Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Андрей раскрыл перочинный нож, развинтил штепсель и оголил два проводка.
– Прошу, месье, – протянул он Борису бритву. – Только машинка моя не очень – первенец отечественной электротехники.
Борис с опаской посмотрел на перебинтованный изоляционной лентой «Киев» – бритва вибрировала как отбойный молоток. И где только Андрей ее отыскал – Борис уже сто лет таких в магазинах не видел.
– Да ты не бойся, – успокоил его Устинцев. – Жена, правда, ворчит, зачем я старье такое держу, а я как-то к ней привык. Щетина у меня почти не растет, я даже бреюсь через день.
Когда Борис закончил эту сложную процедуру, поблагодарил Устинцева, тот усмехнулся:
– Теперь ты мой заложник. Небритым ведь ходить неловко, а?
– Могу платить тебе за прокат, – предложил в шутку Борис. Потом спросил: – А ты как, хорошо знаешь этого… Хайнса?
Его удивило, что на аэродроме Андрей обнял немца и они долго хлопали друг друга по плечам.
– Еще бы! Он приезжал к нам на завод, для обмена опытом. И домой ко мне приходил, в гости. Хороший парень, толковый, все на лету схватывает. Кстати, и учился он в Москве, в энергетическом.
– А как он относится к нам?
– То есть? – не понял вопроса Андрей. – В каком смысле?
– Ну, к нам, советским людям. Вообще – к нашей стране.
Андрей пристально на него посмотрел, словно старался вычитать что-то на лице, потом расхохотался.
– Думаешь, он реваншист? Ну, ты даешь! Нет, милый, успокойся. Мы о многом с ним говорили, когда бутылку «Старочки» прикончили. Знаешь, не надо преувеличивать разницу между нашими странами. Конечно, национальный характер в чем-то сказывается, традиции разные, но и социальный строй, и образ жизни во многом сейчас похожи.
– Словом, он настроен к нам позитивно? – добиваясь полной и окончательной ясности, спросил Борис.
– Вполне. Хотя кое-чего он так и не сумел понять – почему, например, некоторые продавцы кричат на покупателей или почему очереди в столовых такие длинные. Но от этого и мы тоже не в восторге, не так ли?
Пора было спускаться вниз, ехать на завод, и Борис со страдальческим видом принялся натягивать туфли.
– Что, жмут? – сочувственно спросил Андрей.
Борис вместо ответа махнул рукой. Это Варя настояла на том, чтобы ехал он в лакированных туфлях – иначе, мол, несолидно. А Борис терпеть их не мог, в Кемерове он надевал их всего два раза, так неразношенными они и стояли.
– Ты, я вижу, решил немочек наповал сразить. А?!
Борис почему-то покраснел, хотя это был всего лишь обычный треп, на который и реагировать не стоило. И подумал с досадой, что с этими лакировками и вообще с одеждой он попал впросак. Борис поехал в новом, только что сшитом костюме – добротное (объединение «Октябрь») дорогое трико, замысловатый фасон пиджака с хлястиком и двумя разрезами – закройщик во время примерок важно именовал их шлицами. Но на улице парило, одеты все были как-то иначе: какие-то курточки разнообразных покроев, яркие трикотажные джемпера, пуловеры. В жестко накрахмаленной сорочке, туго завязанном галстуке Борис сразу почувствовал себя стесненно, словно в панцирь закованным. Он снова мысленно чертыхнулся по адресу жены, вспомнил, как накануне отъезда она заставила его при полном параде появиться перед родственниками. А ему упорно казалось, что левое плечо у пиджака морщит, туфли жали, и вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. Тестя тянуло пофилософствовать – он немного не дошел до Берлина, его ранило на подступах к городу, в каких-то сорока километрах от него, и тесть весь вечер твердил одну и ту же фразу: «Я не побывал у германцев в логове – ты побываешь». Сначала Борис пытался уточнить, что разное это дело: тогда и теперь, да и в разном они качестве попали бы в Берлин. Но тесть вошел уже, как говорила Варя, в глубокий штопор, и спорить с ним было бессмысленно.
