Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Я вышел из-за стола, давая понять, что у меня вопросов больше нет и что Черепанов свободен. Тот продолжал невозмутимо сидеть, покачивать ногой. Я вспомнил, как когда-то учился «эффекту молчания». Молчание дает человеку преимущество, из двух людей проигрывает тот, у кого раньше сдают нервы.
Нет, Черепанов явно что-то задумал: сидел он настолько уверенно и небрежно, что мне показалось, будто вот-вот начнет насвистывать модную песенку. И все-таки, не слишком ли большую роскошь я позволяю себе: молчание ради эксперимента. Пять дней до отпуска, полно дел, а директор комбината ведет войну нервов с главным инженером…
– Ну, и что интересного на станции?
– На станции? – переспросил Вадим лениво. – Вонища. Вонь. Что может там быть интересного!
Черепанов достал из кармана пачку сигарет, вытащил зажигалку и, не спрашивая моего разрешения, закурил, небрежным жестом пододвинул пепельницу. Меня это задело, и мне захотелось одернуть его.
– Впрочем, – Вадим выпустил колечко дыма, – есть там один любопытный субъект. Рационализатор-кляузник, так сказать.
«Ах, вот оно что! Значит, Авдеев наступил тебе на ногу, а ты, голубчик, этого не любишь. Очень интересно!» Я полистал календарь, открыл его на чистой страничке и, делая вид, будто разбираю какую-то запись, назвал первую пришедшую на ум фамилию:
– Семенов, что ли?
Вадим поперхнулся дымом.
– Какой к черту Семенов?! Есть там изобретатель доморощенный, в технике ни хрена не понимает, но настырный, черт! Так, представляешь, жалобы на меня пишет, будто я не внедряю его полуграмотный бред. Да ты знаешь прекрасно, о ком я говорю. – Вадим посмотрел на меня в упор и произнес медленно и с нажимом: – Авдеев.
Я решил поиграть еще – старательно наморщил лоб, якобы вспоминая Авдеева. Он был небольшого роста, рыженький, с хитрыми белесыми глазками, прическу имел не по возрасту – мальчиковую, челочку. Внешность запоминающаяся, спутать с другим человеком трудно… Я спросил у Черепанова:
– Это высокий такой, черненький? С кудрявыми волосами?
Вадим сказал укоризненно:
– Плохо знаете свои кадры, товарищ директор. Авдеев совсем другой. У него еще прозвище дурацкое: «Личный Дом».
– А, Личный Дом? Так бы и сказал. А я думаю, какой это Авдеев?
Ну, все, стоп. Переигрывать тоже опасно, и вообще пора свернуть этот разговор.
Но у Вадима, похоже, другие планы. Он пересел поудобнее в кресло, иронически-сочувственно посмотрел на меня:
– А рыбка-то приказала долго жить…
Ничего себе, хороший повод для веселья… Я даже не сразу сообразил, что нужно ответить человеку, который злорадствует по такому поводу, и сказал, как бы слегка оправдываясь:
– Кажется, косяк небольшой. Да и рыба, слава богу, не ценной породы, обычная мелочь.
Черепанов усмехнулся:
– А большие неприятности чаще всего возникают из маленьких происшествий.
Вот, значит, как он ставит вопрос! Ну что ж, тогда и мне не мешает внести некоторую ясность.
– Неприятности делить нам вдвоем.
– Нет уж, как говорится, извините за компанию! Ты директор, тебе это по чину положено.
– Но ведь и ты не курьер.
Интересный складывается у нас разговор! В любое другое время я обязательно довел бы его до логического конца, но сегодня этого не хочется.
– Ладно, не будем сами себя запугивать. Думаю, отделаемся штрафом.
– Нет, не отделаешься, – с нажимом возразил Черепанов. – Боюсь, поднимется большой шум. Комиссию создадут, а там, смотришь, обком заинтересуется, да еще, не дай бог, печать выступит. Мне, кстати, уже звонил наш редактор.
– Он тебе или ты ему?
– Ну, какое это имеет значение?
– Имеет. Решил, значит, руки погреть на этом происшествии! Работу развалил да еще плетешь интриги. Лучше бы делами занялся!
