Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Саша развернулся на асфальтированном пятачке перед Домом культуры. Я вышел, чувствуя неприятное оцепенение во всем теле, ломоту в костях.
Дождь прекратился, но, чувствовалось, ненадолго. Висела плотная пелена сырого воздуха. За нею не видно было другого берега реки, где начиналась тайга. Помню, когда я приехал в Таежный, она меня разочаровала: ожидал увидеть вековой бор с огромными деревьями, а здесь мелколесье, пестрое, с рыжеватыми проплешинами, низкорослые деревья, загущенные, растущие в беспорядке. Правда, попади в эти заросли – сутками будешь бродить, пока не набредешь случайно на избушку лесника…
Внизу расплывчато виднелись днища перевернутых лодок. Однообразный серый цвет. Я прошел поближе к строительству. Навстречу мне никто не попался, хотя по утренней сводке должны были работать три бригады отделочников. Значит, Кандыба все-таки под шумок перетянул куда-то рабочих. Ничего, завтра я ему об этом напомню!
По прогибающимся доскам поднялся на второй этаж. У окна встретил двух рабочих – один курил, сидя почему-то на корточках, другой сосредоточенно смотрел вдаль, на сопки.
Я поинтересовался, из какой они бригады.
– Трест «Сам-строй», – мрачно сострил тот, что сидел на корточках.
– А кто есть из начальства? Как фамилия или имя-отчество?
– Имя-отчество? Славка.
Вот так. Мы надрывали все утро глотки, а здесь – три человека, включая прораба Славку, который куда-то исчез. Уж не в магазин ли: скоро одиннадцать.
Меня вдруг охватило тупое, тоскливое безразличие. Как часто за последнее время возникало это чувство – оттого, что все словно бы уходит в песок. А начнешь распутывать, в чем дело, сталкиваешься с бестолковостью, инерцией, неразберихой: почему-то с запозданием дали на подпись приказ, не составили вовремя смету, потеряли копию, курьер не вышел на работу… Сущий пустяк, мелочь, но из-за нее стопорилось важное дело, все шло вверх ногами…
Да, только-только стал я входить в ритм, чувствовать, как начинает повиноваться штурвал этого огромного, многопалубного корабля. И отдать теперь комбинат в равнодушные руки? Нет, ни в коем случае! Черепанов таких дров наломает, будучи директором, что и представить трудно…
Я вспомнил: почти год, не меньше, понадобился мне на адаптацию. Вроде бы не такой и резкий скачок произошел – был вторым лицом на комбинате, стал первым… Производство, кажется, я знал неплохо, и надеялся, что обязанностей особо не прибавится. Ну, документов побольше подписывать. Ну, представительство. А главное ведь, как и прежде, – тянуть производство. Надо выполнять план, давать стране бумагу – вот и вся премудрость.
Но уже спустя месяц я понял, что плохо представлял свое новое положение. Первое, с чем пришлось мне столкнуться, – весь день находился я под прицелом многих и многих глаз: в кабинете, заводоуправлении, в цехах. Уже одно это утомляло, заставляло держаться собранно, натянуто, к вечеру я уставал до чертиков. Потом ничего, освоился. Перестраиваться с одного состояния на другое я научился так же легко, как, например, переключать волны в своем транзисторе. А телефонные трели стали для меня просто приятны. Мне нравилось менять голос и интонацию, шутить и тут же переходить на серьезный тон, просить, угрожать и требовать. Я купался в море телефонных звонков. Многолюдье, многоголосье сделалось для меня привычным и необходимым, и теперь, если прихватит болезнь и несколько дней сидишь дома, недостает человеческих лиц.
И чувство уверенности пришло ко мне не сразу. Помню, первые недели боялся, что на заседании кто-нибудь остановит меня, перебьет, бросит ироническую реплику, и все сразу догадаются, как я волнуюсь, чувствую себя не в своей тарелке. Нет, ничего. И каждый раз вздыхал облегченно: слава богу, пронесло. Оказывается, само кресло приподнимает тебя, и любая мелочь приобретает неожиданное значение: кашлянул, потер ладонью щеку, рисуешь карандашом чертиков на бумаге – во всем видят символику, тайный знак. Глупость, конечно, но я стал говорить медленнее, с расстановкой, и почувствовал, что в моих паузах появились значительность и весомость, а заметив это, обрадовался.