И сейчас, вечером, пробуя рукой тусклые металлические поручни, Борис неожиданно еще раз вспомнил тестя. «Немцы они и есть немцы, – возбужденно, преувеличенно громким, как у всех глуховатых людей, голосом говорил он. – Первую мировую кто развязал? А вторую? А кто Китаю сейчас продает подводные лодки?» Варя вмешалась, объяснила, что нынче две Германии и даже с Западной у нас добрососедские отношения, но тесть упорно стоял на своем: нация есть нация и дели ее на две части или на осьмушки, воинственность их от этого все равно не уменьшится.
Борис поймал себя на желании получше рассмотреть Хайнса, но тот перехватил его взгляд и на всякий случай с готовностью улыбнулся. Гусев смутился и подумал с неудовольствием: «Совсем я как ребенок. На кого он может быть похож? На немцев, которых я видел в наших фильмах? Но их играют актеры Литовской киностудии – есть там несколько плечистых рослых парней с резко очерченным подбородком и твердым взглядом, их и берут напрокат во все картины». Но это сейчас Борис так легко притушил эмоции, а днем, когда группа приехала на завод для первого, довольно беглого знакомства и Хайнс водил их по цехам, давал пояснения, тогда Борис не мог увязать свои ощущения в одно целое. Пока Хайнс отвечал на вопросы, рассказывал об отношениях с заводами-поставщиками, о текучести кадров, о системе премирования, и проблемы эти были настолько похожими на те, что Гусеву приходилось решать каждый день, его не покидало чувство, будто он находится не в другой стране, а у себя дома, где-нибудь в Свердловске или Барнауле, в самой обычной командировке по обмену опытом. Но как только Хайнс – уже через переводчика – принимался рассуждать на более отвлеченные и общие темы, Борис прислушивался к отрывистым лающим фразам, вглядывался в его лицо с волевыми и спокойными светлыми глазами – у Гусева сразу же возникала в памяти мешанина из разных фильмов, где вот такие же молодчики шагали с автоматами наперевес по нашей земле, а за ними оставались виселицы, горящие поля, разрушенные избы. Он сбивчиво поделился с Устинцевым своими переживаниями, тот ответил: «Слишком часто в кино ходишь, старик».
«Ну хорошо, – продолжал сейчас рассуждать Гусев, – а как я могу представить войну, если не по книгам и кино?» Когда он оказался в оккупации, в Краснодаре, ему было три года. Он ничего не помнил из того, о чем много лет спустя рассказывала ему мать: и как прятались они в погребе от бомбежек, и как немцы забавлялись, протягивая ему конфету, он ходил за ней по кругу, а потом, перед самым носом, они прятали конфету, и как офицеры, стоявшие у них в доме, заставляли его есть все, что приготовляла мать, – проверяли, не отравлена ли пища. Варя, когда узнала обо всем этом от свекрови, несколько дней подтрунивала над ним: «Мы за Уралом суп из крапивы ели, а тебя немцы котлетами кормили!»
– Мы что, приехали железки смотреть? – с раздражением повторил Андрей.
– Нет, пиво приехали пить, – огрызнулся Гусев. – Будто в Москве нет ни одного бара!
