Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Вот-вот, это самое, – обрадовался шофер. – А поди купи где-нибудь рыбки красной, особенно к празднику, или фруктов каких, ежели весной. Гляжу: вчера апельсины тащат из магазина – полными сетками, картошку берут и то помене. Да, деньги сейчас у людей есть…
– А ты вроде и не рад этому? – спросила Зоя.
– Почему – не рад? – обиделся Егорыч. – Всем хорошо – и мне тоже хорошо. А есть люди, которым обязательно нужно, чтобы у них было лучше, чем у других, уже сегодня хотят пожить при коммунизме. А посмотришь – сами-то они лучше других?.. Не-ет, не лучше, а некоторые – так и наоборот.
– К чему это ты? – снова перебила Зоя.
– А к тому, что ты еще молодая и голова у тебя забита всякой дурью.
– Ну, начинается, – с раздражением огрызнулась девушка. – Опять воспитывают! Дома учат, на работе учат, в кино пойдешь – и там учат. Такая тоска – хоть вешайся.
Она произнесла это с неподдельным отчаянием, и Воронину вдруг стало смешно. Прав Егорыч – голова у нее забита мусором, но девчонка-то еще совсем молодая. Для нее из двух незнакомых парней лучше тот, у кого есть замшевая куртка, – что с нее спрашивать?
Воронин решил сменить тему разговора, спросил у Егорыча, когда они будут обмывать машину. Позавчера ее перекрасили – провели вдоль корпуса ярко-красную широкую полосу, трапецией закрасили дверцу. Вид получился хоть куда.
– Мне бы лучше фонарь правого поворота поскорее поставили, – проворчал Егорыч. – Любой гаишник может остановить – и тогда топайте пешком через всю Москву.
– Теперь машина что надо, клевая, – похвалила Зоя.
– Клевая, плевая! Ну и слова! – возмутился Егорыч. – Как у папуасов.
Зоя не нашлась что ему ответить, да и не успела: машина уже подъехала к пятиэтажному блочному дому.
Дверь открыл мужчина лет сорока, в синей застиранной олимпийке и мятых хлопчатобумажных брюках. Несколько секунд он с недоумением смотрел на Сергея Ивановича и на Зою, потом отступил в глубь коридора, молча пригласил их зайти.
Вход в комнату и на кухню был завешан портьерами, на полу лежали темно-красные дорожки. Из кухни доносился въедливый запах жареной рыбы. Мужчина отодвинул рукой портьеру и, не говоря ни слова, жестом предложил зайти в комнату.
На полу играл кубиками мальчонка лет пяти, бледный, с растрепанными волосами, правая щека его была измазана зеленкой. На диване, плотно укрывшись голубым ватным одеялом, лежала женщина; по блеску в глазах, неестественно-багровым щекам было видно, что у нее температура.
Сергей Иванович попросил у Зои градусник, сел на шаткий стул рядом с диваном:
– Ну, что случилось?
Женщина долго и протяжно закашлялась, выпила из граненого стакана воды и начала рассказывать:
– В общем, стирала я. В пятницу было это, после работы. Стала простыни вешать на балкон, чтобы промерзли на морозе. Ну и была, видать, распаренная. И простудилась, значит. Чувствую – жар. Пошла, значит, к соседке, градусник попросила. Померила – тридцать восемь и пять. Ну, а на работу мне в тот день было не идти. Отвела ребенка в сад, в магазин сходила и стала лечиться. Но, видать, не помогло.
Сергей Иванович терпеливо выслушал, потом спросил:
– А что вы принимали? Аспирин, этазол?
Женщина махнула рукой:
– Я таблетками сроду не пользовалась. Я по-своему лечусь, по-простому. Вскипячу ведро воды, брошу пачку соды. Накроюсь чем-нибудь с головой и дышу паром, терплю, покуда можно. А потом выпью «горькой» стакан, надену все что есть – и под одеяло.
– И сейчас вы так лечитесь?
– Да, только кроме соды. Соды нет в магазинах, и в доме спрашивала, ни у кого не нашла.
– Понятно, – кивнул головой Воронин. – Давайте градусник.
Температура была тридцать восемь и восемь. Воронин послушал больную, правая сторона была чистой, в левой – хрипы. Бронхит – самое меньшее, что может здесь быть.
