет. Почему бы господу богу или тому, кто в его епархии занимается внешностью, не позаимствовать для Гали хотя бы немного красоты у себялюбивых стервочек, в чьих глазах плавится лед? Или, может, все так и задумано: каждому свое, – и будь Галя посимпатичнее, и она постукивала бы сейчас ярко накрашенными ноготками по столу и плевать на все хотела!

– Да, да, Галя, ступай. Дай только списочек, кто меня разыскивал.

Я бегло посмотрел записи. Фамилии Тамары там не было.

– Скажи, а не звонила мне Печенкина, начальник смены на СБО? Я просил ее зайти.

– Ах, да! Звонила. Я записала ее на отдельном листочке. Вот: «Мама больна, не может прийти».

– Мне мама ее не нужна…

– Нет, Игорь Сергеевич, это я прочитала неправильно. У нее мама больна, поэтому Печенкина не может прийти. Сказала, что позвонит завтра.

Я попрощался с Галей. Ну что ж, теперь можно спокойно поработать. Правда, все относительно: на комбинате сейчас заступила вторая смена, работа не прекращается, и в любую минуту в каждом из цехов может что-нибудь произойти, мне придется бросить все дела и срочно мчаться туда. И все-таки в заводоуправлении рабочий день закончился, звонки и посетители резко пошли на убыль.

К вечеру котельная устроила пробную топку – сразу в кабинете стало уютнее, исчез противный запах сырости, идущей от непросушенного плаща.

Я открыл папку с почтой. Председатель исполкома из поселка Передовой просил выделить для медпункта детского врача. Педиатра нет уже полгода, медсестра не всегда умеет правильно поставить диагноз, и были случаи, когда только чудом удавалось спасти ребятишек. Все эти соображения излагались в письме с житейской обстоятельностью и дотошностью, хотя, как любит говорить Вадим, если поставить вопрос ребром, все упирается в одно: выделить детского врача поселку – значит отнять у городской поликлиники еще одного специалиста. Не знаю, право, как поступить. Да и не мое это, если разобраться, дело. Я написал: «На усмотрение главврача поликлиники», – отложил письмо в сторону, но все еще продолжал думать об этой просьбе. Город растет, а поликлиника все та же, что и пять лет назад. В регистратуру очередь занимают с пяти утра, попасть к врачу – полдня потратить. А когда она будет, новая поликлиника? Опять передвинули в число объектов второй очередности… И врачей не хватает. Слава богу, отыскали среди пенсионеров нескольких специалистов, уговорили поработать на полставки. Не знаю, правда, что получилось. Ира как-то рассказывала о дежурном терапевте, работающем на вызовах, – высокий сутулый старик лет семидесяти, он ходил медленной, шаркающей походкой и почти в любую погоду был одет в линялое старомодное пальто, на ногах – галоши. Первый вопрос, который он задавал: «Курите?» Если больной курил, старик сурово и убежденно внушал: «Надо бросать!» Если же нет, он несколько минут озадаченно молчал, потом приступал к осмотру. Какие он ставил диагнозы, какие прописывал лекарства, один бог знает, хотелось верить, что вреда он не приносит, а польза… что польза – ходит по вызовам, и за это спасибо.

Длинно, прерывисто заверещал телефон. Междугородная.

– Таежный, ответьте Москве, – взвинченным, раздраженным голосом приказала телефонистка. – Москва, не вешайте трубочку, Таежный по вызову!

Через несколько секунд молодой женский голос, нелепый и мелодичный, вкрадчиво спросил:

– Игорь Сергеевич? Добрый день. Как вы себя чувствуете? – И, не дожидаясь ответа, моя милая собеседница сообщила доверительно: – Сейчас с вами будет говорить Вячеслав Степанович.

