Текст книги "Горожане"
Автор книги: Валерий Гейдеко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
– Мы, кажется, отвлеклись, – оборвал мои тягостные воспоминания Ермолаев.
– Есть еще один вариант, – меланхолически заметил Чантурия. – Мы оформляли документы на новый компрессор. Вот только не помню, успели или нет.
Ну, Гурам, ну, молодец! Я вспомнил, как год назад он ходил за мной по пятам и канючил своим нудным голосом, что нужно приобрести запасной компрессор, пока они есть в Дальневосточном. А я никак не мог понять, зачем при двух действующих машинах нужно тратить такие огромные деньги, если скоро должны закончить компрессорную станцию. Поедом ел он меня и, надо же, оказался прав. Сколько мы еще со станцией протелепаемся – неизвестно, а сульфатный цех уже на приколе, и каждый час простоя – удар по нашему карману.
– Успели, – бесстрастно заметил я.
– Вот и решение проблемы! Все очень просто, а мы принялись паниковать. – Черепанов подытожил разговор с таким значительным видом, словно идея эта и впрямь принадлежала лично ему и без его резюме мы просто не знали бы, что делать.
Удивительное у Вадима качество: мгновенно примазаться к любой удаче. Помню, в прошлом году создали при общежитии Клуб молодого рабочего, он вызвался быть председателем. На один из вечеров ребята пригласили Стеблянко. Вадим представлял председателя завкома и говорил о его боевом прошлом таким доверительным тоном, словно сам был причастен к его подвигам и являлся по меньшей мере его ближайшим сподвижником. Нет, он просто рожден для того, чтобы на любой свадьбе оказаться шафером.
Я распорядился передать отдел главного механика в распоряжение Погребняка до тех пор, пока не отладят пневматику.
Кажется, пронесло. Нет, Гурам молодец, просто умница. И настоящий хозяин, у которого за все голова болит. А ведь история эта могла кончиться очень неважно.
Чувствовалось, все понимали, какая гроза миновала нас, сбросили оцепенение, возбужденно переговаривались. Вадим распечатал «Кент», новую пачку, и эффектным жестом протянул Чантурии и Тихомирову, те вежливо, но твердо отказались, задымили своими сигаретами. Надо было отпустить людей, остаться с Ермолаевым наедине. Ладно, пусть докурят.
В переговорнике раздался голос секретарши: «Можно соединять или вы заняты?»
– Соединяй, если что срочное. И найди Авдеева.
Чантурия и Тихомиров попрощались, Вадим почему-то не торопился уходить, задумчиво пускал колечки дыма под потолок. Галя соединила меня с Авдеевым; мне не хотелось говорить с ним при свидетелях, но выбора не было, и я решил по возможности хотя бы напустить туману.
– Скоро, Гена, нам будут мылить шею.
Из трубки доносились треск, шуршание.
– Шею? – удивленно переспросил Авдеев. – Плохо слышно!
Я попросил перезвонить – та же история. Тогда я сказал, что пришлю машину, пусть подъезжает и сразу проходит ко мне в кабинет. Но через пять минут Авдеев перезвонил мне.
– Игорь Сергеевич, Плешаков не отпускает меня.
– Как это не отпускает? Скажи – приказ директора.
– Все равно. Может, вы сами с ним поговорите?
Я представил, какой спектакль мечтает устроить сейчас Плешаков. Решил, стало быть, обозначить позиции. Все правильно – опираться надо на того, кто тебя поддерживает. Но почему-то я подумал о Черепанове с жалостью: незавидные у него союзнички! Неужели он сам этого не видит? Я узнал у Авдеева, когда кончается у него смена, попросил держать связь с Галей и найти меня, где бы я ни был.
Ермолаев выразительно постучал ногтем по циферблату часов и слегка повел глазами в сторону Вадима: пусть, мол, уматывает.
А Черепанов не торопился уходить.
– У тебя что-нибудь серьезное? Срочное? – резко спросил я его.
– Как сказать, – пожал плечами Вадим. – Никогда заранее не знаешь, что серьезное, а что нет.
– Тогда, – я сделал вид, что по-своему понял ответ главного инженера, – больше тебя не задерживаю.
