Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
За окном несколько раз просигналила машина – приехал Саша. Вернее, приехал он уже давно, а теперь подавал сигнал. Иногда, если утром было срочное дело, я просил водителя посигналить – для гарантии, чтобы не опоздать.
– Надо ехать, – развел я руками. – Потом договорим.
– Я уже все сказала. Это ты молчишь почему-то. А я сказала все.
– Вот и хорошо.
– Боже мой! – жалобным голосом, обращаясь не ко мне, а словно и впрямь апеллируя непосредственно к богу, воскликнула Люся. – Ну почему, почему он не хочет мне поверить? Почему он не хочет, чтобы все было хорошо! Я ведь не оправдываюсь, я все признаю, все поняла.
– А не слишком ли поздно?
– Нет, – горячо возразила она. – Совсем не поздно. Вот если ты уйдешь, разрушишь семью, тогда будет поздно. Посмотри на всех, кто женится во второй или третий раз, – что они, счастливы? И первую семью не смогли сохранить, и дальше идет наперекосяк. И у тебя, если хочешь знать, характер тоже не мед. На работу я боюсь тебе звонить – рычишь по телефону… Нет, надо стараться сберечь то, что есть, а не бегать на сторону.
С улицы донеслись три длинных гудка – с равномерными интервалами. Значит, Саша уже волнуется. Я схватил с вешалки плащ и шляпу, открыл дверь.
– Когда придешь сегодня? – грустно спросила Люся. – Приходи пораньше…
С тоскливым чувством вышел я на улицу. Вот победа, которая не радует. Если бы год или месяц назад Люся произнесла половину этих покаянных слов, как было бы хорошо! А сейчас… Нет, я вовсе не считал, что поздно пытаться склеить наши отношения, но слишком многое уже надломилось. Может, поэтому я и мучаю ее сейчас? Разве по-человечески это – Люся заливается слезами, а я как бесчувственный истукан… Эх и дела!
Я сел в машину и не сразу понял, почему вопреки печальным мыслям настроение резко изменилось к лучшему. Ах, вот что: кончилась эта тягомотина с дождем, и снова, после бог знает какого ожидания, я увидел солнышко – уже по-осеннему невысокое, тусклое. За ночь слегка подморозило, но только маленькие лужицы покрылись непрочным ледком, а большие подернулись полупрозрачной пленкой, словно жир в наполовину остывшем бульоне. На фоне бледно-голубого неба очертания домов, сопок и тайги, видневшейся вдалеке, казались непривычно резкими, будто бы специально подретушированными. Прежде чем машина двинулась с места, я успел заметить еще, что березка у крыльца за время долгого ненастья потеряла почти половину листьев, а у рябины запламенели прежде желтоватые ягоды. Что же, пора – конец октября.
Саша нажал на газ, «Волга» рванула с места. А я откинулся на сиденье, прикрыл глаза. «Вчера ты приводил женщину…» Приводить я никого не приводил. Ира пришла сама, но это, разумеется, дела не меняет. Гриф секретности, стало быть, с наших отношений теперь снят. Или соседи, которые видели Иру возле дверей моей квартиры, не знают, кто она? Хорошо, если бы так. Впрочем, и это неважно. О господи, о чем я думаю! Жена узнала, что ко мне приходила любовница, надо как-то выпутываться из этой ситуации, а я? Хотя стоп! Наконец я понял, почему так холодно держался с Люсей, почему не откликнулся на ее порыв, не пошел навстречу. Заключи я мир, Люся не растерялась, содрала бы с меня три шкуры за вчерашний «визит дамы». А так она – в обороне, а кто защищается, тот всегда виноват. Вот, оказывается, в чем фокус!
И все равно объяснения не успокоили меня. Запутался я в этой шахматной партии. Получается, все утро я мучил жену из-за того, что не хотел в своей вине сознаваться. Ну, положим, не только из-за этого, и сама она кое-что заработала, но все-таки…
Неужели у всех так? Неужели всякий брак основан на неуступчивости, на борьбе самолюбий? Как это странно: пока ухаживаешь за девушкой, все готов ей простить – и то, что она опаздывает на свидания, и то, что подолгу выбирает шляпку в магазине… это даже умиляет тебя, ты свято убежден, что каждая шляпка твоей невесте к лицу, сшита специально для того, чтобы украшать ее милую головку. Ты называешь свою возлюбленную первой красавицей, обещаешь сделать самой счастливой, но вот проходит несколько лет, и уже не можешь простить ей плохо выглаженной рубашки, а в кино вы угрюмо смотрите в разные стороны, вам не о чем поговорить пятнадцать минут перед началом фильма. Неужели у всех так?