– Всех дел не переделаешь, – сказал Вадим с нагловатым спокойствием, явно провоцируя, чтобы я и дальше продолжал кричать и сорвался на чем-нибудь.
Но здесь наш содержательный разговор, к счастью, прервался: вошел Кандыба, мой заместитель по капитальному строительству. Я кивнул Вадиму: мол, ты свободен, но Черепанов сделал вид, что не понял моего жеста, закинул ногу за ногу, демонстрируя, что не собирается уходить, намерен присутствовать при всех моих беседах. Ладно, не с милиционером же его выгонять… Я давно убедился, что есть люди, у которых несколько своеобразное представление об обязанностях: как можно больше времени проводить рядом с начальством – слушать, подавать реплики, словом, создавать иллюзию полной сопричастности трудовому процессу. Вот и Вадим из их числа… Мешать он мне особенно не мешал, но ведь деньги ему не за то платят, чтобы сидел на подлокотнике кресла.
Кандыба прошел через кабинет, отдуваясь, медленной слоновой походкой. Кто бы мог подумать, что ему всего тридцать девять: тучный, с опухшим лицом, резко очерченными подглазьями, он тянул на все пятьдесят. Конечно, такая работенка не для хронического сердечника. Сколько раз Кандыба просил, чтобы перевели его на другую должность, поспокойнее, и в горкоме обещали: вот сдашь объект, обязательно что-нибудь придумаем. Но Кандыба сдавал один объект, тут же принимался за другой, и конца-края этому не было видно.
Тимофей Филиппович отдышался, сел напротив меня и сказал без всяких предисловий:
– К декабрю фабрику не сдадим.
– Придумай что-нибудь новенькое, – добродушно заметил я.
Тактику Кандыбы я изучил прекрасно: он запугивал, угрожал, шантажировал – впрочем, иногда это была единственная возможность добыть нужные материалы. Правда, иногда Кандыба без нужды дергал меня там, где вполне мог обойтись и своими силами. А он на всякий пожарный случай подстраховывался: сами не смогли сделать – что же с меня, бедного, спрашивать!
– Ну, кому звонить? – спросил я Кандыбу, уже наперед зная «сценарий».
– Хрипачеву. Я не намерен из-за этого мерзавца партийный билет отдавать. Он у меня один.
Я нажал клавишу селектора, но тут же отпустил: надоела эта спекуляция партийным билетом!
Кандыба продолжал ворчать: раньше сами замесы делали и горя не знали, а сейчас построили завод, привозят бетон такого качества, что хоть ломами долбай.
– Давай закроем завод! – предложил Черепанов.
Да, один тренируется в остроумии, другой бессильно разводит руками, но никто не хочет портить отношения друг с другом, уступают эту приятную обязанность мне. Нажал клавишу селектора – решил передать микрофон Кандыбе: пусть сам объясняется, но Хрипачева, как назло, не было на месте. Тогда подозвал Кандыбу, показал: вот здесь, третья слева, клавиша, нажмешь ее и сможешь напрямую переговорить с директорам железобетонки.
– Прошу! В любое время к твоим услугам. Приходи, объясняйся из моего кабинета и от моего имени. Все ясно?
– Все, – ответил Кандыба упавшим голосом.
Какие-то у меня сегодня амбициозные поползновения! Происшествие с рыбой подействовало или просто нервы сдают? Нет, так разговаривать нельзя, толку от этого не будет. Все мы работаем не за страх, а за совесть, уж, конечно, не ради орденов и благодарностей к праздникам. Тот же Кандыба – дай ему рабочую силу, материалами обеспечь сполна, что, не стал бы он сдавать объекты в срок? За милую душу! А так – мечется, бедняга, словно в клетке.
Я вспомнил, что хотел поговорить с Кандыбой о Доме культуры. Вчера Люся с возмущением швырнула городскую газету: «Объяснись наконец с этим упрямым редактором! С Иванцовым! Тебя, как мальчишку, шпыняют по любому поводу».