Вадим, прежде чем уйти, взял у меня со стола статуэтку Салавата Юлаева на вздыбленном коне – тысячу раз видел он ее, – покрутил в руках, заметил: «Хорошая вещица», – и медленно, независимой походкой покинул кабинет.
Ермолаев проводил Вадима взглядом, спросил:
– Что-нибудь не так?
– А ты сам не видишь?! Какой стыд: он написал донос, наплевал мне в душу, а я делаю вид, что ничего не случилось, да еще китайские церемонии развожу. Как это, по-твоему, нормально? Да надо подойти и при всех, при свидетелях, заехать ему по физиономии. Потом объяснить, за что, – и еще раз.
– Этого от тебя только и ждут.
– Да нет, – я устало махнул рукой, – никто ничего не ждет. Мы давно уже не позволяем себе поступки, которые прежде для порядочного человека входили в кодекс чести.
– Пошуми, пошуми, может, легче станет.
Я подошел к вешалке, снял плащ.
– Ну, ни пуха! Да, – крикнул Володя мне вослед, – не лезь в бутылку, очень тебя прошу…
Что ждет меня у секретаря горкома? Странно, но почему-то я почти не чувствовал волнения. Наверное, потому, что Колобаев, я знаю, никогда не позволял себе «выходить за рамки», даже самые неприятные и обидные вещи звучали в его устах мягко. Правда, и хвалил он тоже без особого подъема, как бы через силу. Есть в нем что-то необъяснимое для меня; назвать Фомича сухарем я бы не решился, но как расценить такой эпизод: поехали мы с ним на машине в Дальневосточный, минут сорок, пока говорили о делах, о комбинате, все шло нормально, но как только обязательные темы себя исчерпали, разговор сам собой иссяк. Я растерянно перескакивал с одного предмета на другой, Фомич поддакнет что-нибудь, из чистой вежливости, кашлянет, но продолжать беседу никакой готовности не выражает. Так и проехали три часа молча. Сначала я терзался сомнениями, решил, что Фомич питает ко мне антипатию, потом убедился: это его стиль, его манера. И в ровной линии его поведения, нежелании выделять кого-либо есть свой немалый резон. Иначе пошло-поехало, и никаких концов не найдешь.
Я поймал себя на мысли, что мне подчас не хватает именно спокойной уверенности, с которой держится секретарь горкома. Здесь, в молодом городе, где столько страстей, запальчивости, экспромтов, это качество особенно важно, просто необходим человек, чье присутствие невольно погасит излишние эмоции…
Фомич вышел мне навстречу; как всегда, он держал спину неестественно прямо и смотрел словно бы поверх собеседника. В этой его привычке мне виделось высокомерие, пока я не узнал, что причина совсем другая – у Колобаева что-то неладное с шейными позвонками (мудреное название болезни я позабыл), потому и голову он держит так высоко и при разговоре поворачивается всем корпусом. Но все равно привыкнуть к его походке, к манере держаться я сумел далеко не сразу.
На столе краешком глаза я увидел свой ультиматум – узнал его по размашистой подписи. Может, с этого разговор и начнется? Я молчал, уступая первое слово хозяину. К тому же неизвестно, какую ниточку Колобаев потянет: мое заявление, докладную Черепанова или аварию на очистных сооружениях.
– Что касается отравленной рыбы, сейчас обсуждать этот вопрос не станем. Завтра бюро, там все выясним. Скажу только, что пятно ложится и на горком. С комбината спросим по первое число. И с директора снимем стружку.
Что же, все правильно. Мне показалось бессмысленным затевать обсуждение – как и почему произошла авария, кто виноват больше или меньше: разговор долгий и сложный, необходимо желание слушать, а Колобаев, похоже, не был к этому расположен.
– Так? – спросил он и, не дожидаясь моего согласия, продолжал: – Тогда перейдем к докладной записке, с которой я вас познакомил. Сигнал поступил, надо составить мнение.
Я подумал о том, что Фомич ни разу не упомянул фамилию Вадима, словно бумага эта не имела автора и всю информацию Колобаев получил нажатием кнопки компьютера. Кажется, настроен он был миролюбиво, и я решил рискнуть – поточнее выяснить его позиции.