А «внутривидовая борьба» на комбинате! Сгоряча, по молодости, я с головой окунулся в бурлящее море взаимных обид, претензий, наветов. Начальник цеха жаловался на главного механика, тот – на своего заместителя, заместитель – на председателя завкома, и все – доверительными голосами, со множеством убедительных фактов – садись и тут же пиши приказ об увольнении!.. Но когда провинившийся являлся, и я, разумеется, терпеливо внимал ему, то за каких-нибудь несколько минут картина менялась в корне, и вот уже прокурора приходилось мысленно усаживать на скамью подсудимых, а радостно улыбающегося подсудимого освобождать, чтобы тот с волнением и гневом принялся зачитывать обвинительный акт. Все запутывалось, понять было решительно ничего невозможно, и я понял, что нужно т р е т ь е м н е н и е, нужна, как минимум, еще одна точка зрения, беспристрастная, объективная. А еще лучше – несколько р а з н ы х суждений, чем больше, тем лучше.
Когда выяснилось, что я не собираюсь «пускать кровь», поток обвинений стал мелеть, жалобы приобретали более мирный и камерный характер, и непримиримые враги, которые только что схлестывались на планерке, в конце заседания улыбались и пожимали друг другу руки. Корабль продолжал плавание, за борт никого не выбрасывали. Но прежде, чем я усвоил нехитрую, в сущности, истину: нельзя доверять только одной точке зрения, все-таки успел, кажется, наломать дров. Понятно, и на этот курс самообразования тоже ушло несколько месяцев.
Ну, а «притирка» к людям! Нужно было найти ровный тон, но для каждого он звучал по-своему, особо; это сейчас я достаю связку ключей и почти вслепую открываю любой замок, а тогда сколько вариантов приходилось перепробовать, пока сработает механизм!
Перед тем как уехать в Москву, бывший директор комбината Котельников предупреждал меня: самое главное и самое трудное – отделить основные проблемы от второстепенных, не лезть в частности, мелочи, запутаешься, и ни одна душа не спасет.
Я убедился в этом сразу же: за короткий, в несколько недель период «безвластия», пока меня назначали и утверждали, скопилась масса вопросов, срочных, безотлагательных, которые надо было решать не медля ни минуты… Они захлестывали, и все равно мне казалось, что многие важные дела проплывают мимо меня, я хватался то за одно, то за другое. Вот тогда я и вспомнил своего предшественника: он объяснил, как отпирать дверь, да только забыл сказать, где лежит ключ от нее.
Я не успевал следить за тем, как разрастается комбинат. Строились новые цеха, реконструировались старые, расширяли виды изделий – клееная фанера, канифоль, кормовые дрожжи… Важно было правильно расставить людей, а их не хватало, вернее, не хватало тех, кого я знал лично и на кого мог положиться, других же приходилось контролировать или дублировать, а это совсем не дело.
Да, как вспомнишь все синяки, которые я успел набить за неполных два года, не по себе становится. Многое с тех пор изменилось во мне, и однажды, вспоминая прекраснодушные иллюзии молодости, которые сохранились в тайных глубинах души, я подумал с удивлением: во мне уживаются как бы два разных человека, иногда они вступают в противоречие, сталкиваются друг с другом, и, боюсь, не произошло бы короткое замыкание, как бывает, когда электробритву с напряжением 127 вольт включают в 220-вольтовую сеть.
«Ладно, электрик! – оборвал я свои сумбурные размышления. – Пора ехать». Опять начал моросить дождь, но он меня уже не раздражал. Не знаю, почему, настроение поднялось: «Нет, так просто, без боя, я не дамся!»
Посмотрел на часы – еще сорок минут в моем распоряжении. Можно было бы отсюда, со стройки, сразу поехать в горком, и все же я решил заскочить на комбинат. Сейчас можно ожидать любых сюрпризов.