Люсины эмоции я привык делить как минимум надвое, но сейчас меня что-то задело. Я взял газету. Статья была о том, как двое хулиганов избили пожилого рабочего. Дальше говорилось, что в Таежном плохо организован досуг молодежи, а строительство Дома культуры опять затягивается на долгий срок. Все верно. Одно только непонятно: зачем меня здесь упоминать? Люся, пожалуй, права, вполне можно было обойтись и без моей фамилии. За два года я привык к тому, что появляется она почти в каждом номере газеты: если речь идет о комбинате, в скобках обязательно напоминают, кому он обязан своими успехами или промахами. Сказал как-то Иванцову: не склоняйте меня без особой надобности, – тот обещал проследить, но не очень, видно, помнит о своем слове.
Да, и все же я еще раз вспомнил про этот заколдованный объект. Уже сколько всего понастроили с тех пор, как заложили фундамент, возвели коробку, а дальше – ни с места. И никто вроде бы не виноват. Все хотят закончить Дом культуры, но опять подворачивается стройка поважнее… Туда и рабочих перебрасывают и материалы.
Об этом я и хотел поговорить с Кандыбой. Вид у него был усталый, замотанный, чувствуется, он и за воскресенье не отдохнул, а в субботу у строителей всегда решающий штурм.
– Тимофей Филиппович, надо что-то делать с Домом культуры. Иначе…
Неожиданно в кабинет заглянула Галя. Она редко заходила без вызова – или по очень срочным делам, или когда не хотела, чтобы в приемной слышали, о чем она говорит по селектору.
– Вы просили срочно найти Авдеева. Пусть подождет?
Не стоило бы беседовать с Личным Домом при Черепанове. Да и с Кандыбой не закончил разговора. Всегда так получается: хвост накрутить успеваешь, а разобраться толком или сказать человеку несколько добрых слов времени не хватает. Но мне не хотелось, чтобы Авдеев долго ожидал меня – пусть лучше инженер или начальник цеха посидят в приемной, чем рабочий. Ладно, уж если так получилось, может, оно и к лучшему – все станет на свои места.
Вспомнилось, как десять лет назад Авдеев напросился, чтобы его выбрали председателем жилищной комиссии на СБО. Город только-только начинал строиться, закладывали первые дома, из-за каждой квартиры шел бой – все имели практически одинаковые основания претендовать на жилье, и у меня иногда мелькала еретическая мысль: не легче ли решить вопрос простой жеребьевкой? Можно себе представить, какие грозовые разряды скрещивались над жилищной комиссией – как бы она ни мудрила, обиженных все равно оказывалось больше, чем довольных. А тут Авдеев, можно сказать, сам напрашивается сесть на эту раскаленную сковородку. Или задумал поскорее решить квартирный вопрос? Авдеев, видно, почувствовал мои сомнения и с пафосом произнес: «У меня личный дом в Передовом, в пятнадцати километрах отсюда. И койка в общежитии. Так что корысти никакой не имею». Потом это заявление он повторял на заседании жилищной комиссии всякий раз, прежде чем приступить к решению вопроса. «Личный дом», о котором так торжественно упоминал Авдеев, представлял собой деревянную избу, без удобств, где, кроме самого Авдеева, жили мать и сестра; ездить в поселок Передовой было неудобно, только на попутных, поэтому каждый, кто знал обстоятельства дела, не мог удержаться от усмешки… Так за Геннадием и закрепилось это прозвище – Личный Дом.
Авдеев вошел в кабинет по-хозяйски – несколько раз он бывал у меня в приемные дни. Странный это был проситель – хлопотал не за себя, а за других, притом не из корыстных соображений, как тоже иногда бывает, а только из чувства справедливости. Я вышел из-за стола, встретил Авдеева у дверей. Только сейчас заметил, что за последние годы его рыжеватые волосы полысели со лба, отчего голова стала казаться еще более круглой, а на лице заметнее выделялись хитрые белесые глазки.
Оба кресла у приставного столика были заняты. Если Авдеева посадить отдельно от Кандыбы и Черепанова, это будет выглядеть неловко, получится, будто я обособляю его. Поэтому подошел к столу для заседаний, отодвинул стулья, сел рядом с Личным Домом. Разговор вроде бы приватный, но в то же время секретов особых у нас нет – пусть слушают, кому интересно.
