Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– Что-то надоело стоять. Пойду посижу немного, ладно?
И направилась к набережной, к скамейке, которую отсюда, из очереди, не было видно – ее загораживал газетный киоск.
«Что это она – специально? Или просто надоело ждать, пока откроют кассу?» – лихорадочно размышлял Виктор и, не решив ничего определенного, потащил Дениску к скамейке, где уже сидела девушка и с философским безразличием поглядывала вокруг.
– Кто эта милая женщина, которая не отходит от вас ни на минуту?
– Да так! – девушка пренебрежительно махнула рукой. – Елена Ивановна.
– Она что, настоятельница монастыря?
– Нет, – рассмеялась девушка. – Просто знакомая моей мамы. Меня одну родители не отпускали. Ну и попросили ее за мной посмотреть.
– Значит, боец неведомственной охраны, – уточнил Виктор.
– Да, – опять рассмеялась она. – Ужасно мне надоела. Вон, уже идет сюда.
Виктор не знал, продолжать ли разговор в присутствии Елены Ивановны. На всякий случай сказал нейтральным голосом:
– Добрый вечер.
– Добрый вечер, – хмуро откликнулась женщина. («Ну и голосок – скрипучий, занудный!») – Катя, наша очередь пройдет!
– Сейчас, – откликнулась девушка, не трогаясь с места.
– Катя, я тебя жду, – с нажимом повторила Перекись Водорода.
– О господи, – вздохнула девушка и уныло поплелась за своей попечительницей.
«Катя. Ну что же, Катя так Катя», – отметил про себя Виктор и потащил Дениску ужинать.
На следующее утро Виктор перебрался поближе к газетному киоску, где загорала Катя. Скоро появилась и она в сопровождении Елены Ивановны.
«Ну, все, кончилась спокойная жизнь», – подумал Виктор.
Он понимал, что это мальчишество – караулить момент, когда суровый страж оставит девушку одну, подтрунивал над собой и все-таки не спускал с Кати глаз. Ярко-желтый купальник, плотно облегавший ее крепкое, чуть полноватое тело, был как минимум на один размер меньше, чем положено, и чувствовалось, что сделано это вполне сознательно, чтобы и трусики и… – как это там называется у них верхняя часть купальника? – были короче и у́же, чем следовало. Катя деловито надела розовую шапочку, с разбегу бросилась в воду, добралась до буев и долго еще плавала там параллельно берегу. Виктор не позволял себе таких дальних заплывов. «Храбрая девица! Напрасно Перекись Водорода так ее опекает – в обиду она себя не даст».
Часам к двенадцати, когда стало вовсю припекать, Елена Ивановна не выдержала, покинула пляж. Виктор не стал терять времени даром.
– Ну, как фильм? – спросил он вместо приветствия.
– Да мура! – махнула рукой Катя. – Ужасная скука. Садитесь! – показала она на синюю с красными полосками махровую простыню. – А то песок горячий.
Виктор осторожно присел на краешек. Катя выжидающе улыбалась.
– А я знаю, где вы учитесь, – с подъемом начал Виктор. – В Москве, в Бауманском училище. Я прекрасно вас представляю с чертежами, с логарифмической линейкой. Разве не так?
– Вот и не угадали, – весело возразила девушка. – Я из Киева.
– Но институт все равно – технический?
– Опять не угадали. Я еще в школе учусь. В десятый класс перешла.
«Вот те на! – обескураженно подумал Виктор. – Связался черт с младенцем!»