В приемной ко мне рванулся Стеблянко, размахивая какой-то бумажкой. Я остановил его, попросил немного подождать. Галя разговаривала с кем-то по телефону, кажется, с подругой, быстро попрощалась с ней и сказала возбужденно:
– Колобаев просил позвонить. Срочно.
– Я собираюсь к нему.
– Нет, нет, он просил не приезжать, а позвонить.
Вот, пожалуйста, еще новость. Секретарь горкома отказывается принять. Н е п р и н и м а е т. Я почувствовал, как уверенность и спокойствие, только что обретенные на стройке, мигом выветрились. Придется опять спасаться валерьянкой. Сколько выпил я ее за последнее время – цистерну, не меньше. Стыдно, неловко, но все же лучше, чем разговаривать дрожащим голосом.
Я немного подождал, почувствовал, как внутри все обмякает, как напряжение отпускает меня, и потянулся к зеленому аппарату, набрал номер Колобаева.
– Выяснили что-нибудь? – спросил Фомич суховато, словно мы и не уговаривались о том, что я должен был подъехать к нему.
Меня это покоробило, и, понимая, что допускаю тактическую ошибку, напрашиваюсь на то, чтобы мне указали на дверь, я сказал:
– Выяснил. Через десять минут я готов приехать к вам, как мы договаривались.
– Нет, – поспешно возразил Колобаев. – У меня… – он помедлил, – обстоятельства изменились. Расскажите пока в общих чертах, что узнали.
– Если в о б щ и х ч е р т а х, – сказал я, специально упирая на эти слова, – то произошло следующее. Есть на комбинате один рационализатор, фамилия его Авдеев, который решил усовершенствовать очистку стоков. Но, видно, знаний ему не хватило, да и руководство не пошло ему навстречу, вот и не дотянул он…
– Пожалуйста, покороче, Игорь Сергеевич, ближе к делу! – перебил меня Колобаев.
Эта реплика почему-то задела меня, и я ответил обиженно:
– Короче не умею. – И замолчал.
Почувствовал ли Фомич мое настроение, догадался ли о нем, но только ответил спокойно и благожелательно:
– Я слушаю вас. Только учтите, через десять минут мне звонить по этому делу в Дальневосточный.
Значит, уже вместо недели – десять минут. Ну, теперь ясно: на Фомича идет нажим по всему фронту.
– Так вот, оператор нарушил технологический цикл очистки, и стоки прорвались в Алгунь.
– Выводы? – бесстрастным голосом спросил Колобаев после долгой паузы.
– Надо разобраться во всем, Андрей Фомич. Наказать стрелочника проще всего.
– Главную вину всегда несет руководитель. И вам от этого никуда не уйти, – жестко отрезал Колобаев. – Разбирайтесь, но особенно не тяните. И держите меня в курсе.
Я положил трубку на рычаг, снова потянулся к пузырьку с валерьянкой, но передумал. А что в конце концов я теряю? Цепляюсь за это кресло, похоже, начиненное динамитом, и к нему еще с разных сторон подведены тлеющие бикфордовы шнуры…
Вспомнил о том, что в приемной меня ждет председатель завкома, пригласил его.
– Игорь Сергеевич, а как же митинг? Будем отменять?
– Это еще почему?
– Ну… – замялся он. – Такие неприятности.
– А вы как считаете?
– Это палка о двух концах, – с подъемом начал он. – С одной стороны, конечно, радостное событие, а с другой… – Стеблянко растерянно замолчал.
Вечная его присказка мне надоела, он искал диалектику там, где ею и не пахло. Пора бы остановиться, ухватиться за один конец палки, а не метаться из стороны в сторону.
– Ну, ну, – поторопил я председателя завкома. – Что с другой, объясните.
– Пятно легло на комбинат, – выпалил он. – И все об этом знают.
– Пятно, дорогой Николай Остапович, легло на меня и на вас, на руководителей комбината. Нам с вами и отвечать. А зачем портить настроение другим? Так?