Борис понял, что не следует дальше испытывать терпение своих спутников. И все-таки обидно было уходить, так и не вспомнив, откуда знакомо ему это старое метро. В поисках ответа он опять украдкой взглянул на Хайнса, словно лицо его могло что-то объяснить и подсказать. Хотя почему бы и нет – сегодня весь день Борис всматривался в лица, пытался в живом этом калейдоскопе уловить облик новой Германии. Так было и на заводе, в кабинете директора, где собрались активисты Общества немецко-советской дружбы. Гусев мысленно проводил черту во времени и отмечал про себя: все, кто моложе пятидесяти лет, вряд ли могли воевать тогда с нами… хотя, впрочем, что за нелепая затея – вот так, с пылу, исходя только из возраста, приписывать человеку чувство исторической вины? Все не так просто. Что и говорить, война есть война, и прошлое никогда не зарастет травой, как заросла площадка у входа в старое берлинское метро. Но и река времени тоже вспять не потечет. Будущим живут все – и пожилой (явно за шестьдесят), седоголовый директор завода с глубоким шрамом на правой щеке, и мой ровесник Хайнс Шульце, и Андрей Устинцев… И Марта, эта веснушчатая остроносая девчушка в голубом джинсовом костюмчике («Достать бы такой для Вари… или нет, слишком он молодежный, «югенд-мода», как говорят здесь»), она рассказывала о работе Союза свободной немецкой молодежи, – кажется, так называется тут комсомол, – а потом вручила всем сувениры. Гусеву достался массивный светло-коричневый брелок, он покрутил подарок в руках и хотел было спрятать в карман, но девушка вернулась, жестом попросила брелок, нажала на кнопку, которой Борис даже не заметил, и сбоку загорелась миниатюрная лампочка. «Авто!» – объяснила Марта, быстро задала какой-то вопрос, Гусев, ничего не поняв, отрицательно качнул головой, тогда она произнесла еще несколько фраз и засмеялась, сморщив свой остренький носик. Гусев на всякий случай улыбнулся, а переводчик, догадавшись, что Борис так ничего и не понял, наклонился к нему и объяснил: «Марта спросила, есть ли у вас личная машина. Нет? Ну, а когда через несколько лет вы купите машину и будете вечером открывать дверцу, то, глядя на этот брелок, может быть, и ее вспомните».
«И получилось так, – с удивлением отметил Гусев, – что вспомнил я ее гораздо раньше, уже сегодня. Ну ладно, – подумал он, – действительно пора идти. Бог с ним, с этим метро, наверное, я что-то перепутал. А то еще мистиком станешь, не иначе». Борис тронул Устинцева за локоть: пошли, мол, но тот неожиданно заинтересовался каким-то происшествием. Неподалеку от них находился пограничный пункт. Площадка, немногим отличная от платных автомобильных стоянок, – такое же невысокое ограждение из железных труб, только при въезде и выезде вместо цепочки – полосатый шлагбаум; рядом небольшой одноэтажный домик. «Это и есть граница?» – с легким разочарованием подумал Борис. Подъезжала очередная машина, водитель предъявлял документы, пограничник заглядывал внутрь, иногда открывал багажник, потом козырял – и спустя несколько минут машина колесила уже по Западному Берлину. Но сейчас, видно, что-то случилось. Пограничник пригласил водителя и его спутницу выйти из автомобиля, те размахивали руками, горячо с ним спорили, но он был непреклонен. Все трое направились в служебное помещение. И пока Борис ожидал развязку этой истории, он вдруг вспомнил о том, что занимало его воображение. Фильм о последних днях войны, о боях в Берлине. Ну конечно! И как только он мог забыть об этом. По приказу фюрера открыли шлюзы, в метро хлынула вода. Все, кто находился на станции, еще не вполне осознавали, что означает этот поток, сначала затопивший только рельсы, но вот он уже подступил к платформе, захлестнул ее, и мгновенное оцепенение сменилось паникой, отчаянными криками, мольбой о спасении.
Вот это самое метро… Борис еще раз подумал о том, сколько звериной, фанатической жестокости было в этом замысле фюрера – приравнять собственную смерть к гибели целой нации, лишить ее права и перспективы исторического выбора. Наверное, бесчеловечность и есть основное проявление фашизма. Кстати, среди туго запеленатых младенцев, которых матери поднимали над головой, спасали от воды, затопляющей платформу берлинского метро, мог находиться и Хайнс Шульце, который вот сейчас стоит рядом с ними, молодыми советскими инженерами, и нетерпеливо посматривает на часы. Что же, – оборвал свои бессвязные размышления Гусев, – действительно пора идти. Все-таки их ждет знаменитое немецкое пиво.