– Саша, – окликнул я водителя, – когда на свадьбу пригласишь?
– Все, Игорь Сергеевич, полный отбой!
– Поссорились, что ли?
– Говорю же, полный отбой. Слишком много от меня хочет. Надумал я в прошлое воскресенье в Дальневосточный смотаться, на футбол. А она: пойдем к подруге, посидим, потанцуем, то-другое. Есть у нее тут Нинка, такая оторва. Я свое; ну, она психанула: ты со своим футболом… маньяк, что ли. Ну, а зачем на горло брать, спрашивается? Меня даже старшина в армии на горло не брал, бесполезный это номер.
Саша полез за сигаретами, прикурил, потом вопросительно взглянул на меня.
– Ладно уж, дыми, – разрешил я, – только опусти стекло.
С завистью посмотрел на парня: он был красив небрежной мужской красотой; в своей неизменной кожаной куртке походил то ли на мотогонщика, то ли на тренера по боксу.
– Съездил в Дальневосточный, то-другое, два дня ее не видно, а вчера заявляется, цыпочка. Пошли, мол, к Нинке. Ну, пошли так пошли. Только предупреждаю по-честному – чтоб без фокусов. А то клеются к ней разные шпендрики, обнимут, прижмутся, то-другое.
– Ревнуешь, значит?
– Еще чего! – возмутился Саша. – Просто если не твоя, то не лапай. А то танцует с ней один и лапает, гад, как свою. А та глаза закрыла, прижимается к нему. Я подошел и говорю: осторожней, мол, на поворотах. Она обиделась, а он смотрит на меня и, что характерно, вроде не понимает ничего, будто не ему, а форточке говорю. Ну, я и врезал… Хотел еще раз, да он уже отключился. И тут Светка бросается ко мне: дикарь! Ага, «дикарь», да еще и этот, как его… «маньяк»! Ну и ей заодно засветил. И разошлись как в море корабли.
– Женщину бить нельзя.
– Да какая она женщина! Обыкновенная шалава! От хорошего обращения она враз наглеет… Вот увидите, скоро прибежит ко мне, никуда не денется.
Похоже, не удалось мне убедить своего водителя. Больше того, вспомнил утренний разговор с Люсей и подумал: чем строже к ней относишься, тем охотнее она повинуется. И если Люся признает только силу, то неизвестно, кто из нас больше виноват: она ли в том, что плохая раба, или я, что плохой рабовладелец. Да что там плохой – вообще никуда не годный!
В приемной меня поджидал председатель завкома. Я поежился: трудное предстоит объяснение – неприятное и щекотливое. Хуже нет, когда не чувствуешь за собой стопроцентной правоты: можно провести разговор нахально, «на арапа», и неуверенности твоей никто не заметит, а все равно чувствуешь, как дрожат коленки. Ночью мне приснилась невозможная белиберда: как будто бы я вручал Тамаре ордер на квартиру, но в последнюю секунду Стеблянко выхватил его и принялся меня стыдить: у Печенкиной десять тысяч квадратных метров, а мы даем ей еще одну квартиру. Я начал возражать, и тогда он молча схватил меня за руку, мы полетели над городом. Снижались над Заречьем, над новым жилым микрорайоном, музыкальной школой, и всюду Стеблянко говорил мне укоризненно: «Здесь у Печенкиной тоже квартира, хотя она и не прописана». Тьфу, черт! Сколько раз проваливался я в эти воздушные ямы и взмывал вверх…
Я с усмешкой посмотрел на председателя завкома: что, если сказать ему о ночном путешествии? Нет, не стоит. Не поймет или, еще хуже, истолкует в свою пользу, так я всю игру испорчу. Пропустил Стеблянко в кабинет, а сам задержался на минуту, попросил Галю разыскать нужных мне людей. В ее глазах было столько жалости, что мне на мгновение стало не по себе – неужели мои дела так плохи? Я попробовал улыбнуться и сказал бодрым голосом:
– Галя, жизнь продолжается! Разве не так?