Воронин попросил Зою сделать укол. Пока она готовила шприц, Сергей Иванович заинтересовался книгами, которые стояли в серванте, рядом с тарелками и чайной посудой. Четыре тома Вересаева («Почему именно он?» – удивился Воронин), справочник «Москва», за прошлый год футбольный календарь и несколько изорванных детских книжонок.
Женщина равнодушно наблюдала, как Зоя отбивала наконечник ампулы, наполняла шприц, но, как только та подошла к дивану, женщина с головой накрылась одеялом.
– Это что такое? – строго спросил Воронин. – Пожалуйста, без фокусов!
Женщина спросила:
– А нельзя просто так?
– Что значит – так?
– Ну, по-простому, как всегда. Ноги попарить или еще что-нибудь?
– Вы допаритесь до воспаления легких. Укол нужен обязательно.
А Зоя между тем не решалась подступиться к больной, меланхолически уставилась на стену, где висел большой пестрый ковер, Воронин рассердился:
– Зоя, не спи! Или мне самому укол делать?
Девушка обиженно поджала губы. Воронин почувствовал, как кто-то больно ударил его кулаком в бок. Оглянулся: это неслышно подошел ребенок.
– Не трогай мою мамку! Не делай мамке больно!
Воронин ухватил мальчика под мышки и несколько раз подбросил вверх. Потом посадил себе на колени, так, чтобы мальчик оказался спиной к дивану, и объяснил:
– Это совсем не больно, как будто комарик укусит. Р-раз – и готово!
Воронин услышал раздраженный голос: «Да не напрягайтесь вы! Расслабьтесь, а то напряглись так, что игла сломается!» – и решил было вмешаться, но передумал. Уколы Зоя делала хорошо, рука у нее твердая. Но мальчик распознал сердитые интонации в ее голосе, забеспокоился, заерзал на коленях. Воронин принялся его успокаивать, но тут мужчина, молча стоявший у двери, подошел к сыну, взял его за руку и отвел на кухню:
– Не мешай людя́м работать!
Вернулся и спросил у Воронина:
– Доктор, а может спиртом?
– Что спиртом? – не понял Сергей Иванович.
– Ну, натереть. Чтоб согрелась.
– А у вас есть спирт?
– Ага, – отчего-то заулыбался мужчина. – Малость осталось.
– Ну, можно и натереть, только потом нужно очень тепло накрыть больную. Но лучше горчичники поставить – на грудь, на спину. Знаете, как их ставить? – на всякий случай спросил Воронин.
– Все будет в полном ажуре, – ответил мужчина.
– Ну, прекрасно. От вас можно позвонить?
– Так это… телефона у нас нет, – откликнулась женщина. – Когда ставили всему дому, мы думали, зачем он нам, сюда звонить некому, а если сами – к соседям сходим или из автомата. А потом поняли, что с телефоном гораздо удобней, да поздно уже. Сейчас на очереди стоим.
Женщина надрывно закашлялась, и Воронин посоветовал ей поменьше разговаривать, а после кашля пить теплую воду с сахаром.
Из кухни прибежал мальчонка, схватил пустые ампулы, принялся ими играть, Зоя безразлично наблюдала, как он катает их по полу.
– Заберите у ребенка стекло! – заволновался Воронин. – Раздавит, порежется, никакой зеленки не хватит.
Мужчина отобрал ампулы, дал сыну подзатыльник, тот молча отправился в угол, сел на коврик, где у него были разложены кубики.
Попрощались. На лестничной клетке Сергей Иванович предложил Зое поднести ящик, та гордо отказалась.
– Что-то я тебя сегодня никак не пойму, – решил он выяснить отношения.
– А вы никогда меня не понимали.
– Ну-ну, – он не нашелся что ответить.
Воронин уже спустился вниз, к выходу, как услышал на лестнице чей-то топот.
– Доктор, подожди!
Сергей Иванович помедлил, остановился. Это был муж больной – он прибежал в той же «олимпийке», в тапочках на босу ногу.
– Доктор, слышь… – он подошел к Воронину близко, почти вплотную. – Может, лекарства какие есть? Чтобы поскорее вылечить.