– В какой последовательности оправдываться, Андрей Фомич? Как в доносе Черепанова?
Фомич нахмурился.
– Черепанов поставил горком в известность о случаях нарушения партийной дисциплины. Будем разбираться. У него нет оснований искажать факты.
«Есть, и еще какие!» – подумал я. Спокойно глядя Колобаеву в глаза, ответил, что в оценке моих взаимоотношений с работниками комбината Черепанов пристрастен, и это объясняется его субъективным отношением не только ко мне, но и к Ермолаеву, Печенкиной, Авдееву. Не могу назвать такой подход сведением личных счетов, но не обошлось и без этого.
– У вас есть какие-нибудь факты? – отрывисто спросил Колобаев после долгой паузы.
– Сколько угодно. Мне просто жаль вашего времени, и еще я считаю, что во всем можно было разобраться, не вынося сор из избы.
Последняя фраза Колобаеву почему-то понравилась.
– Вот именно, – назидательно поднял он палец. – Ребята молодые, красивые, что вы с Черепановым не поделили? Нужно идти локоть в локоть, а вы подножки друг другу подставляете.
Насчет подножек я не стал ничего уточнять. Зачем ставить Колобаева в двусмысленное положение – он не может не считаться с мнением секретаря обкома, а отношение Федотова к Черепанову ему хорошо известно.
Секретарь горкома подобрел, и я понял, что основную часть докладной мы проработали. Правда, оставался вопрос, которого я боялся больше всего. Если бы и он сошел под сурдинку!
– Надо почаще советоваться, помогать друг другу, а вы войну бумажную затеяли. – Колобаев был похож на отца, который наконец помирил строптивых сыновей. Значит, так он обошелся с моим заявлением: отложил легким движением руки в сторону, посчитал блажью, капризом. Ну, нет! Мне нужен мир, но, как говорится, не любой ценой.
– Конечно, если бы Черепанов поменьше писал доносы, он больше бы занимался делом…
Кровь отхлынула у Фомича от щек, он сжал в руках пепельницу.
– Черепанов пользуется авторитетом в обкоме, – заметил он сухо.
– Не авторитетом, Андрей Фомич, а поддержкой.
– Авторитетом! – отрезал Колобаев, давая понять, что спорить со мной не намерен. И сразу, не меняя тона, спросил: – А с телефоном – правда? Для домработницы?
– Для няньки.
– Это одно и то же. Правда или нет?
– Правда.
Мне показалось, что Фомич огорчился, услышав такой ответ.
Мысленно я представил, каким путаным будет мое объяснение: телефон необходим, чтобы предупреждать няню, когда я заберу ребенка, потому что жена не может сидеть с ним дома, вернее, не хочет, потому что… Нет ничего труднее оправданий, когда чувствуешь себя правым! И я сказал резко:
– Андрей Фомич, если меня хотят столкнуть с рельсов, сделать это можно проще. Возьмите сводки за первые три квартала. План по небеленой целлюлозе не выполнен – раз, – я принялся загибать пальцы, – древесноволокнистых плит поставили девять миллионов квадратов вместо одиннадцати, – я загнул второй палец, – в варочном цехе частые простои линий – три. Чем не повод? Могу насчитать и еще что-нибудь. Правда, тогда придется задать и другой вопрос: почему это произошло? И с главного инженера, который отвечает за производство, тоже спросится. Ведь мы, словно альпинисты, идущие в одной связке. Потому Черепанов и решил: прижму-ка директора по моральной линии. Дешево и сердито! – Я вспомнил, что на днях слышал эту реплику в магазине, когда покупал вино, такое совпадение меня развеселило, и я закончил уверенным голосом: – Да что там объяснять! Вы лучше меня все понимаете.
Кажется, эти слова произвели на Фомича впечатление. Несколько наставлений он все же прочитал на прощание: о скромности, о пользе личного примера, опять о деловой дружбе директора с главным инженером, и я понял, что дело с докладной запиской Вадима закрыто. А с моим заявлением? Его тоже под сукно? Так сказать, почетная ничья. Хорошо же буду я выглядеть в глазах Фомича – поджал хвост, сделал вид, будто ничего не писал, ни на чем не настаивал.