– Так, Игорь Сергеевич, – вяло согласилась она.
Вошел в кабинет и бросил испытующий взгляд на Стеблянко. Он был похож на учителя сельской школы: гладко зачесанные назад волосы с аккуратным пробором посередине, голубые спокойные глаза. А одевался он как-то по-домашнему: полушерстяная рубашка без галстука, воротничок поверх пиджака, в нагрудном кармане – расческа и две шариковые разноцветные ручки.
Он чувствовал себя напряженно и неуверенно, словно в сиденье стула навтыкали гвоздей. Я поинтересовался его здоровьем, чего, кстати, никогда не делал, и Стеблянко обрадовался, принялся нудно и подробно рассказывать о печени и о диете. А я в замешательстве обнаружил, что не удосужился придумать никакого предлога, никакой темы для разговора, чтобы потом, под сурдинку, дать на подпись документы. Придется идти ва-банк.
– Ну, очень рад, – оборвал я на полуслове его длинную исповедь и подсунул бумаги. – Мы с Ермолаевым решили поменять одного очередника. Надеюсь, вы ничего не имеете против?
Стеблянко взглянул на бумажку, пробормотал: «Нет, отчего же», – потянулся за ручкой, потом смущенно отложил документы и сказал, запинаясь:
– Но ведь исполком не пропустит.
– Исполком я беру на себя.
Стеблянко снова полез в карман, вынул ручку, но подписывать не стал.
– У вас какие-нибудь сомнения, Николай Остапович? – спросил я иронично: можно ли, дескать, сомневаться в очевидных вещах. – Вы, наверное, не заметили медицинскую справку. Мать Печенкиной тяжело больна, у нее парализовало правую сторону.
– Я знаю, – кротко вздохнул Стеблянко. – Здесь палка о двух концах. С одной стороны, хочется помочь Печенкиной, с другой – условия у нее лучше, чем у многих очередников. К тому же она замешана в происшествии с рыбой.
«А это уже третий конец», – заметил я про себя. В любой иной ситуации не упустил бы возможности сострить, но сейчас был явно не тот случай.
– Ну? – спросил я резко, словно подталкивал председателя завкома – решай наконец, с кем ты: со мной или с Черепановым?
– Можно мне подумать? – неожиданно тонким, жалобным голосом спросил Стеблянко. – Денька два-три.
Ах, вот оно что! Завтра тебе и думать будет нечего, и без того станет ясно, чью голову принесут сюда на острие копья. Решил, значит, переждать, отсидеться в кустах. Ну нет, не доставлю я тебе такого удовольствия.
– Николай Остапович, дорогой, – начал я нарочито спокойным голосом, хотя предчувствовал, что не выдержу, сорвусь. – Я понимаю, каждый из нас заботится не только о человечестве, но и о самом себе. – Стеблянко сделал протестующее движение рукой, но я продолжал, повышая голос: – Да, да, не будем лицемерить, и о себе тоже. Это естественно. Но нельзя, Николай Остапович, заботиться лишь об одном себе. Хотите всем угодить? Для всех быть хорошим? Не получится! – Я видел, как Стеблянко пытается возразить, чувствовал, что зашел слишком далеко, что пора остановиться, но не смог сдержаться и перешел на крик: – Ну, чего вы боитесь? Вечно дрожите как заяц!
Все, что произошло дальше, я наблюдал с каким-то странным спокойствием, почти оцепенением: Стеблянко побледнел, на лбу у него выступили крупные капли пота, он попытался расстегнуть ворот рубашки, но рука у него подломилась, и он обмяк, провалился в кресле. Я почувствовал, как мелко задрожали у меня пальцы, нажал кнопку звонка, Галя на вызов не откликнулась. С трудом соображая, что делаю, почти машинально нацедил в стакан валерьянки, плеснул воды из графина, протянул председателю завкома.
– Николай Остапович… – Я понимал, что нужно извиниться, но не мог найти нужных слов. Еще раз нажал кнопку звонка и не отпускал до тех пор, пока не увидел в дверях растерянное лицо секретарши. – Где ты шляешься? – зло бросил ей, понимая, что в следующую минуту буду жалеть об этих грубых словах. – Скорее врача!