– Я ведь все выписал, – изумился Сергей Иванович. – Надо принимать аккуратно – и все будет в порядке.
– Так это… Лекарства ведь разные бывают. Есть для всех, а есть, я слышал, такие, что трудно достать, в специальных аптеках продают. Может, достанешь? У вас, на «скорой», наверное, они есть?
И он сделал движение – положить что-то Воронину в карман. Воронин успел заметить красненькую купюру, отступил на шаг:
– Вы с ума сошли!
Мужчина зажал деньги в кулаке, опять подошел к Воронину вплотную и сказал возбужденным, излишне громким голосом:
– Так это… она через меня заболела. Просила повесить белье, а я телик смотрел, хоккей передавали. Я ей говорю: подожди, мол, досмотрю до перерыва и тогда повешу. А она стала базарить. Ну, я и говорю, вешай сама. Вот ее на балконе и продуло. Так, может, достанешь, доктор?
Эта настойчивость стала раздражать Воронина, но все-таки он почувствовал к мужчине симпатию. Отступил на шаг и сказал мягко:
– Я прописал прекрасное лекарство, оно только что появилось в… – он подумал и назвал ближайшую в том районе аптеку. – Но я вот что хочу сказать вам. Успех лечения зависит не только от лекарства, но и от режима, в котором будет находиться больная. Если ей придется вставать, чтобы ухаживать за ребенком или приготовить еду, она не скоро поправится. В общем, возьмите хозяйство в свои руки, помогите жене.
– Так это… В общем, все, что нужно… – пробормотал мужчина.
– Идите, здесь дует, а то и вы простудитесь.
Мужчина поднялся на несколько ступенек, спросил:
– Слышь, доктор, а может, возьмешь все-таки? – он показал десятирублевку.
Воронин вместо ответа махнул рукой, хлопнул дверью подъезда.
Следующий вызов был на улицу Левитана. Свернули с Ленинградского проспекта, проехали несколько кварталов и оказались на улочке, чем-то напоминающей дачный поселок: одноэтажные деревянные домики, небольшие садовые участки. Воронин помнил этот район, зеленым островком уцелевший среди густо застроенных кварталов. Все улицы здесь назывались именами художников, и Воронин подумал о том, как удачно они соответствуют друг другу – тихие живописные улицы и фамилии русских живописцев.
Зоя выглянула в окно, удивилась:
– Куда ты заехал, Егорыч? В какую-то деревню.
– Куда велено, туда и еду. А если насчет деревни, то хоть сейчас поменялся бы сюда. Жаль только, что лет через пять эти домики все равно снесут. А летом было бы хорошо здесь! Встал утречком и пошел в сад, подвязал яблоньки, у клубники усы подрезал…
– Тоже мне, Мичурин нашелся! – фыркнула Зоя.
Воронин хотел было одернуть ее: не дело так разговаривать с человеком, который втрое старше, но Егорыч к ее выпадам относился спокойно, и Воронин решил промолчать.
На улице, у калитки, их поджидали. Пожилая женщина, ей было за шестьдесят, но назвать ее старухой язык не поворачивался: есть такие женщины, что через годы, несчастья и болезни с достоинством несут свой возраст.
– Я боялась, что вы не найдете улицу, – объяснила она. – Сейчас больше знают новые районы. А у нас за день если десяток машин проедет по улице, и то хорошо… Зовут меня Мария Михайловна, – зачем-то отрекомендовалась она.
Пока они шли по дорожке, уложенной широкой бетонной плиткой, женщина успела объяснить Воронину, что у ее мужа, Лебедева Николая Афанасьевича, плохо с сердцем, приступы случаются довольно часто, но обычно он спасается таблетками – валидолом или нитроглицерином, но сейчас она видит, с ним что-то серьезное, и, хотя он протестовал, спорил, она все-таки вызвала «скорую». Наверное, перетрудился, – предположила она. Он очень любит мастерить, вы увидите, он все сделал в доме своими руками. А сейчас учится переплетать – старые книги, журналы. Но чувства меры совсем не знает – если увлечется, никак его не остановишь.
Женщина говорила торопливо, чувствовалось, что она соскучилась по людям, по собеседнику. И еще, обратил внимание Воронин, она сердилась на мужа, укоряла его за непослушание, но даже в ее упреках звучали такая преданность и любовь к нему, которых нельзя было не заметить.