– Так-то оно так, – тяжело вздохнул Стеблянко.
Ну, подумал я, дожили! Скоро собственной тени будем бояться.
Работать с ним было нелегко. Я не помню случая, чтобы Стеблянко принял решение сразу; прежде чем сказать «да» или «нет», он подолгу консультировался, уточнял, утрясал и даже, подписав какую-нибудь бумагу, казалось, готов был тут же аннулировать свою подпись. Меня эта нерешительность выводила из себя, и даже если в сомнениях Стеблянко содержалось рациональное зерно, я с маху отбрасывал его колебания, решал вопрос в приказном порядке. Впрочем, таких случаев, когда мне стоило бы прислушаться к доводам председателя завкома, кажется, было не очень много. Чаще его приходилось подталкивать, тормошить. В прошлом году, например, был такой случай. При парткоме создали комиссию по контролю за деятельностью администрации, Стеблянко возглавил бригаду по проверке внедрения новой техники. Надо было видеть, с каким почтительным лицом, ступая чуть ли не на цыпочках, крутился Стеблянко вокруг моего стола!.. Странное было у меня состояние: с одной стороны, приятно, когда тебе смотрят в рот и дают понять, что на комбинате все прекрасно и что жена Цезаря вне подозрений… Но, с другой стороны, я-то знал, что дела обстоят не блестяще, они были изрядно запущены и тогда, когда я работал главным инженером, а теперь, после того, как в это кресло сел Черепанов, новая техника вообще внедрялась через пень колоду. И в конце концов я был готов принять половину шишек на свою голову, разделить вину с Вадимом, лишь бы он наконец взялся за ум; одно дело – мне выяснять с ним и без того сложные отношения и совсем другое – когда замечания высказывает авторитетная партийная комиссия. Я, как мог, наводил Стеблянко на след, подсказывал «узкие» места, но он свел все к сущим мелочам, и бригада сообщила о результатах проверки под звон фанфар.
При всем том Стеблянко был беспредельно добрым человеком. Должность у него не из завидных: от него требовали путевок, квартир, мест в детских садах, но он умудрялся сохранять удивительное спокойствие. Злые языки уверяли, будто председатель завкома не отказал еще ни в одной просьбе. Выполнял он, понятно, далеко не все свои обещания, но это уже другое дело, главное, что просители выходили от него обнадеженные.
Я задумался и не сразу заметил, что Стеблянко все еще не ушел, терпеливо ждет от меня каких-то слов, кротко смотрит своими умиротворенными голубыми глазами.
– Ну! У вас еще что-нибудь?
– Может, все-таки посоветоваться в горкоме? – жалобным голосом спросил он.
– Николай Остапович!.. – укоризненно взглянул я на него.
Стеблянко смотрел с видом обиженного ребенка, которого взрослые никак не хотят понять.
– Не помешаю?
В кабинет заглянул Ермолаев. Ну, слава богу, наконец-то! С завистью окинул взглядом подтянутую худощавую фигуру. Ему уже далеко за тридцать, а выглядит словно юноша; мысленно вместо финского костюма я представил его в форме курсанта – с поблескивающими погонами и ярко начищенными пуговицами, она очень бы ему пошла…
Чтобы полностью успокоить Стеблянко, снять у него камень с души, я решил посоветоваться с Володей.
– Вот Николай Остапович сомневается, стоит ли проводить митинг. Про рыбу ты уже слышал, наверное?
– Слышал, слышал. – Ермолаев нахмурился, потер ладонью щеку. – А что, разве одно исключает другое? Или у нас уже отобрали Знак качества?
– Нет, конечно, – зачастил Стеблянко. – Но, понимаете, настроение у людей будет явно не то. И вообще…
– А вы, как председатель завкома, обеспечьте хорошее настроение, – пошутил Ермолаев, и я понял, что вдвоем мы успокоили-таки Стеблянко.
– Чайку бы горячего! – мечтательно произнес Володя.
– Можно и чайку. Но если потерпишь минут пятнадцать, тогда мы подкрепимся основательно. Я закажу обед.