Галя, наверное, не заметила Стеблянко – он сидел боком к дверям, глубоко провалившись в кресло, с недоумением посмотрела на меня, пожала плечами и вышла.
– Не надо врача, – твердым голосом сказал Стеблянко. – Пусть все останется между нами.
Я рванулся к нему:
– Вам вредно разговаривать!
– Жить, если вдуматься, тоже вредно. – Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась слабая, натянутая. – Давайте документы, я подпишу.
Мне сделалось стыдно. Неужели я приму такую победу?
– Дайте бумаги, пока не приехал врач, – медленно и раздельно повторил он.
Я подал ручку, смотрел, как выводит он свою фамилию, и мне становилось ясно, что среди тех, на кого можно положиться в жизни, с этой минуты становится на одного человека больше.
Стеблянко полузакрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
– Это ничего, – негромко произнес он. – Обычный приступ панкреатита. Я рассказывал, как это бывает. (Знал бы он, где были мои мысли в тот момент!) – Он помолчал и тем же тихим безразличным голосом, без всякого перехода, сказал: – Видите ли, в чем дело… Вы живете, словно в карты играете. На азарте, на риске. И от других требуете того же. Но люди ведь разные, Игорь Сергеевич! Есть и такие, что хотят тихонько, по-стариковски, постучать в скверике в домино. Что же с ними делать, а? Я вот вижу, как вы раздражаетесь, когда говорите со мной, нет, нет, не спорьте, я все прекрасно понимаю. Да, я тяжелодум, да, я привык во всем сомневаться. Но перестраиваться мне поздно, шестой десяток, слава богу, на исходе. А может, я чем-то иным окажусь вам полезным, вы никогда об этом не думали? И потом вы слишком горячитесь, а это еще никому не помогало. Поспокойнее, Игорь Сергеевич, поспокойнее и ровнее к людям! Извините, что я учу вас, но ведь вы тоже рискнули давать мне советы. И еще одно…
Николай Остапович не успел закончить фразу – в кабинет вошла Галя, а с нею – врач из поликлиники.
На душе у меня было неспокойно. Кто я перед Стеблянко? Мальчишка, который и десятой доли не пережил того, что пришлось испытать ему. Он фронтовик и, может, войной заработал право на то, чтобы сейчас отсидеться спокойно, погреть на солнышке старые кости? А я толкаю его в драку. Нет, не надо было мне обижать его, повышать голос. Но без этого он не очнулся бы от спячки. Вот черт, неизвестно, как быть!.. Я вспомнил, как хитро и загадочно смотрел иногда на меня Стеблянко, как сквозь меланхолию, бесконечные сомнения вдруг прорезался острый и живой взгляд, всего на несколько секунд, но их было вполне достаточно, чтобы мне становилось не по себе. Да, он не совсем такой, каким я себе представлял, может, даже совсем не такой. Интересно, что еще хотел он мне сказать?..
Я задумчиво смотрел на листок бумаги. Как все просто: три подписи, и человек получает квартиру. Просто? Разве что со стороны. Да и сейчас, после того, как, опираясь на руки врача и медсестры, Стеблянко ушел отлеживаться, и сейчас еще не все решено. Существуют исполком, депутатская комиссия. Нет, здесь уже нельзя рисковать, слишком много поставлено на карту.
Да, теперь исполком… Вся беда в том, что времени очень мало, просто в обрез, никаких возможностей для маневров, обходных путей просто нет.
Мне не хотелось думать о разговоре с Зоей Александровной, хотя я понимал, что от него никуда не уйти. Главное, нет особого повода для визита. Авдошина – баба ушлая, и, если я приеду специально по этому делу, она сразу поймет: здесь что-то не так. Конечно, документы подпишет, но я буду у нее в руках. Впрочем, черт с ней, сейчас главное – выбить квартиру, а взаимоотношения наши – дело десятое, потом разберемся как-нибудь.
Я потянулся было нажать кнопку звонка, попросить, чтобы Галя соединила меня с председателем исполкома, и здесь меня неожиданно осенило. А что, это, пожалуй, выход! Как я мог забыть! В четыре часа в исполкоме заседание планово-бюджетной комиссии. Чем не повод для поездки и разговора с Авдошиной? Правда, вчера Галя предупреждала, что я заболел и не приеду, но пусть увидят, как быстро современная медицина ставит людей на ноги.