Геннадию пришлось сесть спиной к Черепанову, и он оглянулся смущенно, заерзал на стуле.
– Ну, Гена, как дела? – поинтересовался я, вытащил пачку сигарет, которые держал специально для посетителей. – Закуривай… Извини, что потревожил, но тут ЧП на комбинате. Вернее, на станции. Как же это ты?
Авдеев пожал плечами:
– О чем вы, Игорь Сергеевич?
Черепанов с шумом отодвинул кресло, подошел к столу, сел напротив Личного Дома:
– Брось дурочку из себя строить! Можешь не темнить, мы уже все знаем.
«Что он лезет? – подумал я с раздражением. – Сейчас все испортит. И вообще слишком по-хозяйски чувствует себя в чужом кабинете». Я хотел осадить Черепанова, но подумал, что устраивать сейчас перепалку ни к чему.
– А знаете, – запальчиво ответил Авдеев, – чего тогда спрашиваете?
– Ну, Авдеев, – стукнул Вадим кулаком по столу, – Ты допрыгаешься!
– Вы кулачки поберегите. Стол твердый.
Я решил вмешаться и объяснил Авдееву, в чем подозревают комбинат. Он развел руками:
– Товарищ Черепанов уже все выяснил. К чему меня спрашивать!
Вадим побагровел.
– Кустарь-одиночка! Доигрался со своими фокусами!
Мне не понравился тон Черепанова. И еще раз подумал: ох, как не хватает здесь секретаря парткома. Тугой завязывается узелок!
– Геннадий, – сказал я. – Главный инженер погорячился. Тут не суд, и я не прокурор. Но посуди сам: погибла рыба. Вина так или иначе падает на тебя.
– Я не виноват, – твердо сказал Авдеев.
– Точно? – с надеждой спросил я.
– Вы все равно не верите.
– Верю.
– Ну, а он, – Авдеев показал головой в сторону Вадима, – не верит.
Я замолчал, не зная, что ответить. Вообще-то пора прекратить этот перекрестный допрос, лучше поговорить с Авдеевым наедине. Но на всякий случай решил пустить пробный шар – выяснить, что знает Вадим о происшествии с рыбой.
– Гена, – сказал я проникновенным голосом, – все мы волнуемся. И Вадим Николаевич тоже. Он уже побывал с утра на станции, пытался выяснить, что случилось…
Я посмотрел испытующе на Черепанова. У того дрогнула верхняя губа, он напрягся, подобрался, но больше ничем не выдал себя, не подтвердил моих слов, но и не опроверг. Вот прекрасный пример – как следует держать себя!
– Сейчас мне надо срочно ехать, – схитрил я, – а ты позвони вечером. Знаешь телефон? – Давать свою визитную карточку мне показалось неудобно, претенциозно, и я размашисто записал телефоны на листочке бумаги, протянул Авдееву. – Только обязательно позвони!
По тому, как враждебно поглядывали друг на друга Черепанов и Авдеев, я чувствовал, что не самая удачная сложилась обстановочка для доверительного разговора с Личным Домом. Наверное, именно потому он с таким упорством и не отвечал на мой вопрос. А вдруг, мелькнула у меня надежда, Авдеев действительно не виноват в случившемся? Почему я должен верить именно Плешакову, которого знаю довольно слабо, и не верить Геннадию, с кем, слава богу, несколько лет работал вместе? Меня могли пустить и по ложному следу – мол, пока комиссия во всем разберется, я доверюсь готовой и удобной версии.
Словом, есть над чем задуматься… Ну, а теперь, хочешь не хочешь, надо продолжать начатую игру, выматываться из собственного кабинета. Иначе как объяснить Черепанову, почему я не стал разговаривать при нем с Личным Домом? Можно было бы, конечно, и по-другому: прямо сказать Вадиму, чтобы удалился, занялся, кстати, общественно полезным делом, но я на это не способен. Так что приходится расплачиваться за хорошее воспитание.