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ДИРЕКТОРА
Роман
1
Осенью, когда идут дожди, вода в Алгуни становится мутновато-желтой; в такие дни не хочется смотреть на реку. А дожди льют с конца сентября до первого снега. Даже пристань, мое любимое место в Таежном, выглядит тоскливо: лодки, перевернутые вверх днищем, напоминают, что лето прошло, кончились походы за грибами и кедровыми орехами и рыбу больше не поудишь – идет нерест кеты…
Тыльной стороной ладони я протираю запотевшее боковое стекло, хотя что можно разглядеть на ходу, при скорости девяносто километров в час? Скоро, за поворотом, начнется крутой подъем, а там – смотровая площадка, откуда хорошо видны река, широкая полоса тайги на правом берегу, на левом – плоские крыши жилых домов, серая, с красной поперечной полосой горловина теплоцентрали и бетонные строения целлюлозно-бумажного комбината. Отсюда, с крутого холма, и начинается Таежный, город, выросший в тайге и сохранивший ее зеленые островки в парках и на проспектах. Тремя лучами улицы расходятся с холма, фасады домов, выложенные облицовочным кирпичом, сверху похожи на веселую мозаику. Впрочем, и декоративный орнамент стен и витражи детсадовских зданий выглядят хорошо лишь в солнечные дни, но не сегодня – в серую, унылую непогодь.
– Ну и льет! – говорю я своему соседу. – Прямо всемирный потоп!
Гурам ничего не отвечает, только смущенно ерзает на сиденье. Даже здесь, в машине, Гурам Чантурия пребывает в обычной своей позе бедного родственника. У него блестящие черные глаза, густые вьющиеся волосы – все характерные признаки уроженца города Тбилиси. Но до чего обманчива внешность: Гурам не унаследовал от традиционной грузинской натуры ни темперамента, ни самообладания, ни веселого нрава. Говорит Чантурия тусклым, монотонным голосом, быстро тушуется в острых ситуациях, сесть старается так, чтобы даже случайно не оказаться на виду. Хотя чего бы ему скромничать?
«Волга» одолела подъем, миновала строящийся Дом культуры, водитель прибавил газу. Дело, по которому я тороплюсь на СБО – станцию биологической очистки, – грозит сорвать весь мой отдых. Неприятное, честно говоря, дело. Председатель рыболовецкой артели Лапландер позвонил утром в горком партии и сообщил, что в двадцати километрах от города обнаружен косяк дохлой рыбы. Пока не прибыла комиссия, Лапландер не берется ничего утверждать, но боится, что причина – в сбросах.
Вот какой подарочек ожидал меня в понедельник, за неделю до отпуска. Год был трудным, вымотался я до предела и все дела на комбинате подогнал так, чтобы уехать в Кисловодск со спокойной душой. Я вообще не понимаю руководителей, которые гордятся тем, что по нескольку лет не бывают в отпусках. Оправдания, которые приводят в таких случаях, кажутся мне неубедительными, даже жалкими. Если директор не может доверить завод своим ближайшим помощникам, не способен задать ускорение, чтобы месяц без него работали как бы по инерции, значит, не отлажен, как необходимо, механизм управления. У меня самого, правда, тылы не были до конца надежными, но все-таки не настолько, чтобы отказываться от отпуска. Я специально подогнал срок путевки так, чтобы добить месячный план, закончить капитальный ремонт, а все остальные дела подождут моего возвращения.
Кажется, все учел, все предусмотрел, а тут эта история! Пока мы ехали в машине и было уютно и тепло (далее сейчас, осенью, Саша, шофер, прогревал салон, зная, как не люблю я зябнуть), я старался отогнать всякие мысли о том, что рыба погибла по вине комбината. Скажем, глушили ее браконьеры динамитом – вот и пожалуйста! Или рядом опыляли химикатами поля… хотя осенью, кажется, их не опыляют. Ну еще что-нибудь, мало ли…
Гурам не торопится укрепить мои надежды или развеять их; потирая лоб рукой, говорит тихим голосом:
– Независимо от работы комиссии, хорошо бы всерьез заняться станцией. Иначе все время будем кусать собственный локоть. Комбинат расширяется быстрее, чем строим очистные. Даже не строим – латку на латке ставим. В лаборатории такая проба воды, что в пору производство останавливать…
Вместо ответа я тяжело вздыхаю. Да, надо расширять, это каждому ясно, только как? Лишних денег нет, несколько цехов придется ставить на консервацию, а план никто не скостит…
Саша резко тормозит у квадратного кирпичного домика, похожего на будку стрелочника. Здесь начальник станции и старший оператор, лаборатория и другие помещения – немного дальше.