В доме было жарко натоплено, пахло старым, сухим деревом и клеем.
– Хотите помыть руки? – предложила Мария Михайловна. – У нас теплая вода круглые сутки, – с гордостью объяснила она. – Всегда можно нагреть колонку, чтобы постирать или принять ванну.
Воронина не оставляло ощущение, будто он находится где-то на даче. Чувствовалось, все блага цивилизации приходили сюда постепенно; и самодельная перегородка для ванны и туалета, и тумбочка под раковиной яснее всяких слов говорили о том, сколько времени, труда, нервов затратили хозяева этого дома, чтобы обеспечить себя элементарными, в сущности, удобствами. Здесь, в этих стенах, прошла вся их жизнь, и стены эти, и этажерка с книгами, и каждая половица напоминают о пережитом за многие годы так быстро пролетевшей жизни.
Воронин слушал старика, мерил давление, а Мария Михайловна впилась глазами, следила за каждым его движением.
– Ну, что с ним? – нетерпеливо спросила она, как только Воронин отложил стетоскоп. – Плохо? Очень плохо? – И, не дождавшись ответа, обратилась к мужу: – Коля, ты не молчи! Скажи врачу обо всем, что тебя беспокоит. Я ведь знаю, ты привык терпеть, никогда не жалуешься.
Тот поморщился, сказал слабым голосом:
– Перестань, Машенька. Сердце немного покалывает, вот и все. Это ерунда. Скоро пройдет.
Мария Михайловна повернулась к Воронину и опять с тревогой спросила:
– Доктор, это очень опасно?
Что он мог ответить? Старику было семьдесят три года. Этого немало даже при отменном здоровье, а у него оно вовсе не было таким. Опасно – безопасно, что тут скажешь…
Воронин считал, что человек привыкает ко всему. К страданиям, боли; быть может, к боли прежде всего. За семь лет работы на «скорой» он насмотрелся всякого: видел ожоги, после которых лицо превращалось в багрово-глянцевую рану, видел раздавленные или отрезанные конечности, когда неровными лоскутками свисала кожа, белели оголенные кости; видел парализованных, разбитых инсультом – человек силился сказать что-то, но получались у него отрывистые, разрозненные обрывки слов, бессмысленное нагромождение звуков; видел сердечников после второго или третьего инфаркта… Ко всему человек привыкает. Ведь и сам Воронин привык ко многому – он загрубел, пропитался защитной эмульсией, и это, кстати, было и профессиональной реакцией; он не мог позволить себе такой роскоши – сочувствовать больному, проникаясь его переживаниями, он обязан был мгновенно оценить ситуацию и принять точное решение.
И все-таки часть души осталась незащищенной. Самым тяжелым для Воронина было наблюдать старость и беспомощность – именно наблюдать, потому что ни медицина, ни наука ничего не могли пока противопоставить природе. Нет, он не мечтал об эликсире бессмертия и даже считал справедливым, что каждому на земле отмерен определенный срок. Только очень уж печально было наблюдать его итог: немощная, дрожащая рука, полузабытье, столик, заставленный лекарствами… И – судорожный, жалкий спор с судьбой: еще год отвоевать у нее, месяц, неделю, час… Когда выпадал вызов к такому больному, Воронин остро завидовал своей помощнице: со всем эгоизмом и бесстрашием молодости, которая уверена, что длиться она будет вечно, Зоя отстраняла от себя все то, что на Воронина действовало угнетающе, и чужая слабость, чужое бессилие только убеждали ее в собственной силе и здоровье.
Да, семьдесят три года. С этого и нужно начинать, а электрокардиограмма, анализы – уже второе дело. Хотя, подумал Воронин, надо написать направление, чтобы утром приехали из поликлиники, сделали ЭКГ. А пока – ничего угрожающего нет, боль можно снять уколом, и все должно быть в порядке.
– Ну, доктор, ну, что с ним? – допытывалась Мария Михайловна.
Самым спокойным голосом, на который он был сейчас способен, Воронин объяснил, что нужно делать: полный покой, избегать резких движений, и никаких переплетных работ – пусть книги отдохнут немножко, а завтра обязательно снять кардиограмму и довериться участковому врачу.