Кандыба вопросительно смотрел на меня. Ему-то что неясно? Ах, да. Дом культуры. Хотя все тысячу раз говорено-обговорено, у него один ответ – нет фондов. Надо звать управляющего трестом, нажимать через министерство, горком, обком…
Я полистал еженедельник, назначил совещание на вторник и, чувствуя себя крайне глупо, вышел из кабинета.
До четырех осталось еще полчаса, и я решил проехаться по городу.
Немного прояснилось, но воздух был густо напитан влагой.
Грязно-серые облака висели низко над землей, цеплялись за сопку, и крыша Дома культуры, хорошо видная в любую погоду, тонула сегодня в белесой мгле. Я снова попросил Сашу прогреть салон – в сырую погоду у меня мерзли руки и ноги, отмороженные в детстве. Впервые я приехал на Дальний Восток тоже осенью, в ненастье, и тоскливыми показались мне тогда улицы областного центра, пасмурными, неприветливыми – тайга и сопки. Десять весен встретил я здесь с тех пор, десять ледоходов, тайга зеленела и снова покрывалась рыжими красками, но до сих пор свежо в памяти ощущение: вылетел из Москвы в ясный солнечный день, а приземлился в дождливую непогодь.
Суровый край и девять тысяч километров, отделяющих его от Москвы, физически ощущались в такие хмурые дни. Восток действительно был дальним – летишь на самом быстром самолете, и часами под его крылом не видно ни одного огонька – только тайга или снежные хребты… В этом далеком краю легче жить, если рядом люди, с которыми делил вместе счастливые и горькие минуты.
Я вспомнил утренний разговор с Черепановым, и мне стало грустно: рушится давняя дружба, рвутся старые связи. Сколько лет знаком я с Вадимом? Институт, да еще десять лет с тех пор прошло – почти половину жизни, то отходя друг от друга, то снова сближаясь, прожили мы рядом. Мучительно тяжело рвать отношения со старым приятелем, но сколько можно терпеть, покрывать его?! Я вспомнил студенческие годы, когда жил с Черепановым в общежитии, в одной комнате. Столовая была паршивая, мы предпочитали питаться в складчину – со стипендии, с того, что присылали родители. Впрочем, помогали только ему – отец, полковник, служил на Севере и присылал от пятидесяти до ста рублей в месяц, все зависело от того, насколько часто сын отвечал на его письма. А мой «приварок» к стипендии шел от чертежей, которые я подряжался делать лентяям-первокурсникам, у кого было мало времени и хватало денег. Противно, конечно, но разве лучше, если бы не я, здоровый лоб, подрабатывал себе на жизнь, а мама или отец надрывались из-за тридцатки?
Оборотный наш капитал составлял семьдесят пять рублей в месяц. Я соорудил «кассу» – склеил пятнадцать плотных конвертов и в каждый вкладывал пятерку – расходы на два дня. Если удавалось истратить на еду немного меньше, мелочь бросали в тот же конверт, а в конце месяца выгребали серебро и медь – и, бывало, набиралось на маленькую пирушку. Хорошая система, что ни говори! Жирок, конечно, с нее не нагуляешь, но зато всегда найдешь в шкафу буханку хлеба, сыр или колбасу…
Месяца три все шло у нас, как по накатанным рельсам. Потом началась пробуксовка – полезу утром в конверт, а там пусто. Однажды спросил Вадима: как же наш уговор? Он обиделся до смерти, вытащил из кармана кипу рублевок, разбросал по комнате – подавись, дескать. Но разве, черт возьми, это постановка вопроса?
А мне, честно говоря, надоела роль казначея. Почему, спрашивается, я должен отвоевывать свои же деньги, из-за которых гнул спину за чертежной доской? И я предложил: давай питаться порознь. Вадим на попятную: нет, это в последний раз, теперь я и близко не подойду к «кассе».
Держался он не больше недели. Затянется где-нибудь гулянка за полночь, тут Вадька и выгребет деньги из конвертов, пытается перехватить у таксистов бутылку. Пил, кстати, он немного, но хмелел быстро. Однажды, когда я работал, он пришел, заглянул через плечо:
– Чертишь? Все чертишь, чертишь, хочешь денег побольше заработать… Брось, старик! Зачем молодость свою гробишь? Бери пример с меня: завтра жрать не на что, а мне – плевать! Все равно меня в беде не оставишь, точно? Или будешь втихую рубать? А, старик? Что молчишь?