Колобаев проводил меня до дверей, и здесь я спросил про свое заявление.
Колобаев рассердился.
– Вот что, братцы, – ответил он, словно кроме нас двоих в кабинете находился еще кто-то, – хватит, братцы, вам ерепениться. Словно петушки молодые, у которых гребни чешутся. Войну бумажную затеяли… Работать надо, вот что!
– Если этот вопрос нельзя решить в Таежном, буду вынужден обратиться в обком.
Колобаев с силой захлопнул внутренние двери в приемную и сказал, с трудом сдерживая злость:
– Этого только не хватало! В обкоме заниматься больше нечем, как разбирать ваши обиды. Работать надо! – повторил Колобаев с нажимом и, прощаясь, протянул руку.
Я шел по коридору и не мог понять, победа это или поражение, радоваться мне или нет. То, что Колобаев не принял мою отставку или, точнее, мой ультиматум, хорошо, но какая-то половинчатая это удача. А вообще, кажется, Фомич решил не предвосхищать событий: все решится завтра на бюро.
…Так, сейчас пятнадцать минут второго. Можно было бы поехать домой, отлежаться. Но не хочется уходить в отпуск, бросая незаконченные дела. Прежде всего решил заехать в заводоуправление, разыскать Володю, рассказать о разговоре с Фомичом. В парткоме Ермолаева не было, посоветовали поискать его в кислотноварочном цехе.
В тесном предбаннике вахтер протянул мне респиратор. Я поежился, прежде чем облачиться в жаркую и душную маску, но выбора нет – без респиратора уже через несколько минут начинает першить в горле, на глазах выступают слезы: воздух едкий, удушливый.
По узкой железной лестнице я поднялся наверх, к пульту управления. Сюда, в помещение, изолированное от цеха, запах кислоты почти не проникал, можно снять респиратор. Ермолаев разговаривал с начальником цеха Рыбаковым – темноглазым живым пареньком с белесым чубом, небрежно зачесанным на лоб. Заметив меня, Володя оборвал разговор на полуслове, посмотрел вопросительно и встревоженно. Я взглядом успокоил Ермолаева и сказал, что поговорим потом, когда он освободится.
Всю торцовую стену занимал пульт управления; стрелки приборов, вмонтированных в металлическую панель тускловато-салатного цвета, словно намагниченные, упирались в конечную отметку шкалы, только одна плясала, колебалась между пятым и восьмым делениями.
– Вот, Игорь Сергеевич, – повернулся ко мне в крутящемся кресле оператор, – опять дают щепу заниженного качества.
– Почему мне говорите? Есть же начальник цеха. А если бы я не пришел сейчас?
– Да что он волну гонит! – вмешался Рыбаков. – Древесина сырая – вот и все дела. Еще раз изменим процесс варки – и о’кей!
– Нет, не о’кей! – осадил я его. – Вы случайно дозировку кислоты не увеличивали?
– Ну, – подтвердил начальник цеха.
– И температурный режим повысили?
– Да, а что?
– А то, что целлюлоза идет с отклонением от нормы. И мы концов найти не можем. Я ведь сто раз объяснял: никаких изменений режима без согласования с главным технологом. Вы сернистую кислоту фугуете, а мы двуокись хлора добавляем. Хорошенькое дело! Или вы с моим приказом не знакомы?
– Понимаете, – стал оправдываться Рыбаков, – я звонил Чантурия, но его не было на месте. Все утро. Кажется, у вас был.
– Мой кабинет тоже телефонизирован, между прочим.
– Я думал, совещание, – замялся Рыбаков.
– Ну, конечно, – хмыкнул я. – О том, как влепить вам выговор за самоуправство.
Рыбаков озадачил меня. От каких, оказывается, случайностей все зависит: один человек постеснялся меня побеспокоить, и технологический процесс, продуманный до малейших деталей, дает сбой. А для этого ли бились мы годами, перестраивали хлорный цех, ломали голову, как улучшить фильтрование воды…
Кажется, Рыбаков не понял моей шутки, как-то поувял, смотрит испуганно. Я подошел к нему:
– Ладно, ладно… На первый раз прощается. Только обязательно разыщите главного технолога, утрясите с ним, что надо делать.