Катя не заметила перемены в его состоянии и улыбалась, ожидая продолжения разговора. Но Виктор уже сбился с ритма и не знал, как и о чем говорить дальше. В голове упорно вертелась одна мысль: он – тридцатипятилетний мужчина, преподаватель вуза, а она – школьница, десятиклассница, шестнадцати лет. «Ну и что?» – попытался ободрить он себя и вспомнил, как зимой, в консерватории, на дневном концерте для старшеклассников он был поражен, когда вместо скромных учениц в школьной форме увидел нарядно и модно одетых девушек, в п о л н е в з р о с л ы х, и парней, их, правда, было гораздо меньше, чем девушек, но тоже одетых вполне современно, как молодые мужчины; и те и другие держались очень независимо и свободно. Все это нисколько не походило на времена, когда Виктор заканчивал школу и когда во время коллективных походов в кино или театр никто ни на минуту не забывал, что они у ч е н и к и, у ч а щ и е с я; а если и забывал кто-нибудь, то голос преподавателя быстро возвращал вероотступника к действительности. Кто из нас, первенцев совместного обучения в школе, мог бы расхаживать по фойе вот так, небрежно держа под руку свою подругу, и кто из них, девчонок, открыто пользовался тогда всей этой пудрой-тушью; помню, Света Козлова маникюр сделала, потом испугалась, смыла лак, но все равно кто-то видел ее, наябедничал, так собрание устроили, хотели из комсомола выгонять… тоже дикость, конечно, но в узде их держали тогда покрепче. В этот же день, в консерватории, Виктор почувствовал почему-то легкую зависть и даже неприязнь к тем юнцам, хотя и понимал, что это вовсе уж глупо, разве они виноваты, что люди стали жить богаче и свободнее, впрочем, нет, не в деньгах и не в одежде тут дело, а вот в чем, наверное: не ценят они все это, считают, будто так оно и должно быть, нет, опять не это, а вот что – Виктор наконец ухватил суть, когда вспомнил, как месяца два назад побывал в одной школе, рассказывал десятиклассникам про свой институт, было у него такое поручение от партбюро. Виктор словно предчувствовал что-то и шел в школу неохотно. И не обманулся: встретили его иронически-настороженно. Он еще и рта открыть не успел, а уже прочитал на лицах ребят недоверие и скуку. Он разозлился тогда, решил любой ценой заставить их слушать, сам себя захотел превзойти, но все равно видел, как в середине правого ряда кто-то играл в «морской бой», один парень, не прячась, читал книгу, девица с первой парты строила ему глазки. Виктор терялся, не знал, какой выбрать тон, – пытался говорить как со взрослыми, но тут же начинал сомневаться: поймут ли его, переходил на «детский» тон, но тогда ему становилось противно, он чувствовал, что фальшивит. Он ничего не мог определить по лицам: они были непроницаемые, бесстрастные… Виктор взмок от напряжения, не мог дождаться звонка, и ни одна лекция в институте не стоила ему таких трудов, как этот урок.
«Ну что же, все повторяется, – подумал он. – Буду и Кате рассказывать о своем институте».
Разговор, однако, принял другое русло. Прибежал Денис, он воспользовался тем, что остался без надзора, полез в море, волна сбила его с ног, и сейчас он дрожал и волочил по песку полотенце, чтобы Виктор его обтер.
Виктор заметил, что Катя не выказала к Дениске решительно никакого интереса. Обычно на пляже его никто не оставлял без внимания, а Катя посмотрела на него совершенно равнодушно, даже как на помеху в разговоре. И это Виктора слегка задело. Он отправил Дениса под опеку Кеши, который наблюдал за всем происходящим с недовольным видом; и только начал рассказывать что-то связное о Москве, о Киеве, куда он попал зимой, в ужасную метель, и потому от Крещатика, от Владимирской горки у него осталось смутное впечатление, – как подошел какой-то паренек, видно Катин знакомый, – худенький, патлатый, со смешной цыплячьей шеей и сердитыми глазами. В душе он метал громы и молнии, никак не мог понять, что нашла его подруга в этом старом мужчине, да еще вдобавок и с ребенком, но открыто свой гнев не высказывал. Разговор прекратился сам собой, все трое неловко молчали. Виктор пересыпал камешки из ладони в ладонь. Он снова вспомнил свои школьные годы, первые лирические переживания и решил, что для него сейчас самое лучшее – уйти.
– Пойду посмотрю за сыном, – объяснил он; парнишка обрадовался, а Катя, похоже, огорчилась.
Издалека он наблюдал за ними и видел, что разговор явно не клеился.
– Кто это? – угрюмо поинтересовался Кеша.
– А кто тебя интересует? – Виктор сделал вид, что не понял вопроса.
– Ну, вон та!
– А, эта! – разочарованно протянул Виктор. – Это моя новая подруга. Чемпионка Европы по фигурному катанию. Хочешь, познакомлю?