Вячеслав Степанович Котельников, заместитель министра, бывший директор нашего комбината. Вот так, по цепочке, передали ему меня и, ожидая, пока замминистра возьмет трубку, я попытался представить его, но воображение не срабатывало, и вместо подтянутого, щеголевато одетого, каким я видел Котельникова в последнюю свою командировку в Москве, я упорно вспоминал грузного, в темно-синем, просторном – на размер больше, как мне всегда казалось, – свитере, с которым он не расставался от осени до весны, стриженного под «полубокс» – любимую прическу лучшего комбинатского парикмахера. А сейчас пошлифовала столица-матушка нашего бывшего директора, крепко пошлифовала! Ну и правильно, во всем нужен стиль… Вон какой голосок ангельский у его секретарши…

– Приветствую, Игорь Сергеевич, приветствую, дорогой, – зарокотал знакомый голос, мощный, басовитый. А слова «дорогой» и «приветствую» – министерские, вновь приобретенные, в Таежном за ним они не водились. – Извини, но я сразу о деле. Утром шеф посмотрел наметки плана на следующий год. Все хорошо, но картона и небеленой целлюлозы маловато. Вот даже написал на полях: «Резервы» – и восклицательный знак поставил. Подумай-ка над этим, дорогой!

Меня такой разговор не застал врасплох. Каждую осень начиналось то, что я называл про себя «перетягиванием каната»: мы называли цифры ниже наших возможностей, министерство давило на нас, предлагало план с явным превышением, в результате долгой и хитроумной тяжбы удавалось прийти к среднему варианту. Премудрость эту Котельников знал прекрасно, не хуже меня, другое дело – теперь интересы его изменились, и он будет навязывать мне то, от чего сам прежде открещивался.

– Три процента прироста по целлюлозе и пять по картону, Вячеслав Степанович. Но больше – никак.

Я слышал, как мой предшественник негромко повторил кому-то эти цифры, как обменялся он короткими репликами с невидимым мне собеседником и жестким голосом сказал в трубку:

– Маловато. Просто мало! – Потом помолчал и уже другим тоном, помягче, объяснил: – Понимаешь, Соликамск посадил нас на мель. Затеяли реконструкцию, но ты же знаешь наших строителей… А целлюлоза эта уже задействована во всех планах. Теперь вся надежда на другие комбинаты. В общем, подумай, дорогой.

Если так, то ситуация посложнее, чем я себе представлял. Но и мне не легче: в следующем году надо ставить на ремонт несколько технологических линий – сколько можно тянуть? Считай, полтора-два месяца простоя, и то, если ремонт пройдет строго по графику. Я сказал об этом Котельникову.

– Да отложи ты свой несчастный ремонт! – возбужденно закричал он в трубку. – Тоже мне, нашел время! Ну перенеси на год. Взгляни, дорогой, на это дело пошире, не только со своей колокольни.

Я подавленно молчал. По своему опыту я знал, что план министерство никогда не срежет. Не для того оно создано. Поэтому обещание, что через год нам дадут спокойно провести ремонт и занизят по этой причине показатели, я сразу вынес за скобки. Нет, нужно отбиваться.

– Вячеслав Степанович, ты же сам помнишь: все линии работают на пределе. Не сделаем вовремя ремонт, пойдут аварии, одна за другой. Себе дороже.

Несколько секунд Котельников не отвечал, видно, задумался над моими словами, потом сказал негромко:

– Все понимаю, дорогой. Но и ты нас пойми. Нам бы один год продержаться. Всего год! Ну не жмись, помети по сусекам, наверняка наберешь что-нибудь. Это не я тебя прошу – шеф просит, да и не он один, сам понимаешь. Сколько в стране лесов, а бумагу покупаем на валюту. Ну! Подумай, дорогой, подумай! Стране нужна бумага, очень нужна!

Нужна бумага… Еще бы не нужна! В последнюю свою поездку в Москву я ощутил это со всей наглядностью. В овощном продавщица насыпала яблоки прямо в сумки и авоськи: кончились пакеты; один мужчина долго рассовывал яблоки по карманам, пока какая-то добрая душа не снабдила его газетой. На Петровке, у Пассажа, стояла гигантская очередь: думал – за женскими туфлями или зонтиками, оказалось – за туалетной бумагой, ее покупали по десять рулонов и несли их большими связками. А неподалеку, на Кузнецком, очередь поменьше, но тоже вполне внушительная, дожидалась, пока разгрузят машину с книгами – был день привоза, новинок ожидали терпеливо и основательно, как объяснили мне, несколько часов. А что у нас, в лесном краю, творилось с теми же книгами или с подпиской! Все, что было в лимите, доставалось по жребию, одному из двадцати желающих. Не хватает бумаги! Нужна бумага… Я ли не понимаю этого! Но все-таки не любой ценой. Любой ценой – этот лозунг уже не раз выходил нам боком, пора бы и поостыть немножко. Я ответил неопределенно и, кажется, разочаровал Котельникова. Он холодно попрощался: «Ну-ну», – а я прекрасно знал, что эти слова ничего хорошего не означали.