«Закажу» – сказано, конечно, слишком громко. Галя звонила в столовую, и официантка приносила еду в судках. Не берусь утверждать, что все два года, изо дня в день, я питался регулярно и все же старался в середине дня пообедать. Иначе ноги протянешь. Когда при мне заходит разговор о гастритах, колитах, язвах, я всякий раз думаю, что и мне приходится расплачиваться за здоровый желудок – каждый день в два часа я стараюсь при любых обстоятельствах съесть тарелку горячего супа.
Володя подсел к столу.
– Ну, – взглянул он на меня пристально, – как настроение?
Я махнул рукой.
– Да, дела, – задумчиво протянул он. – Мне шофер сказал про рыбу. Вот уж не знаешь, где соломки подстелить. Что все-таки случилось?
– Потом расскажу. Давай поедим сначала.
Еще не открывая крышку судка, я понял, что сегодня щи, и потер от удовольствия ладони. Помню, сколько нервов пришлось истратить на споры с директором совхоза, чтобы тот выделил площадь под капусту. Золотухин упорно стоял на своем: не наш климат; сгниет под снегом, убирать некому, да и невыгодно это совхозу… Здесь, впрочем, он не хитрил. Возиться с капустой ему было действительно неинтересно. Но город на зиму оставался без витаминов, на крупах и мучных изделиях. Таежный только-только начал обрастать транспортными артериями; полгода назад подтянули к городу ветку железной дороги, а до этого, в межсезонье, пока Алгунь не покрылась льдом, а катера уже не ходили, только «воздушные десанты» спасали нас, но ведь капусты не навозишься с Запада. В общем, и кнутом и пряником пытался я воздействовать на Золотухина, уломал, слава богу. Все дело в желании. Раздобыли поздние сорта капусты, с уборкой комбинат помогал, а когда начали совхозу торфокомпост поставлять, и урожаи стали неплохие.
Я наполнил тарелки с верхом. Сначала ели молча, потом спросил Володю:
– Ну, как съездил?
– Ничего. Вот только с сапогами не повезло. Привез тридцать седьмой, как просила, меряет – голенища не сходятся. Говорит – подъем не тот. А при чем тут подъем, если ноги, как у слонихи…
Он поморщился, снова углубился в еду.
– Ну, а у тебя что? – спросил Ермолаев, когда мы разделались со вторым.
Я подробно пересказал ему разговор с Черепановым, с Гурамом, и хотя старался передавать их в юмористическом ключе, какие-то тревожные нотки, видно, пробились в моем голосе.
Ермолаев нахмурился и, когда я кончил говорить, несколько минут сидел молча, только постукивал по столу пальцами.
– Не нравится мне все это! Кажется, Черепанов и впрямь хочет столкнуть тебя под откос.
Я поймал себя на мысли, что вопреки всем фактам и доказательствам мне все равно не хочется верить в них, и я возразил:
– А зачем? Ему так удобно за моей спиной. Работать он не любит, ответственности боится, а тут, шутка ли сказать, огромный комбинат.
– Работать он посадит Гурама. А сам будет представительствовать. Мы недооцениваем это качество, думаем, оно только в том проявляется, как правильно держать себя на приеме. Это чепуха! Пажеский корпус мы не кончали и не знаем до сих пор, как правильно есть рябчика. Представительство – это целое искусство. Оказаться всегда на самом видном месте, перед глазами у начальства помелькать, реплику бросить удачную, остроту. Вообрази себе: идет какое-нибудь совещание, некто делает доклад – обстоятельный, серьезный, но скучноватый вместе с тем. Жует он свое мочало, а Черепанов тут выберет подходящий момент и вставит реплику, шутку соленую, да так, что про докладчика скоро забудут, а о нем вспомнят. Нет, брат, все не так просто.
Я вспомнил, что именно так и вылез вчера Вадим вперед завоевал расположение секретаря горкома. Что ж, пожалуй, Володя прав.