Он ерничал, а я думал с тоской, что ничего не могу ответить. Есть у меня отвратительная черта, которую всю жизнь в себе ненавижу и, кажется, только теперь понемногу от нее избавляюсь. Я совершенно беззащитен перед наглостью. А такие люди просто кожей ощущают, перед кем можно проявлять свою агрессивность, а перед кем – опасно. Я сидел, лепетал какие-то жалкие слова. Теперь-то понимаю, что мы сами плодим наглецов, когда позволяем кричать на себя или обводить вокруг пальца, но тогда только краснел и смущался.
– Да хватит тебе чертить! – вдруг крикнул Вадим. – Мне поговорить с тобой хочется, понимаешь? Может, душа болит у меня. Потому я… такой. И еще оттого, что никто меня не понимает. Вот я пришел в свою комнату, а ты сидишь, чертишь какую-то хреновину. Даже тоска берет!
– Я что, мешаю?
– Да нет, старик, нет! Ты меня не так понял. Просто поговорить хочу по душам. Я ведь тебя очень люблю, да, очень, очень! А ты этого не знаешь и сердишься на меня. Не-ет, не говори ничего, я знаю, что сердишься. А может, ты прав. Так мне и нужно. Ты должен презирать меня. Ты, старик, гордый, и это правильно. А я тряпка, ничтожество. Своего отца ни в грош не ставлю, а деньги у него беру.
Эти внезапные переходы в настроении пугали меня. Кажется, в такие минуты он вполне искренне верил своим словам; и если притворялся, паясничал, то самую малость. А мне становилось жаль его, даже стыдно за себя делалось. Что я, в самом деле, за жмот такой? Ну, вынул он пятерку из наших общих денег – вернет ведь когда-нибудь, да и не обнищаю я в конце концов. Может, вправду у человека тяжело на душе, надо ему помочь, выслушать хотя бы.
И все-таки я никак не мог простить Вадиму тот вечер, когда впервые привел Люсю в общежитие. Господи, до чего же глупым тогда я был, вспомнить стыдно! Поставил на стол бутылку вина, но никак не решался открыть ее, мне казалось, девушка подумает, будто я собираюсь спаивать ее, оскорбится и уйдет. Так и ходил кругами рядом с неоткупоренной бутылкой, говорил что-то очень мудреное. Люся внимательно наблюдала за мной, потом перебила на полуслове:
– В этой комнате есть штопор? Мне хочется вина.
Стыдно сказать, но поцеловал Люсю я тоже по ее разрешению, даже подсказке, что ли. Она попросила: «Подойди ко мне. Нет, поближе…»
А позже, когда она принялась раздеваться, в дверь постучали. Какие в общежитии двери – фанерка и та покрепче! Я услышал знакомый бас: «Старик, открой». «Мы ведь договорились!» – жалобным голосом сказал я, а сам уже поворачивал ключ в двери: если не открыть, Вадька поднимет на ноги все общежитие. Оказывается, мой сосед забыл сигареты, никто не одолжил ему курева, и вот теперь он пришел за пачкой «Примы». Люся накрылась с головой одеялом, у меня сердце бухало в груди. Пока Вадим шел к столу за сигаретами, я возненавидел его, как никого в жизни, кажется, не ненавидел…
Я подумал о том, что со временем эгоизм Вадима приобрел другие формы, стал более утонченным. Как, впрочем, и иждивенчество. Но суть оставалась прежней – в этом я с грустью убеждался каждый раз, когда сталкивался с Черепановым вплотную. А он то исчезал из поля зрения, то возникал снова, притом никогда нельзя было знать, на сколько недель или месяцев пропадет он теперь.