До поездки в горком оставалось часа три. За это время я успею еще побывать в нескольких цехах и вернуться в заводоуправление – принять людей, ответить на телефонные звонки.
Прежде всего я зашел в древесноволокнистый. Тихомирова на месте не оказалось, слесари на вопрос, когда закончится ремонт, ответили неопределенно-философски: «Тише едешь, дальше будешь». Но, судя по тому, что уже начали монтировать линию, ремонт шел близко к графику. Странное впечатление производил пресс – со снятым кожухом, разобранными деталями внутренность его смущала своей непривычной оголенностью, неприбранностью, словно квартира, в которой во время ремонта ободрали обои, сняли с потолка люстры. Я подозвал бригадира ремонтников. Скоро предстояла одна из самых сложных операций – регулировка древесной массы. Именно здесь мы спотыкались чаще всего: при слишком крупном помоле масса становилась «жирной» и грубоватой; если снизить помол, плита теряла почти половину необходимой прочности. Многое, конечно, зависело и от человека, который контролировал помол, от его чутья, быстроты реакции, но за одним работником закреплено семь рафинаторов, тут впору уследить только за тем, чтобы масса не вылилась из лотка – тогда пиши пропало, останавливай поток; а, во-вторых, надо ли перекладывать на человека заботы, которые предназначены машине?..
У входа в цех беленой целлюлозы меня поджидал Чантурия – нам предстояло решить одну из тех мучительных головоломок, которые скапливались к концу месяца, когда мы «подбивали бабки», подсчитывали сколько процентов н е х в а т а е т до заветных ста. Сейчас задача была посложнее; лаборатория дала тревожные сведения – целлюлоза шла низкого качества. Если бы это была обычная продукция, можно бы закрыть глаза, как иногда мы это делали: несколько рекламаций от фабрик – беда меньшая, чем невыполнение плана. Но партия эта экспортная. А коль скоро мы вырвались на внешний рынок, вступили в конкуренцию с западными фирмами, тут вопрос престижа, я сказал бы даже – принципа.
Цех встретил нас мучнистым запахом свежесваренной целлюлозы, легкой гарью окалины, приторностью разогретого машинного масла. В гигантском чане в последний раз переплавлялся липкий, вязкий кисель – будущая продукция для швейных фабрик. С усыпляющим, монотонным шумом вращается барабан, тянет за собой белоснежную ленту целлюлозы… белоснежную на вид, но не по строгим и бесстрастным требованиям лаборатории, мысленно поправился я. Еще раз посмотрел на контрольные цифры – самое заметное отклонение от нормы было в проценте содержания смолы – именно эту графу я отчеркнул красным карандашом. Старая наша беда! Год назад, казалось, мы уже решили эту проблему – поставили еще одну ступень смолоотделителей. И все разно коварных загадок оставалось много: как только белизна целлюлозы приходила в норму, хромала вязкость; и главное, баланс этот нельзя было отрегулировать раз и навсегда: древесина поступала разной степени смолистости, определялась эта степень пока «на глазок». Да и только ли в этом была загвоздка! Мы взялись осваивать те марки целлюлозы, из которых получаются высшие сорта шелка и штапеля. Отсюда и требования жесточайшие – к качеству сырья, воды, химикатов и плюс к тому нужна высокая стабильность технологического процесса. Ясно, что время от времени цепочка эта где-нибудь да замыкает, только вот где, разве сразу поймешь?
Я передал контрольные листки Гураму. Тот долго теребил свои густые антрацитово-черные волосы. Потом сказал тусклым голосом:
– Есть только один выход – доотбеливание. Двуокисью хлора. – Пожевал губами, добавил: – Жаль, что план подгоняет. А то хорошо бы разобраться, в чем дело…
– Разве кто мешает? Разбирайтесь. Прямая ваша обязанность.
Гурам молча проглотил мою реплику, хотя она, как уже потом, поостыв, я понял, вряд ли была справедливой: как ни странно, именно я больше всего и мешаю Гураму заниматься непосредственным его делом, все время отрываю то на одно, то на другое. Распрощался с Чантурия, медленно направился к заводоуправлению. Конечно, сегодня я буду под колпаком: каждому интересно посмотреть, как поведет себя директор комбината накануне смещения. Что ж, постараюсь утолить любопытство.