Полтора года проработал я в этом домике с тремя широкими окнами. Помню, тогда было у меня увлечение – разводить цветы. На южной стороне розовая фиалка цвела с апреля по октябрь; многие брали отростки, но ни у кого она не росла так хорошо, как здесь: солнышко, много света. «Эх, прекрасное было время, – думаю я со сладким лицемерием, – оставался бы начальником станции, отвечал за свое дело, и никаких забот!»
За столом сидит плотная краснощекая молодица; из-под косынки с изображением Эйфелевой башни выглядывает металлическая кругляшка бигуди. Увидев меня, она захлопывает книгу, пытается спрятать ее в ящик стола, но обложка зацепилась за крышку, застряла. Я подхожу, помогаю задвинуть ящик и спрашиваю, где Плешаков.
– Михаил Степанович пошли на сооружения, – по-деревенски вежливо и певуче отвечает девушка.
Надо же, с тех пор как я ушел отсюда, столько воды утекло, что появились работники, которых совсем не знаю. Гурам, молча стоявший в сторонке, уже берется за ручку двери, чтобы пойти к сооружениям, но мне не терпится выяснить, была авария или нет, и я прошу показать дневник начальника смены. Девушка шарит в ящиках стола, извлекает наконец пыльную тетрадь в клеенчатом переплете. Давненько, видно, ею не пользовались! Последняя запись сделана 27 августа. А перед ней – 18 июля. Ну и дела! Когда-то у нас считалось нарушением, если начальник смены не отчитывался письменно за дежурство. Всегда можно было сравнить загрязненность стоков по неделям, месяцам – все видно как на ладони. А сейчас что поймешь и узнаешь? Впрочем, чему удивляться: когда нет настоящего хозяина, нет и порядка.
– Почему дневник не ведется? – спрашиваю я девушку, хотя понимаю, что ей этот вопрос надо задавать в последнюю очередь.
– А мы устно…
Представляю, что говорят они «устно». Но делать нечего; пока не решу кадровую проблему, не с кого всерьез спрашивать.
– Ночью как, дежурство было спокойным? – пытаюсь узнать хоть что-нибудь. – Кто был старшим оператором?
– Личный Дом. То есть Авдеев, – поспешно поправилась девушка.
Что ж, Личный Дом – это уже лучше. На него положиться можно.
– А начальник смены?
– Печенкина, Тамара. Знаете, которая…
– Знаю, знаю, – обрываю я девушку. Этих ребят я знаю лучше ее. Во всяком случае, дольше. Как-то не верится, что они могли довести дело до аварии… или что должно произойти, чтобы стоки попали в Алгунь.
Ничего не остается делать, надо искать Плешакова.
Вот она, наша местная Венеция! Огромный бассейн, разделенный на десятки узеньких каналов, между ними бетонированные дорожки. На поверхности клубятся хлопья белоснежной пены, наводят на мысль о стирке, накрахмаленном, пахнущем морозцем белье. Но внизу, под пеной, – маслянистая, шоколадно-коричневая жидкость с удушливо-едким запахом. Именно здесь стоки доводят до такой консистенции, когда можно сбрасывать их в реку. Конечно, не совсем до такой, как хотелось, но все же…
Когда после долгого перерыва я увидел очистные сооружения, жутковатым показался мне этот гигантский бетонированный бассейн со зловещим запахом.
Чантурия достает платок, несколько раз громко чихает.
– Хороша ингаляция! Лучше всякого сероводорода. Даже на курорт ехать не нужно.
Гурам не откликнулся на мои слова. Сложно с молчальником – никогда не поймешь, что у него на душе, на кого сердится сейчас: на меня или на себя самого. А может, на жену, с которой поссорился утром.
– Вы не помните, кого у нас на комбинате называли «санитаром»? – задаю я провокационный вопрос, чтобы расшевелить Гурама.