И здесь нервы, что ли, стали сдавать у меня или просто усталость навалилась, но мне сделалось как-то не по себе. Никогда я не думал о том, что мое движение вверх закончится так бесславно и так печально. Я подумал даже, что снять меня могут за оставшуюся неделю и, чтобы полностью соблюсти иерархию ценностей, аннулируют путевку в Кисловодск: рядовым инженерам нечего делать в министерском санатории.
Нет, что за чушь! Это я уже дал маху – только на тяжелую голову, в последнюю неделю перед отпуском можно додуматься до такого бреда.
Кажется, эта смена настроений отразилась на моем лице, потому что Ермолаев нахмурился:
– Не нравится мне твое благодушие.
– А ты что предлагаешь? Посыпать голову пеплом?
– Во всяком случае, тоже показать зубы. Идти в наступление. А ты даже оборону толком не занял.
– Ну нет, извини: я принимаю только честный поединок. А иначе недолго превратиться и в такого же, как Черепанов.
Володя ничего не ответил, но я видел, что мой ответ ему не понравился.
– Ну, а что будем делать со станцией? Надо созывать партком, выходить с какими-то идеями.
– Идея одна: п л о х о р а б о т а е м. Надо пересматривать всю систему очистки. Просить деньги, стучаться в обком, в министерство…
Мы договорились с Ермолаевым, что он по своим каналам проведет разведку, узнает, чем грозит авария каждому из нас и комбинату в целом, а я решил все-таки проехать вечером к Тамаре. Непонятно, почему она прячется, это совсем не в ее интересах.
Каким безнадежным унынием дохнуло на меня, когда «Волга» выехала за черту городских кварталов и приблизилась к местам «самодеятельной» застройки, к Заречью! Дождливые осенние вечера, темные и сырые, когда неверный свет фонарей выхватывает блеклый, некрашеный забор, темную лужу, глубокую колею размокшей дороги! В невеселую пору подъезжал я к дому, в котором когда-то, лет восемь назад, прошло столько веселых часов, когда был счастлив одним только ощущением собственной молодости, которая, как искренне я тогда верил, будет длиться вечно!..
Тамара встретила меня холодно. Смахнула грязной тряпкой пыль с расшатанной деревянной табуретки, с грохотом придвинула ее и надолго исчезла в другой, смежной комнате, из которой доносились приглушенные стоны. Потом вернулась, остановилась в дверях и бросила сердито:
– Ну говорите, чего приехали…
Я попросил ее сесть и спокойно побеседовать несколько минут.
– Некогда мне рассиживаться, надо воды натаскать из колонки. – И Тамара метнула такой неприязненный взгляд, что у меня язык не повернулся предложить ей свою помощь.
Она звенела дужками ведер, что-то переставляла на террасе, ворчала, а я сидел и никак не мог понять, в чем дело, отчего Тамара так изменилась. Я вспомнил, как в этой самой комнате лет восемь назад мы собирались отмечать то получку, то чей-либо день рождения. Ее мать, Клавдия Федоровна – низенькая, плотная, краснощекая, – напекала целую гору пирожков, а выпивка была у нас неизменная: ставили на газовую плиту эмалированное ведро, выливали туда несколько бутылок красного вина, добавляли сахар и яблоки… Наутро от этого пойла раскалывалась голова, но пить было приятно. Люся не любила моих «загулов», как их она называла, напрашивалась несколько раз на вечеринки, но я говорил, что нечего ей здесь делать, а она сердилась, подозревала бог знает что, иногда наводила справки, убеждалась, что версия моя соответствует истине, и тогда атаковала с другого фланга: «Пойми, ведь это несолидно. Ты начальник станции, понимаешь, на-чаль-ник! За дешевой популярностью гонишься?»
Как было ей объяснить, что всем нам хорошо в этой «зале» – по-деревенски просторной двадцатиметровой комнате с дощатым потолком, никто на мой авторитет не посягал, я не чувствовал особой дистанции между собой и другими и вместе со всеми хохотал, когда Авдеев брал в руки гитару и начинал свои устные рассказы, перемежая их частушками.
Господи, здесь ли все это происходило? Я посмотрел на давно не крашенный пол, стены, на которых висели приколотые кнопками цветные репродукции из журналов, на столетник в жестяной банке… Многое переменилось тут за восемь лет.