Раскрыл свою синюю записную книжку, в которой фиксировал все звонки, просьбы, поручения, без нее я шагу не мог ступить, и она стала на комбинате притчей во языцех, сразу наткнулся на запись: «Дом культуры». Вот уж не до него сейчас, но ведь решил: вести себя так, словно ничего не случилось. Вспомнил свою поездку на стройку во вторник, где ковырялись два человека… Нужно призвать Кандыбу к ответу!
Через несколько минут Галя соединила меня с заместителем по капитальному строительству.
– Тимофей Филиппович, сколько рабочих было позавчера на богом забытом объекте? Я имею в виду Дом культуры.
– Три бригады, – быстро ответил Кандыба. – Все чин чинарем…
– Что-то плохо у тебя стало с арифметикой. Я насчитал только двух человек.
– Ах, позавчера! – обрадованно воскликнул Кандыба. – Во вторник!.. Да, да, сейчас вспоминаю. Действительно, перебросил три бригады. Но всего на несколько дней.
– Вот что, брось дурачком прикидываться. Ни одного рабочего без моего разрешения. Забыл уговор?
– Игорь Сергеевич, надо вытягивать месячный план. А что заработают они на отделке – ноль целых и сколько там десятых?
– Ну, ладно, ладно… Только помни: вернусь из отпуска, сразу спрошу, как дела.
Хорошо, одного запугал. Да только, кажется, совсем напрасно.
– Не помешаю?..
Хмуро взглянул на вошедшего Ермолаева – даже его не хотелось видеть сейчас, до того муторно на душе.
– Объявил войну профсоюзу? Я встретил Стеблянко, он еле ногами переступает.
Я рассказал ему, что произошло.
– Это не здорово, – задумчиво протянул Володя. – Совсем не здорово. Но ты действительно уверен теперь в нем?
– Ну, на сто процентов не уверен, но, кажется, теперь мы смотрим друг на друга немножко по-иному.
– Дай бы бог! Это во многом меняет дело. Кстати, я заезжал утром на очистные, к Печенкиной. – Он помолчал немного, словно не мог найти подходящих слов. – С характером девица! И, чувствую, она обижена на тебя.
– Знаю, из-за квартиры.
– Нет, – Ермолаев поморщился, – не только из-за квартиры. Обижена невниманием твоим, тем, что нескольких минут для нее не нашлось.
Что я мог сказать в оправдание? Действительно, мне все труднее и труднее отыскать время для тех, с кем когда-то начинал работать на комбинате. Каждый год я обрастаю новыми знакомыми, поднимаюсь на более высокий ярус, откуда сложнее спускаться в нижние. Так что не одна Тамара должна быть на меня в обиде. И если сначала я терзался, переживал по этому поводу, то потом постепенно смирился. Рабочее время мое расползалось – на совещания, на о б я з а т е л ь н ы е встречи, разговоры, и я понимал, сколько теряю, лишаясь радости простого, без повода и причины, человеческого общения со старыми своими знакомыми, но другого выхода просто не было.
– И вообще, – задумчиво сказал Ермолаев, – дело здесь непростое. Оказывается, Печенкина тоже замешана в этой истории. Когда Авдеев подключал баллоны с кислородом, ее на станции не было: бегала мать проведать. Нарушение? Да еще какое! Видно, Черепанов и Плешаков и спекулируют этим. Так что девка сейчас меж двух огней: и хочется защитить Авдеева и боязно…
Я посвятил Ермолаева в свой план. Он нахмурился:
– Ох, и не вовремя ты это затеял, очень не вовремя! Конечно, квартиру дать ей нужно, и чем скорее, тем лучше, но ведь разговоры пойдут! О них ты подумал?
– Сам вижу, что не вовремя, – мрачно сказал я. – И все-таки рискнем?
Я начал рассказывать о предстоящей поездке в исполком, но тут в кабинет заглянул Чантурия. Приоткрыл дверь, увидел Ермолаева, извинился; через несколько минут заглянул снова. Я махнул рукой: «Заходите!»