В Таежный мы приехали вместе, по распределению. О какой работе по специальности можно было говорить, если только-только монтировали оборудование на комбинате! Некоторое время мы были инженерами-целлюлозниками и одновременно строителями, прорабами. Одним нравилось это больше, другим – меньше. Черепанову не понравилось совсем, и он малопонятным мне образом перевелся на ближайший сибирский комбинат. Уехал, не простившись, а года через три, когда что-то не заладилось у него на новом месте, объявился снова. Меня удивляла эта его манера: Вадим не испытывал ни малейших душевных терзаний от того, что несколько лет не подавал о себе весточки, является так, словно расстались с ним мы вчера и расстались ближайшими друзьями. Потом он уезжал еще раз – в Дальневосточный, где, кстати, преуспел на административной работе, в промышленно-транспортном отделе облисполкома. За то время, пока Черепанов трудился в Дальневосточном, он приобрел определенный лоск, умение держаться и производить впечатление. Впрочем, это сейчас-то я знаю цену всем этим вещам, а тогда, изредка встречаясь с Вадимом в областном центре, я смотрел на него и радовался: растет парень, взялся наконец за ум и растет! И когда меня утвердили главным инженером, пригласил Черепанова на должность начальника крупнейшего и заглавного на комбинате цеха – беленой целлюлозы в надежде, что Вадим станет надежным помощником и союзником. Вот и оправдал он мои надежды…
Я посмотрел на часы. Пора отправляться в цех древесноволокнистых плит. К четырем часам должен был приехать первый секретарь горкома партии Андрей Фомич Колобаев, а если так, то будет и Авдошина – председатель горисполкома. Был у меня к ней запоздалый, но важный разговор – из тех, что лучше затевать не специально, а на ходу, кстати.
За десять лет мы впервые ставили на капитальный ремонт всю технологическую линию. Долго откладывали, латали дыры, пока не поняли – дальше тянуть нельзя. Да и то сказать – верой и правдой послужила она, если вспомнить, с какими недоделками ее принимали. Вечная беда – все на ходу сдаем, наспех, к празднику, круглой дате в календаре. Впрочем, со строителями и нельзя по-другому – не будешь сидеть «на хвосте», затянут, и никаких концов не найдешь.
Что теперь обо всем этом говорить! Сейчас самое главное – втиснуться в «окошко», которое с таким трудом отыскали, не затянуть с ремонтом. Иначе каждый час опоздания – удар по плану. Наверстывать будет очень непросто.
Навстречу мне пронесся Тихомиров – волосы взъерошены, пиджак внакидку, глаза как у загнанного зайца. Не таким мне хотелось бы видеть начальника цеха древесноволокнистых плит перед самым ремонтом. А он на бегу кивнул головой, потом резко остановился, несколько секунд пробыл, как мне показалось, в состоянии полнейшей прострации и, возбужденно размахивая руками, закричал:
– Все летит к черту! И график – коту под хвост! Сами себя обманываем!
«Какая муха его укусила?» – удивился я. Подошел к Тихомирову и спросил самым безразличным голосом, ка какой только был способен:
– Ну, и что случилось? Ничего страшного…
– Значит, случится… – продолжал он на тех же высоких нотах. – Это надо додуматься – каждый человек на счету, а здесь пятерых забирают в колхоз, на картошку.
Действительно, не самое мудрое решение. Я вспомнил, что разнарядку поручил Черепанову и Стеблянко; неужели они не подумали, рубанули по наиболее важному участку? Я успокоил Тихомирова, посоветовал ему, пока не приехал Колобаев, сделать легкую передышку, посмотреть на небо, на облака.
– Как Андрей Болконский под Аустерлицем? – улыбнулся он. – Перед смертью о душе подумать?
– Вот-вот.
Но свидание с космосом у Тихомирова не состоялось. Навстречу уже шествовала процессия. Она напоминала журавлиный клин: впереди неторопливой своей походкой, глядя, как обычно, немного вверх, двигался Колобаев, за ним – Авдошина и Черепанов – он всегда умудрялся оказаться по правую руку от начальства, а еще дальше, по три-четыре человека в ряду, – начальники цехов, горкомовские работники. Так они заполнили весь широкий проход в цехе.
Я поздоровался с секретарем горкома, Фомич бесстрастно кивнул мне. Потом я подошел к председателю исполкома. Авдошина сняла промокший плащ, перекинула его на руку; я машинально оглядел наряд, который не менялся годами: темный сарафан свободного покроя, блузка защитного цвета. Выщипанные брови, ярко подкрашенные губы, перманент – во всей красе мода пятидесятых годов.