Но странное дело: все время, пока продолжался разговор, меня занимали другие мысли – сказать или не сказать Котельникову о том, что произошло на станции? Лучше всего, если он узнает об этом из моих уст, в моей интерпретации. Но что-то и удерживало меня: во-первых, не было пока полной ясности, зачем заранее рвать рубаху на груди; а, во-вторых, момент был не совсем подходящий. Новость годилась только для того, чтобы разжалобить их там, в министерстве: вот, мол, беда у нас. Но Москва слезам не верит да и не любит их, кстати говоря.

От разговора с Котельниковым у меня остался неприятный осадок. Двух лет не прошло, как переехал он в Москву, а как быстро перестроился. Я только сейчас вспомнил, что график ремонта и генеральный план реконструкции составлялись еще при нем, я только уточнял некоторые детали. Или сейчас, с нынешнего его кресла, действительно виднее, чем отсюда, из Таежного? Не знаю, не знаю… Во всяком случае, без обсуждения на парткоме и в дирекции никаких обязательств по плану брать не следует.

Из среднего ящика стола я извлек кипятильник, два пакетика с грузинским чаем, пачку сухарей. Если бы лет пять назад мне сказал кто-нибудь, что директор комбината, одного из крупнейших в стране, будет пробавляться чайком собственного приготовления, я поднял бы такого человека на смех. Ответил бы, что у директора есть спецбуфет, ну и само собой симпатяшка-официанточка в накрахмаленном кокошнике… Конечно, буфетчица в штатном расписании значится, но рабочий ее день – канонические восемь часов, и хотя приходит Настя попозже, чтобы остаться на часок-другой после пяти, каждый раз задерживать ее совестно: ей надо забирать ребенка из детского сада. Настя полная, флегматичная, красотой не блещет, но обладает совершенно бесценным качеством: ее не интересует ничего, кроме двух вещей – чтобы не болел ребенок и чтобы муж возвращался домой вовремя. Поэтому с кем бы и о чем бы ни, говорил я в маленькой комнатке, примыкающей к моему кабинету, за пределы комнаты это не выходило. Несколько раз, когда у Насти болел сын, ее подменяла раздатчица из столовой – та, как сорока на хвосте, разносила по городу мои разговоры, многое к тому же изрядно переврав.

Зазвонил городской телефон. Я поднял трубку, сквозь шипение и треск различил возбужденный голос:

– Игорь Сергеевич, это я! Извините… я это… обманул вас.

– Кто говорит?

– Ну я, Авдеев.

Заныло в груди, остро кольнуло сердце.

– Ты где находишься? – прокричал я в трубку. – Подъезжай в управление. И сразу заходи ко мне.

Ну вот, сейчас все и разъяснится. Не знаю почему, но я ожидал такого поворота, был готов к нему. Слишком хорошо было бы, если бы обошлось с этой рыбой.

Авдеев появился довольно скоро. Мокрая «болонья» прилипла к пиджаку, кепочку мнет в руках. Вид затравленный, жалкий, и у меня язык не повернулся ругать его, я только сказал:

– Эх, ты! Что же молчал раньше?

Авдеев переступил с ноги на ногу и ответил тихо:

– Не хотел говорить при Черепанове. Он только и ждет, чтобы прищучить меня в «узком месте».

– А я, думаешь, премию тебе дам? Путевку бесплатную в Сочи?

– Ну, вы другое дело! Можете хоть уволить, я не обижусь. Знаю, за дело. А с ним даже говорить не хочется.

– Думаешь, мне хочется? – сгоряча вырвалось у меня. – Ах, Авдеев, наломал ты дров!

Я не сразу понял, что огорчило меня больше – факт, что авария на станции  в с е – т а к и  б ы л а, или же необходимость давать задний ход, звонить Фомичу, объясняться. И то и другое плохо, как ни посмотри!

Авдеев переминался с ноги на ногу. Я подумал: зачем добивать парня, и без того переживает. Пусть лучше толком объяснит, что произошло, будем решать, как отбиться с меньшими потерями. Я попросил его снять плащ, вскипятил, несмотря на все протесты, чай, и Авдеев немного ожил, белесые его глаза проснулись, заблестели.