Он говорил, а перед глазами находилась полотняная домашняя рубаха с воротом, отороченным зеленой каймой. В каждой строчке здесь чувствовались любящие руки; Воронин не мог объяснить, отчего у него возникло такое ощущение, но оно возникло, и он остро позавидовал старику: если к старости кроме прожитой жизни остается еще и непогасшая любовь – можно ли мечтать о чем-нибудь большем? «Мне и умирать тогда было бы не страшно, – подумал Воронин. – Жалко, конечно, но не страшно».
Когда вышли из дому, направились к машине, Зоя неожиданно преградила ему дорогу:
– Я хочу спросить. Если вас человек обманет, что вы будете делать?
– Ну, знаешь… – оторопел Воронин. – Смотря какой человек.
– Самый близкий, – напористо, быстро проговорила Зоя. – Жена, например.
– Возьму ружье и застрелю, – шутливо ответил Сергей Иванович и для наглядности даже вытянул вперед руку, делая вид, что прицеливается. Ему не понравился этот разговор, который мог завести слишком далеко.
– Я серьезно… – Зоя с обидой взглянула на Воронина, тот понял: девушку что-то мучает и потому весь вечер она сама не своя.
Он спросил мягко:
– И у тебя… ситуация аналогичная?
Она молча кивнула головой и отвернулась. Свет уличного фонаря не достигал дорожки, было темно, но Воронин почувствовал, что Зоя готова расплакаться. Он взял ее за локоть:
– Но ведь ты, кажется, не…
– Не замужем? Штампа у меня нет в паспорте, но вообще-то я…
Воронин решил свернуть этот странный разговор – с недомолвками и околичностями – и сказал:
– Ничего, Зоенька, все будет хорошо. Вот увидишь!
На Зою эти слова подействовали еще хуже.
– Хорошо! Да я после этого никому не верю!
Воронин не знал, что делать, топтался рядом с Зоей и глупо повторял одно и то же: «Все обойдется». Зоя продолжала всхлипывать:
– Я дурой была, все ему позволяла. А он вчера… смотрит на часы и говорит равнодушным, даже ленивым голосом: «Пора идти. А то жена будет волноваться». У меня все так и оборвалось. И даже не от того, что он обманул меня, оказался женатым, а от того, как он об этом сказал. Подразнить решил, что ли, поиздеваться? Но за что? Мне захотелось закричать, ударить его, а я вся словно онемела, пальцем не могу пошевелить, только лежу и улыбаюсь бессмысленно, у меня всегда такая улыбка, когда не могу собой управлять. А он смотрит выжидающе, как я отнесусь к его словам, видит, вроде бы все в порядке, и говорит: «Ты молодчина. Знаешь, что цыганки советуют молодым девушкам: «Не водись с холостым – ни на ком не женился и на тебе не женится. Не водись с разведенным – жену бросил и тебя бросит. Водись с женатым – жену не бросил и тебя не бросит никогда». Это он меня просвещает, представляете?..
Зоя помолчала, потом всхлипнула:
– Сергей Иванович, миленький, что мне делать? Я хотела рассказать вам, ведь вы добрый, вы должны понять. А вы, как назло, сегодня кричите на меня весь вечер. Тогда и я решила говорить все назло, чепухи разной наболтала.
Воронин подумал: и впрямь вечерок выдался сегодня – сплошные исповеди. И почему-то все ждут душевного исцеления. Тут со своими делами не разберешься… И он не нашел ничего лучшего, как повторить еще раз:
– Все обойдется, Зоя, поверь мне.
– Да-а, – обиженно протянула Зоя, – хорошо вам, мужчинам. У вас работа, или футбол, или закатились куда-нибудь – и забыли обо всем.
Зоя продолжала жаловаться, но Воронин почувствовал, что на этот раз его слова достигли цели.
– Ну ладно, пойдем, а то Егорыч, наверное, уже заснул в машине.
– Вы только ему не говорите ничего, – попросила Зоя.
– Могила! – приложил Воронин руку к сердцу.
– Куда теперь? – спросил Егорыч.
Воронин показал ему адрес: Ленинградское шоссе, дом 345.