Тот потоптался у дверей, нерешительно подошел к столу.
– В общем… если завтра вас снимут, я тоже уйду с комбината. Я за свою должность не держусь.
Ермолаев жестко отрубил:
– Надо думать о деле! Остальное приложится.
Я откинулся на спинку кресла, закрыл на минуту глаза, и мне стало удивительно хорошо и спокойно. Вот, значит, что такое солидарность людей, связанных общими интересами! И здесь уже не имеет значения – тихий он человек или горлопан, главное, как поведет себя в решающую минуту. Захотелось обнять Гурама, потом подумал, что это будет выглядеть немного манерно, и подошел, положил руку на плечо:
– Спасибо, дружище! Но, ей-богу, рановато мне поднимать белый флаг.
Гурам, чувствуется, тоже был взволнован.
– Знаете, я много думал последние дни… И решил: хватит мне быть специалистом, которому вроде бы все равно, при каком начальстве работать.
Как мне хотелось показать Гураму приказ о назначении его исполняющим обязанности директора! Но, увы, увы… И если даже Ермолаев прав – надо уступить, не время сейчас дразнить гусей, я все равно пожалел об отмене приказа, почувствовал угрызения совести.
Гурам собрался уходить. Я остановил его:
– Посидите, если нет срочных дел. Одна голова хорошо, две…
Чантурия долго выбирал себе место в углу кабинета, но я решительно показал на кресло у приставного столика. Хватит ему прятаться!
Я снова вспомнил утренний разговор с женой. Интересно, кто видел Ирину, когда она приходила ко мне? Впрочем, не все ли равно? Свет, как говорится, не без добрых людей. Но Люся, Люся! Вот уж чего от нее не ожидал. Вместо битья посуды – кроткий, виноватый голос. И это при ее экспансивности! Или она и в самом деле почувствовала, что я готов уйти… Да, вот если бы сделал это, тогда Люся дала бы мне прикурить!
Распахнулась дверь – Тихомиров. Он широко и радостно улыбался, подошел ко мне и долго тряс руку:
– А то ходят разные слухи. Я уж поверил было…
Он всегда отличался ребячьей непосредственностью, иногда она раздражала меня, но сейчас я подумал: как хорошо, что среди нас, мудрецов, запутавшихся в сетях собственной дипломатии, есть и простодушные, чистосердечные люди, которые не позабыли простых человеческих эмоций. С улыбкой посмотрел на его традиционный наряд: накинутый на плечи пиджак поверх ковбойки в крупную зеленую клетку.
– Меня, Анатолий Григорьевич, не так просто съесть! – неожиданно расхрабрился я. – Можно и подавиться.
И еще раз подумал о том, что комбинат – это не только бумага и картон, не только производство, но еще и друзья, с которыми повенчали тебя авральные дни и бессонные ночи. Прав Володя: нужно подумать и о том, каково придется моим соратникам, если к руководству комбинатом прорвется Черепанов, об их судьбе нужно позаботиться.
– А ты меня порадуешь чем-нибудь? Когда затарахтит твоя линия?
– Завтра, в четыре. Как штык.
Я попросил Тихомирова не уходить и тут же пожалел об этом. Массовое действо получается – полный кабинет народа, и людей от дела отрываю, и себе мешаю.
– Игорь Сергеевич, – появилась в дверях Галя, – срочная телефонограмма.
Я прочитал несколько строчек, отпечатанных на машинке, и присвистнул. В сульфатном цехе вышел из строя компрессор. Ну вот, как говорится, одно к одному! Пустил листок по кругу, его передали с тревожными и озадаченными лицами.
Галя не уходила, ожидая от меня указаний.
– А кто такой этот Погребняк? Он что, считает ниже своего достоинства поговорить со мной? Отбарабанил телефонограмму – и руки в брюки!
– Начальник цеха в отпуске, Погребняк его заменяет. Игорь Сергеевич, – Галя замялась, – он молодой еще совсем и боится вас. Соединить с ним?
– Да чего уж теперь. Пусть приезжает срочно.
Галя вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Вот неожиданно и понадобился большой сбор. Хотя что тут придумаешь, положение, кажется, безнадежное.
– Ну, какие идеи? – спросил я бодрым тоном. Сейчас главное – не раскисать. И пытаться из каждого выжать любую конструктивную мысль, хоть за что-нибудь зацепиться.