– Спасибо! – буркнул Кеша, – Обойдусь как-нибудь.
– Дело твое. Слушай, а что это ты все о женщинах да о женщинах, словно больше и говорить не о чем? Помнишь, ты много о Чите рассказывал: багульник, горы, театры к вам приезжают на гастроли. Это все хорошо. А скажи, Кеша, там, в Азии, с соседями вам не страшно?
– С какими соседями?
– Ну, с какими! С бывшими нашими друзьями…
– Так мы с ними прямо не граничим, хотя, конечно, они и не очень далеко. Не знаю, как и сказать тебе. Вообще-то не хочется верить, что может случиться худшее. Ну, а если что, то у нас есть их чем встретить. В прошлом году я был на сборах, на переподготовке, посмотрел новую технику – ого! Не завидую тем, кто с нею столкнется.
Кеша помолчал, как бы размышляя, говорить или нет, и сказал тихо:
– И все-таки не хотелось бы об этом думать. Если это случится, сам понимаешь, ничего хорошего ждать не приходится. Я не за себя боюсь, мне-то что. Дунечка, жена – за них страшно.
Настроение его передалось Виктору. Он как бы заново окинул взглядом полуопустевший пляж – все перебрались в тень, только несколько человек пеклось на солнце, да троица молодых людей играла в волейбол у самой кромки моря, кто-то лениво тащил к выходу лежак… и до странности отчетливо вспомнился ему учебный фильм по гражданской обороне, который он видел еще студентом: ослепительный взрыв, на горизонте медленно вырастает грибовидное облако, оно ширится, движется неостановимо, оставляя на земле смертоносную тень.
«О чем это я? – поразился Виктор. – Куда это меня занесло!»
Он повернулся к газетному киоску и увидел, что Катин приятель собирается уходить. И почему-то твердо решил, что Катя явно отдает предпочтение ему, Виктору, а он ведет себя как последний тупица, мямлит, мелет какую-то чепуху.
Виктор подошел к девушке.
– Чего так настойчиво добивался ваш приятель? – снисходительно показал он в сторону парня.
– А я знаю?! – повела Катя плечами.
– Все ясно. Катя, ответьте мне на один вопрос. Вы человек самостоятельный или нет?
– Ну.
– Тогда слушайте меня внимательно. Знаете, где спасательная станция? Да, правильно. Так вот, сегодня вечером я буду ждать вас… – Виктор лихорадочно подсчитал, когда засыпает Денис, прибавил для верности еще полчаса и сказал, – в девять часов. Сможете прийти?
– Хорошо, – тихо ответила Катя и покраснела.
– Значит, до вечера!
Теперь предстояло самое сложное – договориться с Кешей. Виктор не знал, с чего начать, откладывал разговор с часу на час и в итоге дождался вечера, когда отступать дальше было некуда.
– Кеша, – сказал он безразличным голосом, – ты не присмотришь вечером за моим парнем? А мне нужно на часок отлучиться… ну, сам понимаешь.
– Валяй, – с неожиданным раздражением ответил Кеша.
– Ну, если не можешь, то не нужно.
– Давай, давай, действуй, – еще агрессивнее откликнулся он.
«Ну и ладно, – подумал Виктор. – Тоже мне, блюститель нравственности нашелся». И он решил уложить Дениса пораньше, чтобы уйти со спокойным сердцем. Несколько раз прислушивался к дыханию сына, надеялся, что тот уже заснул, но, как только Виктор пытался встать, Денис мгновенно хватал его за руку: «Папа, ты куда?»
Виктор смотрел на светящийся циферблат часов, думал с беспокойством, что так может и опоздать. Ну, кажется, все. Стараясь не шуметь, он оделся, прикрыл дверь и несколько минут еще постоял за дверью, проверяя, не проснулся ли сын. Нет, все тихо. Виктор вышел на набережную и не узнал ее. Сейчас он впервые увидел ее вечером, и все, что днем было беспощадно высвечено солнцем, теперь казалось глубоким, объемным, обрело другие очертания. Фонари стояли редко, и Виктор то попадал в яркую полосу света, то проваливался в темноту; остро и пряно пахли цветы, в кустах, у ограды санатория, однообразно трещали какие-то сверчки. Моря не было видно, только мощно и ровно от берега тянуло прохладой.