Кивнул Володе: «Подожду тебя внизу», надел респиратор, стал спускаться. В лестничных пролетах виднелись исполинские, высотой с восьмиэтажный дом, чаны, где расплавлялась та самая щепа заниженного качества, которая сегодня утром принесла нам немало беспокойства. Механизация, автоматизация… Вот уж поистине это «палка о двух концах», как любит приговаривать Стеблянко. Мы освободили человека от многого, и прежде всего – от неинтересного, тяжелого, однообразного труда. Но чем больше забот принимает на себя машина, тем легче напортачить, если относиться к технике без должного почтения и собранности. Что мы иногда и делаем – относимся к ней по старинке, как десять – пятнадцать лет назад.
Во дворе меня встретило солнышко, легкий осенний морозец, показавшийся особенно свежим после удушливо-едкого запаха кислоты. Я снова вспомнил сладкий и теплый воздух Кисловодска, короткую и крутую улицу в центре – со старинными двухэтажными домами… Конечно, рановато я приобщился к стариковским радостям. А впрочем, дело не в годах; здоровье стало ни к черту, вот и начались санаторно-курортные карты, вот и пишут врачи: «Показаны лечение и отдых в Кисловодске».
– Ну как? – окликнул меня Ермолаев. – Со щитом или на щите?
– Под щитом, – отшутился я. – Завтра узнаем.
Я подробно пересказал Володе разговор с Колобаевым.
– Ну что ж, не так все и плохо. Я, честно говоря, боялся, что Фомич уступит нажиму. Или даст ход твоему заявлению. Кстати, он вернул его тебе?
– Нет, оставил у себя.
– Напрасно. Я бы такую бумагу сжег и пепел развеял бы по свету. – Володя усмехнулся, потом спросил повеселевшим голосом: – Ты сейчас куда?
– В упаковочный.
– Давай вместе.
Кто откажется заглянуть в упаковочный цех, в девичье царство! Работа несложная, поэтому цех служит как бы перевалочной базой для молодых девчонок из ближайших деревень и поселков – пока они окончат курсы на комбинате, приобретут специальность, по которой заработок повыше.
У входа нас встретила свежая «молния» – вчера дневная смена установила рекорд: отгрузила 144 тонны картона вместо 98 по плану.
– Видишь, что творится! – недовольно показал я на стенд.
Ермолаев взглянул на «молнию», удивленно спросил меня:
– Не нравится? Это я вчера проводил совещание по наглядной агитации.
– Да нет, сама «молния» прекрасная. А на цифры ты обратил внимание? Почти полторы нормы. А что это значит? Опять неделю спали, две недели раскачивались, а теперь рекорды ставим. А комбинат не стадион, между прочим!
– Упаковщицы-то при чем? – миролюбиво заметил Ермолаев. – Их дело – отгружать продукцию, а сколько ее дадут – вопрос другой.
Да, это так. Только вопрос этот старый как мир. В большинстве цехов мы уже покончили со штурмовщиной, а картонный цех все еще по-прежнему нагоняет план в последние дни месяца. Работают в ночную смену, платят сверхурочные… Как же, денежки не свои, государственные! И причины находят настолько убедительные, что слова поперек не скажешь.
– Полюбуйся, пожалуйста! – развел я руками. – Чем не товарная станция?
Просторный ангар с застекленной крышей был сплошь заставлен готовой продукцией; полутораметровые коробки с картоном, проштемпелеванные фирменной маркой нашего комбината – «Таежный ЦБК», громоздились вдоль стен, в проходах между транспортерами. Еще бы, склад забит под завязку; железная дорога, которая во всех случаях не балует нас четкостью графика, сейчас просто захлебнулась под этим напором.
– Володя, давай кончать с этой анархией!
– Давай. Но как?
– А что, если ввести подекадные отчеты на планерках? Именно для картонного цеха? И за невыполнение плана десятого и двадцатого числа спрашивать так же строго, как в конце месяца. А ты по линии парткома подключись.
– Можно и так. Только я постарался бы внимательно изучить причины, почему цеху выгодна штурмовщина.
– Одно другому не мешает.