– Сам я маленький, Игорь Сергеевич, а работу люблю большую. Не знаю, в кого пошел: мать и отец рослые у меня, и сестра – жердь порядочная, один я в семье шкет. Но я не лодырь, вы знаете, вместе ведь работали. Да и сейчас спросите кого угодно. А чтобы я заснул, когда ночное дежурство! Другие, знаете, покемарить приходят, а я – ни-ни. Нельзя, я же понимаю, нельзя! За час до смены чаек крепкий заварю, не такой, Игорь Сергеевич, как вы приготовили… извините, конечно, чай хороший, но я, что называется, к чифирчику приучен.

Мне хотелось остановить Авдеева, спросить, что же произошло на станции, но передумал. А он заметил, как я раздраженно кручу в руках карандаш, и заторопился:

– Я по делу говорю, Игорь Сергеевич! Сейчас вы все поймете. Вот, к примеру, я делю всех людей на понятливых и непонятливых. В общежитии со мной в одной комнате жил шпендрик один, Василь, сейчас в армию его забрили. Очень был непонятливый. Кровать свою никак не хотел заправлять, скомкает утром одеяло – и привет. А я не могу в комнате терпеть беспорядка, хоть и не один живу. И так ему объяснял и этак – фиг с маслом! Приходилось за него убирать. Потом думаю: что я, дурнее паровоза? Дождался субботы, когда у Василя был выходной, он куда-то ушел, а я заправил, как всегда, постель – без единой складочки. Приходит, я спрашиваю: «Нравится?» «Ну!» Я подошел и все разворошил: «Убирай!» Запузырился, но убрал кое-как. Я опять скомкал одеяло. И так – раз десять, пока пот его не прошиб. С тех пор всегда убирал сам. Понятливый оказался. А вот Черепанов – черта с два.

Мне был не совсем ясен переход в его мыслях, и я, желая поддразнить Авдеева, переспросил с его интонацией:

– Непонятливый, что ли?

– Непонятливый! – жестко отрезал он.

Я вспомнил утренний разговор с Вадимом, его перепалку с Авдеевым и решил докопаться до сути. Что-то мне подсказывало: именно об этом и пойдут у нас дальше разговоры.

– Помните, какой шум стоял в дробильном цехе? Башка трещала! Ну, а почему бы не залить трубы асбестом, а сверху кожух? И верблюду понятно! Я составил проект, не знаю, хорошо или плохо – как сумел, и стал толкаться к Черепанову. А он мне мозги пудрит: то завтра, то через неделю, то командировка у него, то совещание. А я что, рыжий, что ли? Да я вообще в другом цеху работаю. Правда, премия мне не помешала бы: мотор приглядел, как раз весна подходила, в самый раз приладил бы его к лодочке. А Черепанов, как увидит меня, уже морщится. Ну, а что мне, больше всех надо? Плюнул я. А когда он в отпуск ушел, я – к его заместителю, тот сразу уцепился. За два дня запеленали трубы, и как тихо стало, милое дело! Через бриз мне оформили все честь по чести, да вот только мотор барахлистый попался, три раза пришлось перебирать. Но Черепанов с тех пор зуб на меня заимел, чувствую.

– За что же?

– Ну, не по его вышло. А он, видать, не любит таких вещей. Да и кто любит! И, смотрю, как только этого плешивого… пардон, Плешакова, сделали начальником, он сразу стал прижимать меня к борту. Только извините, – он погрозил пальцем, – Геннадия Ивановича Авдеева еще никто на пустышку не ловил. А чем я от него завишу? Да хоть завтра перейду в другой цех. Общежитие везде дадут, да у меня и личный дом есть – в Передовом. А я из принципа остался.

– Все хорошо, Гена, только зачем ты рыбу отравил?

– И вы туда же! – не принял моей иронии Авдеев.

– Ну-ну, не кипятись.

– Да я глотку кому хочешь перегрызу, кто воду в Алгуни грязнит. Из-за этого все и задумал, но разве знал, что так оно обернется?

– Пошутил я! Слишком долго байки рассказываешь, а каша крутая заварилась.