Вот и спасательная станция. Виктор посмотрел на часы: без трех минут девять, слава богу, успел.
Прошла какая-то компания, парень неумело, но с душой наигрывал на гитаре, остальные с восторгом орали: «В профсоюзе, бабка, в профсоюзе, Любка…» Знакомая мелодия, усмехнулся Виктор.
Кати не было.
Прошли парень с девушкой, остановились за поворотом, девушка привстала на цыпочки, обняла парня за шею, и они надолго замерли, застыли.
Виктор взглянул на часы – двенадцать минут.
«Ну что ж, сеньор, заседание отменяется», – попытался сострить Виктор, словно от этого ему станет легче.
Когда он подошел к корпусу, то увидел свет в своем окне. «Что-нибудь с Денисом?» – встревожился он и побежал по лестнице.
Дениска сидел на коленях у Кеши и плакал навзрыд.
Самое странное, что Кеша удержался от сентенций. Правда, посмотрел очень красноречиво: «Видишь, мол, что происходит», но комментировать ничего не стал.
Дениска заснул мгновенно, только голова коснулась подушки. А Виктор долго лежал с открытыми глазами и думал о том, как неожиданно поворачивается жизнь. Когда-то, в двадцать лет, он смотрел на всех, кто старше тридцати, с чувством снисходительного превосходства, ему казалось, что после тридцати для человека уже не существует в жизни тех соблазнов, которые так мучительно-желанны в молодости, и единственное, что ему остается, – терпеливо дожидаться приближения сорока, пятидесяти и так далее. Какая наивность! Человек живет десятилетиями, и что-то, конечно, в нем притупляется, сходит на нет, но все равно он живет и одним днем, и вот сегодня ему уже дела нет до того, что восемь лет назад он мучался, терзался, когда Галка не пришла на свидание, то самое, когда он хотел сделать ей предложение, сегодня об этом и вспоминать как-то странно, с годами любовь к жене становилась все ровнее и спокойнее, и теперь ему кажется уже, что женат он был всегда, и трудно себе представить, что когда-то за Галкой нужно было у х а ж и в а т ь и что в первые дни после свадьбы он стеснился ее и потому старался утром всегда проснуться первым и одеться, пока жена еще спала, – все эти ощущения сейчас стали расплывчатыми, размытыми, а самым острым переживанием оказалось то, что Катя не пришла к спасательной станции. И Виктор неожиданно подумал о том, что подобных огорчений и радостей, наверное, будет в его жизни еще немало, и уснул успокоенный.
Утром Кеша сделал вид, что не замечает Виктора. «Нет, так дело не пойдет, – решил Виктор. – Было бы из-за чего нам ссориться». Виктор искал тему для разговора, но Кеша отвечал угрюмо и односложно. Тогда он решил использовать последний шанс – спросил что-то о Болгарии, как, мол, они к нам относятся, как советских туристов принимают.
Кеша оживился. Минут пятнадцать он предавался воспоминаниям и в итоге соскользнул на похвалу брачным конторам, а также всяким газетным и журнальным объявлениям, которые помогают познакомиться чрезмерно застенчивым людям.
«Ну и ну! – удивился Виктор. – Да ты у нас, оказывается, вольнодумец. А мне простить не можешь, что я вечером отлучился. Правда, с Катей я познакомился без помощи брачной конторы».
Кажется, Кеша уже простил ему этот проступок, обмяк, и Виктор решил пустить первую шпильку.
– Значит, любой может дать объявление? – преувеличенно наивным тоном спросил он.
– Совершенно любой! – с пылом подтвердил Кеша.
– Ну, а ты?
– При чем здесь я? – смутился Кеша. – Мне не нужно. У меня уже есть жена.
– Ну, а до женитьбы?
– Не знаю, – замялся он. – Может, и дал бы. Дело не во мне, а в принципе. Ты разве не согласен, что на Западе по-иному стоят вопросы нравственности?