Мы вышли во двор, Ермолаев проводил меня до машины. Я предложил ему проехать со мной, посмотреть, как идет расширение хлорного цеха, но Володя отказался: через десять минут совещание политинформаторов.
Я откинулся на сиденье, водитель вопросительно на меня посмотрел, и неожиданно для себя самого я назвал другой маршрут: «В Заречье». Конечно, надо съездить к Андрюшке.
Мне нравилось бывать у Ангелины Антоновны, в ее светлой кухне, где на бревенчатых стенах висели портреты космонавтов и репродукции картин Айвазовского, – я всегда обмякал здесь, чувствовал себя уютно.
Когда я приехал, Андрюшка спал. Он любил зарываться носом в подушку, руки раскидывал в стороны. Я осторожно пригладил его русые волосенки, поцеловал в щеку и вышел на кухню. Ангелина Антоновна что-то наливала в чашку с ярко-фиолетовыми цветами.
– Я не голоден, не хлопочи.
– Нет, ты выпей. Киселек из облепихи сварила. Небось, не знаешь, какая полезная ягода?
– Нет, не слышал, – притворился я.
– То-то и оно. Ею сейчас все болезни лечат, даже рак, если он незапущенный. И еще надо знать, какую собирать. Самая лучшая – с подпалиной, та, что зарозовела. Только теперь облепиху эту нигде не достанешь. Я считаю, ее космонавтам отдают, пищу для них готовят.
Я понял, что нянька не отступится от меня, и залпом выпил кисель. Он был густой, с каким-то леденцовым привкусом, и я торопливо отказался от второй чашки.
– Сосед третьего дня попал в больницу, – сказала она без всякого перехода. – Отощение было на нервной почве. Весь организм алкоголизмом себе отравил.
Ангелина Антоновна подробно пересказала местные новости, а мне хотелось как можно больше узнать о сыне, любая мелочь была мне интересна. Но у няньки был свой взгляд на воспитание: чем меньше внимания обращаешь на ребенка, тем лучше. Андрюшка, который дома ни на секунду не мог оставить в покое меня или Люсю, здесь часами играл сам с собой – и ничего.
– Старуха померла, бабка Федосия, через три дома жила от меня, – продолжала информировать меня нянька.
– Ты что, дружила с ней?
– Да нет, просто соседками были. Для себя всю жизнь жила, ни детей, ни внуков. Восемь десятков прожила, так и двести можно. Чем бы не жить?
Почему-то я подумал о Люсе. У нее есть и муж и ребенок, а ведь тоже «для себя» живет. И дергает меня без конца, изводит перепадами настроения – от раскаяний к угрозам. А мне-то больше всего не хватало спокойствия; свой дом хотелось воспринимать как крепость, а не как лачугу, которая разлетится при легком дуновении ветерка. Может, потому меня так тянуло к Ирине, что она заражала меня своим жизнелюбием. Однажды я сказал:
– Ириша, ты настоящий генератор энергии.
Она отмахнулась, потом ответила:
– Мне ничего другого не остается. И потом, знаешь, так даже легче. Нужно только привыкнуть.
А спустя две недели она завела такой разговор:
– Ну, что ты терзаешься? Живи проще. Как поплавок, например.
– Какой поплавок?
– Обыкновенный. Бросают его в воду, где выплывет, там и хорошо. Бери пример с меня. Видишь, как мне легко.
– Ну уж… – усомнился я.
– А что? – бодро сказала Ира. – Разве не так? У меня работа, которая мне нравится. Машка. И еще, – она задумалась, тщательно выбирала слова. – У меня есть ты. Правильно?
Я молчал. Неужели наши короткие, на ходу, встречи, наши разговоры по телефону, сплошь состоящие из недомолвок, значат для нее так много? Неужели те крошечные лоскутки времени, которые я отрываю от работы, семьи, ребенка, для нее составляют что-то цельное?
Или она довольствуется этим за отсутствием, так сказать, других вариантов? Я часто думал о том, что мы с Ириной в неравном положении. У меня какая-никакая, а семья, а что у нее? И при всем том Ирина мне ни разу не жаловалась. Потому ли, что поняла: у наших отношений нет никакой перспективы, раз и навсегда смирилась с этим?