А как изменилась Тамара! Я помню густой румяней во всю щеку, широкую улыбку, которая делала ее большеротое, с крупными чертами лицо привлекательным и открытым. Сейчас у нее наметился двойной подбородок, у глаз – морщинки… Но больше всего не понравилось мне то, как Тамара плотно сжимала губы, отчего лицо ее приобретало выражение постоянного недовольства, которое свойственно пожилым женщинам, что любят судачить в очередях и ожесточенно ругаться с продавщицами. Я редко видел ее в последние годы, и все-таки, кажется, не было в ней этой озлобленности. Разве случилось что-нибудь, о чем я не знаю?
Тамара прекратила греметь на террасе, вышла в «залу», уставила руки на бока:
– Ну, спрашивайте, чего хотели? Только по-быстрому, скоро вода согреется, надо маму купать.
Я снова попросил Тамару сесть, она махнула рукой: «на работе насижусь», – но все-таки пристроилась на краешке табуретки и состроила мучительно-скучающее лицо.
– Тамара, – сказал я ровным голосом. – Ты знаешь о том, что произошло на станции?
– Почем я знаю?
– Ты обязана знать, иначе плохой из тебя начальник смены.
– Подумаешь! – Она презрительно повела плечами. – Очень я держусь за это место. Да пойду опять каландровщицей – хоть зарабатывать буду как человек.
Я понял, что так мы ни к чему не придем. Надо зайти с другого бока.
– Твоему товарищу грозит беда. Но ему можно помочь. Ты слышала, как Авдеев уговаривал Плешакова, чтобы тот разрешил ему изменить режим очистки стоков?
– Ничего я не слыхала!
– Тамара… – Я не знал, что говорить. – Подумай хорошо. Ты ставишь под удар своего товарища.
– Куда там! Как обещать – все товарищи, а как помочь – никого вас нету. Ничего я не слыхала!
До меня постепенно доходил смысл ее негодования. Я вспомнил, что года полтора назад, как только утвердили меня директором, Печенкина пришла на прием и попросила квартиру в новом доме. Я еще не был в курсе всех жилищных проблем, но все равно понимал, что дело это непростое: дать квартиру работнице, у которой вдвоем с матерью собственный дом в тридцать квадратов. Сколько еще семейных мотаются по общежитиям, своего угла не имеют… нет, это очень сложно. Тогда Тамара предложила отдать дом любому очереднику, многосемейному, не все ведь любят жить в пятиэтажках, может, кому-нибудь захочется иметь садовый участок, цветник под окнами. Я мало верил в такую перспективу, но пообещал Тамаре помочь, если сама она найдет желающих взять ее дом.
И через полгода… – здесь я почувствовал, как краска заливает лицо, – через полгода я встретил Тамару в приемной, она была оживленной, радостной и без всяких предварений бросила воодушевленно: «Нашла!» А я долго не мог понять, чему она радуется, куда-то опаздывал, в горком, кажется; Тамара перепрыгивала через ступеньки, забегала то сбоку, то спереди и просила поговорить со Стеблянко и с председателем жилищной комиссии. Да-а… Самое смешное, что Стеблянко я попросил, правда, т а к попросил, что ни меня, ни его это ни к чему не обязывало, он ведь прекрасно отличал просьбы обязательные от необязательных, а я тогда уже уяснил себе, что даже у директора комбината количество просьб лимитировано, что каждая из них связывает тебя по рукам, ставит в зависимость от подчиненных. Только что перед этим я хлопотал о квартире для начальника телефонного узла – тоже вне очереди и без особых оснований… Правда, перед этим он крепко меня выручил. А Печенкиной, значит, отказали…
Я подавленно молчал. Если раньше можно было рассуждать, так ли позарез семье Печенкиной нужна квартира с удобствами, то теперь вывод напрашивался сам собой. Вот ведь как получается: краем уха я слышал о том, что у Клавдии Федоровны случился инсульт, что у нее парализовало правую сторону, но никакие слова, никакие названия болезни не ранят так, как то, что видишь собственными глазами. И при всех тяжелых обстоятельствах с жильем на комбинате нужно давать Печенкиной квартиру сейчас же, немедленно…
С грустью я подумал о том, что Тамара больше не приходила ко мне. Конечно, она не из тех, кто просит о чем-нибудь дважды, но здесь и другое: больше не верит в мою помощь, не надеется на нее.