– Согласен. Только, друг мой, проблема, по-моему, немножко в другом. Вот ты раскудахтался: конторы, конторы! А вот мне, когда я был в Чехословакии, рассказали об одном таком сватовстве. Позвонил «соискатель», пригласил е е в кафе, днем, заказал бутылку минеральной воды. Потом взял блокнотик, ручку и принялся записывать ее адрес, возраст, профессию, оклад. Дальше перешел к родителям. Ну, а потом стал о таких, например, деталях спрашивать: нет ли на ее иждивении престарелых родственников, нет ли крупных долгов, не купила ли она что-нибудь в рассрочку, ну и так далее. Выяснил все это, закрыл свой блокнотик и говорит: есть у меня и другие варианты, я должен все обдумать, если что – позвоню. Вот так, дорогой! Как будто квартиру меняет!
– Не может быть!
– Ну почему? Все может быть. Другое дело, тебе не хочется верить в это.
– Нет, извини, – запротестовал Кеша. – Мы с тобой не о том говорим. Существуют какие-то единые критерии, ну, например, уровень благосостояния. Если наши магазины завалены кособокими костюмами, а за каждой заграничной тряпкой все гоняются, разве это порядок?
– Да не в этом же дело! Я видел в Праге одну премилую вещицу: домашний туфель с электрообогревателем. Огромный такой тапочек, две ноги сразу в него помещаются, миленький, симпатичный, с бантом, с отделочкой, а внутри – обогреватель. Пришел человек с улицы, замерз, и вот он ноги туда опустил и сидит, читает вечернюю газету. Жизнь прекрасна! У нас ничего подобного не производят. Ну и что?! Я вовсе не считаю эту грелку критерием социального прогресса, о котором ты говорил. Что мы сравниваем, давай подумаем. Бывшее буржуазное государство, со стабильной экономикой, все катаклизмы коснулись их боком, краешком. А что мы? С чего начинали, да не один раз? Колоссальная страна, великий народ, но и доставалось нам как никому. И еще – у нас всегда существовало какое-то пренебрежение к быту. А на Западе это – целое искусство. Ничего, и до кофточек дойдут руки, вот увидишь! Так или нет?
– Так-то оно так.
– Ну вот и прекрасно, – сказал Виктор. – Я же знал, что мы найдем с тобой общий язык.
Мир с Кешей был окончательно восстановлен. Про Катю тот не спрашивал, а она несколько дней на пляже не появлялась. Виктор предположил, что с девушкой что-нибудь случилось, и ему было это даже отчасти приятно: значит, существовала веская причина, по которой она н е м о г л а прийти в тот вечер.
Появилась она на пляже, когда Виктор почти перестал о ней думать. Он лежал на песке, читал «Комсомолку» и не сразу понял, что заставило его прервать чтение и посмотреть на берег. Катя вышла из воды, руки у нее были чем-то заняты, поэтому она не стала, как всегда, отжимать купальник, а передернула, повела плечами, чтобы стряхнуть брызги. Она направлялась к Виктору, а он, помимо воли, не мог отвести взгляда от ее загорелых, крепких, чуть полноватых ног. Понимал, что глупо и даже неприлично смотреть так откровенно, в упор, и все же продолжал смотреть, словно бы в отместку это делал, за то, что она не пришла в тот вечер к спасательной станции.
Катя осторожно несла в руках купальную шапочку с водой. «Облить меня хочет, что ли? – предположил Виктор. – Этого только не хватало!»
Но у нее были какие-то другие планы. Она подошла, показала на шапочку:
– Вот, поймала.
Виктор взглянул: там барахталась какая-то гадость. А, крабы. Бледно-зеленые, с черными широкими полосками, они двигались как-то странно – боком, им было тесно в шапочке, и Виктору пришла в голову нелепая мысль, что крабы забавляются, толкают друг друга.
Виктор смотрел на этих тварей и не знал, что делать и что говорить. Катя с большим интересом наблюдала за возней, которую устроили крабы, и продолжала улыбаться – спокойно и миролюбиво. Виктор подумал с некоторым раздражением: интересно, надолго ли хватит у нее терпения улыбаться, но потом понял, что девочка пришла с ним мириться, видно, хочет загладить вину.