Они проехали водный стадион, потом слева остался Речной вокзал, вот и универмаг «Ленинград» с притушенным светом в окнах. Впереди обозначилась арка моста, а номера домов все еще держались в пределах ста.
– Что, Егорыч, в Ленинград решил нас увезти? По Невскому захотелось прогуляться? – весело спросил Воронин.
Водитель в ответ что-то пробурчал; наверное, только присутствие Зои помешало ему выразить свои эмоции более откровенно. Потом он перевел машину в первый ряд, притормозил, вышел из «рафика». Вернулся злой.
– Грамотей, едрена корень, вызов записать не может! Заехали к черту на куличики, а у меня бензин кончается!
– Ты о ком это? – поинтересовался Воронин.
– О тебе, Серега, о ком же еще!
Воронин вытащил блокнот, в котором был записан адрес. Нет, все правильно: «Ленинградское шоссе, дом 345, квартира 17». Прочитал и дальше: «Николаев, Виктор Борисович, 42 года, сердечный приступ, вызвала жена».
– Вот, смотри, дом 345, – показал он блокнот Егорычу.
– Ты не бумагу, а дом покажи. Нарисовать можно все что угодно. Грамотеи!
Егорыч продолжал распространяться о том, что нынче слишком много развелось ученых, а работать, глядишь, некому, Воронин что-то вяло ему возражал, и тут неожиданно вмешалась Зоя. Тихим голосом, отчеканивая каждое слово, она сказала:
– Егорыч, сбавь обороты.
– Ты-то чего лезешь? – огрызнулся водитель.
– Сбавь обороты, говорю. Мотор перегреется.
Сергей Иванович не знал, как отнестись к этому невольному заступничеству. Конечно, Егорыч порядком надоел за смену своим однообразным ворчанием, и его стоило бы слегка осадить. Но не двадцатилетней же девчонке… Всем стало неловко, и те несколько кварталов, которые проехали молча, показались необычайно длинными. Потом первой заговорила Зоя:
– Втиснулась сегодня в троллейбус, народу – под завязку. А у дверей застрял какой-то толстяк с портфелем. Выход загородил да еще и портфелем зацепился за чью-то сумку. Ну, понятно, пробка получилась. А я стою рядом и вижу: каждый, кто выходит, норовит задеть, зацепить толстяка, ну не каждый, и все-таки… И вот я думаю: люди торопятся, у кого-то, может, неприятности, огорчения… Все верно. Но зачем толкать-то? Легче разве от этого?
«Вон куда ее занесло! – подумал Воронин с радостной тревогой. – В голове ветер, а сердчишко у девки доброе, неиспорченное».
– И вот взять нас, к примеру, – продолжала Зоя. – Мотаемся по двенадцать часов в этой коробочке на колесах. Бывает, с того света вытаскиваем. В общем, спасаем людей, стараемся помочь. Другим. А себе? А сами? Для нас обидеть друг друга – лучшее удовольствие. Прикрикнуть, подковырнуть…
– Ты на себя посмотри, – подал голос Егорыч.
– И я хороша, – охотно согласилась Зоя. – Думала: поорешь, побазаришь – вот и повеселело. Но разве может жизнь держаться на крике, на злобе? И вот когда приехали мы сейчас к старикам, когда увидела, как бабуся эта хлопочет возле своего мужа, я чуть не разревелась. Что может быть проще доброты? Сергей Иванович, миленький, правда ведь? И ты, Егорыч, скажи, разве не так? Почему же мы грыземся, слова сказать друг другу нормально не можем?..
Воронин с грустью подумал о том, что Зоя не один еще раз споткнется на этой запальчивой вере во всесилие доброты, пока не поймет, что добро и зло не всегда различаются в жизни так отчетливо, как, например, свет от фонаря, что бросает сейчас на темный асфальт яркую полосу. И все-таки хорошо, что в молодой ее душе живет именно эта вера, а не обида или ожесточение…
– Ну, – нетерпеливо спросил водитель, – отбой? Сергей Иванович заметил невдалеке телефонную будку, попросил Егорыча притормозить.
Римма перепроверила вызов, подтвердила: дом 345.
– Что же нам делать? – спросил Воронин. – Нет такого дома.