Но он только поглубже натягивает на лоб беретик, прячет свои густые кудри и произносит виновато:
– Нет, что-то не припомню…
Конечно, если бы даже и помнил, все равно постарался бы забыть. Так за глаза называли меня, когда я трудился на СБО и время от времени сопровождал экскурсии – то иностранцев, то местных школьников, то делегации из Дальневосточного. Сначала импровизировал, каждый раз напрягал память и воображение, но потом сам собой отработался текст, который я произносил почти механически.
«Целлюлозу принято называть хлебом бумажной промышленности. Это не совсем точно. Целлюлоза лежит в основе всей продукции, которую выпускает наш комбинат. Это не только разные сорта бумаги, но также и картон, фанера, канифоль и еще многое другое. Наконец, целлюлоза идет на изготовление тканей различных марок, в том числе и высших сортов, как, например, шелк этого модного и красивого – вы не смущайтесь, девушка! – платья. Производство целлюлозы, как вы сейчас видели, – процесс трудоемкий и сложный. Древесина проходит длительную обработку – паром, высокой температурой, кислотой. На всех технологических циклах комбинат расходует много воды. Ее, слава богу, хватает – рядом Алгунь, только когда вода пройдет сквозь чан с сернистой кислотой, она не становится после этого дистиллированной. И если мы станем сбрасывать ее непосредственно в Алгунь, то больше не сможем купаться в реке, а рыба переведется на несколько лет. Вот почему на пути производственных сбросов и стоят очистные сооружения. Это целая система фильтров и отстойников, в которых происходит биологическая очистка стоков. Следовательно, станцию можно назвать санитарным постом комбината, а нас, если угодно, санитарами».
«Санитаром» звали меня в глаза и за глаза довольно долго, даже после того, как я перешел со станции в другой цех.
Впереди мелькает ярко-красная нейлоновая куртка Плешакова – не по возрасту пижонит этот грузный пятидесятилетний мужчина. Он никогда не вызывал у меня симпатии – маленькие бегающие глазки цепко ловили каждое мое движение, но в ответ я не мог прочитать ровным счетом ничего: Плешаков прятал, отводил взгляд. Уже около года исполняет обязанности начальника станции, а перспектива его служебного роста остается для меня крайне туманной. Выдвинул Плешакова на эту должность Вадим Черепанов, главный инженер комбината, мне этот вариант не очень нравился, но, поскольку на примете никого не было, я согласился сделать его «исполняющим обязанности». Вот и доисполнялся он до такого происшествия!
Гурам вытягивает у Плешакова своим тусклым голосом:
– Какая загрязненность стоков в ночную смену? При выходе к водоему?
– В ночную? Почему именно в ночную? – Глаза у Плешакова суетливо забегали.
Я объясняю, в чем обвиняют комбинат, и говорю, что, учитывая скорость течения реки, авария на станции могла произойти ночью.
– Это все Авдеев, его штучки! – возбужденно, словно опасаясь, что кто-то опередит его, частит Плешаков. – Я давно его предупреждал, что рационализация боком нам выйдет! Нет же, не послушался. Вот пусть теперь за все и отвечает!
– Ну, кому отвечать, мы еще разберемся. Сначала объясните, что произошло.
– Да я же говорю вам, Личный Дом во всем виноват! – с легким раздражением повторяет Плешаков. – Он что затеял: насыщать воду кислородом. Тогда, видите ли, бактерии быстрее размножаются, активизируется очистка стоков. И, говорит, расход свежей воды уменьшается. Тоже мне, борец за природу нашелся – без него, видите ли, река обмелеет!
– А вы как считаете?
– Насчет реки?
– И реки тоже. Но сейчас меня больше интересует, как вы относитесь к проекту Авдеева.
Плешаков в растерянности, переводит взгляд то на меня, то на Гурама, словно ожидая подсказки, потом с жаром оправдывается:
– Хорошо отношусь, Игорь Сергеевич, хорошо! Только не готовы мы к этому еще. Всему свое время! А Личный Дом ни минуты ждать не может, вы же знаете его, Игорь Сергеевич! Сколько раз я предупреждал, чтобы он бросил свою затею, так нет же! Смонтировал установку и в ночную смену, когда дежурил, запустил на полную катушку.