– Меня Елена Ивановна не отпустила, – без всяких предисловий сообщила Катя. – Я уже собралась уходить, а она не разрешила. Я сказала, что иду в кино, но она тоже захотела пойти со мной. Тогда я решила остаться дома, сказала, что у меня голова разболелась. А потом у меня температура поднялась, видно, я перекупалась. Извините меня.
Катя выпалила все одним духом, покраснела и принялась еще внимательнее рассматривать крабов.
Виктор буркнул: «Ничего», – а сам подумал: «Ну, как, доволен? Тетя ее не отпустила! Детский сад, да и только!»
Катя протянула Виктору шапочку, попросила подержать, чтобы вода не расплескалась. Она взяла одного краба, самого крупного, опустила на песок. Тот отчаянно пополз к берегу, Катя все с той же улыбкой («Ну, не сердитесь на меня, пожалуйста») сунула краба обратно в шапочку с водой, но отбирать ее у Виктора не торопилась.
– Не боитесь, что укусят? – Виктор наконец нашелся, что спросить.
– Что вы! Я знаю, как их нужно брать, – весело ответила Катя.
– А я боюсь, – соврал Виктор, ради того чтобы хоть что-нибудь еще сказать.
– Да ну! – опять радостно возразила Катя. – Они совсем нестрашные, что их бояться.
– А я вот боюсь, – повторил Виктор и подумал со злостью: «Заладил одно и то же, боюсь да боюсь. И не крабов ты боишься, а девчонку, десятиклассницу. И еще себя. Всего на свете боишься».
Прибежал Денис. Катя снова вытащила краба на песок, тот, к великому удовольствию Дениски, пополз к морю – неуклюже, боком – и все-таки быстро и упрямо пополз.
– А где он живет… рак? – Дениска помедлил, прежде чем сказать трудное для него слово.
– Не рак, а краб. Раки живут в реке, а крабы – в море. Вот тетя Катя их поймала.
Катя улыбнулась, как бы подтверждая: да, так и есть, но в разговор не вмешивалась. Виктор опять подумал о том, что она упорно избегает общаться с Дениской.
– Папа, я хочу, чтобы ты тоже поймал краба, – решительно приказал мальчик.
– Дениска, там, глубоко в море, живет морской царь. Помнишь, я сказку тебе читал про него? И он никому не разрешает трогать крабов.
– А тетя Катя? – упорно стоял на своем Дениска.
Здесь фантазия Виктора иссякла. Он протянул Кате шапочку с крабами и сказал, стараясь быть непринужденным:
– Ну, мы тоже пойдем плавать!
Дениска уже надел круг и нетерпеливо подгонял отца.
«Что же мне, морской царь, делать? – думал Виктор. – И откуда только она взялась, эта школьница Катя?»
И Виктор твердо решил: утром на пляже он подойдет к Кате и… Что будет дальше, Виктор не знал, как не знал этого и тогда, когда назначил Кате свидание…
Но утром Кати на пляже не было. После обеда Виктор увидел ее в новом купальнике – темно-зеленом, с красными горошками. Купальник был вполне скромным – полная противоположность тому, желтому. «Что это она так?» – удивился Виктор, перевел взгляд на темно-синюю махровую простыню и все понял.
Родители Кати выделялись своей непривычной и почти неестественной здесь белизной. «Обгорят, а завтра будут мазаться на ночь кефиром», – почти машинально зафиксировал Виктор, хотя главное, о чем он подумал в этот момент, было совсем другое: «Вот и кончилось это странное приключение. Ну что ж, может, так и лучше».