– А, Игорь Сергеевич! Очень рада вас видеть!
Размеры ее радости я знал прекрасно: две недели не отвечала она на мое письмо, а секретарше приказала не соединять со мной. Что ж, хорошо ее понимаю: когда у человека пытаются, скажем, забрать деньги, он заталкивает бумажник поглубже в карман.
– Ну так что с детским садом, Зоя Александровна? Мы ждем…
– Ах, вот вы о чем! – Авдошина сделала вид, что слышит о моей просьбе впервые. – Вы же знаете, как тесно у нас. Пока очередь подойдет, ребенка в школу отдавать пора.
Для приличия я поторговался еще немного с Авдошиной, но понял, что игра проиграна, нечем мне будет обрадовать Стеблянко. Впрочем, речь-то не о нем, а о молодых женщинах, вынужденных сидеть дома. Ясли и детские сады на комбинате перегружены, и все-таки каждый раз мы отдавали горсовету несколько причитающихся ему мест, а иногда и сверх того, помня о твердом уговоре – когда построят исполкомовский детский сад, нам тоже подбросят с десяток мест. Но Авдошина отвертелась. А все почему – я до сих пор чувствую себя перед ней неуверенно. Боязливо-почтительное отношение к ней возникло в те давние времена, когда я был начальником СБО, то есть одним из многих руководителей среднего звена, а Авдошина уже тогда являлась вторым человеком в городе. От нее зависело очень многое и, в частности, такая проблема, которая касалась лично меня, – утвердит ли исполком малогабаритную двухкомнатную квартиру. С годами, по мере того как я поднимался по служебной лестнице, прежнее отношение к Авдошиной слабело, но полностью избавиться от него я не мог. Сохранилось оно и сейчас, до сих пор, когда уже она, Авдошина, гораздо больше была заинтересована в моем благорасположении, нежели я – в ее. Но такова механика человеческих отношений: прошлое вытесняется настоящим медленно, по частям, корешки торчат, напоминают о себе, – у меня, во всяком случае, так. Вот и сейчас на секунду я почувствовал легкий озноб – порядочный получился тогда балаганчик из-за нескольких лишних метров: Люся то напирала на то, что я, как начальник цеха, имею законное право пользоваться привилегиями, то предлагала доверительным и загадочным голосом оповестить всех, что семья наша в скором времени может увеличиться (хотя ни о каком ребенке тогда и слышать не хотела). О господи, как вспомнишь доморощенные наши хитрости, смешно и стыдно становится: дети, да и только, взрослые дети!..
Я подозвал Тихомирова – пора было останавливать линию.
– Вот он, обреченный… – посмотрел я на пресс. Сейчас из-под него выходили ноздреватые, слоистые, светло-коричневые плиты. По цвету и форме они напомнили мне в десятки раз увеличенный брикет жмыха, который я так любил грызть в детстве, когда жил недалеко от маслобойного завода: улица была запружена грузовиками с семечками, и шоферы угощали ребятню жмыхом или подсолнухами…
Плиты выходили из-под пресса непросохшие, от них шел влажный ароматный пар. Запах осеннего леса, горьковатой коры и немного тухлости – так пахнет несвежее, залежалое белье. Конечно, не парфюмерная фабрика, и все-таки не сравнишь, например, с кислотноварочным цехом, где без респиратора лучше не появляться – начинает щипать глаза, наворачиваются слезы, нос режет удушливо-острый запах.
Мотор несколько раз чихнул и замолчал. Оператор подчистил совком остатки древесной массы. Ну вот, теперь все. Секундомер, можно сказать, включен, дай бог, чтобы ремонт пошел по графику, иначе каждый час простоя и опоздания – удар по плану.
Видно, всех занимали те же самые мысли. Фомич, внимательно наблюдавший за тем, как остановилась линия, сказал:
– Половина дела сделана. Теперь другая половина – ввести линию в строй. И, – Колобаев назидательно поднял палец, – в срок. Чтобы не получилось, как у конферансье во время концерта: объявляем десятиминутный перерыв на тридцать минут.