– Ну и что? – нетерпеливо обрываю Плешакова.
– Что, что! Это пусть Авдеев вам объяснит. Я знаю только одно: где-то его система не сработала, и стоки хлынули в реку. Хорошо еще, быстро заметил, перекрыл вентиль, а иначе бы… Как, Игорь Сергеевич, много рыбы на тот свет отправилось?
– Я по головам не считал. Но немало. Артель понесла убытки на десять – пятнадцать тысяч. Штрафа нам не избежать.
Плешаков чуть заметно ухмыляется: не из собственного, мол, кармана. Он сделал было шаг – проводить нас до машины, но я жестом останавливаю его, советую разобраться с делами, чтобы в ближайшие дни выступить в дирекции с подробным отчетом.
Когда машина трогается, говорю Чантурия:
– Надо подыскивать ему замену.
Чантурия не откликается.
– Как, Гурам Шалвович, у вас никого нет на примете?
– Вроде бы нет, – наконец отвечает Чантурия. – И вообще надо разобраться, может, Плешаков и не особенно плох?
– Не особенно хорош, вот в чем беда. Все мы знаем, что Авдеев рационализатор не мирового класса. Так ему нужно было помочь, а не вставлять палки в колеса.
Чантурия подавленно молчит, и я решаю сменить тему разговора. В конце концов что я привязался к нему? В обязанности главного технолога меньше всего входят подбор и расстановка кадров…
Гурам просит подвезти его к цеху древесноволокнистых плит. Мы поставили цех на капитальный ремонт, провести который собирались за восемьдесят часов. Сегодня после обеда отключат линию, а в пятницу вечером она снова должна затарахтеть. Иначе каждый час опоздания – удар по плану.
Начальник цеха Тихомиров подготовился к этому испытанию неплохо, составил сквозной и почасовой графики ремонта. А вот доложить на планерке как следует не сумел – жевал, как говорится, мочало, поминутно поглядывал на часы, отчего еще больше сбивался с мысли. Я хотел прийти ему на помощь, но передумал. Бог с ним, нельзя требовать, чтобы каждый человек был вместилищем всех добродетелей. Работник Тихомиров прекрасный, и это главное, а то, что он лишен ораторских способностей, пережить как-нибудь можно.
Мы прощаемся с Гурамом у цеха древесноволокнистых плит. Договариваемся, что я подъеду к четырем, а он еще раз уточнит, проверит готовность к ремонту.
В приемной уже полно народа. Галя, как всегда, старается по глазам определить мое настроение – через пять минут, я знаю, посетители будут пытать ее на этот счет.
Попросил секретаршу разыскать Авдеева и Печенкину, начальника смены на станции; поинтересовался, кто меня спрашивал. Она молча протянула листок, на котором слева были напечатаны телефоны, справа – фамилия и должность того, кто звонил. Новый стиль – с тех пор, как Галя прочитала брошюрку о научной организации труда. Что ж, приближаемся к уровню мировых стандартов.
Всего на час отлучился, а сколько набежало звонков. Впрочем, в понедельник всегда так – рвут на части, а в пятницу, после обеда, ты словно никому и не нужен.
Я подчеркнул несколько фамилий, попросил Галю соединить, но не сразу, а после того, как приму человек пять.
На ходу снял плащ. Он намок, покоробился, и я подумал: хорошо бы прогреть его в сушилке, какие существуют в детских садах. Повесил плащ на деревянную вешалку в углу. Она словно молчаливый укор – давно собираюсь заказать шкафчик, куда можно было бы вешать одежду, вообще неплохо бы обжить кабинет как следует. Но все не хватает нескольких свободных дней. Теперь, наверное, уже и не дождусь, скоро будет готов новый корпус заводоуправления, там и оборудую кабинет по своему вкусу.
Только я подошел к столу, затрезвонил «личный» телефон. Его номер знали немногие, всего несколько человек. Ну, от Иры с недавних пор я больше не жду звонков. Люся? Ничего не могу с собой поделать: когда жена звонит мне сюда, на работу, я разговариваю с ней сухо и неприязненно. Дома я еще могу высказывать свое раздражение как-то по-другому: хмурюсь или, например, демонстративно молчу. А здесь – только голосом, интонацией.