Теперь предстояло прожить еще несколько скучных дней. Все дела были уже сделаны: комнату для Галки и для сына Виктор нашел и даже заплатил аванс и разницу за те три дня, пока она будет пустовать между отъездом теперешних жильцов и приездом жены; утром он встретил в парке директора, тот был в хорошем настроении и пообещал устроить две курсовки; удалось договориться и с дежурной на пляже, чтобы она пропускала Дениску и Галю, – сработала коробка конфет «Москва», но еще больше – терпеливая готовность Виктора выслушать все жизнеописание старушки, ее детей и внуков. С Кешей Виктор уже больше не спорил, не поддразнивал его, а рассеянно слушал его туристские рассказы. Уезжал Кеша на два дня раньше Виктора. Он снова надел пиджак («В самолете может быть прохладно, да и девать его некуда»), перекинул через плечо фотоаппарат и долго объяснял, как найти в Чите его дом («Выйдешь из автобуса, на третьей остановке от вокзала, вернешься полквартала назад, повернешь за угол, пойдешь по этой же стороне до большого магазина, перейдешь на другую сторону, там есть переход, и пройдешь еще два дома. Все очень просто»). Виктор так и не понял, на самом ли деле верил Кеша, что он когда-нибудь приедет в гости к нему, в Читу, кажется, и впрямь верил. Но расставаться с ним было почему-то грустно, и вечером, когда они с Дениской остались в комнате одни, было довольно тоскливо. Катя чинно прогуливалась с родителями и Еленой Ивановной по набережной, украдкой бросала на Виктора взгляды, и Виктор чувствовал, что ее тяготит роль скромной и примерной дочери.
Утром, седьмого июля, они поехали с Дениской на станцию. Виктор увидел Галю в окне вагона, пока поезд еще не остановился. Она была бледной, наверное, опять не спала ночь в поезде, и знакомым движением потирала ладонью висок – видно, разболелась голова. Виктор приподнял Дениску на руки: «Смотри, смотри, мама!» Поезд замедлял ход.
СТАРОЕ БЕРЛИНСКОЕ МЕТРО
Вечером они пошли гулять по городу. Перед этим был какой-то сумасшедший день, вернее, два дня, нераздельно соединившиеся в памяти в один: вылет из Кемерова, блуждания по Москве в поисках переулка, где комплектовалась их группа, – переулок находился в центре, но неожиданным образом раздваивался от небольшой улочки и потому его почти никто не знал; потом – оформление документов, инструктаж, и только в гостинице он почувствовал голод и вспомнил, что ничего так и не поел, кроме пары бутербродов в аэропорту и завтрака в самолете; а потом еще и ночь предстояла бессонная: самолет на Берлин вылетал рано, такси было заказано на пять утра, и Борис больше всего боялся проспать; потом в легком своем плащике он продрог в Шереметьеве под порывистым ветром, дождь перемежался колючей крупой, было странно, что в конце мая в Москве оказалось холоднее, чем в Кемерове; но зато в Берлине светило солнце, и первое, что он увидел, выглянув в круглое плексигласовое окошко, – двух аэродромных рабочих в легких трикотажных безрукавках кремового цвета, они наблюдали за тем, как происходит заправка стоящего рядом самолета.
Все, что происходило дальше, Гусев старался воспринимать, словно бы переключив регулятор нервной энергии на ограничитель, – так он всегда делал, когда в его цехе наступали авральные дни или случалось какое-нибудь ЧП; он знал, что среди множества людей, издерганных, охваченных энтузиазмом, душевным подъемом, тщеславием, паникой, побеждает тот, кто сохраняет голову трезвой и холодной, и хотя ему, как и другим, хотелось сорвать на ком-то злость, погасить раздражение, он понимал, что для начальника цеха это слишком легкий путь к душевному спокойствию, и крепился, держал себя в руках до последнего.
Да, а вечером в гостиницу зашел Хайнс Шульце, и они отправились бродить по улицам. Во всей группе отыскались только двое энтузиастов: он и Андрей Устинцев. Борис познакомился с ним утром, в самолете, и за неполный день они подружились. Если Борис сходился с кем-то характером, то быстро и надолго, имелось у него на этот счет чутье.
Был десятый час, но улицы – даже в центре – выглядели безлюдными, почти пустынными.
– Мы рано встаем, – объяснил Хайнс. – И потом – телевизор. Передача, как это называется у вас, когда студенты и поют, и танцуют, и сочиняют стихи?
– КВН? – спросил Борис.
– Ja, ja, – радостно подтвердил Хайнс.