Я ухватился за это слово. Вот именно, смирилась… Вспомнил, как в первую неделю нашей любви, когда я нервничал, поминутно поглядывал на часы, Ира сказала насмешливо: «Да не волнуйся! Не украду тебя». Потом взяла сигарету, помолчала, выдохнула негромко: «А хорошо бы!» И еще десять минут спустя спросила: «Ну, можно забрать тебя на несколько дней, под расписку?» Шутка застала меня врасплох, не знаю, что прочитала Ира на моем лице, только она быстро отыграла свой вопрос: «Правильно, не надо. А то заполучу и назад не отдам. Я ведь ужасная собственница. Как, впрочем, и все женщины».
Наверное, это и было наше решающее объяснение. А я, как всегда, не придал ему значения, вернее, придал исключительно шутливый оборот. Ведь мы часто видим события такими, как нам хочется, как нам удобнее видеть. Все внимание я переключил на то, что Ира курит, мне это не нравилось, но какие были у меня права предъявлять ей претензии?
Так что и здесь все обстояло очень непросто. Мне было легко с Ирой только потому, что однажды она сделала выбор, не стала терзать меня упреками и сомнениями. Только кто знает, о чем думает Ира дождливыми осенними вечерами, когда я подолгу не звоню и не приезжаю?
…Никак не развяжу этот запутанный узел – неужели и дальше, вернувшись из отпуска, я снова буду терзаться? Нет, далеко мне до того пресловутого директора завода в Дальневосточном, чья история прочно вошла в наш производственно-служебный фольклор. Ему было за пятьдесят, когда он развелся с женой и зарегистрировался с молоденькой лаборанточкой, про которую знатоки прекрасного пола говорили, будто ноги росли у нее чуть ли не от плеч. Все было бы хорошо, но бывшая супруга директора, оставшись в одиночестве, весь пыл употребила на сочинение писем, которые лично разносила в редакции и учреждения города. Финал был печальный; директора сняли, притом, как объясняли злые языки, вовсе не за то, что он развелся, а за то, что не сумел утихомирить бывшую свою супругу. И вправду: если не можешь справиться с одной женщиной, как можно доверить тебе завод, где тысячи рабочих?
«А ведь он рядом со мной просто орел, – подумал я, – не побоялся пересудов…»
Что же можно было бы сказать обо мне и что я возразил бы в ответ? Что личная жизнь и жизнь общественная – разные ипостаси и путать их никак не полагается? Наверное. Но уж больно слабое это утешение, самому себя жаль становится.
Посмотрел на часы – времени оставалось мало, надо будить сына. Я откинул одеяло, пощекотал Андрею пятки.
– Папа! – Цепкие его ручонки обвили мою шею, да так, что не вырваться. – Ты со мной не поиграешь?.. Ну, тогда возьми с собой.
– Тебе нельзя туда. Я еду, – подумал, как бы получше перевести это на язык детской логики, – воевать.
– Мне тоже хочется! Я буду тебе помогать. У меня есть пистолет! – устремился он к игрушке.
– Нет, Андрей, в другой раз.
– Тогда расскажи, кто твои враги. Они страшные, Да?
– Ужасно! – Я потрепал Андрея по плечу. – Могут даже съесть.
Он приготовился зареветь, но здесь вмешалась няня, успокоила его, а мне сказала, что незачем стращать ребенка. А я невольно представил себе Вадима, Барвинского и удивился, до чего это внешне милые, симпатичные, приятные люди.
Нет, противники у меня хоть куда! Каким же я был безнадежным идеалистом, когда, принимая ключи от директорского кабинета, предавался самоупоенным мечтам: я никогда не стану, подобно Котельникову, вступать в состояние конфронтации, буду умнее, гибче; к каждому человеку всегда можно найти подход, уладить дело по-мирному. Нет, я не хотел становиться всеобщим любимцем, но все-таки надеялся прожить без тревог. А что получилось из этого?..