Люся поинтересовалась, когда я освобожусь, предложила сходить в кино. Никаких причин отказываться у меня не было, но неожиданно для себя из чувства противоречия я отказался – последняя неделя перед отпуском, на работе такое кино, что не продохнешь. Люся стала возражать, но я этого уже не слышал – отнес трубку подальше от уха и взялся просматривать голубую папку – заявления об отпуске, различные просьбы, словом, «пересортицу».
Бочком, словно бы стесняясь чего-то, вошел председатель завкома Стеблянко, положил передо мной лист бумаги.
«Таежной целлюлозе – государственный Знак качества!» И рядом: «Даешь Знак качества!»
– Лозунгами решили давить, Николай Остапович?
Он с виноватым видом, потирая ладони, объяснил:
– Так ведь митинг. Нужно плакат повесить в цехе. А Ермолаева нет.
Действительно, секретарь парткома в командировке. Ну и что же?
– Вывешивайте на здоровье. В чем проблема?
– Утвердить бы надо! И выбрать, какой лучше.
О, господи! Даже в такой мелочи не хочет брать на себя ответственность. Меня это начало раздражать, и я вернул Стеблянко листок.
– Любой.
Он потоптался на месте, потом спросил вкрадчиво:
– А все-таки, что вам нравится больше?
– Лю-бой! – медленно и раздельно повторил я.
Председатель завкома ушел, явно недовольный мною. А меня он привел в хорошее настроение. Сколько бились мы за эту целлюлозу! Сначала даже не замахивались на Знак качества, мечтали дотянуть хотя бы до союзных образцов. Весь технологический процесс пересматривали звено за звеном, пока не нашли в цепочке разрывы, не подтянули слабые места. Немало потов сошло с нас, пока заслужили право ставить на продукции пятигранник с аббревиатурой «СССР». Собственно, впервые в стране беленая целлюлоза получила такую аттестацию. Теперь готовим пять вагонов к отправке в Румынию, а дальше будем расширять экспорт…
Я услышал, как хлопнули двойные двери, и мысленно чертыхнулся – кому там не терпится, несет его нелегкая!
– Трудимся?..
А, Черепанов! Спрашивает снисходительно-небрежным голосом, словно застал меня за разгадыванием кроссворда. Короткая спортивная стрижка, волевой раздвоенный подбородок, на щеках – едва заметные ямочки. Ну почему бы не работать ему тренером хоккейной команды или, скажем, диктором телевидения? Во всяком случае, с его артистической внешностью он будет там уместнее, чем на комбинате, где прозаические заботы и бездна черновых неблагодарных дел.
Уверенной походкой Вадим прошел через весь кабинет, пожал руку тем особым, эффектным рукопожатием, которому я, грешен, даже хотел в свое время у него поучиться, и уселся – но не в кресло, а на подлокотник его, небрежно свесил ногу и принялся ею покачивать. А меня это задело, хотя, кажется, пора бы привыкнуть к его штучкам.
Я сухо поинтересовался, где пропадал он утром – не был на планерке, да и потом не могли его найти.
– Да-а?! – протянул Черепанов, как бы не замечая моего недовольного тона. – Я ездил на очистные.
Опять водит меня за нос? Или нет? Но тогда это вдвойне интересно – поехал на станцию именно в тот день, когда там случилось ЧП. Или он уже знал о чем-то?
– Вот как? – изумленно заметил я. – Тогда почему я тебя не видел?
– Разминулись, наверное. Я, кажется, побывал там немного раньше. – Вадим с насмешкой посмотрел на меня. Эти пижонские очки с полированными дымчатыми стеклами всегда сбивали меня с толку, я терялся, когда не видел перед собой глаза собеседника. Впрочем, сегодня Вадим позволяет себе больше обычного. Чего же он добивается? Хочет выяснить отношения? Пожалуйста. Хотя нет, сейчас не время. Надо разобраться с этой злосчастной рыбой, начать ремонт цеха, провести митинг. Ну, а там отпуск. Вот после отпуска…