– Ну, в общем, прочитал я в одном журнале, как активизировать очистку стоков. Кислородом. И подумал: что я, рыжий, что ли; в других цехах занимаюсь изобретательством, а здесь свой, родной, и я пас. Пошел к Плешакову, а он мне: почему опоздал на двенадцать минут? Было дело, не спорю. Ладно. Я – к главному инженеру. Вежливо, культурно, чин чинарем: «Не посмотрите статью, Вадим Николаевич?» Он тоже отшил меня. Ну, думаю, жизнь. Пошел к начальнику бриза, а у меня с ним отношения особые, с тех пор, как он премию мне зажать хотел. Тогда я поцапался с ним, ну, думаю, забыл, может? Нет, не забыл. Сразу: «Еще на мотор заработать хочешь?» Да я в гробу этот мотор видел! Мне хочется, чтобы река чистой была. Махнул я рукой…

– Почему же ко мне не пришел? – с досадой воскликнул я.

– Как не пришел? Приходил, и не раз. Только к вам не попадешь. Вас или нет, или вы есть, но там заседание, народ сидит.

– Ну, а приемные дни?

– В них и подавно не пробьешься.

А ведь он прав, подумал я, редко когда бываю в кабинете один. Но что делать, жизнь такая сумасшедшая. И все равно чувствовал себя виноватым перед Авдеевым, мне казалось, приди он ко мне со своими предложениями, многое можно было бы изменить, избежать этого происшествия.

– Ну, а позвонить ты не мог? – спросил я с укором.

– Что по нему скажешь! – махнул Авдеев рукой. – Не люблю я этот телефон.

– И напрасно. Позвонил, мы все и решили бы. – Я нашел все-таки уловку, и мне стало легче, сбросил тяжелый груз. – Ну договаривай, что случилось дальше.

– А что дальше? – пожал Авдеев плечами. – Видать, не подрассчитал малость. Система не сработала, или кислорода оказалось недостаточно.

– Как это – недостаточно? И где ты его раздобыл?

– У ребят, газосварщиков. Три баллона для пробы.

– Вот и попробовал.

Да, невеселая получилась картина. Я понял, что в любом случае Авдеев заслуживал наказания. Но то, что рассказал он мне о Черепанове, о том, как его толкали локтями, в корне меняло дело. И все же это мне казалось немыслимым: на станции, оборудованной сложнейшими приборами, черт знает чем, произошла катастрофа из-за одного энтузиаста. Авдеев принялся рассказывать мне о технической стороне дела, но дар популяризации, видно, не был самой сильной его стороной, и вскоре он стал говорить медленно и неуверенно, с ненужными подробностями, которые только затемняли суть дела, потом вовсе замолчал.

– Ну, а как же Печенкина тебе разрешила?

– Она была не в курсе.

– Знаешь что!.. – Я пристально посмотрел на Авдеева. – Давай хотя бы сейчас не играть в прятки. Знала Тамара или нет?

– Знала.

– А Плешаков?

– Нет.

– Точно?

– Даю слово.

Я понял, что здесь Авдеев меня не обманывает. Да и с чего бы ему выгораживать Плешакова? Да, интересная заварилась каша: прав тот, кто ничего не делает, виноват тот, кто хотел сделать лучше.

Мне стало ясно, что сейчас мы ничего не решим. Многое зависело от того, как будет вести себя Тамара, что она скажет. Я попросил Авдеева разыскать ее. Тот ушел повеселевший, хотя в такой ситуации радостного было мало. А я просидел часов до восьми: надо было разобрать завал из неподписанных документов, просмотреть оперативные сводки – словом, обычная бумажная суета. А попробуй перекрой этот поток на день-другой – и комбинат, живущий своим отлаженным ритмом, захлебнется.

Я не люблю уходить домой, оставляя бумаги неподписанными. Но сегодня была и другая причина, почему я не торопился. Что-то не понравился мне телефонный разговор с Люсей. Уже по пустякам начинаю злиться, срывать на ней свое настроение. И неловко перед женой, и каяться самолюбие не позволяет. С тяжелым сердцем приближался к дому…

Вечером наша квартира напоминает празднично иллюминированный корабль. Как только я вхожу домой, первым делом тушу свет в передней, потом в ванной, потом… Люся ходит следом и уверяет, будто только что, секунду назад она была здесь. Как можно находиться в кухне, ванной да еще и в трех комнатах одновременно, мне не совсем понятно. Сначала я в шутку говорил Люсе о том, что планета на пороге энергетического кризиса, нужно экономить электричество, потом стал упрекать ее. Короче говоря, если жена дома, вечер начинается с перепалки.