– Разбирайтесь сами. Вам на месте виднее.
«Не иначе, как развлекается кто-то, – думал Воронин, направляясь к машине. – Когда только эти шутники переведутся: и в газетах про них пишут, и по радио говорят, объясняют, что значит для «скорой» ложный вызов, а их ничем не проймешь…»
– Ну что, отбой? – повторил Егорыч. – Небось двенадцать уже?
Воронин посмотрел на циферблат – без двадцати час. Впрочем, время ни о чем не говорило: были у них вызовы и позже, среди ночи. Но все-таки после двенадцати звонки идут на убыль.
Он откинулся на спинку диванчика и только сейчас почувствовал, как устал. Точнее, это была не усталость, а какое-то отупение; так было прошлой осенью, когда он возвращался с юга. Москва не принимала, рейс переносили то на шесть часов, то на два, то еще на четыре, и Воронин был прикован к аэропорту, как каторжанин к тачке, все скамейки в зале ожидания были заняты, девушка в справочной бесцеремонно дерзила… Ну, тогда, на аэродроме, все было понятно, но почему он сегодня расклеился? Серьезных случаев не было, дежурство, в общем-то, спокойное. Да, только вот много было душеизлияний… Но к этому-то мне не привыкать…
По тускловато-серому асфальту мела поземка. Егорыч плавно гнал машину по осевой. Улицы были пусты, лишь рядом с обочиной неуклюже ползал ярко-желтый «Москвич», не иначе какой-нибудь начинающий автолюбитель привыкал к машине и к дороге, да патрульная милицейская «Волга» удостоверялась в спокойствии засыпающего города. Вот и Белорусский вокзал – метро уже закрыто, площадь непривычно пустынная, только у остановки такси уныло переминаются с ноги на ногу несколько человек. Эта пауза – ненадолго. Уже в пять часов прозвенят на стрелках первые трамваи, водители троллейбусов натянут дуги, а еще через час в ненасытные жерла метро хлынет людской поток, лента эскалатора опустит его вниз, разбродит по ручейкам, развезет по разным концам гигантского города – и среди тех, для кого утром рабочий день только начнется, затеряется и бригада Воронина, которая в шесть утра сдаст дежурство и отправится домой – отдыхать, отсыпаться.
Но впереди у них еще пять часов работы.
СЕДЬМОЕ МАРТА
Проснулась она в хорошем настроении. Завтра праздник, а сегодня… сегодня день тоже наполовину праздничный, после обеда никого не удержишь, все побегут по магазинам, какая там работа! Вечером Оксана пригласила ее в одну компанию. Сначала Алён хотела поехать к родителям, поздравить маму, но это можно сделать и завтра, восьмого, а сегодня, что ж, и ей хочется немного повеселиться.
И Алён не очень удивилась, когда ее выбрали Мисс Институт. Правда, она говорила, что у мужчин нет вкуса, что есть женщины гораздо интереснее, в ее секторе, кстати, есть, и называла в подтверждение несколько имен, кто-то с нею соглашался, кто-то горячо спорил, но великодушие ее оценили все.
Вечером за нею заехала Оксана, и они отправились в Чертаново, долго блуждали среди домов с одинаковыми номерами, искали нужный корпус.
Здесь настроение ее сразу испортилось. И чего только понесло ее к незнакомым людям, вечно скитается она по компаниям, словно собачонка бездомная, пора бы и остановиться. Впрочем, пошла она из солидарности с Оксаной, та очень просила, почему-то не хотелось ей идти одной. А отказать Оксане Алла просто не могла. Она была единственной подругой, кому Алён безбоязненно доверяла свои тайны. Другие – в этом Алён убеждалась не раз – злоупотребляли ее откровенностью. На подруг ей вообще не везло, и когда она познакомилась в институте с Оксаной, то буквально уцепилась за нее – молчаливую, преданную, надежную. Оксана была не ахти какой красавицей, внимания на нее никто не обращал, но она почему-то не очень переживала по этому поводу. Сначала Алён допытывалась: как же так, неужели у тебя никого нет? Оксана в ответ улыбалась доверчиво и простодушно. Вскоре Алла поняла, что Оксана из тех людей, кому хорошо уже оттого, что кто-то нуждается в них. Оксана вечно хлопотала за девчонок в месткоме, была бессменным председателем кассы взаимопомощи, и как только она не пустила по ветру все деньги, до сих пор непонятно, потому что разжалобить Оксану было проще простого.