– Володя, – кивнул я в сторону Ермолаева, – ты что думаешь?
– Понимаешь, – извиняющимся голосом ответил он, – мне не очень ясна техническая сторона вопроса. И какие могут быть варианты.
– Варианты, – пояснил за меня Тихомиров, – незавидные. Пока не исправят компрессор, отключается вся пневматика, сульфатный цех становится на якорь. При непрерывном цикле производства – это двадцать четыре часа сплошных убытков.
– Из-за какой-то мелочи! – сокрушенно вздохнул Ермолаев.
– Компрессор – не мелочь, – вполголоса заметил Чантурия. – Компрессор это компрессор. – Он разграфил лист бумаги на три части и что-то подсчитывал в каждом из столбцов.
– Дела идут, контора пишет! – послышался от дверей насмешливый и беспечный голос. Ну, вот и Черепанов. Я заметил, что у него поразительная способность приходить вместе с плохими новостями, но потом рассудил трезво, что появляется он у меня в кабинете каждый день, вот только, когда все более-менее нормально, он раздражает меня меньше, а когда запарка, его туристский вид – поперек горла.
Я внимательно его оглядел. Прекрасный серый пиджак (из твида, когда-то небрежно объяснил он мне), дымчатые модные очки, на руке – японские часы-браслет. Вполне современный человек… Что делать ему здесь, в тайге, среди ватников и спецовок?
Я угрюмо заметил:
– Ты очень кстати. Тут у нас ЧП небольшое.
– Опять ЧП? – возмущенно спросил Вадим, словно призывая всех, кто находится в кабинете, разделить его негодование.
Я бесстрастно объяснил ему, что произошло.
– Надо что-то делать! – авторитетно заметил он и, словно подчеркивая, что никаких конкретных разъяснений не последует, принялся угощать всех импортными сигаретами.
Исключительно ценный совет. Вадим в своем репертуаре, и смешно ожидать от него другого.
– Вот, я посчитал, – унылым голосом сообщил Чантурия. – Ремонт компрессора длится от суток – но это вариант идеальный – до нескольких месяцев. Компрессорная станция вступит в строй через пятьдесят дней, если по графику, или через три недели, если бросить все резервы и организовать двухсменку. Если же покупать новый компрессор, – монотонно продолжал Гурам, – то на это уйдет от недели до нескольких месяцев.
– А где у нас главный механик? – перебил я Гурама.
– В Венгрии, – уважительно, со значением в голосе объяснил Черепанов.
– У нас не комбинат, а филиал «Интуриста». Один в Венгрии, другой, – я посмотрел на Черепанова, – только что из Румынии. И никакие расстояния не помеха.
– Мой отчет о деловой поездке находится в дирекции, – лениво сказал Вадим.
Что, проглотил? И поделом. Подсечку тоже надо делать умеючи. Завидую, что мой подчиненный ездит больше меня? Кто же виноват – не сиди сиднем, будь порасторопнее. А если самолюбие не позволяет набиваться в заграничные поездки, на себя и пеняй.
Неожиданно я вспомнил, как прошлой осенью в Белграде маялся восемь часов в ожидании рейса на Загреб. Аэропорт жил обычной своей жизнью: шелестел многостраничными газетами, пил из крошечных рюмок сливовицу, небрежно стряхивал пепел от сигарет в причудливые длинные урны, коротал в ожидании вылета часы в кафе, – во всяком случае, я не видел людей, напряженно ожидающих, когда же пройдут часы до вылета самолета. А я измучился, компостируя билет: сначала попытался скроить какую-то куцую фразу на английском, тут же сбился, потом, словно глухонемой, что-то объяснял на пальцах и, окончательно сконфузившись, протянул билет, из которого дежурная по транзиту все поняла, ловко щелкнула несколько раз компостером и, возвращая талон, очень выразительно на меня посмотрела… Ну, кого здесь ругать, кроме себя самого?.. Но вот тогда я почему-то вспомнил Вадима и подумал, что он бы не растерялся, размотал эти восемь часов ожидания на полную катушку: съездил бы в Белград и посмотрел город или, на худой конец, пристроился в баре и со знанием дела потягивал бы сливовицу. Современный человек!