В холле гостиницы стоял телевизор, он был настроен на западногерманское вещание, на музыкально-развлекательную программу. Несколько супружеских пар увлеченно и с ожесточением соревновались за призы, которые время от времени крупным планом показывала камера: магнитофон, транзистор, бутылка вина с яркой наклейкой… Потом, как объяснил Хайнс, эти и другие вещи прокрутят на транспортере и победитель получит в награду все, что успеет он запомнить за те десять секунд, на которые судьи засекут секундомеры. Но финала передачи Борису посмотреть не удалось; он видел только один эпизод соревнований: в кабинки, похожие на те, что на пляжах стоят для переодевания, заходили участники передачи, один из них поочередно оставался на сцене и пытался угадать, чьи именно ноги, голые до колен, видны в проеме между полом и нижним краем дверцы; в зале среди зрителей стоял дикий хохот, когда вместо молодой девушки из кабинки выходил сорокалетний мужчина с поджарыми мускулистыми ногами…
Хайнс провел их на Александер-плац; и самая площадь, и телевизионная игла с шарообразным утолщением вверху, и Центрум, где несколько часов назад растерянно бродили Борис и Андрей: у каждого были поручения от жен, но размеры одежды не совпадали с привычными, отечественными, пришлось, смущаясь, пустить в ход сантиметр, – словом, все было сейчас, вечером, совершенно непохожим на то, каким виделось это в дневные часы. Магазины были уже закрыты, в том числе и овощные ларьки; Бориса удивило, какой чистый вид имели эти овощи, аккуратно разложенные на лотке; сверху, над ними, на черных грифельных дощечках мелком были выведены цены.
Хайнс в точности следовал их просьбе – бродить наугад, не выбирая заранее маршрута. На их пути не один раз и почти всегда неожиданно вырастала бетонная стена. Иногда она перегораживала улицу наискось, и жилые дома, стоящие друг напротив друга, оказывались в разных секторах. У Бранденбургских ворот на просторных газонах, среди ярко-зеленой и высокой для мая травы, несколько раз прошмыгнули кролики. Борис поинтересовался – не ловит ли их кто-нибудь?
– Зачем? – удивился Хайнс и передернул плечами.
А потом они вышли на Фридрихштрассе, и вот здесь Борис заметил непонятное сооружение: посредине мостовой выделялась узкая полоска асфальта, огороженная металлическими поручнями. Сооружение это можно было бы принять за туалет, если бы вход не был наглухо загорожен и вокруг не росла бы трава. После некоторых колебаний Борис спросил у Хайнса, что это такое.
– О, – улыбнулся Хайнс, показав крепкие, крупные зубы, – это наше старое метро. После войны, когда разделили Берлин, его закрыли. Хотите посмотреть?
Они подошли поближе. Борис потрогал гладкую поверхность поручней, Андрей, не понимая, что может быть здесь интересного, нетерпеливо переступал с ноги на ногу: у них была запланирована, ради экзотики, пивная – самая рядовая, самая обыкновенная, – и следовало спешить; Хайнс, пытаясь непостижимым образом примирить интересы обоих своих спутников, демонстрировал ровную неопределенную улыбку.
– Мы идем или нет? – раздраженно поинтересовался Андрей. – Ну что здесь смотреть – железки и железки!
Андрей был прав – пора идти. Но Гусеву почему-то хотелось подольше постоять здесь, запомнить и эти поручни, и плохо различимые в полутьме ступени: ему казалось, что где-то он видел это метро, – хотя, глупости, где он мог видеть его, если в Берлине впервые.
Когда Борис днем устроился в гостинице, то решил первым делом побриться, но, как ни пытался он вставить широкий штепсель «Москвы» в сеть, ему это не удалось – в розетке торчал какой-то металлический штырь; покрутил для сравнения вилку от настольной лампы – в ней была особая нарезка. Борис растерянно прикинул, что же ему теперь делать: бриться в парикмахерской, покупать безопаску или неделю ходить заросшим – ни одна из перспектив ему не улыбалась. Он позвонил Андрею, позвал его на выручку. Тот покрутил штепсель и весело присвистнул: «Ну и немчура! Ловко придумали! А то вдруг привезет кто-нибудь с собой электроплитку, станет жарить яичницу, киловатты драгоценные тратить. Но ничего, – заключил он неожиданно, – на всякую немецкую хитрость есть русская смекалка».