Они отыскали наконец нужный подъезд, поднялись на восьмой этаж. Хозяева приветствовали их преувеличенно шумно и радостно, но Алла ответила сдержанно и сразу же спросила, можно ли здесь курить. Они не понравились ей – старше всего на несколько лет, но какие-то слишком чинные, благообразные, так и кажется, будто из домашних тапочек не вылезают, даже на работу в них ходят. Хозяйка дома – крупная, округлая, жидкие светлые волосы собраны на затылке пучком, за толстыми стеклами очков – рассеянные глаза. Он – невысокий, узкоплечий, сутулый, тоже в очках, которые он поминутно снимал и нервно протирал платком. Время от времени по квартире с грохотом проносился огромный грязно-белый пес. Он норовил положить ей лапы на колени, Алла брезгливо отстранялась, чем, кажется, обижала хозяев, которые были влюблены в своего Электрона, расхваливали его сами и явно набивались на комплименты.
Алла поняла, что вечер пропал, придется скучать, вести вымученные разговоры. И ей опять вспомнилась прошлогодняя поездка в Воронеж – все чаще она приходила на память в последнее время. Тогда Алён только что устроилась в институт, в сектор технической эстетики, и ее сразу же послали в командировку. Мама переполошилась, примчалась к ней, собрала месячный запас еды и все время приговаривала: «Если что, сразу звони!»
А что могло случиться, говорить даже смешно. Она легко нашла завод, отметила командировку, и ее отпустили до завтрашнего дня – отдохнуть, устроиться, оглядеться. А завтра утром – к девяти, прямо к главному инженеру.
Сознание того, что она в чужом, незнакомом городе, – возбуждало, будоражило ее. Она не могла усидеть в гостинице и, наскоро распечатав чемодан, побежала на улицу. Долго шла бесцельно и наугад, не запоминая дороги, пока не оказалась на просторном, наполовину уже опустевшем рынке. Она ходила между рядами и покупала все, что попадалось ей на глаза: помидоры, малосольные огурцы, вареную кукурузу, яблоки. Все это бестолково смешалось в ее самодельном газетном кульке, который то и дело расползался; в другое время этот кулек испортил бы ей настроение, но сейчас она неумело и терпеливо пыталась спасти его, прижимала к себе, придерживала сбоку. Было отчаянно хорошо. Она чувствовала освобождение от всего, что надоело ей, и больше всего – от одиноких вечеров, когда было тоскливо, пусто на душе, когда уже ни во что не верилось и хотелось уйти в кино, сесть в первый попавшийся троллейбус, пройтись по опустелой улице – все еще жила глупая детская мечта о счастливой встрече, которая может изменить жизнь. Но она, конечно, никуда не уходила, оставалась дома, включала и выключала телевизор, снимала с полки любимые книги, листала, бросала открытыми. Ложилась спать рано, но ворочалась, долго не могла заснуть и от этого еще больше злилась, нервничала.
На другой день она была замкнутой, сухой, презирала себя за колкости, которые рассыпала по сторонам, и злорадно думала: «Так тебе и надо, злючка! Никто тебя не любит, никому ты такая не нужна». Сейчас все забылось, куда-то отошло. Она жадно вдыхала резкий запах зелени, прислушивалась к базарному гомону, – и все было так ярко, шумно, свежо, что она на секунду даже зажмурила глаза, проверить – не почудилось ли ей все это?
А вечером она отправилась погулять по городу. Толпа вынесла ее к центру. Где-то недалеко был парк; танцы, видно, еще не начались, но молодежь уже собралась, парочки, группы по три-четыре человека прохаживались по проспекту, по проезжей его части, где движение почему-то было запрещено. И снова, как и днем, на рынке, ею овладело непонятное возбуждение, ей хотелось взять в соучастники своей радости всех этих ребят, которые предавались незамысловатому провинциальному развлечению, бесцеремонно разглядывали друг друга и сами охотно подставляли себя под чужие любопытные взгляды.