Надо что-то делать! Я вспомнил о шестидесятиквартирном доме, который сдавал комбинат, документы находились на утверждении в исполкоме, еще можно успеть. Но ничего обещать Тамаре не стал, сухо попрощался и покинул дом в грустном настроении. Понимал, что у нее есть все основания обижаться, и все-таки… Для меня Тамара всегда служила примером женщины с а м о с т о я т е л ь н о й; той, что хлеб сама себе зарабатывает. Я часто сравнивал ее с Люсей и приходил всегда к одному и тому же: нет, не знает моя жена настоящих забот, трудностей настоящих. Тамара всегда тянула, как лошадь, – младшей сестренке помогла стать на ноги, мать содержала, да еще и умудрялась учиться на курсах – японского языка ей только не хватало для полного счастья! Я знал, что она недосыпала, да, наверное, и недоедала, но никогда ни на что не жаловалась, на скуластых ее щеках всегда пламенел густой румянец. А теперь, значит, и ее не пощадила судьба, согнула, озлобила… Впрочем, с трудностями, которые свалились на нее, впору управиться только неработающему человеку: у матери – инсульт, младшая сестренка вышла замуж, укатила со своим лейтенантом в Среднюю Азию, родила ребенка и, чувствуется, деньгами не очень помогает.
Да, дела… Я шел к машине под проливным дождем и не сразу мог понять, что так беспокоило, мучило меня. Квартира? Проблема, что и говорить, не из легких, но разрешимая. Если придется, нажму, где надо, хозяин я на комбинате или нет! И здесь я почувствовал, в какую ловушку загонял сам себя, – более неподходящего, неудобного момента, чтобы «пробивать» Тамаре квартиру, придумать было трудно. Не стану же я ходить и объяснять каждому, что делаю это из сострадания к двум женщинам, все равно в моих действиях увидят другой смысл. И самое печальное, будут отчасти правы: мне совсем неинтересно, чтобы Тамара выступала на стороне моих оппонентов. Вот как все переплелось!
Обычно поездка в машине отвлекает меня от грустных мыслей, но сегодня разговор с Тамарой не выходил из головы. Мы часто сокрушаемся: «Ну и жизнь! Задает она загадки!» Но жизнь здесь ни при чем, виноваты мы сами. Хочешь жить спокойно, есть безошибочный рецепт – не принимай ничего близко к сердцу. А уж если решился в н и к а т ь в человеческие судьбы, разделять чужие заботы, жаловаться нечего – чем больше будешь стараться помочь, тем сильнее станешь увязать в запутанных, сложных обстоятельствах. Такова се ля ви, как шутит Саша…
Я попытался переключиться на другую тему, но сегодняшняя беседа с Ермолаевым тоже была не из веселых. Неужели Черепанов настолько самонадеян, что всерьез считает себя претендентом на мое кресло? Да ведь это равносильно самоубийству! Что такое обязанности директора? Это необходимость каждый день принимать десятки решений, крупных и мелких, срочных и долговременных, решений, которые, кроме него, никто на комбинате принять не может. Или Вадим надеется окружить себя сильными помощниками, которые будут страховать каждый его шаг? Но это нереально! Директор есть директор, и существуют тысячи ситуаций, когда он должен принимать решение единолично, полагаясь только на себя самого.
Впрочем, совсем не эти проблемы – справится Черепанов с руководством комбинатом или нет – должны были заботить меня сейчас. Вадим перешел в атаку, и мне следует побеспокоиться о том, как надежнее ее отразить. А напор будет мощным: два года назад, когда Вадим прорывался к должности главного инженера, я сполна ощутил его пробивные способности.