Я услышал, как зашуршала шинами подъехавшая «Волга», быстро оделся и чмокнул Андрея в щеку. Лучше уходить сразу, иначе он станет канючить, да и я расклеиваюсь. Что за жизнь: свидания с собственным ребенком, который живет в этом же городе, бегом, на ходу! Нет, надо поговорить решительно с Люсей, поломать это дело…
Уже второй раз за сегодняшний день Саша подвез меня к двухэтажному строгому зданию с белыми колоннами. Только теперь у меня дела на первом этаже, где помещается исполком. До начала заседания оставалось минут пятнадцать, но я решил поговорить с Авдошиной потом, когда ее не будут отвлекать.
Я пристроился в сторонке, у окна, чтобы можно было незаметно посмотреть бумаги, которые прихватил с собой. Кабинет у Авдошиной был большой, но я не назвал бы его уютным. Во всяком случае, никому не пришло бы в голову, что хозяин этой комнаты – женщина. Хотя бы цветы на подоконник догадалась поставить, сменила шторы да гравюру какую-нибудь повесила на стену, подумал я невольно. Впрочем, и в одежде Авдошиной господствовал тот же подчеркнутый аскетизм: белая блузка, мешковато сидящий сарафан, зимой – темный, летом – стального цвета. Иногда, по торжественным случаям, Зоя Александровна позволяла себе приколоть на блузку сиреневую круглую брошь, а в карман сарафана вкладывала кружевной, без меры надушенный платочек. Ее наряды исправно служили нашим городским дамам мишенью для острот, несколько камешков в ее огород довелось бросить и мне, но, когда по поводу пресловутой броши принималась злословить Люся, я вставал на защиту Авдошиной. В городе не все просто со снабжением, детские сады и ясли переполнены, для новых школ нужны учителя, для магазинов – продавцы, и все это ее, предисполкома, заботы, об этом ее голова болит, а не о кружевах и нарядах… Я понимал, что с точки зрения строгой логики был не совсем прав, видел элемент демагогии в своих речах, но мне не нравился великосветский тон моей супруги, и потому хотелось немножко опустить ее на грешную землю.
Кабинет понемногу заполнялся народом. Секреты в нашем городке долго не держатся, все знали о событиях на комбинате и с любопытством поглядывали на меня. То, что я сел особняком, в сторонке, видно, подтверждало версию, носившуюся в воздухе: «Будут снимать…» Не скажу, чтобы чувствовал себя особенно уютно под перекрестными взглядами, и чертыхнулся: «Угораздило меня приехать раньше времени!» Начальник АТС Шурыгин передал мне записку, я с удивлением развернул ее, ожидая подвоха, но он всего-навсего напоминал о вчерашнем разговоре, просил потревожить строителей. Пообещал – надо выполнять, никуда не денешься.
Авдошина посмотрела на часы и сказала низким, глуховатым голосом:
– Будем начинать. Кто опоздал, подойдет, а пока рассмотрим вопрос второстепенный – с лодками.
Все оживились. Лодки – моторные и весельные – в Таежном были предметом истинной любви и даже страсти. Иметь лодку (а иногда и две) было вопросом престижа для каждой семьи. Лодки с угрожающей быстротой заполняли все подступы к пристани, в несколько ярусов громоздились на крутом берегу, и наступил момент, когда лодочная эпидемия вырвалась из-под контроля: возникали карликовые кооперативы по охране моторок, стихийные товарищества пытались обосновать свои права на когда-то захваченные стоянки, и надо было срочно заключать это море разливанное в гранитные берега.
Авдошина прочитала проект решения исполкома о лодочных станциях при предприятиях. За каждой из них закреплялся определенный участок берега, организовывалась централизованная охрана. Я был здесь одним из немногих, кто лодки не имел, поэтому довольно равнодушно прослушал дополнение к приказу: в течение месяца убрать все лодки на семьсот метров справа и слева от пристани. Опубликовать в городской газете соответствующее объявление: все лодки, которые не будут убраны владельцами, конфискуются в административном порядке. Пока Авдошина отбивалась от вопросов, где заканчивается означенная зона и как найти новое место для стоянки, я вспомнил минувшее лето, когда вместе с Ермолаевым мы ездили на другой берег Алгуни, в тайгу, и подумал, как прочно связана теперь моя жизнь с дальневосточным краем, с его природой, так непохожей на привычную, среднерусскую…