Не знаю, почему, но сегодня мне вдруг стало жаль Люсю. Скучно ей здесь. Она любит, чтобы вокруг было много людей, веселых, оживленных, которые беседовали бы об искусстве, говорили ей комплименты. Но здесь, в Таежном, откуда взяться светским приемам? Тут и театра-то нет, концертного зала порядочного – один только старенький клуб «Строитель» да кинотеатр «Космос». Когда ехали сюда, Люся говорила друзьям: «Не представляю, как буду три года жить без консерватории». Но вот уже десять лет прошло, и ничего, живет, правда, несколько раз в месяц устраивает мне такие концерты, что я спрашиваю себя: неужели этому ее тоже учили в Институте культуры или она родилась актрисой и за неимением других вариантов превратила в подмостки нашу квартиру?

Люся из тех людей, кому все время нужна разрядка. Пока мы жили в Москве, она часто выбиралась в поездки, в экскурсии – на неделю, на несколько дней, на сутки. Здесь, на Дальнем Востоке, расстояния другие, и единственное, что могла позволить себе Люся, – вылазки в основательно надоевший ей областной центр. Так она и закисала в Таежном – летать не отваживалась, авиации боялась панически, а пилить на поезде до Черного моря или Прибалтики терпения не хватало… Ее детские представления о некоторых вещах и раздражали и умиляли меня, все зависело от того, в каком я находился настроении. Однажды, на беду, попалась ей популярная книга о профилактике и диагностике рака. Не знаю, почему, но особенно поразил Люсю такой факт: в бифштексах, которые поджаривались на углях, была обнаружена солидная доза бензпирена. Как на грех, мы несколько раз выезжали летом в тайгу, где, само собой, не обходилось без шашлычков. Бедняжка кружилась вокруг шампуров, глотала слюну, но держалась стойко – домой возвращалась голодная, зато в полной уверенности, что раком желудка никогда не заболеет…

Я позвонил в дверь, снял плащ, сразу прошел на кухню. Люсина стряпня энтузиазма не вызывала, но ничего не поделаешь, голод не тетка. Это у нас давний спор: жена считала, будто я питаюсь полусырым мясом, я ворчал, что она все пережаривает, и пока никакого сближения позиций не предвиделось.

– Что нового? – задала жена традиционный вечерний вопрос.

– Все по-старому.

– У тебя всегда по-старому, – раздраженно сказала Люся.

– А новое, – нудным голосом, назидательно ответил я, – и есть хорошо забытое старое.

С холодным безразличием посмотрел я на жену. Раньше мне очень нравились пышные темные волосы, рядом с которыми ее голубые глаза казались особенно светлыми, почти прозрачными. Теперь в них появился недобрый, ледяной блеск, он вызывал у меня беспричинное раздражение… А ведь были времена, когда я стремился домой и с порога спешил посвятить Люсю во все происшествия дня; семейные наши вечера превращались в сплошную исповедь. Я и не заметил, как советы ее понемногу превратились в инвективы, и, если я не соглашался сделать так, как требовала она, мне приходилось раздражаться и спорить сильнее, чем со своими подчиненными на комбинате: там соблюдали дистанцию, а здесь Люся, когда у нее не хватало аргументов, могла презрительно скривить губы: «Тряпка ты, а не руководитель! Позволяешь обводить себя вокруг пальца…»

Нужно было давать обратный ход. Я с удивлением убеждался: чем меньше конкретной информации получала жена из моих уст, тем спокойнее становилась моя жизнь – Люся уже не лезла с рекомендациями, кому и что сказать. Так понемногу разговор и упростился до формулы: «Все по-старому». Нет, не надо было бы мне так отвечать. Но ничего не мог с собой поделать: когда Люся злилась, каждое ее движение выводило меня из себя. Мне было ее жаль, и все-таки усталость и раздражение оказывались сильнее этой жалости, к ним примешивалась обида: почему все время она думает только о себе, почему ей не придет в голову, что и у меня жизнь не малина, что к моему настроению тоже надо прислушиваться?